Трудный выдался день, неприятный… дрянь день… при мысленном подведении итогов, «ле азазель»1 так и мялось на языке… «йом ло наим бихлаль»2, мысленно пошутилось… Когда нужно часами выпивать ушаты лицемерия, и все напрасно, поскольку дело не движется – мало приятного… Этот глава рабочего комитета – еще та мразь… корчит праведника… слушаешь его завывания о «судьбе людей, которые отдали фабрике десятки лет жизни, коль нешматам ве аводатам»3, а сейчас «должны остаться без куска хлеба, без возможности повезти детей отдохнуть», и не знаешь, как суметь скрыть за маской желание сплюнуть и горечь во рту… Правильно играет, конечно, хоть и банально… но для дела, для его дела, не все ли равно? Хотя так заигрывается, что удерживаешься с трудом… «он никогда не даст», «через его труп», «он едет в Иерусалим, в министерстве примут его доводы»… езжай, езжай… я знаю цену твоим позам и твоим доводам… в эрев шабат4, в пабе на тель-авивской набережной, мне ее точно назвали… арак и закрытие старых счетов развязывают язык… иногда счет лежит годами, и меняешь его всего на несколько слов, но стоит того… Мне точно сказали, сколько и как… точно… те, кто с тобой работал… сказали как, описали все твои позы…
При воспоминании о полуденной беседе злая улыбка разлилась по губам Амира – он соотнес позы и прокламации с тем, что рассказал ему в эрев шабат Шуки – как этот самый «грузини а-масриах»5, который возглавляет рабочий комитет фабрики, три года назад на неограниченный кредит играл в казино в Варне, три дня подряд играл, почти не выходил, и ведь играть-то не умел… как ему шлюх возили… почти сразу, после окончания забастовки… рабочий комитет тогда принял очень многие требования хозяев, «во имя спасения фабрики», «общего дела»… праведник… радетель прав трудящихся… Тут Амир не удержался и сплюнул в открытое окно джипа… Грамотно ведет себя, дрянь… хорошо набивает цену… Предсказуемо… Просто он так изошелся в истерике, что не понятно, сколько это продлится, и не заломит ли слишком много… обычно – полпроцента от суммы, сэкономленной на первоначальных требованиях, плюс «бонус», то есть Варна или что-то в этом роде… это только звучит «полпроцента», а речь то – о сотнях тысяч… не ему одному, конечно…
Амир закусил губу, думая… Грузин может ведь и вправду «заиграться», поехать в министерство, начать заходить в кабинеты и стучать по столам, заработает машина и дело затянется, а дело ведь серьезное… и цену в конце заломит, обнаглев, и время тянуть слишком нельзя, шум и вой уже подняли, потянешь – вообще все сорвется…
Подходящий к концу летний, тяжелый для Амира день, прощался с ним, заставляя лак его джипа играть в лучах солнца на подъезде к Тверии…
Дорога была пуста, ничто не мешало думать… работать головой, просчитывать… для чего бог дал тебе голову? Думай… Поначалу, этот человек даже смог его убедить, а потому – очень серьезно, по-настоящему испугать… Амиру показалось, что дурная удача столкнула его и вправду с тем фанатиком профсоюзного дела, которые пару раз попадались ему на пути… такого можно не переломить, а значит – план реструктуризации провести не удастся, а это может пустить все начинание, всю прекрасно разработанную задумку под откос… проблема… он тогда не стал лезть напролом, отступился, начал осторожно интересоваться, собирать информацию, искать подходы… поднял все старые связи, задергал за ниточки, которые уже давно покрылись пылью, встряхнул все старые векселя… И не напрасно… В последний эрэв шабат человек, на которого он очень полагается, рассказал ему, что представляет собой «непримиримый борец за права трудящихся», и сколько этот «борец» стоит… вся эта непримиримость «старого пальмахника»6, вся эта «оборона Гиват-а-Тахмошет»7, яростные речи на собрании рабочих – все это поза, очень умелая… Полюбовное соглашение возможно, есть условия, просто этому