Амаро почувствовал себя очень хорошо с первых-же дней своего пребывания в Лории. Сеньора Жоаннера относилась к нему с чисто материнскою заботливостью, держала в порядке его белье, угощала вкусными блюдами, не терпела в комнате «дорогого падре» ни малейшей пылинки. Амелия была с ним очень мила и несколько фамильярна, как хорошенькая родственница. Дни проходили для Амаро быстро и приятно, среди полного комфорта и женского общества. После печальной жизни в доме дяди, унылого затворничества в семинарии и суровой зимы в горной деревушке, жизнь в Лерии была дня него настоящим раем.
Утром рано он уходил каждый день в собор служить обедню, плотно закутавшись в большой плащ. В эти ранние часы было еще очень холодно, и лишь немногие богомольцы решались выйти в церковь, молясь там и сям перед маленькими алтарями.
Амаро входил в ризницу и быстро переодевался, постукивая от холода ногами по полу, в то время, как прислужник рассказывал ему «новости дня». Затем он брал чашу со св. дарами и шел с опущенными глазами в собор. Теперь он служил обедню равнодушно, безо всякого благоговения, не так, как прежде. Я привык, – говорил он. Свежий воздух возбуждал его аппетит, и он торопился служить, бормоча еле внятно молитвы и глотая слова Священного Писания. Как только служба кончалась, он поспешно прикладывался губами к алтарю, благословлял молящихся и шел домой пить чай с бутербродами. Амелия поджидала его в столовой; от её свежей кожи пахло миндальным мылом.
Около полудня Амаро снова поднимался в столовую, где сеньора Жоаннера с Амелией сидели за шитьем. – Мне стало скучно внизу одному; захотелось поболтать, – говорил он всегда. Сеньора Жоаннера сидела в нисеньком кресле у окна и шила, сдвинув очки на кончик носа; Амелия работала у стола, склонив хорошенькую головку. Её пышные волосы были расчесаны на пробор; крупные, золотые серьги бросали на белую шею легкую тень, густо-черные ресницы опускались нежно над румяными щеками. Под мягкой, смуглой кожей чувствовалась здоровая кровь. Полная груд вздымалась ровно и спокойно. Иногда девушка оставляла работу, лениво потягивалась и улыбалась.
– Как вы, однако, ленивы! – шутил Амаро. – Из вас не выйдет хорошей хозяйки.
Она смеялась. Сеньора Жоаннера рассказывала городские сплетни. Руса заходила временами в столовую за тарелкою или ложкою. Разговор сводился на то, какой будет обед. Сеньора Жоанинера перечислила блюда и спрашивала священника, любит-ли он то или другое кушанье. Амаро не привередничал в еде и ел все без разбора.
Амелия обращались с ним все фамильярнее; однажды она даже попросила его подержать моток шерсти, чтобы помочь ей мотать клубок.
– Полно, полно, не беспокойтесь, падре, – воскликнула мамаша. – Как тебе не стыдно, Амелия? Что это за неделикатность?
Но Амаро высказал полную готовность услужить девушке. – Отчего-же? Я очень рад. Приказывайте без церемонии. – И обе женщины весело рассмеялись, растроганные милою любезностью священника.
Иногда случалось, что сеньора Жоаннера уходила в комнату к больной сестре или на кухню. Амаро оставался тогда один с девушкою; они не разговаривали, но Амелия напевала что-нибудь вполголоса. Амаро зажигал сигару и слушал её пение.
– Как славно вы поете! – говорил он.
Иногда она выпрямлялись над работою, внимательно разглядывала ее и проводила длинным ногтем по рубцу. Амаро очень нравились её холеные ногти, как и вообще все её существо, походка, манеры, жесты. Никогда еще не приходилось ему жить в такой близости с женщиною. Проходя мимо её комнаты, он заглядывал всегда жадным взором в приоткрытую дверь, стискивая зубы и бледнея при виде брошенной на стул юбки или подвязки. Красота девушки заставляла его забывать, что он – священник. Иной раз он возмущался самим собою, ругал себя, старался овладеть собою, углублялся в чтение молитвенника. Но сверху слышался веселый голос Амелии или стук её ботинок… и все благия намерения священника мгновенно исчезали, а картины искушения снова начинали кружиться перед ним, словно стая назойливых птиц.
Обеденное время было всегда самым счастливым для Амаро. Руса кашляла с каждым днем сильнее и плохо служила за столом. Амелия часто вставала, чтобы достать из буфета ножик или тарелку; Амаро вскакивал со стула, желая помочь ей, но она останавливала его, кладя руку ему на плечо и прося не беспокоиться.
Амаро чувствовал себя великолепно в теплой столовой за сытным обедом. Второй стаканчик вина развязывал ему язык; он начинал шутит и говорить даже иногда, что «был-бы рад иметь такую сестрицу, как Амелия».
