Никто за ней не придет.
Прежде чем открыть глаза, Маричка зажмурилась. Крепче, еще сильнее. Если поднажать, сырой подвал и драный коврик для фитнеса исчезнут, ржавая влажная труба превратится в теплую батарею, под спиной окажутся простыни, а ноги опустятся на мягкий ковер; в окно заструится яркий свет, и Маричка поморщится: мам вечно как распахнет шторы, полминуточки подождать нельзя! Совсем немного – и сквозь облупившуюся коричневую краску проступят старые обои с мишками, слишком детские, но такие знакомые, с чуть отошедшими от стены стыками.
Маричка вспомнила, как обойный медвежонок в левом углу над столом постоянно хмурился в ясную погоду: тень от хлорофитума на шкафу сурьмила медвежонковы брови, сдвигала в укор солнечному безобразию. А еще двое медвежат, когда прижимаешь подушку поближе к стене, так и тянулись друг к другу. У обоих в лапках четырехлистники клевера, на обоих – синие комбинезоны с кнопками… Маричка страстно мечтала о новых обоях, было бы так классно уговорить отца покрасить каждую стену в разный цвет (розовый там, зеленый). Мам, конечно, будет вздыхать и рассказывать, что денег ни на что не хватает и идея с разными стенами – «дурацкая бессмысленная затея». Как всегда. И как всегда мерно тикают часы, бурчат голоса на кухне, грохочут трамваи за окном…
От напряжения заболела переносица. Маричка открыла глаза. Цветные пятна перед зрачками отступили, мрак вокруг нисколько не рассеялся. Духотища. Она по-прежнему в погребе, по-прежнему на вылинявшем голубом коврике, рядом только пирамидка банок с тушенкой и надколотый граненый стакан с каплей воды на дне. И никаких медвежат на стенах, никаких часов, никаких хлорофитумов. От воображаемой картинки ничего не осталось. Маричка даже не смогла припомнить, чем пахло в ее комнате. Какого же цвета покрывало?.. На глаза навернулись слезы. Нельзя реветь, нельзя!
Маричка медленно села и поморщилась. Тело ломило. Голова нестерпимо чесалась, под ногтями застыла бурая грязь: земляной пол повсюду распылял споры. Какой сегодня день? Кажется, она попала сюда в четверг. Тогда еще чувство времени не настолько расплылось. Есть ей дали только через день. Потом еще два раза по три. Выходит, сегодня вроде бы утро понедельника. Или день. Или четверг? Теперь со временем не разберешься, намутили! Тюремщики давненько не заходили. Точно, утро сейчас… Или ей просто решили не давать еды.
За прошедшие дни она сорвала голос, в горле теперь нещадно саднило, сломала три ногтя (за ногти досаднее всего, так долго отращивала!), ей едва не вывихнули руки, когда она с оторванной от банки зубатой крышкой бросилась на здоровяка, того, что таскал фонарь, порвались любимые кеды – и эта тушенка! Больше никогда-никогда в жизни она не откроет ни единой банки с этим адским варевом, ни за что! Даже бездомную собаку не угостит. Обойдет полки с красными банками стороной, да даже в магазины, в которых будет продаваться тушенка, ни ногой! Если выберется. Когда выберется.
Тело все никак не сдавалось, просило о движении, а ведь раньше такого не было. Стоило только пробежать кросс, мышцы тут же наливались нестерпимой тяжестью, а тут – наоборот: секунду сложно усидеть на месте, словно тянет что-то каждую клеточку… Маричка встала и потянулась на носках, кончики пальцев коснулись влажного потолка, несколько крупных капель сорвались и упали на лицо. Как слезинки, скатились по щекам и растаяли за воротником футболки, заставив поежиться. Вот и душ приняла. Маричка криво улыбнулась, пнула проклятые банки (полуоткрытые их пасти выплюнули белесое желе), бросила полный ненависти взгляд на толстую железную дверь и снова рухнула на коврик.
Никто не придет за ней, как никто не пришел по Зову в как-будто-бы-пятницу, когда Маричка утратила надежду выбраться самостоятельно, в как-будто-бы-субботу и даже вчера вечером, когда она сломала очередной ноготь, пытаясь докопаться до основания одной из обитых железом стен.
