МЭТТ
Мы встретились в Стариковском приюте, общежитии для старшекурсников Нью-Йоркского университета. Была суббота. Она читала журнал внизу в холле, а я вломился туда, сражаясь со своим девятнадцатилетним письменным столом. Это был единственный кусок моего дома, присланный мне мамой из Калифорнии, не считая большой коробки, моего фотооборудования и саквояжа с одеждой.
Она посмотрела в мою сторону, и я неловко застыл, надеясь, что она не заметит, как я неизящно раскорячился с этим столом.
Не тут-то было.
Вместо этого она посмотрела мне прямо в глаза, наклонила голову набок и нахмурилась. Похоже было, что она пытается вспомнить, как меня зовут. Но я был уверен, что мы никогда не встречались. Никто на свете не забыл бы такую девушку.
Я так и застыл на месте, разглядывая ее. У нее были огромные прозрачные зеленые глаза, светящиеся энергией и приковывающие внимание. Ее губы двигались, а я смотрел прямо на нее, но не слышал ни слова – я мог только думать о том, как она необыкновенно красива. Ресницы, окаймляющие ее большие миндалевидные глаза, были заметно темнее, чем белокурые, почти белые, волосы, а ее кожа… Казалось, если дотронуться до нее кончиком языка, она будет сладкой.
Господи, я думаю, какой на вкус окажется ее кожа?
– Ау-у?
– Да, – я моргнул и очнулся.
– Я спросила, не надо ли тебе помочь, – улыбнулась она и указала на стол, который я придерживал коленом.
– Да, конечно. Спасибо.
Она отбросила журнал, вскочила, схватила стол за другой конец и направилась по коридору спиной вперед. Подхватившись, я старался поспевать за ней.
– Между прочим, меня зовут Грейс.
– Очень приятно, – пропыхтел я. Имя ей очень шло.
– А у тебя имя есть?
– Следующий, – сказал я, указывая головой на нужную дверь.
– Тебя зовут Следующий? Ну что же, не повезло, бывает. Заставляет задуматься, как именно твои родители додумались до такого, – засмеялась она.
У меня вырвался нервный смешок. Она была ослепительно хороша, но при этом казалась простодушной.
– Я имел в виду, нам осталось пройти одну комнату.
– Я поняла, балда. И я все жду это самое имя.
– Мэтт.
– Ладно, Мэтти Следующий, – сказала она, остановившись перед дверью моей комнаты. – А что ты изучаешь?
– Фотографию.
– А, так я могла видеть тебя в Триш-колледже?
– Нет. Я тут впервые.
Она казалась озадаченной. Я явно ей кого-то напоминал. Оставалось только надеяться, что этот кто-то был ей симпатичен. Мы поставили чертов стол, и я прошел мимо нее, чтобы отпереть дверь. Наклонив голову, я пробубнил в сторону своих кроссовок: «Я перевелся сюда из Университета Калифорнии».
– Правда? Я никогда не была в Калифорнии. Не могу поверить, что ты уехал оттуда, чтобы торчать тут в этом Доме Придурков.
– Мне там было не в кайф. – Я обернулся и прислонился к двери, не отпирая ее. Наши взгляды встретились, и мы оба отвели глаза. – Мне надо было уехать оттуда на какое-то время.
Я понимал, что из-за нервов болтаю какую-то чушь, но мне не хотелось, чтобы она уходила.
– Не хочешь зайти, пока я буду распаковывать барахло?
– Давай.
Она подперла дверь пачкой книг, чтобы та не закрылась, помогла мне втащить стол в комнату и поставить его в нужный угол. Затем вспрыгнула на него и уселась там, скрестив ноги, как будто собралась медитировать или левитировать. Я во второй раз за день оглядел свое новое жилье. Стандартный общежитский набор мебели: длинная узкая железная кровать, стол, который я буду использовать для фотооборудования, на полу – старый проигрыватель с колонками, оставленный предыдущим жильцом, и пустая книжная полка. В большой коробке, которую я принес, были мои любимые книжки, диски, пластинки и фотографии. Мои лучшие работы, сделанные в Университете Калифорнии, лежали в кожаном портфеле. Грейс немедленно схватила его и начала перелистывать фотографии. В комнате было два узких, длинных окна. Солнечный свет, проникавший в них, заливал комнату, прекрасно освещая лицо Грейс. Казалось, свет исходит от нее самой.
– Вау, вот эта – потрясная. Это твоя подружка? – она вытащила фотографию потрясающе красивой девушки с выразительной чертовщинкой в глазах. Выдержка фотографии подчеркивала изгибы ее голого тела.
– Нет, она не была моей подружкой. Мы просто дружили. – Это было правдой. Но правдой было и то, что она спросила меня: «Хочешь потрахаться?» – прямо перед тем, как я нажал на спуск, делая это фото. А мой друг – и ее парень – молча наблюдал за нами. Говорю же, мне было не в кайф в этой Калифорнии.
– О, – тихо сказала она. – Но это прекрасное фото.
– Спасибо. Свет был отличный. Хочешь, я сделаю пару твоих?
Я увидел, как дернулась ее шея. Она нервно сглотнула. Глаза у нее расширились, и до меня дошло, что она думает – я предлагаю ей позировать обнаженной.
– В смысле, в одежде, конечно же.
Она с облегчением выдохнула.
– Конечно, с удовольствием. – Она все смотрела на фотографию. – Но я думаю, что тоже смогу позировать, как эта девушка, если фотография будет такого же качества. – Она подняла на меня свои зеленые глазищи. – Может, немного позже, когда мы получше познакомимся. Так сказать, из любви к искусству.
И ухмыльнулась.
Я изо всех сил старался не представлять ее голой. «Ага, из любви к искусству». Она сама была произведением искусства. На ней была белая мужская рубашка с закатанными до локтя рукавами. Две верхние пуговицы были расстегнуты. Ногти на ногах были покрашены розовым, джинсы на колене порваны, и сквозь дырку я видел голую ногу. Не отрываясь, я смотрел, как она начала заплетать свои белокурые волосы в косу, перекинув ее через плечо. Она заметила, что я не могу оторвать от нее глаз, но только улыбнулась, вместо того чтобы сказать что-то резкое.
– А почему ты называешь это Дом Придурков? – спросил я и отвернулся, чтобы начать распаковывать коробку. Мне нужно было отвлечься, чтобы не пялиться на нее все время.
– Потому что здесь такая долбаная тощища. Ну правда, я тут всего неделю, а уже чувствую, будто у меня вся душа умерла.
Я рассмеялся ее надрыву.
– Вот прям настолько?
– Ну да. Я даже на виолончели ни разу не играла, как сюда переехала. Боюсь, соседи жаловаться начнут. Кстати, ты мне дай знать, если тебе будет мешать моя игра. В стенку там стукни или что.
– В смысле?
– Я живу в соседней комнате. А репетиционные комнаты очень далеко, так что в конце концов я наверняка буду репетировать прямо тут. Я изучаю музыку.
– Классно. Я с удовольствием буду тебя слушать. – Я не мог поверить, что она будет моей соседкой.
– В любой момент. Вообще-то не многие живут в общаге на старших курсах. Вот у тебя какая причина?
– Другое жилье мне не по карману. – Я заметил, что у нее на груди был значок с греческими буквами. – А ты? Почему ты не живешь вместе со всеми в братстве?
Она ткнула в значок пальцем:
– Это-то? Он фальшивый. Ну, не совсем фальшивый – я его украла. Я живу тут, потому что бедна, как собака, и не могу позволить себе жить где-то еще. У родителей нет денег платить даже за учебу, и я почти не могу подрабатывать, потому что должна все время репетировать. А с этим я хожу бесплатно в их столовую на Четырнадцатой улице. – Она сжала кулачок и вскинула его в воздух. – Пи Бета Фи[1], даешь макароны с сыром!
Она была совершенно прелестна.
– Не могу представить, чтоб тут было так уж скучно, если тут живешь ты.
– Спасибо. – Она покраснела. – Во мне не так уж много товарищеского духа и всякого такого, но мои приятели с музыкального факультета будут приходить и оживлять обстановку. Вот только начнется учеба, и все вернутся в город. Летом я жила с кучей народу в одной трущобе и привыкла, что вокруг много друзей. А тут так тихо. Никто ни с кем не водится.
– А почему ты не поехала домой на лето?
– А там некуда. У родителей домик крошечный, а у меня еще три младших сестры и брат. И все они там живут.
Она спрыгнула со стола и прошла на другую сторону комнаты, где начала рассматривать то, что я успел распаковать.
– Оп-па! – вытащила она запись «Грейс» Джеффа Бакли. – Вот из-за него я, можно сказать, практически сюда и поступила.
– Он гений, – согласился я. – Ты была на его выступлениях?
– Нет, хотя я бы умерла ради этого. Кажется, он сейчас живет в Мемфисе. Я приехала сюда, в Нью-Йорк, из самой Аризоны и первые месяца три все пыталась отыскать его тут, в Ист-Виллидж. Я его фанатка. Но кто-то сказал мне, что он давно уехал из Нью-Йорка. Я каждый день слушаю его «Грейс». Это моя музыкальная библия. Мне нравится представлять, что он назвал этот альбом в честь меня. – Она хихикнула. – А знаешь что? Ты как будто бы на него похож.
– Да ладно?
– Точно. Волосы у тебя лучше, но у вас обоих глаза такие темные, глубоко посаженные. И вы оба выпячиваете вперед небритую челюсть.
Ощущая легкую неловкость, я потер рукой подбородок – мне надо побриться.
– Не, мне как раз нравится. Тебе идет. И сложение у тебя такое же легкое, хотя ты, наверно, немного выше, чем он. Какой у тебя рост?
– Метр восемьдесят пять.
Она кивнула:
– Ну да, я думаю, он будет пониже.
Я плюхнулся на кровать, откинулся к стенке, закинув руки за голову, и с интересом наблюдал за ней. Она взяла в руки Антологию Битников.
– О! Ну мы с тобой точно родственные души! Скажи, что я и Воннегута тут найду, правда?
– Ты совершенно точно найдешь тут Воннегута. Дай мне вон тот диск, я поставлю, – сказал я, указывая на «Десять» «Пеарл Джэм»[2].
– Я уже должна идти заниматься, но поставь быстренько «Избавление», а? Она моя самая любимая в этом альбоме.
– Договорились, но тогда я тебя сфотографирую.
– Ладно, – пожала она плечами. – Что я должна делать?
– Ничего. Или все, что тебе хочется.
Я сунул диск в проигрыватель, схватил камеру и начал щелкать. Она закружилась по комнате в такт музыке, прищелкивая пальцами и подпевая.
В какой-то момент она остановилась и уставилась прямо в камеру.
– Я выгляжу как идиотка?
– Нет, – ответил я, не переставая снимать. – Ты выглядишь прекрасно.