соглашению предшествует прелюдия… Шуки подробно рассказал ему, как решились несколько подобных ситуаций с этим человеком три года назад и еще ранее… В другое время Амир и сам бы был не прочь поиграть, но в этот раз дело не ждет.. Во время сегодняшней встречи он попытался сразу пойти если не напролом, то по крайней мере – к делу, к цели, попробовал сократить дистанцию… и нарвался на резкое обострение конфликта, на еще более непримиримую позицию… По началу – даже испугался, на какой-то момент засомневался в Шуки, подумал, что этот знакомый ему еще с университетских времен прохвост просто очень захотел закрыть один свой старый вексель и дал ему ложную информацию, чего раньше не случалось… Потом, вспомнил все свои дела с Шуки – тот ни разу его не подводил – успокоился, и пришел к выводу, что грузин – большой мудрец… в таких делах и правда – вся приличия и церемонии должны быть выдержаны и оттанцованы, до последнего… по крайней мере, если бесстыдный воришка и взяточник хочет продолжить делать карьеру «настоящего профсоюзного борца»… думая об этом, Амир чуть оскаблился… нет, он умел оценить хорошего игрока, он и сам, как уже много лет говорят, «не дурен в деле»… нет, нет, все правильно… просто теперь главное все точно продумать и просчитать… В Тель-Авив ехать нет уже ни сил, ни времени, жена перебьется, утром с детьми разберется сама… В Тверию, снять номер, душ, поесть, отоспаться, на завтра – в Тель-Авив, в главный офис, описать ситуацию, все просчитать, выработать шаги… Амир Коэн – адвокат, юрисконсульт финансово-промышленной группы, в расцвете карьеры… Группа пытается купить фабрику на севере страны, фабрика на грани банкротства, и особого выхода у ее хозяев нет… потенциал там очевидный, все просчитано… все «ашкаот»8 окупятся года за три… Глубина кризиса на фабрике – это его личное, Амира, изобретение, спущенное в прессу… если «кризис» – пусть меньше корячатся… Проблема, как всегда, не в хозяевах… те будут не против избавиться от дела, которым не умели управлять… Нужно уволить триста человек… вот в чем проблема… Кажется, не много, но в условиях севера – очень много… работы там и так нет… Ну, уволить триста – это конечно в идеале, реальная программа от идеальной далека, это – для начала «торга» с рабочим комитетом… есть несколько вариантов, на одном из которых все в конечном итоге остановится, вопрос в цене… Цену этого урода он в Тель-Авиве, в эрев шабат узнал… и главное – быстро надо все сделать, не дать слишком разгореться шумихе, если влезет министерство – проблема.
Амир – не просто адвокат… он тот, кого называют «махер»9… человек связей… он знает, как выглядит нужная дверь, знает номер кабинета, знает, как разговаривать с тем, кто в этом кабинете сидит… ему доверяют, знают, он – батуах ле матаим ахуз10, от него не утечет… ему доводилось оформлять разрешения на запрещенную застройку… на месте пустырей, накапливающих пыль, утесов с сосенками поднимались небоскребы… Без его, Амира, встреч, бесед, пожатий руки нужным людям – они бы не поднялись, не встали… Как только не честят, не клеймят людей его рода занятий эти цепные собаки из СМИ… закон… При этих воспоминаниях лицо Амира скривилось зло, саркастично, будто ему после рюмки арака попался особенно кислый лимон… закон… клоуны… знали бы вы, сколько стоит «закон»… как на протяжений десятилетий в этой стране все это делается… он просто встроился в систему, не он ее придумал, и не он создал… что он делает плохого? Что плохого в том, что были вложены деньги, которые заработали тысячи людей, что ненужные, пустующие из-за глупости правил места, превратились в здания с десятками этажей? Что он делает плохого? Чья вина, что в этой стране законы мешают правильному делу? Чья вина, что сотни пиявок используют протокол для того, что бы бизнес-проект лежал в конторском столе многие