Наставали сумерки, и Руса приносила лампу. Блеск посуды и хрусталя приводил Амаро в еще более радостное настроение. Он называл сеньору Жоаннеру мамашею; Амелия улыбалась, опустив глаза и покусывая белыми зубками апельсинные коржи. После обеда подавали кофе, и Амаро долго сидел за чашкою, отряхая пепел сигары на край блюдечка.
В это время появлялся всегда и каноник Диас с собачкою. Он поднимался тяжелою поступью по лестнице и спрашивал из-за двери:
– Разрешается войти?
– Пожалуйте, падре, пожалуйте, – торопливо отвечала сеньора Жоаннера. – Не выкушаете-ли с нами кофейку?
Он усаживался та кресло, пыхтя и отдуваясь, получал чашку кофе и спрашивал у хозяйки, похлопывая Амаро по плечу:
– Ну, как поживает ваш мальчик?
Все весело смеялись. Каноник приносил с собою обыкновенно газету. Амелия интересовалась романами в фельетонах, сеньора Жоаннера – хроникою преступлений на романической подкладке.
– Господи, как вам не стыдно! – говорила она.
Амаро принимался рассказывать о Лиссабоне, о тамошних светских скандалах, о благородном обществе, которое он видел в доме графа де-Рибамар. Амелия заслушивалась его рассказами, опершись локтями о стол.
После обеда все ходили вместе навестить бедную тетку, разбитую параличем. Маленькая лампа тускло освещала её комнатку; несчастная старушка с крошечным, сморщенным, как яблоко, лицом лежала неподвижно, испуганно устремляя на гостей слезящиеся глаза.
– Это, тетя Гертруда, падре, – кричала ей Амелия на ухо. – Он пришел узнать о твоем здоровье.
Старуха делала над собою усилие и говорила, еле слышно:
– Ах, этот мальчик…
– Да, да, этот мальчик, – повторяли все, смеясь.
– Бедная! – говорил Амаро. – Пошли ей, Господи, легкую смерть.
Затем все возвращались в столовую. Каноник усаживался в мягкое кресло, складывал руки на животе и говорил Амелии:
– Ну-ка, сыграйте нам теперь что-нибудь, голубушка.
Она садилась за рояль и начинала петь, аккомпанируя себе.
Амаро попыхивал сигарою и предавался приятному чувству сантиментальных мечтаний.
Но по понедельникам и средам, когда Жоан Эдуардо приходил провести вечер с Амелиею и её матерью, священнику приходилось переживать тяжелые минуты. В эти дни он не выходил из комнаты до девяти часов; тогда же он поднимался в столовую к чаю, вид молодого человека, сидевшего подле Амелии, приводил его всегда в бешенство.
– Эти двое болтают целый вечер, как две сороки, – говорила ему сеньора Жоаннера.
Амаро угрюмо улыбался, не поднимая глаз над чашкою. Амелия никогда не была с ним фамильярна в присутствии Жоана Эдуардо и даже редко отрывалась от работы в эти вечера. Молодой человек молча покуривал сигару. Часто наступало неловкое молчание, и в комнате было слышно, как на улице завывает ветер.
Присутствие ухаживателя Амелии раздражало Амаро, ненавидевшего его за недостаток благочестия и за черные усики. В эти минуты он особенно сильно чувствовал всю тяжесть своего положения.
– Сыграй что-нибудь, дочка, – говорила сеньора Жоаннера.
– Я устала, мама, – вяло отвечала девушка, вздыхая и усаживаясь в кресле поудобнее.
Мать предлагала тогда поиграть в карты, чтобы оживить немного молодежь. Отец Амаро брал свою лампу и спускался вниз, чувствуя себя очень несчастным.
В эти вечера он почти ненавидел Амелию, находя ее упрямой и неприветливой. Частые визиты Жоана Эдуардо казались ему неприличными, и ему хотелось даже поговорить с сеньорою Жоаннерою о том, что «любовь такого неблагочестивого человека не может быть угодна Богу». Но, успокоившись немного, он старался позабыть об этом, решал переехать на другую квартиру и даже перевестись в другой город. Воображение рисовало ему Амелию в подвенечном наряде и Жоана Эдуардо в парадном сюртуке… они возвращались из собора после венчания… брачная постель сияла ослепительною белизною…
– Черт с ними, пусть женятся! – бормотал он сквозь зубы.
Однажды Амаро обедал в гостях у доны Марии и, вернувшись домой поздно вечером, застал дверь дома открытою; на пороге, в сторонке стояли мягкия туфли Русы.
– Какая глупая девчонка! – подумал священник. – Она, верно, пошла за водою и забыла запереть дверь.