Она неуверенно улыбнулась и внезапно резко опустилась на пол, растянувшись на деревянных досках во всю длину своего маленького тела, как ребенок. Вытянув руки, она извлекла откуда-то пуговицу. Я делал снимок за снимком.
– Кто-то пуговку посеял, – пропела она.
Она смотрела на меня с пола, прямо в камеру, и щурилась, блестя своими зелеными глазами. Я снова и снова жал на спуск.
Она поднялась и протянула мне руку с пуговицей:
– Это тебе.
Замолчала на секунду, посмотрела на потолок…
– Как я люблю эту песню. Я чувствую вдохновение. Спасибо, Мэтт. Мне надо бежать. Я очень рада, что мы познакомились. Давай еще как-нибудь встретимся?
– Конечно, мы будем видеться.
– Будет довольно сложно этого не делать. Я живу в соседней комнате, помнишь?
Она выскользнула за дверь, а минутой позже, как раз, когда Эдди Веддер[3] допевал последние строчки, я услышал из-за тонкой общежитской стены звуки виолончели. Она играла «Избавление». Я перетащил кровать через всю комнату, так, чтобы она стояла возле нашей общей с Грейс стены.
Я заснул поздно ночью под звуки ее виолончели.
В мое первое утро в Стариковском приюте я съел размокший батончик из овсяных хлопьев и долго переставлял все три предмета мебели по крошечному пространству, которое будет моим домом на следующий год. В процессе я обнаружил желтый листочек, приклеенный ко дну одного из ящиков стола, который я привез из дому. Там почерком моей мамы было написано: Не забудь позвонить маме. Она не давала мне об этом забыть, но мне это нравилось.
На первом этаже я нашел телефон-автомат. Возле него сидела девушка в спортивном костюме и темных очках. Она прижимала телефонную трубку к уху.
– Бобби, я жить без тебя не могу, – плакала она, вытирая слезы, текущие по щекам. Всхлипнув, она показала мне на коробку салфеток: – Эй? Можешь передать мне эту штуку?
Я взял коробку со стола, стоящего рядом с продавленной кушеткой, пропахшей дешевым куревом, и протянул ей.
– Ты еще долго?
– Серьезно, что ли? – она сдвинула очки на кончик носа и поглядела на меня поверх них.
– Мне надо позвонить маме.
Господи, я выгляжу как идиот. Еще больший, чем она.
– Бобби, мне надо идти, тут какой-то придурок должен позвонить маме. Перезвоню минут через пятнадцать, ладно? Ну да, парень, – она оглядела меня сверху донизу. – На нем футболка с роботом. Да, загорелый… Тощий.
Я развел руками, как бы говоря: В чем проблема?
– Ладно, Бобби, я тебя лублю… Нет, ты первый вешай… Нет, ты…
– Давай уже, – прошептал я.
Она встала и дала мне трубку:
– В твоем распоряжении.
– Спасибо, – ответил я. Она закатила глаза. – Лублю, – передразнил я ее, пока она уходила по коридору.
Я сунул в телефон карточку и набрал мамин номер.
– Алло?
– Привет, мам.
– Матиас, как ты там, милый?
– Хорошо. Вот как раз заселился.
– Ты папе звонил?
Я зажмурился. Я перевелся в Нью-Йоркский университет исключительно для того, чтобы между мной и моим разочарованным во мне отцом оказалась вся страна. Даже несмотря на все мои университетские призы за лучшие фотографии, он считал, что будущего в этом нет.
– Нет, пока только тебе.
– Мне везет, – серьезно заявила она. – Как общежитие? Ты уже видел фотолабораторию?
Мама единственная, кто поддерживал меня. Ей нравилось быть сюжетом моих фотографий. Когда я был маленьким, она отдала мне старый фотоаппарат своего отца, с чего и началось мое увлечение. В десять лет я снимал все и всех, кого только мог.
– Общага нормальная, лаба отличная.
– Ты с кем-нибудь уже познакомился?
– С девушкой. Ее зовут Грейс.
– А-а…
– Нет, мам, это не то. Мы просто общались. Я ее и встретил-то только вчера, и мы несколько минут потрепались.
Девушка-с-лублю вернулась. Она уселась на кушетку, картинно оперлась на руку и уставилась на меня снизу вверх. Ее перевернутое лицо действовало мне на нервы.
– Она тоже изучает искусство?
– Да. Музыку. Она симпатичная.
– Ну и прекрасно.
Я слышал, как в телефонной трубке звенит посуда. Я подумал, если бы мама все еще была замужем за отцом, она бы не мыла посуду сама. Мой отец был успешным юристом в сфере развлечений, а мама преподавала искусство в частной школе за скудную зарплату. Они развелись, когда мне было четырнадцать. Отец сразу же женился снова, а мама так и не вышла замуж. Позже я решил жить с отцом и мачехой, несмотря на то что в крошечном мамином домике в Пасадене всегда было более уютно. Но у отца было больше места для нас со старшим братом.
– Ну и хорошо. Александр сказал тебе, что сделал Монике предложение?
– Правда? Когда?
– За несколько дней до твоего отъезда. Я думала, ты уже знаешь.
Мы с братом не разговаривали, особенно про Монику, которая когда-то была моей девушкой. Брат пошел по стопам отца и вот-вот должен был получить адвокатскую лицензию в Калифорнии. Он считал меня лузером.
– Рад за них, – сказал я.
– Да, они друг другу подходят. – Мы оба замолчали. – Ты тоже кого-нибудь встретишь, Мэтт.
Я засмеялся.
– Мам, с чего ты взяла, что я кого-то ищу?
– Только по барам не ходи.
– Я больше ходил по барам до двадцати одного, чем сейчас.
Лублю-девушка закатила глаза.
– Все, мам, пока, мне надо идти.
– Хорошо, милый. Звони мне. Мне интересно про Грейс.
– О’кей. Лублю, мам.
Уходя, я подмигнул девушке, которая не сводила с меня глаз.
– Я тоже тебя лублю, – рассмеялась она.
МЭТТ
Я убивал время, перебирая свое портфолио. Вообще-то я понимал, что надо было бы куда-то ходить и встречаться с людьми, но в настоящий момент мне хотелось встретить одну конкретную персону, и я ждал, что она куда-нибудь выйдет или откуда-нибудь придет. Не знаю, насколько прозрачны были мои намерения, но я оставил дверь приоткрытой, и мне было наплевать, особенно когда я услышал голос Грейс в коридоре.
– Тук-тук.
Я вскочил, пытаясь натянуть рубашку, но не успел – она ткнула в дверь указательным пальцем, и та открылась.
– Ой, извини, – смутилась она.
– Да ничего страшного, – я улыбнулся, распахивая дверь настежь. – Привет, соседка!
Она оперлась о косяк. Ее взгляд не спеша спустился с моего лица, пробежал по груди вниз, по свисающим джинсам и ниже, до самых моих черных ботинок.
– Классные у тебя… ботинки, – она снова смотрела мне в глаза, слегка приоткрыв рот.
– Спасибо. Не хочешь зайти?
Она тряхнула головой:
– Нет. Вообще-то я зашла спросить, не хочешь ли ты пообедать. Бесплатно, – быстро добавила она и, прежде, чем я успел что-то ответить, выпалила: – Тебе там даже приплатят.
– Что это за место такое, где приплачивают за обед? – приподнял я бровь.
Она рассмеялась.
– Верь мне. Пошли, надевай рубашку. Давай.
Я провел рукой по волосам, которые торчали в разные стороны. Ее глаза снова пробежали по моим рукам и груди. Мне было трудно отвести взгляд от ее лица сердечком, но я сделал усилие и стал смотреть на руки, которыми она размахивала. На ней были черное платье с цветочками, колготки и маленькие черные туфельки. Она пару раз качнулась на каблуках. Всем своим обликом она напоминала мне птичку колибри, такую маленькую, всегда трепещущую, всегда в движении.
– Дай мне минутку, – сказал я. – Мне надо найти ремень.
Я начал рыться в своем барахле на полу, но ремень никак не находился, а штаны тем временем практически сползли.
Грейс плюхнулась на кровать и наблюдала за мной.
– Что, нет ремня?
– Не могу найти.
Она вскочила и подошла к куче моей обуви возле шкафа. Вытащив шнурки из одной кедины и одной кроссовки, она связала их вместе.
– Это подойдет.
Я взял у нее этот импровизированный ремень и продел в шлейки джинсов.
– Спасибо.
– Не за что.
Когда я натянул сверху черную майку с Рамоном[4], она одобрительно улыбнулась:
– Отлично. Ты готов?
– Пошли!
Мы бегом спустились по лестнице с третьего этажа, и Грейс распахнула стеклянные двери. Выйдя на улицу, она раскинула руки и задрала голову, глядя в небо.
– Какой офигенный день!
Повернувшись, она схватила меня за руку. – Пошли, нам сюда.
– Мне пугаться? Это вообще далеко?
– Примерно шесть кварталов. И нет, нечего пугаться. Тебе там понравится. И душе твоей понравится, и животику, и кошельку тоже.
Я не знал никого старше двенадцати, кто бы так говорил – животик. Мы шли рядом, плечо к плечу, впитывая исходящее от асфальта тепло.
– Я слышал, как ты играла вчера ночью, – сказал я ей.
Она испуганно взглянула на меня:
– Слишком громко?
– Вовсе нет.
– Ко мне пришла Тати, моя подружка, и мы репетировали вместе. Она играет на скрипке. Надеюсь, мы не мешали тебе спать.
– Мне очень понравилось, Грейс, – серьезно сказал я. – Как ты научилась так играть?
– Я сама научилась. Мама купила мне виолончель на гаражной распродаже, когда мне было девять. Как ты знаешь, мы никогда не были особо богаты. На виолончели нет ладов, и чтобы играть, нужно очень чуткое ухо. Я просто слушала кучу всяких записей и потом пыталась повторить мелодию. Потом я еще научилась играть на гитаре и на пианино, в двенадцать. А в старших классах учитель музыки написал мне сумасшедшую рекомендацию, вот я сюда и поступила. Но весь прошлый год мне было страшно тяжело учиться, и я не уверена, что выдержу этот.
– Почему?
– Я ничему не училась по-настоящему, кроме игры в школьном оркестре, а тут сильная конкуренция. Я стараюсь изо всех сил, чтобы тянуть на уровне студийных занятий.
– А какую музыку ты любишь играть?
– Я люблю играть все. Я люблю рок-н-ролл и классику люблю тоже. Я люблю играть на виолончели, хотя это страшно больно и тяжело. Мне нравится, как ее звук может то рычать, то струиться. Когда я играю без смычка, это напоминает мне рокот камней, я прямо представляю себе, как ручеек бежит по круглым камушкам.
Я остановился. Она ушла на несколько шагов вперед, а затем обернулась:
– Что такое?
