Глава 2 Лиха беда начало

– Заводское-то бомбоубежище еще при Советах строили. Сам завод, дай бог памяти, в пятьдесят третьем, и тогда же бомбоубежище начали. А уж в семидесятых годах, когда самый расцвет был, расширили, углубили да переоснастили. И артезиан именно тогда выкопали. Такой вместительный бомбарь, да без скважины – глупость. И к заводским скважинам его тогда же подключили. И уж в пятьдесят третьем он на тыщу мест планировался, а когда расширяли, то и до трех тыщ достроили – завод-то к тому времени разросся… В общем, серьезный бомбарь для серьезного завода. А как ты хотел?.. Завод-то наш для тольяттинского детали гнал. Пятьдесят один процент всей продукции для него выдавал. Рабочих тут была – тьма! Надо же коллективные средства защиты для такой уймы народу предусмотреть – вот и старались.

И деньжищ немерено вбухивали. С самой Москвы шишки приезжали, на контроле держали… Вот слушай-ка, – дед полез куда-то во внутренний карман спецухи, долго там копался, шевеля губами и дергая кадыком под щетинистой, сизоватой кожей, и, наконец, выудил клееный-переклееный, лохматый от ветхости листок бумаги. Бережно держа его в руках, аккуратно развернул и с чувством начал читать:

«В соответствии с решением совета директоров ОАО “АВТОВАЗ” вновь созданное предприятие ЗАО “СМЗ” является дочерним обществом ОАО “АВТОВАЗ”», – дед назидательно поднял палец, покашлял. – Дочерним, понял? Так, чего тут дальше-то… ага… «В настоящее время предприятием планируется осуществление новых программ и направлений, позволяющих подняться на новый технологический уровень, отвечающий требованиям рыночной экономики, ведется интенсивный поиск новых заказчиков…» Новых заказчиков, понимаешь? Вона чего. Конечно, как же тут бомбарь-то не отгрохать, ежели новые силы в завод вливают… «ЗАО “СМЗ” – это современное предприятие, специализирующееся на производстве прицепов для грузовых и легковых автомобилей, комплектующих и запасных частей к автомашинам семейства ВАЗ, ЗИЛ. Многолетний опыт работы…»

– А чего такое ваз и зил, а, деда? – перебил Данька.

– Да ты дальше слушай, – сердито насупился тот, складывая листок и бережно пряча его в карман. – Я те не про завод, а про Убежище рассказываю! Да не вертись, неслух! Слушай! В общем, разросся наш бомбарь. В пятьдесят третьем только один уровень был, это уж потом, к концу семидесятых, еще на два заглубились, да в стороны разрослись. Первый-то уровень, самый к земле близкий, под склады начали использовать, чтоб, значит, мощностя и площадя не простаивали, а нижние-то уровни законсервировали. Только припасы меняли время от времени, да оборудование.

Ну, а потом Союз развалился… На заводе неразбериха настала, и под это дело ох и много ж добра из запасов потаскали… А чего ж… Взять вот хотя бы продуктовую закладку, тот же тушняк. Его ведь военные затаривали, а военные консервы – они ж росрезервовские! И двадцать, и сорок лет пролежат, ничего с ними не случится. Тем более, что в нашем положении привередничать не приходится, любую сожрем. Ты его, тушняк-то, и до сих пор ешь. Вкусно, поди?

Данька кивнул, сглотнул слюну, живо представив банку тушенки из армейских запасов. Банка в смазке – сначала нужно было эту банку в горячей воде отмыть, а потом уже открывать – была самым его любимым блюдом… Там всегда был огромный кус мяса и желе, которое мальчик выедал с большим удовольствием, хотя обычно в него трудно было что-то впихнуть. Тушенка всегда подавалась на завтрак, а на гарнир мама Галя варила пшенку, реже – гречку или макароны – это уж зависело от того, что на продскладе выдавалось. Макароны Данька не любил, а пшенку – тихо ненавидел, мечтая, чтоб в один прекрасный день она испарилась куда-нибудь со складов.

