Съездить в Утопье меня уговорил знакомый извозчик, которого я случайно встретил на постоялом дворе. Год назад мы с Парфеном объездили не одну деревеньку в поисках народных легенд. Впервые услышав о цели моих поездок, извозчик лишь снисходительно хмыкал, но вскоре и сам увлекся «сказочками», подарив мне несколько замечательных историй.
– Мы Матренку свою в это Утопье сосватали. Ничего, семья справная. Так у свата кум сам от дикой бабы пострадал, – надрывный голос возницы перекрикивал разгулявшуюся вьюгу.
Ехали мы накануне Николы Зимнего, в суетливое время предпраздничных хлопот, навевавших на меня тоску.
– А что, барин, женкой не обзавелись еще?
– Нет, Парфен. Все ищу подходящую.
– Оно понятно, дело барское. Да и по нашему, мужичьему разумению, главное в доме – лад. Мы вот со своей…
Я слушал прерывистый рассказ Парфена, сливающийся с воем ветра, скрипом полозьев и представлял нашего героя, удачно использовавшего суеверие для прикрытия адюльтера. Дикая баба, Летавица, символ соблазна, страсти. Златокудрая девица, под чарами которой любой мужчина делается мягче воска. Встретить ее можно на гороховом поле. Оно и понятно, горох для крестьян – лакомство, им детки да бабы балуются. Носит Летавица сапоги – скороходы, в которых вся ее сила, мол, отбери сапоги и станет она кроткой, послушной. Ох уж наше мужское желание усмирить страсть до подчинения!
– Вот я и говорю, барин, кабы не Авдотья, сгинул бы сватов кум.
– Авдотья? А кто такая Авдотья?
– Да ты, барин, не слушал меня, женка этого бедового, Фомки. Спасла тогда Авдотья не только мужа, но и ребятишек окрестных.
Летавице мало мужского обожания, она против всей сущности женской, против материнства. Народ верит, что там, где она появляется, гибнут дети, якобы высасывает она из них кровь юную. А не то ли наши светские прелестницы, ограничивающие свое влияние на чад лишь условностями приличия? Няньки, гувернантки присматривают за дитятей, пока мама в новинках – скороходах обольщает очередную жертву на балу.
Вьюга набирала силу, взметая белые полотнища, пригибая к сугробам черное кружево голых ветвей.
– Эх, погодка, – с какой-то удалью кричал Парфен в снежную пелену.
– Не заплутаем?
– Не должны. Тут уже близко.
И правда, сквозь заунывность метели, раздался собачий лай. Лошадки побежали быстрее. Черные избы, распластанные под тяжестью снежных крыш, казались совсем уж крошечными.
– К свату сначала заедем, пусть он кума предупредит, – твердо заявил возница, но тут же, осекшись, пробурчал, – народ у нас, сам знаешь, барин, не каждому готов байки рассказывать. А тут свояк, не откажет.
– К свату, так к свату. Посмотрю на твою дочку.
В жарко натопленной избе свата всегдашняя крестьянская круговерть. Матренка, вместе со старшей хозяйкой, хлопотали у печи, еще одна молодка собиралась к проруби, белье полоскать. Сыновья что-то мастерили во дворе. Сам хозяин сидел у окна и починял тулуп. Завидев гостей, домочадцы набились в избу, посмотреть на барина, что привез им сват. А Парфен, гордый знакомством со мной, чинно перекрестился, с каким-то подчеркнутым достоинством представил меня, а уж потом полез за пазуху и вытащил узелок – гостинец дочери. Этот узелок смутил меня, не выдумал ли хитрый мужичок историю, чтобы прокатиться с оказией до своего чада?
Уже за чаем, барской забавой, ожидая кума Фомку, за которым послали старшего сына, хозяин, седой Макар, похмыкивая в пегие усы, подтвердил:
– Было дело, барин, годков пятнадцать тому. У нас вся деревня чуть не сгинула тогда, ребятишки умирать начали.
– А сам-то видел Летавицу?
– Бог миловал, – Макар перекрестился, – ну ее, нечисть поганую. Слыхал, много семей порушила, парней до петли довела.
– Будто и удержаться нельзя? Чем же она так хороша?
– Чем хороша, не знаю, не видывал, – хозяин перешел на шепот и все косился в угол, где гремела ухватами жена, – а люди говорят, что уж больно в ведьмовстве сведуща. Тем и прельщает. Да об этом лучше с Фомкой говорить.
В дверях появился Фомка, окутанный туманом морозного воздуха. Высокий, статный, в длинном полушубке, с заиндевевшей бородой, словно Мороз Иванович из сказки.
– Здоровья, честной компании, – протрубил, перекрестившись.
– По твою душу, гостюшки дорогие, – подскочил Макар к приятелю, – снимай, снимай, что застыл-то? – Хозяин стащил с гостя тулуп и подтолкнул к столу.
Фомка присел на самый краешек лавки.
– Я, Фома, хочу у тебя расспросить про Летавицу, слышал поди, я собираю подобные истории.