годы? Он просто помогает лить масло на заржавевший от старости и плохого ухода механизм… Такие люди как он – настоящие двигатели прогресса, важных дел… без них – никуда… проекты, которые лежат в столах годами, они выводят в разработку за пару месяцев… и все, что они берут за это – положено им. Да, вот именно так. Положено. Правда, не всегда все было так благообразно… «на благо нации и общества»… (при этих мыслях Амир снова зло и саркастично улыбнулся в лицо вечернему солнцу и искрящемуся Кинерету). Когда времена были совсем тяжелые, он сводил попавших на «дело» в налоговой инспекции бизнесменов с тем чиновником в центральном управлении, в Тель-Авиве, от подписи которого зависело, закрыто ли будет дело, или пойдет в разработку, «по маршруту»… доводилось решать дела и на таможне, освобождать арестованные грузы… Тут бывал серьезный доход… бывал – очень серьезный… настоящий навар… но и риск – велик. Пять лет уже у Амира работа с «крахмальными рукавами», и вот сейчас, в этих самых рукавах, он должен решить дело с рабочим комитетом, и быстро… и в разумных пределах… так, чтобы этому вонючему грузину не захотелось вместо Варны сыграть в Праге или еще где-нибудь подальше…
Амир – ушлый адвокат, хороший «махер»… дела идут, все хорошо… и шикарная черная «Тойота» отливает в лучах солнца… «дэгэм ле ацлаха исраэлит»11 – как всегда они смеются с друзьями молодости, когда удается посидеть вечером, в пабе на набережной, и выпить не «Хеннеси», не десятилетний «Кармель Шираз», как любят его боссы после наваристой сделки, а по старинке – араку… При воспоминании о последнем вечере субботы он удовлетворенно хмыкнул – Шуки дал ему ключ к решению его дела, и теперь все сложится, надо только терпеливо продумать все… хорошо-то хорошо, но как дела обстоят, знает только хозяин счета в банке… хорошо… только он знает, чего ему стоил новый, в прошлом году купленный дом в Рамат-а-Шароне… да и года с пол назад «нашли» его, подловили на старом деле, не слишком в свое время «гладко» обделанном… всплыли следы, пришлось откупаться… При воспоминании зубы как-то сразу заскрипели – он заплатил много… и главное – там можно было попытаться поиграть, задавить, сбить цену, или вообще «слезть», но это риск, опасность скандала, и времени не было на это, пришлось платить… Так что очень нужно ему все быстро кончить с фабрикой, получить чек, закрыть дыру… хорошо-то, хорошо… но он помнит, какая доля мгновения между «очень хорошо» и «очень плохо»… он не знает, кому больше нужно закончить дело быстрее – ему, или его боссам…
Трудный был день… не только в фабрике дело… все началось еще с утра… да, если вдуматься, жена – это то, что тревожит не меньше… черт… жена… порода есть порода… надо было смотреть и думать… чем станет марокканка в сорок лет – не трудно было понять и тогда… мать-покойница, благословенна память, говорила, но робко, не решалась, боялась что отец, большой либерал, «здесь все евреи», прогрохочет грозно, выкатив глаза – гизанит12… эх, мама-мамочка, говорила бы ты громче, глядишь… ну, а теперь – что?… теперь ужас, кошмар… «ле азазель», ведь и вправду ужас и кошмар, нельзя этого больше терпеть!! Хочешь терпеть – не можешь, нельзя, сил больше нет!… Вот так вспомнишь о возвращении домой – тошнота, сосет где-то под грудью… от недавних ощущений чуть не закричалось, не заплакалось в ярости… жена… царица Беэр-Шевы… да и вправду была королева… кожа – сладкий бархат, волосы длинные, черные, улыбка, лицо красивое, и совсем не дура… работящая, цепкая – такой дом доверить не грех… на горло всегда любила давить, да что – у кого то по-другому? Да и по молодости как-то все мимо проходило, не задевало, а после сорока – все стало страшно… нет – ведь правда страшно – террор… просто террор, террор… языком, воплями – хуже чем араб с ножом… Наглая стала… еще пару лет назад знала меру – а тут просто откровенный террор, просто ест, холодно, разумно, хоть и визжит… Сегодня дом начал трястись через четверть часа после того, как она встала, загремела на кухне, а ведь знала же, знала дрянь, что тяжелый будет день, что дети, когда слышат, боятся из комнаты выходить… а в последнее время – стали орать как она… При одном воспоминании об утреннем скандале, о лице жены, о том, как невзирая на истерику, она холодно смотрела на него, словно расчетливо била и била ножом в одно место, Амир и сам не заметил, как шандарахнул по рулю обеими руками и выругался по-арабски, грязно… да, никогда любви большой не было… какая-такая «любовь»… поначалу – ну, как у всех… Потом – привычка, дети пошли… Бывало много раз, когда и вправду можно было ей хоть что-то рассказать, хоть часть страха с души снять, чувствовалось, что не предаст, просто даже из разумных мотивов – не предаст, поможет… а за это, всякий скажет – можно очень много стерпеть… Но что она превратится в такого откровенного врага… будет выдирать из глотки, что хочется, не задумываясь о средствах, о цене, о том, что в доме происходит… кто мог знать… ад… повседневный ад… привычный, изо дня в день… тов13, ладно, нельзя об этом сейчас думать, хватит! О другом нужно думать, о деле… Амир включил новости, но успел только услышать прогноз погоды, в Тверии завтра – 42… Ну, да он рано уедет, когда над Кинеретом еще густая дымка, не почувствует… хотя в Тель-Авиве будет не намного прохладнее…
Дорога подошла к Тверии, к крутому спуску… Амир привычно перевел скорость и начал сдавать на тормозах… по крайней мере – так ему показалось… дорога была пуста, мысли лились своим чередом, независимо от воли… что произошло дальше – он почти не успел понять, только от неожиданности, лихорадочности происходящего, успел лишь снова заорать по-арабски… Пока он думал, он не заметил, что машина вопреки всему скорости не сбавила, а напротив, начав спуск, разогналась… Машина тормозов не послушалась, и понеслась по крутому серпантину, набирая скорость, на первом же витке ее страшно занесло, почти повалило. Амир сначала не понял, аж глаза раскрыл от изумления, подумал – перепутал с усталости что-то, надавил на тормоз, и понял – ТОРМОЗА НЕ РАБОТАЮТ… Пару раз еще долбанул по педали, вмял ее в днище – не работают… Нет тормозов… На дурную его удачу джип был еще и гружен… Машина вылетела на прямой кусок дороги, неслась страшно, впереди, метров сто пятьдесят, замаячил крутой поворот, за ним, с обрыва виднелся город в лучах заката… Быстро все случилось… От неожиданности, в панике, Амиру не пришло в голову выключить мотор, попытаться остановиться на ручнике, он подумал – единственное, что можно сделать – «потереть» машину об ограждение трассы… это и решило все. Джип заскрежетал адски, заискрил, с мясом выворотило дверь, а потом, видать, уткнулся во что-то капотом…. Может, в какой-то выступ скалы, в изгиб ограждения… Только от страшного удара его развернуло багажником, и дальше, багажником, он перелетел на другую сторону трассы, ударившись об основание рекламного столба, надломился пополам с правой стороны, силой инерции перевернулся, перелетел через ограждение другой стороны трассы и начал сползать в пропасть, в обрыв… всего этого Амир не видел… от первого удара его грудью вдавило в руль, от второго – он въехал спиной в кресло так, что голова, чуть не переломив шею, мотнулась назад, челюсть сомнкулась, лязгнула и впилась в язык… под грудью засосало, все оборвалось куда-то, сперло дыхание, потемнело в глазах…