– Грейс, это очень красиво. Я никогда не думал о музыке вот так.
Она вздохнула:
– Эх, если бы одной любви было достаточно…
– Моя мама говорит, в искусстве нет неправых.
Она слегка кивнула и указала на другую сторону улицы:
– Нам здесь переходить.
Я совершенно не знал Нью-Йорка, не ориентировался в нем и даже не знал, как пользоваться метро, так что компания Грейс была очень кстати. С ней мне было не так страшно в незнакомом городе.
– А у тебя есть парень?
Она даже не повернула головы в мою сторону, хотя все слышала.
– Нет, я ни с кем не встречаюсь.
– Только секс? – ухмыльнулся я.
Она покраснела.
– Леди не говорят об этом. А как у тебя с этим?
– У меня была подружка пару лет после школы, но больше ничего серьезного. А теперь она обручена с моим братом, так что у меня крутой послужной список.
– Ты шутишь?
– Нет.
– Но это так странно. В смысле – а что произошло?
– Она бросила меня через неделю после того, как я выбрал свою специальность. И мой отец тоже. – Последнюю фразу я произнес себе под нос, шепотом.
– У вас были хорошие отношения?
– Мой отец с отцом Моники – партнеры в юридической фирме. Все отлично устраивалось. Она всегда мне нравилась, но я никогда не думал, что мы можем быть вместе. Она хотела, чтоб я пошел учить право, а это совсем не мое. У нас разные интересы. Но оно и к лучшему. Мы расстались, а через пару недель она стала встречаться с моим братом. Мы с ним это не обсуждали. Я мог бы много чего ему сказать, но не хочу опускаться до его уровня. Он может забирать ее.
– Ты сильно переживал?
– Вообще нет. Думаю, это о многом говорит. Самым трудным было не смеяться в голос над всем этим идиотизмом, когда мы с ними пересекались. Это еще одна причина, почему мне надо было уехать из Лос-Анджелеса. Мой братец окончил юридический и все тыкал мне этим в нос. А я изо всех сил сдерживался, чтоб не сказать ему, что он теперь всю жизнь будет жить, зная, что я трахал его жену.
– Ох, – Грейс казалась шокированной. Ее щеки покраснели. Может быть, я ее напугал.
Мы шли молча, и я уже начал ругать себя за грубость, но тут Грейс кивнула на указатель:
– Мы пришли.
– Мы будем обедать в Нью-Йоркском центре плазмы?
– Ага. Порядок такой. В первый раз ты можешь сдать только плазму. Смотри, съешь как можно больше бесплатного печенья и батончиков и не забывай про сок. У тебя будет время, пока из меня будут высасывать тромбоциты.
– Погоди… Что?
– Ну да, на тромбоциты надо около часа, так что у тебя будет время попировать. А потом они дадут тебе двадцать пять баксов, а мне пятьдесят.
Я пытался переварить то, что услышал от нее, но, когда она рассмеялась, не выдержал и захохотал вместе с ней.
– Ты думаешь, я ненормальная, да?
– Нет, я думаю, что это классная идея. Ты гений.
Она игриво пихнула меня локтем:
– Похоже, мы друг другу подходим.
В банке крови все работники регистратуры знали Грейс в лицо. Пока мы стояли в очереди, все улыбались и махали ей рукой.
– Ты часто сюда приходишь?
– Ой, Мэтт, ну это такая старая примочка для знакомства. Придумай что-нибудь новенькое.
– Мне нравятся девушки с крупными тромбоцитами.
– Вот это гораздо лучше. Теперь ты меня зацепил. И тебе повезло, потому что мне всегда нравилось имя Мэтью.
– Я вообще-то Маттиас.
– Что, правда? – Она склонила голову на плечо. – В жизни не слышала такого имени. Оно библейское, что ли?
– Да. Значит – подобен Богу.
– Да брось.
– Нет, правда. Я серьезно. Оно значит – сделан по подобию Бога.
Ей понадобилось какое-то время, чтобы понять, что я сказал. Я изо всех сил старался не рассмеяться.
Она приоткрыла рот буквой «О».
– Так ты… – Она потрясла головой, а потом схватила меня за руку и потащила к стойке.
– Так что – я? Что?
– Бессовестный ты!
И начала болтать с регистраторшей:
– Привет, Джейн. Это Маттиас, мой приятель. У него отличная кровь, и он может продать вам немножко.
– Ты пришел куда надо, – она протянула мне по стойке несколько форм. – Напомни твою фамилию, Грейс, – сказала она, перебирая в папке стопку бумаг.
– Старр.
– Точно, как я могла забыть? А ты, Маттиас, сегодня сдаешь только плазму?
– Да. И я Маттиас Уильям Шор, если вам нужно полное имя.
Грейс искоса посмотрела на меня:
– Ну что ж, Маттиас Уильям Шор, меня зовут Грейсленд Мэри Старр. Счастлива познакомиться. – И протянула мне руку.
Я поцеловал ее в ладонь.
– Весьма польщен. Значит, Грейсленд?
Она покраснела.
– Мои родители были фанаты Элвиса.
– Прелестное имя для прелестной дамы.
Женщина за стойкой положила конец нашим куртуазным любезностям:
– Грейс, ты тоже только кровь или еще и тромбоциты?
– Сегодня я продаю свои огромные, роскошные тромбоциты, – она придвинулась ко мне и прошептала мне на ухо: – Ну как, тебя заводит?
Я засмеялся. Она могла притворяться бесстыдной, но это не скрывало ее милой, застенчивой натуры. Что-то в ней страшно привлекало меня, и мне хотелось лучше узнать ее.
После того как мы заполнили все формы и сдали кровь на проверку, нас отвели в большую комнату, где сдавали кровь еще десять человек. Мы легли друг напротив друга на узкие койки. Грейс с улыбкой смотрела, как мне в вену ввели иглу с трубкой. Ее же подключили к машине, которая забирала кровь из одной руки, отфильтровывала тромбоциты и возвращала плазму в другую руку. Я жевал печенье и смотрел, как моя кровь стекает в пластиковый пакет. Грейс приподняла в воздух стакан сока и сказала: «Твое здоровье».
У меня начала кружиться голова, я чувствовал себя как пьяный. Поле зрения затягивалось темной пустотой. Я приподнял свой сок в ее сторону:
– Это лучшее свидание в моей жизни.
Она улыбнулась, но в глазах ее было сочувствие.
– Кто сказал, что это свидание?
Я флегматично пожал плечами.
– Давай договоримся. Если ты выдержишь все это и не грохнешься в обморок, я разрешу тебе пригласить меня на настоящее свидание, – сказала она, и у меня перед глазами все окончательно потемнело.
Оказывается, нюхательные соли действительно работают. Я открыл глаза и увидел склонившуюся надо мной медсестру, похожую на Джулию Робертс. Ее густые брови соединялись над переносицей, а грива волос качалась в такт словам, когда она говорила:
– Солнце, ты в порядке?
Я кивнул:
– Кажется, да. А почему вы кверху ногами?
Она улыбнулась.
– Кровать может наклоняться в разные стороны, так что, если кто-то теряет сознание, мы можем поднять его ноги выше уровня сердца.
Я все равно ничего не понял.
– Спасибо, вы спасли мне жизнь.
– Нет проблем.
Я глянул через комнату на Грейс. Она казалась в апатии.
– Ты в порядке? – тихо спросила она.
Я кивнул.
После того как из меня вытащили иглу и накормили сладким печеньем, сестра помогла мне встать.
– Можешь оставаться здесь сколько захочешь, – заверила она меня.
– Я в порядке. Я просто посижу здесь с моей подружкой.
Я дотащился до Грейс, которая казалась бледной и измученной. Сидя в кресле около ее койки, я заметил, что ее руки и ноги покрыты мурашками. Она вытянула руки к изголовью, и ее платье задралось до уровня бедер. Она заметила мой взгляд и незаметно попыталась одернуть подол.
– Ау, – сказал я, разглядывая шестеренки и трубки машины над ее головой. Она выглядела, как творение какого-то безумного инженера.
– Сам ты ау, – ответила она тихим голосом.
– Ты как?
– Ничего, только устала и замерзла. – Она закрыла глаза. Я встал и начал растирать ей плечи.
Чуть-чуть приоткрыв глаза, она слабо улыбнулась и прошептала: «Спасибо, Мэтт».
Мимо проходила медсестра. Я быстро подозвал ее.
– Простите, вот ей холодно, и, кажется, она отключается.
– Это нормально. Я сейчас принесу одеяло, – ответила сестра, указывая на кресло неподалеку.
Я подскочил и схватил одеяло быстрее, чем сестра успела повернуться. Я укрыл Грейс снизу доверху, до самой шеи, и подоткнул одеяло по краям так, что она лежала как в коконе.
– Отлично, – сказал я. – Пирожок Грейс.
Она тихо рассмеялась и снова закрыла глаза.
Я сел в кресло и стал смотреть на своего нового друга. На ней было совсем немного косметики, а может, и вовсе не было. Ресницы были длинными и темными, кожа безупречной, и от нее пахло фиалками и детской присыпкой. За короткое время нашего знакомства я понял, что, несмотря на ловкость, с которой она управлялась с окружающим миром, в ней была трогательная щемящая хрупкость, младенческая невинность, которую я сразу же заметил. Она прорывалась в ее глазах и в ее детских жестах.
Осмотрев комнату, я заметил несколько человек, похожих на бездомных. В углу один грязный оборванец, казавшийся нетрезвым, возмущался тем, что на общем блюде закончилось шоколадное печенье.
Откинув голову, я тоже закрыл глаза и незаметно погрузился в легкую дрему, сквозь которую слышал гудение машины, высасывающей тромбоциты Грейс и возвращающей кровь обратно в ее тело. Интересно, как часто она это делает, чтобы заработать полтинник?
Не знаю, сколько времени прошло, когда я почувствовал, как меня осторожно теребят за плечо:
– Мэтти, очнись, пошли.
Я открыл глаза и увидел Грейс, с розовыми щеками и улыбкой до ушей. Наклонившись ко мне, она протянула мне двадцать пять долларов.
– Здорово, да?
Она снова казалась совершенно нормальной и полной жизни, со своей крошечной сумочкой через плечо.
– Тебе помочь?
– Не, ты что! – Я вскочил с кресла. – Я чувствую себя на миллион баксов!
– А выглядишь, как будто тебе до миллиона не хватает двадцати пяти!
Прядь волос выбилась из резинки, собирающей ее волосы в хвост. Я потянулся заправить эту прядь ей за ухо, но она резко отпрянула.
– Я только хотел…
– Извини, – она снова наклонилась, на этот раз позволив мне убрать прядь.
– Ты так сладко пахнешь, – заметил я. Ее лицо было в нескольких сантиметрах от моего, и она смотрела прямо на меня. Ее взгляд остановился на моих губах. Я провел по ним языком и немного придвинулся к ней. Она отвернулась.