Ее попросту никто не услышал, никто не заметил, что она пропала, а если и заметили, то вздохнули с облегчением и решили: вот и хорошо, что Маричка потерялась, с ней нам всегда было скучно, теперь нашей подругой будет Светка, и дочерью тоже будет она, и старостой класса пусть будет! Старик потрет ладони и кряхтя выйдет во двор: ему удалось надурить еще одну девчонку, а что ему еще делать, на пенсии-то?! И ни родители, ни эти все вокруг, ни Муська («Кис-кис-кис», – передразнила Маричка) тоже не придут. И вокруг только зеркала останутся да страшилище, которое все ждет, когда же принесут новую игрушку. Оно осклабится, наклонится и втянет ноздрями воздух у Маричкиной шеи… А платья ее и новые джинсы уже, наверное, начали выбрасывать прямо с балкона: бери кто хочет, и Светка обязательно заберет те, что с черными паучками по шву кармана… Нельзя плакать! Она не доставит им такой радости!
Медвежата наконец дотянулись друг до друга и обменялись клевером, Маричка уперлась лбом в колени и разрыдалась.
Ей никогда не нравилась «общественная работа», никто из подруг, даже Светка, таким не занимался, и они с нескрываемым презрением качали головами, когда Маричка отказывалась пойти «на лавки», потому что в очередной раз должна помочь родительнице. Девочка недовольно морщилась всякий раз, когда мам напоминала о почтовых ящиках. Мам вечно ввязывалась в эти свои добровольческие батальоны: то субботник, то помощь престарелым, то приют для животных. Отец как будто понимал дочку, кивал, вздыхал, но в итоге только пожимал плечами на хныканья: что угодно, лишь бы мам засыпала спокойно и не тараторила без умолку о коллегах и загадочной дебиторке.
Несколько месяцев назад Вероника решила подключить дочку к добровольно-принудительной помощи пенсионерам. Теперь Маричка раз в два дня должна была проверять почтовые ящики (довольные старушки и деды, которым теперь не придется спускаться на первый этаж за скудной почтой, выдали Маричке ключи), заносить рекламные проспекты, бесплатные газеты и редкие открытки от детей в десяток квартир, а еще – мам прямо умоляла! – мило беседовать со стариками, чтобы те не чувствовали себя одинокими. Маричка все удивлялась, зачем старикам ее общество. Ведь это так круто – сидеть дома, не ходить в школу или на работу, смотреть круглыми сутками телевизор или книжки читать, по телефону болтать сколько влезет! Далась им Маричка, которая просто заносит почту да – изредка – переданные волонтерами пакеты с лекарствами? Кому вообще интересно слушать про контрольные, погоду или вечно сломанный светофор у магазина?!
Маричка, упрямо вздыхая, тащилась на седьмой этаж: с неделю назад решила, что недостаточно худая, и теперь старалась обходиться без лифта. Да и лифт отвратный, лишний раз заходить не хочется.
На седьмом этаже жил самый занудный «клиент». Василий Петрович донимал Маричку неустанно. Он не читал морали, как колясочница Стелла Игоревна, ленинградская блокадница и любимица матери, и не выуживал истории про школу, как Артурчик, лысый тощий дедок с хитрым прищуром, но каждый раз незаметно затягивал Маричку в квартиру, усаживал на разваливающуюся табуретку в кухне, наливал пресный чай и не отпускал, пока девочка не допьет. Маричка излишней вежливостью только со своими не отличалась, отказать чужому старику не могла. А он молча просматривал газету да изредка подслеповато поглядывал на гостью-помощницу. Как бы не поперхнуться от такой чайной щедрости! Вот и сегодня придется сидеть и играть в молчанку с вежливой улыбкой. Нет, сегодня как раз нужно отказаться! Скажет, что нужно готовиться к контрольной по геометрии! Конец года, строгие учителя, родители будут ругаться, если она не сдаст…
Маричка уже заготовила убедительную речь и натренировала выражение лица, набрала воздуха в легкие – и выпустила его с удивленным выдохом: дверь в квартиру Василия Петровича была приоткрыта. Обычно она нажимала на звонок, ждала несколько минут, потом еще долго слушала, как открываются один за другим замки, и лишь затем просовывала почту в узкую щель. Старики всегда запирались так, будто хранили несметные сокровища! Но сегодня – странноватенько! – дверь медленно поскрипывала на сквозняке, а за ней стояла полная тишина, даже радио не бубнило.