Когда он очнулся, увидел – подушка справа сработала, может это и спасло его во время кувыркания машины… Первое, что он почувствовал – дикую боль во рту и удушье от какого-то и соленого, и горького, липкого комка в горле. Выплюнув кровь, судорожно глотая воздух, стоная от боли, он начал потихоньку сознавать, что происходит, пытаться понять… Жив, уже хорошо… какая может быть еще первая мысль… боль страшная, челюстью, языком – не пошевелить… крикнуть не получится… попробовал – чуть не потерял сознание от боли, от хлынувшей крови… спокойно, спокойно – если жив, значит все будет в порядке…. Наверняка, кто-то видел… да, конечно – сквозь гудение в ушах, и тошноту, и полуобморок, услышались ему голоса где-то сверху, кричащие «позвонить в маген давид», в «службу спасения»… Точно, все нормально, меня вытащат… где я, «ле азазель», что происходит… Джип лежал на левом боку, сильно наклонившись вперед… переднее стекло, все смятое, большей частью отошло… смеркалось, да и в глазах было темно, и блики какие-то, то ли желтые, то ли черные, все время проплывали перед глазами, и трудно что-то было увидеть и понять, но Амир попробовал… спереди была видна пропасть… Амир не понял сначала, как это возможно – вроде бы джип лежит на скале, а впереди пропасть, виднеется Кинерет, кусочек города… минуту отдышавшись, собравшись, Амир начал думать, и картина ему показалось такой – джип, наверное, начал катиться, сползать в пропасть, но, видимо, запнулся о какой-то порог, о какой-то выступ скалы… ему вдруг воочию представилось, что значит – ВИСЕТЬ НА КРАЮ ПРОПАСТИ… Ему представилась покореженная машина, зацепившаяся на уступе скалы, капотом наклоненная в пропасть… и он внутри… Когда он понял это, когда он понял, что это он внутри, что это происходит с ним, что это он ВИСИТ НА КРАЮ ПРОПАСТИ, и стоит лишь чуть качнуться, чуть двинуться, и он сорвется вниз, его пробрал холод какого-то невообразимого, невыразимого ни словами, ни криком ужаса… он даже крикнуть не смог, у него сперло дыхание, крик застрял то ли в горле, то ли в груди… он вдруг физически почувствовал, что такое лететь в бездну… что такое нестись на встречу приближающейся земле, представил, что еще секунда, может, еще метр – и он летит вниз… И ВСЕ… как все… КАК ВСЕ??? ЧТО ВСЕ???? ВСЕ??? Все, ничего не будет больше.. его не будет… смысл этого «не будет», вдруг, впервые за всю жизнь, наверное, стал ему ясен, ощутим физически… ужас, невыразимый, холодный, липкий, спер дыхание, заставил его задергаться, попытаться встать, хватать рукой воздух, и джип от этого чуть подвинулся, от чего Амир, если бы мог завизжать по-детски – завизжал бы… его глаза смотрели в неспешно наливающуюся темнотой пропасть… он вдруг почему-то ясно, несомненно понял – это случится, вот сейчас случится, будет… джип не удержится, его не успеют спасти… это будет… как мог он собраться с мыслями, с духом – попытался собраться, сказал себе – яа, хабиби, аколь йигйе беседер, азов, шток14, сверху люди, ты слышишь, тебя спасают, уже сейчас спасают, все будет нормально, они успеют, ты будешь жить… Почему-то вдруг промелькнула в мыслях жена, которая, наверное, скоро будет пытаться дозвониться ему на мобильный… а потом взглянул вниз, в пропасть… и снова ужас, холодный, пробрал его и дал понять – нет… ничего больше не будет – дальше пропасть… она тебя ждет – там конец всему… ВСЕ, КОНЕЦ, БОЛЬШЕ НИЧЕГО НЕ БУДЕТ… ВСЕ, ВСЕ… Он видел это «все», он чувствовал его дрожью в руках и челюсти, холодом и какой-то бездной то ли в груди, то ли в животе… ВСЕ… ВСЕ… смысл этого «все» вдруг стал ему так ясен и так жуток, что дыхание снова сперло… от ужаса, побуждающего задыхаться, вытягивать шею и беспомощно ловить ртом воздух, крикнуть что-то, биться судорожно ногами и руками, куда-то бежать, а может от страшного удара грудью и головой, совсем он обезумел, в мелькающих перед его мысленным взором картинах плясали жена, грузин-взяточкник, почему-то – распечатки банковского счета, одноклассница, с которой он месяц назад переспал и с тех пор не созвонился, от стыда, жена, дочка его младшая… жена, старшая дочка, орущая на мать совсем, как мать на него, жена… теща. Не глаза – щели, стиснутые губы, взгляд судьи, чеканное карканье, каждое слово – приговор… как булыжник, которым медленно, с толком бьют по голове… тварь… босс… отпуск в Греции, на Пелопонесе… там тоже была пропасть… красивая, поросшая густым сосновым лесом, а внизу вилась река… снова жена, младшая дочка, которая смотрится в зеркале в новом карнавальном платьице на последний Пурим… папочка – а где моя сумочка, с чем я пойду на праздник?.. доченька… она что-то такое спрашивала меня на днях… что-то… спрашивала, дочка… папочка, а что это такое, что я умру?