– Ну, идем?
Но я не чувствовал себя отвергнутым. Напротив, ее настороженность только больше притягивала меня. Мне было интересно.
– Похоже, тут у них полно пьянчужек, – сказал я, когда мы вышли на улицу. – Как ты думаешь, у них тоже берут кровь?
– Не знаю. Я никогда об этом не думала.
В небе сияло солнце, в кустах чирикали птички. Грейс вдруг замерла на месте. Наклонив голову, она внимательно наблюдала за муравьиной дорожкой, огибающей урну.
– Чем мы теперь займемся? – спросил я.
Она подняла голову.
– Хочешь, достанем травки и пойдем в Вашингтонский парк?
Я засмеялся.
– Думал, ты уже никогда не предложишь.
– Пошли, укурок.
Она схватила меня за руку, и мы пошли. Спустя квартал она попыталась освободить свою руку, но я не пустил.
– У тебя такие крошечные ручки.
На углу, пока мы ждали зеленого светофора, она все же вытянула свою руку из моей и подняла ее кверху.
– Крошечные, но страшные и костлявые.
– А мне нравятся.
Зеленый наконец загорелся, и я снова поймал ее ладонь.
– Пошли, скелет.
– Смешно.
Но всю остальную дорогу она больше не отнимала своей руки.
Мы зашли в Стариковский приют, и я захватил свою камеру. Грейс взяла одеяло и самый тощий косяк, какой я видел в своей жизни. Уже на выходе, когда мы проходили мимо стойки, Дарья, комендант общежития, спросила:
– Куда это вы направляетесь?
– В парк, – ответила Грейс. – А ты что тут делаешь?
Закинув в рот остаток рыбной палочки, Дарья сказала:
– Сегодня заселяется куча народу. Меня совсем задергали. Лучше уж просто сидеть тут. Между прочим, Грейс, я хотела с тобой поговорить. Играть на виолончели по ночам – это слишком. В первые дни, когда почти никого не было, еще куда ни шло, но теперь…
– Я живу прямо за стенкой и не имею ничего против, – встрял я.
Грейс обернулась и сделала мне предупреждающий знак:
– Не надо. Все нормально. Дарья, я больше не буду.
Мы вышли на улицу.
– Эта Дарья выглядит, как мужик, правда? Как Дэвид Боуи или кто-то в этом роде?
Грейс скорчила рожицу.
– Да, но Дэвид Боуи сам похож на женщину.
– Верно. Может, тебе стоит разучить несколько его песен, Дарье на радость.
– Может, я и разучу.
В парке она расстелила одеяло возле большого платана и села на него, прислонившись спиной к стволу. Я улегся рядом на живот, лицом к ней. Под моим взглядом она подпалила косяк, затянулась и передала его мне.
– Думаешь, нас тут не заловят, когда мы курим вот так, в открытую?
– Нет, я все время сюда хожу.
– Одна?
– Тут тусуется куча народу с музыкального факультета. – Она сделала глубокую затяжку, и вдруг, взглянув вверх, подавилась и закашлялась, выпустив изо рта клуб дыма. – О, черт!
– Что такое?
Обернувшись, я увидал мужчину тридцати с лишним лет, идущего в нашу сторону. У него были штаны цвета хаки и заметно поредевшие волосы.
– Кто это? – спросил я, хватая и быстро туша косяк.
– Это Дэн – в смысле, профессор Порнсайк. Один из наших преподов.
– Ты зовешь его Дэн?
– Он сам так велел. Наверно, ему не нравится его фамилия.
– Его можно понять.
Она нервно стряхнула траву с колен и выпрямилась. Я повернулся на бок, подпер голову рукой и посмотрел Грейс в лицо. С той малости, что мы успели выкурить, она была под кайфом, как птица в небе. Глаза ее сузились в щелку, и она улыбалась во весь рот.
Я засмеялся.
– Господи, да ты уже заторчала.
Она попыталась сделать строгое лицо.
– Заткнись!
Но тут мы оба не удержались и закатились тихим, истерическим смехом.
– Грейс, – окликнул ее Дэн, пока мы старались взять себя в руки. – Как приятно встретить тебя тут.
У него были кустистые усы, которыми он смешно шевелил при разговоре. Я уставился на них и не заметил, как Грейс представила меня профессору.
– Маттиас! – ткнула она меня в бок.
– Простите, профессор, очень приятно познакомиться. – Я привстал и пожал ему руку.
Он как-то странно мне улыбнулся.
– И как же вы познакомились?
– Он живет в соседней со мной комнате в Стариковском приюте, – пояснила Грейс.
– Ясно. – В его выражении мелькнуло нечто, наводящее на мысль, что он слегка разочарован. – Ну что ж, я оставлю вас заниматься тем, что вы делали. – Он посмотрел прямо на Грейс: – Но, пожалуйста, никаких неприятностей.
Грейс смотрела ему вслед и, казалось, так глубоко задумалась, что была где-то далеко.
– А он к тебе неравнодушен, а? – я немного подвинулся на одеяле.
– Не знаю, но мне точно нельзя ни во что вляпаться. Я и так хожу по тонкому льду. – Я выдернул нитку, торчащую из подола ее платья. Она рассеянно сказала: «Спасибо».
– Всегда пожалуйста, – я несколько раз моргнул и начал зевать.
Она похлопала себя по ноге:
– Хочешь положить голову? – Я перекатился на спину и положил голову ей на колени. Она снова оперлась спиной на ствол и, расслабившись, рассеянно гладила рукой мои волосы.
– Быстро мы подружились, – лениво протянула она.
– Ага. Ты мне нравишься. Такая прикольная.
– Я хотела сказать про тебя то же самое.
– Тебя кто-то обидел? Ты поэтому ни с кем не встречаешься? У тебя ведь нет ничего с этим Порнсайком?
Она засмеялась и начала шарить вокруг в поисках косяка.
– А что? Ты бы стал ревновать?
– Да нет, с чего бы? Это твоя жизнь. Пожалуйста, если тебе хочется целоваться с этим типом, в процессе глотая остатки еды, застрявшей в его дурацких усах.
– Ха-ха. Да нет, нет у меня ничего с Порнсайком… фу, это мерзко! И нет, никто меня не обижал. Просто надо много заниматься, чтоб у меня были приличные отметки.
Я знал, что было что-то еще, кроме необходимости много учиться, но не стал на нее давить. Мы только что познакомились, а она уже провела со мной целый день и часть предыдущего, до того как начала заниматься, так что тут явно была какая-то другая причина. Можно было бы подумать, что я не очень ей нравлюсь и она не хочет морочить мне голову, но я видел, как она на меня смотрела и на каких местах останавливала взгляд.
Я взял камеру, повернул так, чтобы в нее попали наши лица, и три раза нажал на спуск.
МЭТТ
Спустя несколько дней я пересматривал негативы в темной комнате. Я не мог толком разглядеть выражение лица Грейс на одной из фотографий и напечатал ее в увеличенном изображении. Когда снимок начал проявляться, я сразу понял, что она смотрела не в камеру, а на меня, с нежностью. Поняв это, я уже не мог сдержать улыбки все то время, что провел в лаборатории. Высушив напечатанную фотографию, я пошел ждать Грейс на лестнице у входа в Стариковский приют. Я уселся на ступеньки и, вытащив из-за уха сигарету, закурил в ожидании.
Через минуту появилась Грейс с огромной виолончелью в чехле.
– Хочешь, помогу донести? – спросил я, поднимаясь на ноги.
– Не, сиди. У тебя есть еще одна? – Она указала на сигарету и опустилась рядом на ступеньки. Было уже поздно, но еще тепло. Я был в футболке, джинсах и босиком. На ней были белая майка и высоко обрезанные «Ливайс». Кожа ног была ровной и загорелой. Она прижала два пальца к губам, напоминая мне о сигарете.
– У меня только эта, но я с тобой поделюсь. – Я передал ей сигарету и показал фотографию, которую напечатал. – Наше первое совместное фото.
На нижней стороне фотографии я жирным фломастером написал по эмульсии еще до проявки: «Лучшие друзья», и когда снимок проявился, надпись осталась белой.
Она рассмеялась.
– Лучшие друзья? Вот прям так?
– Хорошо бы, – улыбнулся я ей во весь рот.
– Она классная. Я буду ее хранить. Спасибо, Мэтт.
– Много упражнялась сегодня? – спросил я.
– Ага. Я вымотанная и голодная.
– Дарья, наверно, может поделиться с тобой своими рыбными палочками, если попросишь.
Грейс сморщила нос.
– И почему она всегда ест эту дрянь?
– Может, потому что это дешево?
– Кстати… По средам тут в одном месте бесплатно дают оладьи, но только если ты в пижаме. Хочешь пойти позавтракать на ужин?
– Классно звучит, – засмеялся я.
Она поднялась и загасила окурок.
– Вот и отлично, пошли надевать пижамы.
Я надел клетчатые пижамные штаны, но остался в своей белой футболке. Потом сунул ноги в здоровенные пушистые тапки и зашел за Грейс в ее комнату. Приоткрыв незапертую дверь, я резко выдохнул. Она стояла спиной ко мне в лифчике и трусиках. Я нервно сглотнул и попытался заставить себя отвернуться и выйти из комнаты, пока она меня не заметила, но не мог оторвать глаз от безупречной округлости ее попки. На ней были белые трусики в мелкий цветочек с бантиком сзади наверху. С одного боку они слегка задрались. Мне дико захотелось упасть на колени и укусить ее. Сердце заколотилось, в промежности стало горячо, дыхание захватило. Вот черт!
Не замечая меня, она сунула голову в розовую ночнушку, натянула ее и обернулась – на ночнушке спереди были горошки и лого «Хелло, Китти»[5]. Я не сумел убрать улыбку с лица.
Заметив меня, она застыла.
– И давно ты тут стоишь?
– Только секунду, – соврал я.
Она покосилась на перед моих штанов. Я не следил за ее взглядом; я пытался, не вызывая подозрений, как-то привести себя в порядок, чтобы она не заметила, что происходит там, внизу.
– Ой, – она заметила мои тапки. – Какие прикольные.
Я засмеялся с облегчением, что она меня не поймала.
– Нам далеко идти?
– Надо будет на метро ехать, это в Бруклине, – сказала она, сидя на полу и зашнуровывая голубые конверсы.
Когда мы выходили, моя рука непроизвольно легла ей на спину. Она остановилась и повернулась ко мне, ее лицо было в каких-то сантиметрах от моего.
– Не хочешь взять камеру? Там стоит поснимать.
Я вернулся к себе, схватил камеру и догнал ее уже снизу, в компании парня и девушки, которые тоже были в пижамах.
– Маттиас, это Татьяна. Она вместе со мной играет на струнных. А это Брендон, ее друг.