Маричка испугалась: вдруг Василий Петрович упал, у него случился сердечный приступ, и вот он там мертвый и холодный лежит на полу. Или, может быть, он в ванной. Или просто ушел и забыл закрыть дверь. Или все-таки мертвый? Маричка обернулась, на лестнице никого… Только скрипит дверь, приоткрываясь шире, заманивая в полумрак прихожей.
Ну – Маричка резко выдохнула – нужно зайти, все проверить, а потом позвонить мам. Мам обязательно скажет, что делать. Ой, лишь бы не самой звонить в скорую!..
Маричка постучала по косяку:
– Василь Петрович, вы дома?!
Ни звука. Маричка осторожно шагнула за порог. Так, вроде все как обычно. Вот вешалка со старыми пальто: вечно пахнут чем-то… сырым! Вот маленькая табуреточка, рядом выходные туфли. И авоська магазинная, как всегда, на гвозде висит. Значит, никуда он не ушел! В ванной тишина. Может, это шутка такая первоапрельская? Ага, на неделю опоздала!
– Василь Петрович, с вами все нормально?
В крохотной кухоньке никого, только старый холодильник похрапывает, форточка сипит, зеленая клеенка на кухонном столике протерта, ни крошки, газовая плита отдыхает, заварочный чайник пуст, и даже кран не течет. В комнате пусто, а дверь на балкон закрыта на огромный шпингалет… Маричка огляделась. Свет везде потушен, пыль – по местам, стопка старых пластинок ровно так же покрыта салфеткой, как и на прошлой неделе. Шкафы до потолка, забитые книгами, похожи на крепостные стены, а диван, покрытый клетчатым пледом, напоминает опущенный над пропастью мост. И вон та складка на затертом ковре… Маричка полезла за телефоном. Что делать, если хозяин квартиры, который всегда в одно и то же время открывал двери и приветливо улыбался, вдруг испарился? Она даже почувствовала досаду: с какой стати он так ее подставляет, да еще в такое время! Уже давно можно было напиться отвратительного чая, уйти и, забравшись с ногами в кресло, включить ноут…
Маричка уже нажимала на «единичку» – быстрый дозвон до матери, когда в ванной грохотнуло. Маричка аж подпрыгнула от неожиданности, телефон выпал из пальцев. Такой же шум был, когда у них на балконе обвалились лыжи вчера утром. Вот только откуда лыжи в ванной у старика? Маричка выбежала в прихожую на звук. Тут же входная дверь качнулась, помедлила, словно дожидаясь внимания, и с тихим щелчком захлопнулась. По спине пробежали мурашки, что-то запульсировало в стенах, будто дом собирался чихнуть, а потолки в прихожей выросли, затянулись тенью, покрылись вязкой зыбью… Грохот в ванной стоял такой, как будто кто-то пробирался сквозь лес деревяшек, руша их на каменный пол.
– Василий Петрович?! – завизжала Маричка. – Это вы? Вы в ванной?! С вами все хорошо?
– Хорошо-о-о! – Непривычно бодрый голос старика донесся из ванной, шум стих.
– Я вас зову-зову… – Маричка поежилась.
– А я что-то задремал…
– В ванне? – Маричка покусала внутреннюю сторону щеки, с опаской посмотрела на потолок, обычный, побеленный, в трещинах.
– Такое бывает, милочка, когда стареешь.
Василий Петрович вышел из ванной и улыбнулся, Маричка опустилась на табурет, озадаченно глядя на старика:
– Но вы же в сапогах! И с зонтом…
Василий Петрович растерянно опустил взгляд: под резиновыми сапогами медленно расползалась лужа, а с зонта капало так, словно он только что вышел из-под славного летнего ливня. Маричка вытянула шею, чтобы рассмотреть, что же случилось в ванной, но ничего необычного не увидела: ни палок, ни лыж, ни камней, только зеркало тусклое, ванна, шторка зеленая…
С ума сошел, что ли? И так было не по себе, а тут еще это… Вот ведь старческий маразм: залезть под душ с зонтиком и в сапогах… Хорошо, что не голый вообще, а в халате. Чем он там гремел? Маричка представила, как расскажет это девчонкам вечером. Обхохочешься, угу!