… При воспоминании об этом Амиру вдруг показалось, что это он смотрит детскими глазками, спрашивает – папочка, а что значит, что я умру?.. ответ был ясен – пропасть темнела, смотрела ему в глаза и несся где-то вопль – ВСЕ… ВСЕ… Пропасть смотрела на Амира, словно говорила ему – «сейчас», «сейчас», но все не наступала, и ужас от этой глядящей ему в лицо, глумящейся над ним пропасти, в которую, он чувствовал, ползет джип, душил его, заставлял его сдавливать горло в безумном крике, как в агонии совершать какие-то движения руками и ногами, и главное – нельзя было ничего сделать… Кричать не выходило, двинуться было страшно, джип и так полз куда-то вниз, и пропасть наступала медленно… «папочка, что значит, что я умру»… он это спрашивал, а не его дочь… он вдруг вспомнил, что когда-то так же смотрел на мать снизу вверх, спрашивал ее о чем-то… об этом?.. нет… он шкурой вдруг снова почувствовал себя ребенком… нет, было!!!!! Не тогда, позже, но было!!!! Позже, лет в двенадцать он это почувствовал… тогда ночью, он не мог заснуть, остался один в комнате, и вдруг почувствовал, ощутил напрягшейся спиной, что когда-то будет миг, когда его больше не будет… не будет… не будет… никогда не будет… что-то будет, а его – не будет… так же, вспомнилось, он тогда вскочил, задыхаясь, с кровати, перелетел через комнату к двери, закричал на выдохе, по-девчачьи «мамочка»… несколько секунд душило, потом прошло…. Потом забылось… еще раз было лет в 17, или в 18… несколько раз было… так же – душащий, липкий ужас, крик «мамочка», детский, растерянный, беспомощный, глаза вылазят, безмолвный плач…. Потом мысль – ну, это еще ведь не сейчас, еще не сейчас, еще нет… потом проходит… потом снова настигнет, накатит… подумаешь, решишься вдруг увидеть неотвратимое, от чего не убежишь, не спасешься – тебя не будет, и ужас спирает дыхание, заставляет вытягивать шею и хватать ртом воздух, кричать по-детски «мамочка» – от отчаяния и беспомощности, и словно все рушится, переворачивается, пробирает холод, в глазах темнеет… и только одно унимает, успокаивает этот ужас – мысль, что еще не сейчас, не сейчас… и что делать с этим, как жить… ведь думай – не думай, хочешь – не хочешь, а будет, рано или поздно предстоит это… что же – просто просмотреть жизнь как кино, пролистать ее, чем-то занимаясь, а после – сгинуть, бесследно исчезнуть, словно и не было тебя никогда, безразлично уйти в небытие, уступив место новым участникам бессмысленного карнавала?.. Как же жить так – просто ожидая смерти, пока свершится неотвратимое… сознавать эту судьбу, ужасаться ей, видеть, как изо дня в день она приближается, наступает, и ничего не делать, не пытаться восстать, «оспорить» как-то, «просто жить», ждать… как же жить так, зачем тогда все, что тогда имеет смысл? Как же просто ожидать того, что уже сейчас, в самом начале пути, когда все еще далеко, очень далеко вызывает ужас, как же не видеть, не думать, или видя, быть безразличным и просто ждать, ничего не пытаться сделать… Тогда, вместе со всеми этими мыслями и тайными ночными мучениями, начала забирать его отчаянная тоска, будто противно и бессмысленно все вокруг… не мог он терпеть этого мучительного, отчаянного чувства бессмысленности и отвратительности всего происходящего, каждого дня… перед