Я не ожидал, что у нас будет компания, но был рад познакомиться с друзьями Грейс. Я протянул Татьяне руку. На ней были красный пижамный комбинезон и бейсболка. Вообще-то она была хорошенькой, но рядом с Грейс казалась совершенно незаметной. На Брендоне были обычные серые треники и майка. Он был невысокого роста, темноволосый, коротко стриженный, в очках без оправы. Мы улыбнулись, оглядывая свои наряды, и направились к выходу.
Кафе было довольно устаревшего вида, такие типичные 50-е, с блестящими красными кабинами на четверых и маленькими музыкальными автоматами в каждой. Грейс первой уселась в одну из кабинок и стала перелистывать список песен.
– Мне так тут нравится.
Татьяна и Брендон сели напротив нас, практически на колени друг другу. Татьяна вытащила из сумки фляжку.
– Ром с ликером для ванильного коктейля. Умереть можно.
Мы с Грейс одобрительно причмокнули.
– Вы давно вместе? – спросил я.
– Три недели, – ответил Брендон, целуя Татьяну. Я заметил, что Грейс смотрит на них с живым интересом.
Инстинктивно я положил руку на ее голую коленку, там, где задралась ночная рубашка. Она не оттолкнула меня, но и никак не отреагировала. Когда я попытался подвинуть руку повыше, она показала жестом, чтобы я выпустил ее из-за стола. Выбравшись, она пошла в туалет, пританцовывая в такт мелодии Джеймса Брауна «Пожалуйста, пожалуйста».
– А что ты изучаешь, Брендон?
– Тоже музыку, но больше со стороны звукозаписи и бизнеса. А ты?
– Фотографию.
Он указал на камеру, лежащую на столе:
– Я мог бы и сам догадаться.
– Вы с Грейс последние пару дней прямо как неразлучники, – сказала Татьяна.
– На самом деле она тут единственный человек, которого я знаю. Я только что переехал в Нью-Йорк.
– Я не это имела в виду, – сказала она с улыбкой.
– Ну а кто бы не хотел быть с ней вместе?
– Тоже верно.
Грейс вернулась, и мы отдали должное оладьям и ванильному коктейлю с ликерной добавкой. Грейс в голос подпевала песням 50-х. Похоже, она знала их все. Я изучал каждое ее движение, все привычки и манеры.
– Ты нюхаешь еду, прежде чем откусить, – смеясь, заметил я.
– Что? Да нет же, – нахмурилась она.
Татьяна тоже рассмеялась:
– Точно. В самую последнюю секунду.
– Ничего подобного, – возмутилась Грейс.
– Слушай, но это очень мило, – подмигнул я ей.
– Это очень глупо. Но я так делаю с самого детства.
Я взъерошил ей волосы на затылке:
– Это очень мило.
Она взглянула на меня, покраснела и улыбнулась.
Когда мы вышли из кафе, Татьяна с Брендоном попрощались и отправились в кино.
– У тебя классные друзья, – сказал я.
– Ага. Они не могли оторваться друг от друга весь вечер. Думаю, им хорошо вместе.
– Слушай, прежде чем мы зайдем в метро, у меня есть одна идея. У меня тут цветная пленка, – сказал я, показывая на камеру. – Я хочу кое-что попробовать.
Я схватил ее за руку и подтащил к пролету бетонной лестницы пешеходного моста. Движение на шоссе под ним было плотным и быстрым. Я поставил Грейс возле одной стороны лестницы, и начал устанавливать камеру на перилах с другой стороны. Огни проезжающих машин подсвечивали Грейс сзади, четко выделяя ее силуэт. Подол розовой ночнушки тихонько трепетал на ветру.
– Я выставлю таймер, перебегу и встану рядом с тобой. Смотри направо, в камеру, и не двигайся. Спуск сработает очень медленно, потому что выдержка большая. Постарайся стоять неподвижно, как только можешь.
– Что ты хочешь сделать? – спросила она, наблюдая, как я выставляю камеру.
– Огни машин позади нас будут не в фокусе, потому что машины едут, но, если мы будем стоять неподвижно, нас будет четко видно, и здания позади нас тоже. Должно получиться здорово. Я ставлю таймер на десять секунд. Ты услышишь, как он щелкает все быстрее, а потом сработает спуск, и вот тут мы должны будем совсем замереть.
– Ладно, я готова.
Она стояла, слегка расставив ноги, как будто собиралась начать танцевать джаз. Я нажал кнопку, побежал и встал рядом с ней. Не оглядываясь, я сжал ее руку в своей и уставился в камеру. Таймер щелкал. Я чувствовал, что она смотрит на меня. В самую последнюю секунду я тоже повернулся к ней. Затвор сработал, и я произнес, не шевеля губами: «Замри».
Грейс хихикнула, но продолжала, не шевелясь, смотреть на меня широко раскрытыми глазами, влажными от ветра. Три секунды – не такое большое время, но, когда ты смотришь кому-то прямо в глаза, его достаточно, чтобы пообещать в душе что угодно.
Когда затвор наконец щелкнул, Грейс облегченно вздохнула и засмеялась.
– Мне кажется, целая вечность прошла.
– Правда? – спросил я, не отводя от нее глаз. Я мог бы смотреть на нее всю ночь.
По пути в Стариковский приют от метро мы раскурили полкосяка на двоих.
– У тебя в школе было много парней?
– Нет. У меня особо не было времени. Как только мне исполнилось шестнадцать, надо было искать работу, чтобы у меня была машина и я могла бы возить сестер и брата в школу.
– Где ты работала?
– В кафе-мороженом в молле.
– Клево.
– Ну, сперва это было гадко, потому что я сразу набрала килограммов пять, а потом я чуть не отравилась, когда объелась «ромом с изюмом». Я до сих пор его не переношу. Я там проработала три года, пока не окончила школу. У меня до сих пор вот такой правый бицепс от наскребания мороженого в стаканчики. Я вся перекошенная.
Она напрягла мускул, согнув руку, и показала мне. Я обхватил ее крошечную ручку двумя пальцами, прежде чем она успела ее вырвать.
– Псих.
– Ручки-макаронинки.
– Чушь. Свои покажи.
Я напряг мускул. Ее маленькая, изящная ручка не могла обхватить его даже наполовину.
– Надо же, впечатляет. Что ты для этого делаешь?
– У меня дома была штанга. Больше ничего, честно. А, ну и еще я много плавал на серфе в Лос-Анджелесе.
– Ты по нему скучаешь?
– В основном по серфингу.
Она помолчала.
– Черт, сколько сейчас времени?
Я посмотрел на часы:
– Четверть десятого. А что?
– Я хотела быть дома к полдесятого.
– Что будет в полдесятого?
– Мое прелестное платье превратится в грязную тряпку.
Она крутанулась вокруг себя. Я наклонился, подхватил ее и перекинул через плечо.
– Ой, черт возьми, поставь меня на место!
– Нет уж, принцесса. Я доставлю вас к половине десятого.
Я вбежал в дверь Стариковского приюта и пустился вверх по ступенькам. Грейс висела у меня на плече, колотя меня по заднице. Я слышал, как кто-то сзади произнес: «Ну ни фига себе!»
Я опустил ее на ноги прямо возле ее двери, глянул на часы и поднял руки:
– Девять двадцать девять, детка!
– Ура! Ты успел! Спасибо, друг!
По коридору у Грейс за спиной шла девушка в джинсовом супермини, на высоких каблуках. Я посмотрел на нее. Грейс, обернувшись, перехватила мой взгляд. Когда она снова повернулась ко мне, я ответил невинной улыбкой.
– Тебе нравится? Это твой тип?
Я оперся на дверь и скрестил руки на груди.
– Не совсем.
– Ты в Лос-Анджелесе был бабником?
– Вовсе нет.
– Сколько у тебя было девушек? – она была очень серьезной.
– Это вопрос на засыпку?
– Мне просто интересно. Ты симпатичный парень, и…
– Ты – красавица. Значит ли это, что у тебя было много парней?
Она фыркнула.
– Ладно, можешь не отвечать.
– У меня было несколько девушек, Грейс. Но не много.
– А с девственницей ты когда-нибудь спал?
Резко повернувшись, я заметил, что ее глаза широко раскрыты, а губы дрожат.
– Нет. Я никогда не спал с девственницей, – ответил я, наклонившись, чтобы поймать ее взгляд, но она быстро отвернулась и уставилась на свои туфли.
Я почти было спросил Грейс, девственница ли она, но уже и так знал ответ и не хотел ее смущать.
– Ладно, я пойду заниматься, – сказала она.
– Погоди минутку.
Я забежал в свою комнату и, покопавшись там, вернулся к ней с диском «Пиксиз»[6] «Роза серфера» и «Давай, Пилигрим».
– Это классный альбом, один из моих любимых. А седьмая песня самая лучшая.
Она прочла название:
– «Где был мой разум?»
– Эта самая.
– Клево. Спасибо, Мэтт. Слушай, завтра после уроков, – она запнулась. – Ну, я собиралась пойти заниматься наверх, на крышу.
– Угу.
– Ну и… Хочешь тоже пойти? Можем музыку послушать.
– Давай.
– Ладно. Я заканчиваю около трех. Хочешь, я сделаю бутерброды?
– Звучит отлично.
Я открыл руки для объятия. Когда она обхватила меня за талию, я поцеловал ее в макушку и почувствовал от ее волос запах фиалок.
Она отпрянула и нахмурилась.
– Ты поцеловал меня в макушку?
– Это дружеский поцелуй. Вот такой, – я наклонился и поцеловал ее в щеку. Она стояла не двигаясь, с широко распахнутыми глазами. – Доброй ночи, Грейси.
– Доброй, Мэтти, – прошептала она, пока я шел в свою комнату.
После этого мы с Грейс проводили вместе почти все время, и у нас сформировался своего рода распорядок. Мы продавали кровь, ходили на пижамные ужины и изобретали другие способы заработать. Мы вместе занимались – она играла свою музыку, а я ее фотографировал. Ее длинные светлые волосы, развеваясь, падали ей на лицо, когда она страстно мотала головой вверх и вниз, следуя движениям смычка. Скоро это стало одним из любимых зрелищ для меня.
Всю осень и начало зимы мы с Грейс много тусовались, в основном с ее друзьями с музыкального курса. Брендон и Тати были самой частой нашей компанией, и, хотя мы с Грейс не были парой, все равно казалось, что это так. Грейс и Тати ухитрились раздобыть для нас бесплатный пропуск во все музеи и даже заманили меня на бесплатный симфонический концерт. Лично мне казалось, что энтузиазм Тати и Брендона от перспективы прослушивания классической музыки в течение двух часов был излишен. Я был уверен, что они вообще хотели меня прогнать, потому что я пришел в джинсах, но, честно говоря, я и сам был поражен, как мне понравилось и как там было хорошо.