– Как не слыхать? Парфен всем похвалялся знакомством со знатным барином.
На эти слова возница хмыкнул, озорно поглядывая на меня.
– Эх, Парфен, Парфен, – укоризны не получилось, я рассмеялся, – так расскажи. Я специально сюда приехал, рассказ твой послушать.
– Да я, барин, не знаю, что и рассказывать, давно это было.
– А все рассказывай, как ее увидел, какая она.
– Помню, возвращался тогда с сенокоса. Жаркое лето было. Еду себе потихонечку, лошадкой правлю аккуратно, сенцо не растрясти бы. А ехать аккурат мимо поля, горохом засеянного. Вижу, вроде тень какая. Я еще подумал, мол, мальцы безобразят. Они ведь, барин, не столько съедят, сколько потопчут, поломают. Спрыгнул с телеги, решил посмотреть, не поверишь, ниоткуда фигура девицы в одной рубахе посконной. Высокая, статная, волосы лентой собраны. Тут она за ленту потянула. Видел ли ты, барин, как волнуется спелая пшеница, волнами золото разливает? Вот и коса у той девицы будто та самая пшеница. Оторопь меня взяла, ни слова вымолвить не могу. Летавица изогнулась, рубаха с нее и спозла…
– Ну, ну, кум, тут бабы, – одернул рассказчика Макар.
– Ходить стала ко мне по ночам, – тихо пробурчал Фома, глядя в темный угол избы долгим, отстраненным взглядом.
– А как же жена твоя?
– Авдотья-то? Авдотья спала беспробудно, видно эта ведьма колдовала что. Опротивела тогда мне жена, просто дух схватывало. Казалось, что дышать рядом с ней не могу. А уж в постель одну ложиться или еще чего, так сильнее пытки и не представить. Лежу, бывало, по ночам, боюсь глаз сомкнуть, жду. Но все-равно ни разу не видел, откуда Летавица берется. Вроде и моргнул только, глядь, уж она в ногах у нас лежит, посмеивается. Всегда в ногах лежала.
– Кум, кум…
– Да не бойся, я меру знаю, – в голосе Фомы появилась твердость.
****
Тело белое, будто светится, сеткой золота прикрыто, такие узоры золотошвейки вышивают. Хочет Фома дотянуться, достать, а Летавица лишь рукой махнет и будто придавит к перине – не шелохнуться. Извивается змейкой, щекочут волосы, вспыхивает тело смешливой радостью. Девица все выше, выше, телом мягким и холодным, будто снежок, укрывает. И от этого льда закипает кровь, мутнеет в голове. И нет больше мира, есть только она, ее руки быстрые, груди налитые, губы, узелками поцелуев стягивающие. И одна только мысль, не кончалась бы ночь, не исчезала, не рвала эти узелки Летавица. И что ему за дело, что Авдотья ходит с глазами красными, противна она, прошлогодняя солома сухая, а не баба. Сгорит, не заплачет. И что ему батя и матушка, с укоризной поглядывающие? Нет больше иного, нет семьи, ничего не осталось в этом мире, только она.
– Заморочила она меня тогда совсем, барин. Ничего вокруг не видел. Поговаривали, что на деревне младенцы умирать начали. У Петровых в родах помер, Малашка Забейкина приспала.
– И долго она к тебе ходила?
– Почитай месяц. Авдотья спасла. Как уж она проснулась – неизвестно, да только и увидела все. Поначалу остолбенела, а потом ахнула, подобрала что-то с пола, зажала в кулачке, да на Летавицу бросилась. Схватила за волосы и ну давай трепать. Та вырвалась, встала во весь свой немалый рост и говорит, мол, оставлю тебе твоего Фому. Он уж мне без надобности, раз жена у него такая бесстрашная. Сказала и растворилась, будто и не было.
– Жалел?
– Что греха таить? Почитай год тосковал, ушел в извозчики. Мои и не держали. Еду, бывало, а сам только ее и вижу, все мечтал встретить случайно.
– И как излечился?
– Не знаю, может время пришло, а может чудо помогло. Был я с одним купчиком на ярмарке. Прогуливался по рядам, вижу лавка с безделицами, свистульками детскими. Решил в подарок сынку привезти, он у нас тогда еще малой был, свистульки эти очень любил. Зашел я в лавочку, а там свист, шум, смех детский. Вспомнил я тут и про сынка, и про Авдотьюшку свою, затосковал по дому. Как вернулся, так и жизнь наша на лад пошла. Еще пятерых деток нам с Авдотьюшкой Бог дал.
– А ты жену не спрашивал, что она тогда с пола подняла?
– Так свистульку сыночка и подняла. Наступила на нее ножкой босой и будто в чувство пришла.
К вечеру метель успокоилась, мы решили возвращаться. Парфен ехал молча, лишь сильнее кутался в меховой ворот. Было тихо и безветренно, лишь бесконечные белые равнины, прикрытые серым небом. И вдруг в прорези разреженных туч проглянули золотистые лучи, будто волосы загадочной прелестницы. И сразу заискрилось, засверкало все вокруг, покрылось недолгим блеском…