самым завершением школы, будучи на хорошем счету, начал сбегать с уроков, бродить где-то, бежать от одиночества… не было сил влачить привычную жизнь, просто что-то делать, как ни в чем не бывало, строить какие-то планы, не видеть, не думать и не сознавать этого… будто ничего не происходит… а думать и видеть было страшно… сознавать истинный и трагический смысл происходящего посреди привычных жизненных обстоятельств было мучительно, спирало дыхание, нельзя было жить так… тогда же он свел знакомство с соседскими парнями из восточных семей, они и приучили его пить арак… чуден он был себе во всех его переживаниях, мучениях, страхах, чуден себе и чужд всем вокруг, ибо видел – не волнует их это, они просто не думают об этом, не видят очевидного… ну как же это, как жить так, у кого спросить? Неужели никто из старших не решил это когда-то для себя, не думал… к матери тогда не пошел… пошел к отцу… хотел понять – он никода этими приступами ужаса не мучался? Он – как решил для себя, что делать со смертью? Будет ведь… хочешь – не хочешь… Как то, после кабалат шабат15, они с отцом гуляли от синагоги домой… не слишком отец был набожен, но синагогу, бывало, посещал… и он не сразу, но решился спросить – папа, ты когда-нибудь боялся смерти? Отец тогда страшно рассердился, и страшно, хоть наступила святая суббота, наорал на него, сказал, что это большой грех так думать, что смерти не надо бояться, что после смерти праведный еврей, исполнявший мицвот16, приближается к Творцу Мира, что у каждого еврея есть доля в «олам оба»17…. После этого боялся даже подумать, а потом и забылось, и расхотелось… Кто о таком думает, ну в самом деле, да и зачем думать… да и когда… да и если решишься спросить кого-то – покрутят у виска, посмотрят саркастично, ты что, мол, мажнун18?… «Все люди когда нибудь умрут»… улыбка издевательства… «ты лучше скажи куда летом со своей планируешь ехать»… По отцовским стопам он не пошел, но о смерти думать расхотелось… ответ был найден – это не было тем, о чем надо думать, думать надо было о жизни, делать то, что требуют, надо было строить жизнь, бороться за место под солнцем, что бы все было «не хуже», чем у других, «у всех»… начисто забылся этот короткий, но страшный юношеский опыт, будто не он это был, и не с ним случилось… Перед глазами мелькала армия… поездки, учеба… первые «дела»… квартира первая… как он рисковал тогда, что бы на нее заработать… королева Беер-Шевы… мама умерла, когда он был на стажировке в Нью-Йорке… смерти отца он тоже не видел, только успел на похороны, но когда перед погребением, по обычаю, пригласили взглянуть на лицо умершего, он испугался пойти, у него не было сил, пошел брат… человек из управления таможни… они тогда сделали «большое дело»… Пропасть смотрела в глаза Амиру, а он – словно первый раз увидел ее… ему некогда было ее видеть, он жил, он строил жизнь… годы жизни… королева Беер-Шевы родила ему маленькую принцессу… папочка, а что такое, что я умру… нет, это младшая, недавно… как они со старшей похожи… Джип вдруг страшно как бы скакнул вниз, но в последнюю секунду задержался на краю, и Амир вдруг почувствовал, что начинает сползать в переднее окно, в разбитое лобовое стекло…. Пропасть обнимала его… он начал упираться ногами, как мог, за что-то хвататься руками… цепляться судорожно, как цеплялась его мать за ручки больничной кровати, поднимаясь на спине, когда после пожеланий, сестры повезли ее в операционную… цеплялась, словно пыталась остановить, не дать забрать ее туда – в пропасть, в неизвестность, в сон, после которого можно уже никогда не проснуться… будто это ее последние метры, последние секунды, последнее, что она слышит и видит, и дальше – бездна, и сползая в эту бездну, она цеплялась за ручки кровати, за что могла… тогда он это запомнил, ее движение, его страшный и очевидный смысл