Но, как бы Грейс ни была увлечена музыкой, она никогда не забывала найти что-то, что было бы интересно мне. Она подсовывала под мою дверь вырезки из газет про выставки фотографии, проходящие в городе. Мы делали все, чтобы вырваться из тесных комнат общаги, пропитанной запахом рыбных палочек, исходящим из комнаты Дарьи.
Всем знакомы эти справочники для экономных путешественников: «Путеводитель по Гавайям» или там «По Нью-Йорку за пять долларов в день». Ну так вот, клянусь всем святым, мы делали все то же самое за два доллара в день. Ну да, тут не обошлось без кучи растворимой китайской лапши и безбилетных проездов в метро, но мы изучили весь город вдоль и поперек.
Энергия Нью-Йорка прорастала сквозь наши тела. Даже приезжий вроде меня начинал воспринимать все его части и районы как живые, дышащие организмы. Такого больше нигде нет. Город становился не просто частью, а персонажем твоей жизни, любовью, которую нельзя было отнять. Загадочный человеческий фактор этого места мог заставить тебя полюбить его и одновременно разбить тебе сердце. Когда ты слышишь его звуки, чувствуешь его запахи, ты делишь его со всеми прохожими на улицах, в метро, в аллеях Центрального парка и понимаешь, что ты – живой, жизнь прекрасна, и ты плывешь по ней, наслаждаясь взахлеб. Я думаю, именно поэтому все жители Нью-Йорка связаны друг с другом – этот город источает всеобщую коллективную любовь и восхищение. Так и мы с Грейс тоже влюбились в него.
Следующие пару месяцев я почти каждый день мог найти Грейс в лобби. Она занималась и ждала меня. Наша дружба стала такой комфортной, что казалось совершенно естественным, когда я прижимался к ней, брал ее за руку или катал на закорках. Иногда выдавались более тихие минуты, когда мне казалось, что она хочет поцеловать меня – и, видит Бог, мне тоже хотелось этого, но она всегда прерывала молчание или отворачивалась. Я не расстраивался, мне все равно нравилось быть с ней рядом. И мне совсем не хотелось ни с кем встречаться и даже смотреть на других девушек.
– Уже поздно, да? – как-то заметила она в один из бесконечных вечеров, которые мы провели вместе.
– Два часа ночи, – ответил я, взглянув на часы.
– Мне надо идти к себе.
Грейс лежала на животе поперек моей койки, свесив голову вниз. На ней были треники и майка с рисунком «Секс пистолс»[7], а волосы были скручены в небрежный пучок. Я знал, что ей вообще-то не хочется уходить, хотя мы оба уже порядком устали.
– Подожди еще, давай поиграем в «Я никогда».
– Ну давай. Чур ты первый, – пробормотала она.
– Я никогда ничего не воровал.
Она внезапно погрустнела, а затем загнула палец на руке.
– И что же ты украла?
– Ну, такое было несколько раз. Но про самое плохое я не могу тебе рассказать.
Она перевернулась на спину и спрятала голову под одеяло.
– Ну брось, расскажи. Ты же знаешь, я тебя не осужу.
– Я украла сорок баксов у своей соседки, – промямлила она из-под одеяла.
– Зачем? Ну брось, рассказывай. Такие правила игры.
– Я больше не хочу в нее играть.
Я выкопал ее из-под одеяла.
– Ну же, что там было-то?
Она взглянула мне прямо в глаза.
– Я их украла, чтобы заплатить за свой выпускной альбом, ясно? И я чувствовала себя страшной свиньей и честно собиралась ей все вернуть.
Мне было ее очень жаль. Я даже не представлял себе, как это, когда нельзя попросить у родителей сорок долларов. Она украла деньги, чтобы купить не что-нибудь, а свой собственный выпускной альбом – то, что другие дети получают, даже не задумываясь. Это было ужасно грустно.
– Давай поиграем во что-нибудь другое, – предложил я. Как насчет «Трахнуть, Жениться, Убить»?
Она приободрилась.
– Давай. Твои будут… Дай подумать… хмм… Вот – Кортни Лав, Памела Андерсон и Дженнифер Энистон.
– Фуу, убить, убить, убить.
– Да ну тебя, психопат, давай отвечай по-честному! – она дала мне шутливый подзатыльник.
– Ну ладно. Убить Кортни – это всем ясно, трахнуть Памелу и жениться на Дженнифер. Вот! Теперь твоя очередь. Билл Клинтон, Спайк Ли и я.
– Ха! Проще простого! Трахнуть Билла, выйти замуж за Спайка и убить тебя.
– Ты гадкая, злобная девчонка!
– Любишь ты меня, – она собралась уходить.
– Грейс?
– Что?
– Да ничего, – я хотел спросить, что между нами происходит. Мне хотелось понять, можем ли мы быть не только друзьями. Но вместо этого я отвернулся и стал смотреть в окно.
Она снова плюхнулась на кровать и обхватила рукой мое плечо.
– Знаешь… я лучше выйду замуж за тебя.
– Правда, что ли? А я-то надеялся, что ты решишь убить Билла, выйти замуж за Спайка…
– Ха! – она нагнулась и поцеловала меня в щеку. – Ты хороший.
Но я хотел получить награду за все немыслимые усилия, которые мне приходилось прилагать, чтобы сдержаться. Я поджал губы:
– И это все?
– На что ты намекаешь?
– Я ни на что не намекаю, Грейс. Мне только иногда кажется, что все это, – я помахал между нами рукой, – как-то ненормально.
– Все это – это что? Что мы друзья?
– Ну, типа того, – фыркнул я. Я старался избегать обсуждения секса, но я часто ловил Грейс на том, что она пялилась на меня, когда я переодевал майку или вставлял ремень в джинсы. Мне было трудно не думать о том, что она хочет меня так же, как я ее. И потихоньку я начинал испытывать чувство собственности. Я замечал, как на нее смотрят мужчины, а она не обращает на это внимания, и я испытывал ужас при мысли о том, что она может влюбиться в какого-нибудь бессердечного идиота.
Она встала и направилась к двери. Но, уже потянувшись к ручке, она вдруг обернулась и прислонилась к двери спиной. Опустив голову вниз, она тихо произнесла:
– Не дави на меня.
Подняв голову, она встретилась со мной глазами:
– Ладно?
Она не была ни рассержена, ни обижена. Выражение ее было искренним, как если бы она на самом деле меня просила.
– Я не давлю.
– Я знаю. Поэтому ты мне так и нравишься.
– С тобой случилось что-то нехорошее? Ты поэтому…
– Нет, ничего такого не было. Просто… Моя мама родила меня в восемнадцать. Не знаю, мне всегда казалось, что это я сломала ей жизнь.
– Слушай, если она тебе это внушила, это ужасно. – Я встал с койки и подошел к ней.
– Она мне ничего не внушала. Просто я не хочу такой жизни. Я всегда чувствовала, что отец недоволен ею. Я не знаю, Мэтт, но думаю, что я всегда старалась учиться, чтобы из меня что-то получилось. Потому я ни с кем и не встречаюсь по-настоящему. Но мне нравится то, что между нами. Никаких обязательств.
– Я понял.
Она могла говорить что угодно, но я все равно знал, что она ощущает растущее напряжение между нами так же, как и я. Я половину времени пытался обуздать буйную эрекцию, а она изо всех сил избегала смотреть на мои руки. Ну, и кого мы пытались обманывать?
– Спасибо за понимание, – сказала она.
– Всегда пожалуйста, – я наклонился и чмокнул ее в щеку. – Хорошая девочка.
Я почувствовал, как по ней пробежала дрожь, и прошептал: – Может, даже слишком хорошая.
Она отпихнула меня и закатила глаза:
– Все, Мэтт! Спать!
Я смотрел ей вслед, пока она уходила, и потом сказал:
– А я знаю, что ты улыбаешься! Знаю, Грейси.
Она не обернулась, но показала мне руку с поднятыми двумя пальцами – знак мира.
МЭТТ
На следующий день в лаборатории профессор Нельсон, изучив отпечатки моих работ, сказал с широкой улыбкой:
– Мэтт, ты прирожденный талант. Композиция безупречна и оригинальна. Я до сих пор не видел подобных работ у твоих сокурсников. Мне нравится и зернистость пленки, и то, как ты используешь все ее возможности. Какая тут была допустимая выдержка и на какой ты снимал?
– Это четырехсотка. А я дотянул ее до тридцати двух сотен.
– Здорово. Я так понимаю, ты и сам был в восторге, когда проявил ее?
– Ну да.
– И эта тоже отличная. Это ты на ней?
Здесь я тоже выставил таймер и сделал снимок Грейс, стоящей передо мной, а сам я сидел на полу. В кадр вошли только ее ноги, доходящие до края подола ее шерстяного платья-свитера. Я обнимал руками ее голени. Я целовал ее коленку, но этого не было видно на фотографии.
– А ты не думал попробовать снимать что-то более яркое, типа пейзажной съемки – может быть, документалистику?
– Да, и я даже недавно отснял пленку в этом ключе, но еще не проявил ее. Мне просто очень нравится данный объект, – указал я на Грейс.
– Она восхитительна.
– Это правда.
– Знаешь, Мэтт, будет ужасно жаль, если твой талант останется незамеченным.
– Я думал о том, чтобы заняться рекламной съемкой.
Он кивнул, но казался неубежденным.
– У твоих снимков есть одно свойство, которое я нечасто встречал. Они рассказывают историю. Можно говорить о композиции, кадрировании, контрасте и даже параметрах печати, но я считаю, что подлинное проявление художника в том, что он может одной картинкой в двух измерениях сказать что-то обо всем человечестве.
Я был немного смущен такой похвалой, но мне было приятно наконец услышать от знатока то, что я, в общем, знал и сам, – что я хорошо снимаю.
– Я никогда не перестану фотографировать. Я просто не очень понимаю, как из этого можно сделать карьеру.
– У меня есть приятель, который работает в Нэшнл Джиогрэфик. Каждый год он берет с собой на выездные съемки одного студента. Тебе надо подать заявку, но я думаю, что у тебя очень хороший шанс. Необходимая техника у тебя точно есть.
Я был ошарашен и самим этим предложением, но еще больше тем, какую кристальную ясность внезапно обрела моя жизненная цель. Я всегда считал Нэшнл Джиогрэфик какой-то несбыточной мечтой, одной из тех, про которые отвлеченно думаешь с детства, типа стать профессиональным бейсболистом или президентом США. Для меня возможность путешествовать по миру и делать снимки была бы вершиной успеха, и я просто не мог поверить, что этот шанс взял и упал мне в руки, даже в виде стажировки.
– Конечно, я очень заинтересован.
Я вообще не задумывался, чем собираюсь заниматься после окончания колледжа, но теперь все обрело четкий фокус.