Он вспомнил, что Амелия должна была поехать в этот день с доною Жоакиною в имение Ганстео в окрестностях города, а сеньора Жоаннера собиралась в гости к сестре каноника. Амаро запер дверь и поднялся в кухню зажечь себе лампу. На улицах было мокро после дождя; он забыл снять внизу резиновые галоши, и шаги его не были слышны в доме, проходя мимо спальни сеньоры Жоаннеры, он услышал за ситцевою занавеской чей-то кашель. Это так удивило его что он приподнял край драпировки и заглянул в приоткрытую дверь. Боже мой! Сеньора Жоаннера в одном белье зашнуровывала корсет, а каноник Диас сидел полураздетый на краю кровати и громко пыхтел.
Амаро спустился вниз, неслышно притворил за собою дверь и пошел бродить около собора. Тучи заволокли небо, и стал накрапывать мелкий дождик.
– Так вот оно что! – повторял он про себя в изумлении.
Это был невероятный скандал. Флегматичная сеньора Жоаннера и каноник Диас, бывший преподаватель Морали! Если старик, свободный от порывов юности, смог вести себя таким постыдным образом, то как жили молодые священники, в которых кипела горячая кровь! Недаром говорилось в семинарии, что, все созданы из одного «теста». Духовные лица поднимались по лестнице церковной иерархии, стояли во главе семинарии, управляли душами своих прихожан и ходили по вечерам в укромные улицы к полным, спокойным женщинам покурить дорогия сигары и пощупать пухлые, белые руки.
Соображения иного рода тоже приходили Амаро на ум. Что за особы были сеньора Жоаннера с дочерью, жившие на содержании у старого развратника? Мать была, по-видимому, недурна собою и хорошо сложена в прежния времена. Сколько любовников сменила она прежде, чем попасть в объятия слюнявого старика? Дочь была, наверно, не лучше матери; она ходила всюду одна и едва-ли была чиста и невинна с такими чудными черными глазами. Амаро представлял себе уже картину приятной возможности: толстая сеньора Жоаннера целует наверху своего пыхтящего каноника, а Амелия спускается к нему в комнату неслышными шагами, накинув платок на голые плечи… С каким наслаждением поджидал бы он ее каждый раз!
Дождь усилился, и Амаро вернулся домой. Когда он вошел в столовую, лампа была уже зажжена.
– О, как вы озябли! – сказала Амелия, пожимая его холодную руку.
Она сидела у стола за шитьем. Жоан Эдуардо играл тут же в карты с мамашею.
Амаро почувствовал себя несколько неловко. Присутствие молодого человека сразу вернуло его к действительности, и надежды, кружившиеся в его душе бурным вихрем, исчезли при виде Амелии в обществе её поклонника. Сеньора Жоаннера могла быть любовницею каноника, но Амелия с её свежими губками и длинными ресницами, несомненно, не подозревала о постыдном поведении матери. Ей, видно, хотелось устроиться своим домом, выйти замуж и отдаться, с чистою душою и телом, этому идиоту, улыбавшемуся с глупым видом над картами. Амаро ненавидел ено всею душою за черные усики и за право любить…
– Вам нездоровится, падре? – опросила Амелия, увидя, – что он заерзал на стуле.
– Нет, – ответил он сухо.
Жоан Эдуардо стал рассказывать о квартире, которую он собирался нанять, и разговор перешел на хозяйство.
– Подай мне лампу, – крикнул Амаро Русе.
Он спустился к себе в мрачном отчаянии. Зеркало на комоде отразило его фигуру, и он показался сам себе безобразным и смешным. Бритое лицо и тонзура были особенна противны в сравнении с черными усиками и пышными волосами соперника. – И чего я терзаюсь? – думал Амаро. – От может быть её мужем, дасть ей имя, домашний очаг, материнство. Я же могу только вовлечь ее в грех. Она, может быт, и расположена ко мне, несмотря на мой духовный сан, но прежде всего хочет выйти замуж. Да это и понятно.
Чувство ненависти поднялось в нем, он предпочел, чтобы она была вольного поведения, как мать; но ему стало стыдно этик мыслей.
– Однако, мне хочется, чтобы она обратилась чуть ли не в уличную девку, – подумал он. – Это недурно. Мы, священники, не смеем мечтать о приличных женщинах и должны довольствоваться продажными. Хороша наша судьба!
Он задыхался и открыл окно. Дождь прекратился, но небо не прояснилось. Тишина нарушалась лишь криками сов вдали.
О, каким хорошим мужем мог бы он быть, если бы не этот проклятый священнический сан! Он обожал бы жену и детей. Картины семейного счастья вызывали на его глазах слезы. Дура маркиза, сделавшая из него служителя церкви, погубила его навеки.
У дверей послышались шаги Жоана Эдуардо и шуршанье платья Амелии. Амаро подошел к замочной скважине, кусая губы от бешенства. Дверь захлопнулась, Амелия побежала наверх, напевая песенку, а священник лег спать, страстно желая обладать прелестною девушкою.