– Христа ради, ну уйди ты.
Батя смотрел на Прошку нехотя. С детьми вообще сложно. С деревяшками с евоными проще было. С деревяшкой че, вот стругаешь, не получилось, ну, бряк ее в печку – и за следующую.
Батя однажды думал так с Прошкой извернуть, но внутри так неспокойно стало. Он тогда посмотрел на него (так же вот, как щас) и подумал: «В печь бы тебя, детину». И внутри так завертело, заерзало. Он еще додумал следом: «Видать, сожрал чего не того». И не стал Прошу мучать.
Он тогда лавочку делал из бревен. Соседка его попросила. Так и сказала: «Сделай лавочку из бревен». Он и делал. Да все у него не выходило. Рядом печь топится. Вот он туда неудачи свои и скидывал.
Прошка ему на ухо мурчал чёт. Батю злило это жуть. Он очередное бревно в печь кидает, и тогда-то и подумал: «В печь бы тебя, детину». Ну, с животом тогда же следом приключения произошло. Да я уж сказал раньше, как было. Че по сто раз гундеть.
Батя тогда поглядел на Прошу, подумал о том, как так вышло-то, что вчера еще он мальцом был совсем. Да милым таким – аж слезы. А щас сидит тут дурак последний, вонючий вечно, грязный, в говне каком-то. И так бате за самовое себя стало обидно. Так горько стало, что он бревно очередное (неудачу свою последнюю) швырнул в этого дурака. Бревно аккурат в бровь прилетело. Кровищи стало – море.
А Прошка не плачет, не хнычет. Сидит только, пальцем бровь трогает, а потом тут же кровь на руке смотрит и шепчет: «За что, бать… ну за что…»
Ну а потом Проша сотворил такое, что в ум не вмещается. За то его, как оказалось, на каторгу и кинули.