Я напечатал еще одну фотографию и на перемене сбегал подсунуть ее Грейс под дверь. На обратном пути я увидел, что она переходит улицу за квартал впереди. Я закричал, но она меня не услышала. Когда я пробежал разделяющий нас квартал, я увидел, как она быстро заходит в какое-то медицинское учреждение. Я не стал дожидаться, пока загорится зеленый свет, и кинулся через улицу, улучив просвет между потоком машин. Вбежав в здание, я обыскал все этажи и на пятом обнаружил ее стоящей возле столика с кофе и пончиками, уже в больничном халате. Она наливала сливки в стаканчик с кофе. Когда я подошел к ней, она, остолбенев, уставилась на меня:
– А ты что тут делаешь?
– Нет, это ты что тут делаешь?
– Ну, строго говоря, медицинская история каждого человека – его личное дело. – Она подняла вверх руку с пончиком. – Хочешь дырку от пончика?
– Не заговаривай мне зубы. Грейс, ты больна? – Мне самому стало нехорошо при этой мысли.
– Нет, я не больна. Я подписалась на медицинское исследование. Ты тоже хочешь?
– То есть ты согласилась, чтобы тебя использовали в качестве морской свинки за кофе с пончиками?
– Мне платят восемьдесят баксов в день. Это до фига.
– Грейс, ты спятила? Что это за исследование?
– Я должна буду принимать одно лекарство, а потом его отменят и будут изучать, появится ли у меня реакция на отмену.
– Что? Нет, – сказал я, тряся головой, не в состоянии в это поверить. Я взял ее за плечи и повернул в сторону занавески: – Иди переодевайся. Ты не будешь этого делать.
Мой взгляд упал в приоткрывшийся запах халата у нее на спине. Она была такой умилительной с этим своим бельишком в мелкий цветочек. Я затянул разрез поплотнее и завязал тесемки туго-натуго, так, что полы халата перехлестнулись.
Она обернулась и посмотрела на меня снизу вверх своими огромными зелеными глазищами, полными слез.
– Мэтт, я не могу. Я должна это сделать. Я должна забрать виолончель обратно.
– Откуда забрать?
– Я ее заложила, чтобы заплатить остаток за обучение.
– Погоди, а что с твоим студенческим займом и финансовой помощью?
– Я отдала часть маме, потому что моя сестренка сломала зуб, а у них нет денег. – Слезы потекли у нее по щекам. Я потянулся вытереть их, но она отстранилась.
– Грейс, этого нельзя делать, я тебе не позволю. Клянусь тебе, мы что-нибудь придумаем.
Мысль о Грейс, продающей виолончель, казалась мне безумием, ведь она занималась музыкой. Мне трудно было даже осознать уровень ее отчаяния.
– Ты не понимаешь.
– Ну так объясни мне.
Она скрестила руки на груди.
– Я помогаю своим родителям. У них там ужасная ситуация, хуже, чем было при мне, и я посылаю им что могу из моего студенческого займа. У меня почти кончились деньги на семестр, а тут позвонила мама и сказала, что их вот-вот выселят из дома. У них были деньги на аренду, но тут сестра сломала зуб, который надо было чинить, а кредит им не дали, и пришлось заплатить чем было. Я не могла вынести мысли, что моя сестренка будет ходить в школу, мучаясь от боли, со сломанным передним зубом.
Я был потрясен, но это не значило, что Грейс должна подвергаться каким-то небезопасным медицинским экспериментам.
– Это не твоя проблема.
– Это моя семья. Я прочла про это исследование, и поняла, что могу заработать нужное за неделю. Они платят за каждый день. Я быстро все соберу, выкуплю виолончель, и все будет в порядке. Но я должна это сделать, Мэтт. Нет тут ничего страшного.
– Это очень страшно, Грейс. Ты же не знаешь, как на тебя подействует это лекарство.
– Ты все равно не понял.
– Я пытаюсь. У меня есть какие-то деньги. Я выкуплю твою виолончель.
– Я не могу тебе этого позволить. Тебе самому нужно на пленку и фотобумагу.
– Не волнуйся, у меня есть запас. – Я понимал, что Грейс страшно неприятно позволить мне выручить ее. Она была очень независимой. – Иди переодевайся. Со мной все будет нормально.
Она скрылась и зашуршала за занавеской. Скоро она появилась оттуда, неуверенно улыбаясь.
– Ты небось думаешь, я ненормальная.
– Мне нравится твой психоз, – я обхватил ее за плечи. – Но я никому не позволю делать из тебя подопытную крысу.
Когда мы проходили мимо стола с закусками, она прихватила горсть пакетиков с сухими сливками для кофе из миски и спрятала к себе в сумку. Она таскала эти пакетики везде, где могла, размешивала в воде и заливала хлопья на завтрак. Я улыбнулся и покачал головой. Дурацким голосом она сказала:
– Ничего такого, я просто делаю покупки.
Настроение внезапно поднялось, мы оба засмеялись и выбежали из дверей. Но мысль, что Грейс посылает родителям деньги, которые ее отец, скорее всего, тратит на свое пиво, продолжала убивать меня.
Мы пошли в банк, где я снял со счета последние три сотни долларов. Я не сказал Грейс о том, что на моем счету осталось минус восемь центов. Она отвела меня в ломбард, куда заложила виолончель. Мужчина средних лет, стоявший за стойкой, приветствовал нас, как старых знакомых.
– Привет, Грейс.
Я неодобрительно поглядел на нее и прошептал:
– Он тебя знает? – Она нахмурила брови:
– Типа того.
– Пришла забрать виолончель?
– Ага, – кивнула Грейс.
Я передал человеку за стойкой триста долларов. Он ушел в заднюю комнату и через минуту вернулся, неся виолончель в ее огромном чехле. Грейс подписала бумаги, и мы вышли. Оказавшись на улице, я обернулся к ней:
– Постой тут. Я на минутку.
Я снова зашел в ломбард и попросил у человека листок бумаги.
– Вот мой телефон. Пожалуйста, не давайте Грейс больше закладывать виолончель. Она – замечательный музыкант. Виолончель нужна ей для занятий. Пожалуйста, просто позвоните мне, я приду, и мы все уладим.
Тем вечером, когда Грейс ушла к себе, я спустился в лобби и позвонил отцу из телефона-автомата.
– Сын?
– Привет, пап.
– Ну здравствуй. Как в Нью-Йорке, уже на всех произвел впечатление? – Сарказм сочился из каждого его слова. Он никогда не умел скрывать свое пренебрежение.
– Я звоню, потому что мне нужно помочь одному другу. Не мог бы ты одолжить мне денег, чтобы ссудить ей? – Я совершенно наплевал на свою гордость. Просто закрыл глаза и ждал, что он ответит.
– Ей? Это твоя подружка?
– Нет, пап. Это совсем другое.
– Ты хочешь мне сказать, что у девушки из-за тебя проблемы?
Я глубоко вздохнул.
– Она мой самый близкий друг здесь, и у нее нет никаких средств к существованию. Не как у нас с Алексом. Она учится только на свои деньги. Она изучает музыку, она музыкант, и ей нужна новая виолончель, но не на что ее купить.
Мне пришлось немного соврать, но я не хотел вдаваться во все детали.
– Знаешь, я должен еще платить за свадьбу твоего брата.
– А что, родители Моники не принимают участия в оплате свадьбы?
– Ну, мы хотели пригласить их на вечеринку по случаю обручения, а потом еще предварительный обед, и открытый бар для всех, и…
– Ладно, пап. Я понял. Нет проблем.
Секундная пауза.
– Ну ладно. По крайней мере ты начинаешь ценить то, что мы делаем для тебя. Сколько тебе нужно?
– Несколько сотен долларов.
– Я переведу их завтра тебе на счет. Знаешь, Маттиас, я ведь хочу тебе помочь. Только потому, что ты избрал для себя самый сложный из возможных путей…
Я рассмеялся. Он был неисправим.
– Я найду работу и все тебе верну. Спасибо, пап. – Я повесил трубку.
Как ни противно было звонить отцу, но все это теперь уже было не важно. Все, о чем я мог думать, была Грейс с ее тяжелой работой и всеми жертвами, на которые она шла ради того, чтобы играть свою музыку. Она верила в нее, верила, что все будет стоить того, а что такое вера без испытаний? Вот чему я у нее научился – верить в себя и в свое искусство.
Я чувствовал к Грейс то, чему еще не было определения. Я мог произносить это слово миллион раз, но теперь, когда я осознал это, оно звучало совсем по-другому. Когда я думал о том, что было между нами, мне было не важно, что это выглядело как дружба. Я любил ее.
ГРЕЙС
Хоть я и довела до мастерства умение быстро передвигаться в толпе с огромной виолончелью в чехле, тем утром я все же опоздала на занятие. К счастью, профессор Порнсайк хорошо ко мне относился; его уроки всегда были удовольствием для меня, хотя и не потому, что я была его любимчиком, как дразнила меня Татьяна. Все, что надо было делать, – это играть на виолончели, единственная вещь, которая всегда легко мне давалась. Обычно я просто закрывала глаза, забывала обо всем и уносилась вместе с музыкой. Но в эту пятницу все пошло не так.
– Вы снова опоздали, Грейсленд.
– Грейс, – поправила я, вытаскивая виолончель и смычок из чехла. На смычке висело несколько порванных струн. Я попыталась быстро их натянуть, но Дэн подошел и навис прямо надо мной. Его защитного цвета штаны были затянуты ремнем выше чем надо, а оранжевая рубашка-поло маловата на пару размеров. Я раздраженно посмотрела на него, чтоб дать ему понять – мне мешает его ненужное внимание.
– Ну что? – спросила я.
Он выхватил смычок у меня из рук и начал его рассматривать.
– Да он нейлоновый.
– Я знаю.
– Грейс, ты играешь ведущие партии. Для этого нужен хороший смычок. Зачем ты пользуешься этим дерьмом? – Часть его усов прилипла к верхней губе и дрожала в такт словам.
– Я член Общества защиты животных. Я не могу пользоваться смычком из конского волоса.
Я видела, как Татьяна, сидевшая впереди меня, затряслась всем телом от беззвучного смеха.
Порнсайк тоже осклабился:
– Да ладно. Правда?
Я вздохнула:
– Я куплю новый смычок на той неделе. – Вообще-то я не могла позволить себе такую роскошь, но он был прав – нейлоновые смычки на самом деле дерьмо.
– Договорились. Итак, давайте начнем урок с «Канона» Пахельбеля.
Татьяна громко фыркнула. Нас всех от него уже тошнило. Кажется, все учителя музыки сговорились готовить из нас участников струнного квартета, лабающего на свадьбах. «Канон» Пахельбеля, «Музыка на воде» Генделя и «Свадебный марш» Мендельсона были настолько глубоко вбиты нам в головы и в руки, что я буквально начала считать, что они отражаются на моей способности играть что-то другое.