Она вдруг спохватилась, заметив пакет с лекарствами, позабытый у двери, протянула его пенсионеру:
– Вот, вам тут пакет от мам и две газеты. Правда, газеты ни про что, так, реклама всякая.
– А ты никогда не читаешь «рекламу всякую»?
Василий Петрович как ни в чем не бывало прохлюпал в кухню, бросил мокрый зонт на подоконник, пакет – на стол и поставил чайник на плиту. Маричка выглянула из прихожей, но старик не обернулся, его широкая спина занимала почти всю кухоньку, и Петровский никак бы не заметил чернильной лужи из теней, которые просачивались из комнаты и подползали к Маричкиным кедам. За окном ярко сияло солнце, ни единого цветочного горшка не затеняло подоконника, но тени упрямо проливались через порог, уже вот-вот уцепятся и…
– Нет-нет, спасибо! Чаю я не буду, я… мне… контрольная! Геометрия завтра, контрольная. Ругаться будут. Я пойду! – Маричка заканчивала фразу, уже неловко выкручивая замки входной двери.
– Да что ты так торопишься, милая, никуда твои книжки не убегут. Посиди немного.
– Нет! Я не могу. Завтра контрольная, я пойду, – прокричала Маричка с лестничной клетки; до дома каких-то четыре пролета. – Я попозже к вам загляну. Завтра. Завтра будут еще газеты!
Оказавшись на своем этаже, дрожащая Маричка открыла дверь, захлопнула ее и только потом выдохнула. Чего это она так испугалась, не погонится же он за ней с чайником наперевес в самом-то деле, а в чайнике – тени!.. Черт! А телефон?! Телефон остался у него! Маричка со стоном сползла на пол.
Дед Василь выглянул в коридор и слушал шуршание кед, пока внизу не хлопнула дверь. А что, если показалось и девочка вовсе не подходит? Да когда ему такое мерещилось в последний раз?! Да вот, пару лет тому он расстался с одной такой иллюзией… Тогда ничего не вышло, все пошло прахом, в чем только душа удержалась… Василь прогнал докучливую мысль и вернулся в комнату. На кресле, покрытом старой скатертью, лежал забытый телефон. Без тени сомнения старик поднял его, ловко разблокировал и с любопытством отправился в «Фоточки».
С фотографий на деда смотрела хохочущая среди подруг Маричка. Девчонка как девчонка: тринадцать лет, светлые волосы в вечном высоком хвосте, яркие футболки и модные джинсики в обтяжку. Вот она на качелях, делает вид, что задумчиво-грациозна, на самом деле рассматривает приставший к подошве опавший лист; вот задувает свечи на торте, вокруг родственники с глупыми лицами, а на Маричке – яркие африканские браслеты; вот несколько книжных страниц, судя по всему, учебник по той самой геометрии (дед Василь ухмыльнулся); десяток фотографий витрин: должно быть, что-то приглянулось и захотелось поклянчить у родителей…
Василий Петрович еще раз внимательно пролистал альбом, прищурился, отобрал одну из фотографий, ту самую, на качелях, порылся в кармане халата и выудил лупу, порылся еще – вытянул небольшое голубиное перо и поводил им по экрану, навел лупу и впился взглядом: изображение подрагивало оранжевым, все оттенки красного потихоньку сливались в одно бесформенное пятно за спиной у Марички. Дед Василь еще поводил пером, пожевал губу и уставился на фото. Алое пятно меняло цвет, но все яснее преобразовывалось в человеческую фигуру. За левым плечом Марички стоял некто высокий, темный, пугающий и внимательно следил за раскачивающимся девичьим хвостом. Он уже протянул руку, чтобы прикоснуться к девочке, но, видимо, вспышка остановила его… Дед Василь закрыл глаза и увидел как наяву: Маричка соскакивает с качелей и мчится к Светке с криком: «Дай посмотреть, что там вышло!», а тень, так и не обретшая финальную форму, медленно рассеивалась, как воспоминание. Вот только чье?..
Старик потер узловатыми пальцами губы, пригладил ладонью бороду, опустил в карман халата лупу и перо, бережно положил телефон на стол. В дверь позвонили.