отложились в его душе… он даже жуткой боли во рту уже не чувствовал, его обнимала пропасть… его живот, его грудь, а не его разум, чувствовали смысл слова ВСЕ… он собирал на дом… дом… дом был мечтой… королева мечтала о доме… ради него пришлось пойти на то «старое» дело, на котором его подловили недавно, на страшное дело… камера-одиночка в тюрьме «Декель» – молодым адвокатом-стажером он посещал там преступника… бетонный, шершавый сортир около кровати, серо-черные стены. Вонь… затравленный взгляд… если бы дело вскрылось, его ждала бы такая камера… ах, сколько он видел таких взглядов, таких ублюдков, всяких ублюдков… А их руки… сухие, с тонкими слабыми пальцами, жирные, потные… сколько ему довелось пожимать в жизни таких рук, чтобы что-то иметь… пропасть откладывала объятья… ему захотелось вспомнить что-то в своей жизни, что выдержало бы взгляд этой уже совсем потемневшей пропасти, что хоть как-то уняло бы, просветлило ужас перед ней… ему вдруг до привкуса во рту вспомнилось тело жены, когда она была молода… королева Беер-Шевы… такую задницу надо было еще поискать… и вдруг ему представилось, что они на кровати лежат с женой, и тело ее жадное, красивое, вожделенное… только не кровать это, а там, внизу, он лежит рядом с ней, с ее наготой, весь искореженный, так, что узнать нельзя… перед глазами мелькнул дом… он достался таким трудом… ему представилась королева Беер-Шевы, которая сейчас, на залитой светом кухне готовит ужин, включила вечерние новости, скоро наберет его… и она будет там завтра, и завтра вечером она так же включит новости, но его в этом доме, в этом уюте уже никогда не будет… НИКОГДА НЕ БУДЕТ… подумалось: лет пять-шесть, и старшая начнет водить женихов в дом, там, в этом доме будет жизнь, а его там не будет… не будет его, больше никогда не будет… он вдруг попытался представить, что останется от него в том, что будет после него, где он будет там, в чем… безумно пляшущие, орущие, спирающие дыхание мысли говорили Амиру о том, что в том, что будет, его нет, не будет ничего, что было бы им, в чем он был бы… Пропасть дышала ему в лицо, глумилась над ним, и не было ничего, что могло бы его защитить… голубые глазенки, которые смотрят на мамочку… Во всем этом ослепляющем, убивающем, повергающем во мрак безумии ума, почему-то не вспомнилось Амиру гневное лицо отца, когда он спросил – папа, а ты боялся когда-нибудь смерти?.. То лицо, которое потом убивало мысль о смерти в самом ее начале, когда пропасть только начинала разверзаться в мыслях, когда только подступала к горлу, только спирала дыхание… Перед лицом пропасти, сейчас – когда оно, казалось бы, так спасительно, нужнее всего – лицо отца покинуло Амира, не посетило его в его ужасе и безумии… Пропасть торжествовала, буйствовала, глумилась над ним, ждала его, дышала тянущейся с вечернего Кинерета влажной, адской жарой… из какой-то последней глубины, из напоследок промелькнувшего воспоминания о уютном доме, о ужине на светлой кухне под жужжание новостей, еще вдруг всколыхнулась в Амире последняя надежда… он вдруг физически, почти реально ощутил себя там, в доме, в безопасности, среди привычных и любимых вещей, а не здесь, над темнеющей бездной… он вдруг даже услышал, как о крышу джипа стучат камни и щебень – кто то, значит, пытается спуститься к нему по склону… эта надежда вдруг даже стала для него совершенно реальной, он на какую-то секунду почувствовал ясно, наверняка – все, ужаса нет, не будет, тебе все привиделось, спасен… ему представилась больница, где он будет через час, жена с дочерью, приехавшие его навестить… Спасатель, который спускался к джипу Амира что бы посмотреть, что происходит, есть ли живые, сделал роковой шаг, и сорвавшись неверно поставленной ногой, сам чуть покатился и ударился всем весом в крышу джипа… Амир взглянул в лицо пропасти, и она обняла его…