Порнсайк вышел вперед и начал обратный отсчет с трех. Я толкнула ногой стул Тати и прошептала: «Давай по-ирландски». Мы начали играть в традиционной манере, а затем стали понемногу набирать темп, так что все остальные безнадежно от нас отстали. Многие вообще бросили играть и просто смотрели, как мы с Тати превратили классику в ирландскую джигу. Те, кто мог оценить музыкальную шутку, отложили инструменты и начали хлопать в такт, а некоторые даже попытались подыгрывать. В конце мы сорвали краткие аплодисменты, но Порнсайк со сложенными на груди руками вышел вперед и застыл как статуя.
– Ну что же, круто. Может быть, вы вдвоем сможете выступать на улицах. Видит бог, в Нью-Йорке так не хватает уличных музыкантов.
Я ничего не ответила, потому что я и так ходила по тонкому льду, но Татьяна начала:
– Профессор Порн… сайк… – Я зажала рот рукой, чтобы не прыснуть в голос, но Тати с каменным лицом продолжала: – Мы просто немного запутались…
Он несколько секунд кряду покивал, как неваляшка.
– Хорошо. Я все равно сегодня не в настроении. Все свободны. Позанимайтесь самостоятельно в парке, подышите свежим воздухом. Мы вернемся к этому в следующий раз.
Я потянулась за чехлом, открыла его и успела порадоваться свободе пару секунд, но вдруг почувствовала, что Порнсайк снова навис надо мной:
– Кроме тебя, Грейс. Пожалуйста, задержись.
Я застыла на стуле, прилипнув взглядом к его бежевым кроссовкам. Где-то внутри у меня заныло нехорошее чувство – интересно, он дождется, пока все уйдут, прежде чем начнет приставать ко мне со своими предложениями.
Скрестив ноги и обхватив себя руками за плечи, я сидела на холодном железном стуле и ждала, пока вокруг собирались уходить все остальные. Тати обернулась и безучастно посмотрела на меня. Собирая свои рыжие кудряшки в хвостик, она спросила шепотом:
– Чего он от тебя хочет?
– Понятия не имею, – пожала я плечами.
– Хотите с Мэттом куда-нибудь закатиться сегодня? Брендон хотел пойти выпить.
– Почему ты всегда считаешь, что я буду с Мэттом? Мы с ним не пара.
Она закатила глаза:
– Знаю, знаю. Вы не пара. Но я считаю, что ты будешь с Мэттом, потому что вы везде ходите вместе.
– Вообще-то мне надо заниматься. Я никуда не пойду. А Мэтт может делать что хочет.
Казалось, все вокруг считали нас с Мэттом парой. Мне надо было подавать документы на следующую ступень обучения. Это было логичным шагом моей карьеры. Но когда дело доходило до Мэтта, я теряла всякую силу воли. Мне хотелось проводить с ним каждую секунду, а из-за этого страдали мои оценки. Я понимала, что из-за этих глупостей могу лишиться всех ведущих партий.
– Может, вы с Мэттом наконец потрахаетесь и всем будет проще?
В этот момент к нам подошел Порнсайк.
– Татьяна, я должен заметить – просто счастье и прямо чудо, что твоя грубость не отражается на твоем мастерстве.
Порнсайк всегда нес что-то такое про мастерство. Татьяна была фантастически талантливым музыкантом, но как только она откладывала скрипку в сторону, ничего классического в ней не оставалось. Она вся, до кончиков башмаков, была грубоватой девушкой из Джерси.
– Спасибо, проф, я сочту это за комплимент. Пока, Грейс. – Она подхватила свой скрипичный чехол. Выходя из зала, она крикнула через плечо: – Приходите с Мэттом вечерком, как потрахаетесь.
Порнсайк смотрел на меня в упор безо всякого выражения.
– Пойдем пройдемся?
Я решила, что лучше быть на публике.
– Конечно. – Я поднялась и пошла за ним к выходу. Он шел довольно быстро, и я скоро сбилась с дыхания, таща на себе виолончель и стараясь успевать за ним.
– Куда мы идем?
– Увидишь. Уже недалеко. – Мы прошли четыре квартала и подошли к небольшому кирпичному зданию на углу. Это оказался магазин музыкальных инструментов. У него не было вывески, но я видела инструменты сквозь стеклянную дверь.
– Это магазин Орвина. Он лучший мастер по смычкам в мире.
Я втянула воздух сквозь сжатые зубы.
– Профессор…
– Пожалуйста, зови меня Дэн.
– Дэн… У меня нет денег на новый смычок. Я думала, я просто перетяну тот, что есть.
Он понимающе кивнул.
– Грейс, обычно я не делаю ничего подобного для своих студентов, но для тебя я хочу это сделать.
– Что вы имеете в виду?
– Я собираюсь купить тебе смычок, потому что ты очень талантлива. Я люблю твою игру, и у тебя прекрасный инструмент. – Он поглядел на мой чехол. – Тебе нужен такой же прекрасный смычок.
Он ждал моего ответа. Я взглянула ему в лицо, заметила, как собираются морщинки возле глаз, когда он улыбается, и впервые обнаружила в этом смешном лице определенное очарование.
– Ладно, – ответила я.
– Пошли, ты должна с ним познакомиться, – он открыл дверь и показал жестом, чтобы я заходила. За стойкой стоял маленький человечек, не менее семидесяти лет с виду. По бокам его головы торчали во все стороны пучки седых волос.
– Даниель, мальчик мой, – произнес он с сильным немецким акцентом. – Кого это ты мне привел?
– Орвин, это Грейс, моя самая талантливая ученица.
Вау, правда? Я бы никогда не подумала.
Я поставила виолончель, оперлась о стойку и пожала старичку руку. Он задержал мою руку в своей, рассматривая ее.
– Слишком мелкая и хрупкая для виолончелиста, но сильная, я вижу.
– Да. Грейс нужен новый смычок, и я хочу, чтоб у нее был самый лучший.
– Конечно, разумеется. У меня есть один, идеально ей подойдет.
Он ушел в заднюю комнату и вернулся, неся самый прекрасный смычок, который я когда-либо видела. Он протянул его мне. Мягкое дерево его основания у меня под рукой казалось гладким, как масло.
– Ой, какой же он гладкий…
– Это бразильское дерево, настоящее серебро и лучший конский волос, – сказал Дэн. Орвин кивнул. В следующий момент Дэн вытащил из кармана штанов чековую книжку, посмотрел на Орвина и вопросительно поднял бровь.
– Одиннадцать, – ответил Орвин.
– Одиннадцать чего? – спросила я тонким голосом.
Мне никто не ответил.
– Я сейчас, – сказал Орвин, уходя в заднюю комнату и возвращаясь оттуда через минуту с упакованным смычком.
Дэн вручил ему чек, взял смычок и поглядел на меня:
– Ты готова?
Я посмотрела на него с переполнявшим меня возмущением.
– Вы так шутите, да? То есть вот вы сейчас взяли и купили мне смычок за одиннадцать сотен долларов?
– Считай, что это инвестиция. Пошли.
Выйдя на улицу, он попытался вручить мне обернутый в бумагу смычок.
– Дэн, ну правда, я не могу его принять. Я же никогда не смогу вернуть вам эти деньги. Мне на еду-то еле-еле хватает.
– Тогда давай я приглашу тебя на ужин, – тут же предложил он.
Я так и уставилась на него, хлопая глазами, а он с серьезным видом ждал ответа.
– Я…
– Грейс, это не свидание.
– А выглядит как свидание. – Я не спешила согласиться; я все еще не могла понять, что Дэну от меня нужно.
– Это просто ужин. Еда. Мы можем обсудить твое возможное участие в оркестре, который я буду набирать этим летом. Мне бы хотелось, чтобы ты там была.
– Ладно. Но…
– Ну давай. Пожалуйста?
Мой университетский профессор музыки умолял меня согласиться поужинать с ним. Я огляделась в поисках остальных признаков того, что попала в какую-то другую вселенную.
– Во сколько?
– Я зайду в Стариковский приют к семи. Ты любишь тайскую кухню?
– Конечно.
– Есть одно место в двух кварталах от общежития. Там довольно вкусно.
– Я его знаю. Я приду прямо туда.
Ресторан был как раз напротив фотомагазина, где Мэтт только что начал подрабатывать. Я только надеялась, что мы с ним не встретимся.
Когда я вернулась в Стариковский приют, на улице начало подмораживать. Я пробежала через лобби наверх в свою комнату и прорепетировала с новым смычком несколько часов подряд. Он потрясающе влиял на качество звука. Инструмент звучал шире и глубже и наполнял комнату звонкими нотами.
В шесть я уже умирала от голода и совершенно искренне ждала ужина с Порнсайком, хотя и понимала, что это неудобно. Я собиралась съесть на халяву все, что смогу, и вести легкую светскую беседу. Я надела сиреневые колготки, длинный серый свитер и сапоги. Волосы я собрала в пучок на затылке, а на шею намотала толстый черный шарф. Потом я чуть-чуть подкрасила глаза и намазала губы блеском, а после, вполне понимая, что этого делать не стоит, выкурила полкосяка. Но мне казалось, что ужин с моим профессором музыки требовал какого-то химического отвлечения для мозгов. Спустившись по лестнице в лобби, я сделала себе чашку горячего какао.
Там же неподалеку на старом кожаном диване о чем-то шептались два студента, жившие на моем этаже, Кэри Кармайкл и Джейсон Вилер.
– Привет, Грейс, а где Мэтт? – спросила Кэри.
Я покопалась в стопке журналов на узком столике, стоящем возле дивана.
– Наверно, в универе, проявляет что-то в темной комнате.
Я заметила, что Кэри вопросительно глянула на Джейсона. Он повернулся ко мне:
– Так вы с ним встречаетесь или как?
Ох, вот только не это! Опять по новой.
– Мы с ним дружим, – осторожно ответила я. – А что?
– Ну и хорошо, – засмеялась Кэри. – А то мы думали, вы прямо вместе-вместе.
– А если бы и так?
Чего их это вообще так волнует?
– Но вы же нет, – продолжила Кэри. Мне хотелось ее убить. Я раньше не замечала, что она выглядит как женский вариант Мистера Бина.
– Ну а если бы и да? – повторила я, стараясь казаться безразличной.
– Ой, ну все знают, что по пятницам в кампусе большая вечеринка в фотолаборатории. Все притаскивают выпивку, курево и трахаются друг с другом в комнатах для проявки. Такая большая пленочная оргия.
У меня упала челюсть. Мэтт ходил в темную комнату каждую пятницу по вечерам и всегда возвращался поддатым и обкуренным.
– Ну не прямо оргия, – поправилась Кэри, заметив мое выражение лица. – Все просто хорошо проводят время. Ты же знаешь этих фотографов, они такие. Это просто слухи, что они занимаются этим в проявочных.