– Да ты не мечтай, дальше слушай! – бесцеремонно влез в мысли дед. – Много в те годы украли. И провизию, и соляру из цистерн сливали, и одёжу со складов перли… Хэ-бэ военное, одеяла, противогазы, фильтр-патроны – все подчистую мели! Даже один из дизелей стащили – в хозяйстве, как говорится, и паровоз пригодится! А потом, в две тыщщи пятом-то – я ж тебе прочитал только что с листка, – завод реконструировать взялись. Немцы приехали, часть площадей в аренду взяли, а вместе с площадями им и бомбарь сдали, с условием, что они его восстановить возьмутся. Вот и пришлось им новое оборудование ставить да запасы пополнять. Наше, конечно, ставили, российское, невыгодно им было сюда свое-то возить, но ставили все ж таки качественное, закупались через Росрезерв. Единственно – дизеля заграничные установили. Дорогущие, но – экономичные, долговечные! Это Палычу надо спасибо сказать и свечку поставить…

– Так нету свечек, деда! Отец Кирилл сколько раз уже говорил, что Бога гневит – веревочки в стаканчиках жжет, – сказал Данька и тут же словил подзатыльник.

– Будешь еще деда перебивать, щегол!?

Данька притих, потирая макушку, – дед руку имел твердую, а силы в ней со времен молодости если и убавилось, то совсем чуть-чуть.

– Палыч сам лично следил, чтоб они не халявили, – продолжил рассказ дед. – Да и то сказать, немец – он не чета русаку. У них ежели положено – так исполняй и не пищи! Вот так, почитай, бомбарь вторую жизнь обрел. Потом тут все заводские шишки корпоративы справляли. А что – экзотика! В отсеке, где сейчас всякое тряпье лежит, на первом-то уровне, раньше зал для гулянок был. Там и экран плазменный здоровенный стоял – он теперь у Пива в «Тавэрне» – и техники всякой-другой полно. А еще помнишь, небольшой такой отсек, где сейчас библиотека? Там директор оборудовал себе квартирку по первому разряду. Говорили, неделями в ней жил – может, с женой поссорившись, а может, еще по какой причине. Все книги, диски с музыкой, фильмы, которые в Убежище есть, – все оттуда. Хоть какое-то развлечение. Эх, времена!.. Ты еще тогда совсем малой был. Сдам тебя, бывало, матушке Галине – а сам к Пиву. Народ под вечер наберется, рассядемся перед этой плазмой всем колхозом – смотрим… По одному диску в недельку просматривали, и каждый такой просмотр праздником был. Как в старые времена, еще дед мой мне рассказывал, к ним в деревню кинопередвижка аккурат по воскресеньям приезжала, и вся деревня в клубе собиралась. Вот и мы так же.

– А что это такое – кинопередвижка, а, дедуль? – опять не выдержал Данька.

Любопытно же. Дед иногда говорил какие-то словечки из прошлой жизни, значение которых маленький Данька не понимал, а дед редко снисходил до объяснений. Вот и сейчас он вопрос проигнорировал, продолжая рассказ:

– Реконструировать бомбарь закончили в две тыщи девятом, забили под завязку новьем, а спустя три года – рвануло. По всей стране, по всей планете заразу разнесли… Эх… Просрали… Все просрали… – дед махнул рукой и умолк, вперившись куда-то в пространство.

– Деда, ну а дальше, дальше? – Данька потормошил деда за рукав старого комка. – А чего было-то, когда рвануло?

Но дед не отвечал. Смотрел куда-то в стену отсека, и, как всегда, когда думал о чем-то неприятном, гримаса боли кривила лицо. Впрочем, Данька, не раз уже слушавший этот рассказ, и сам знал, что было дальше.

Дальше было так.

В тот день Олег и Света – родители Даньки – были проездом через Сердобск. Ехали из отпуска и решили заехать в родной город, погостить у родителей. А на вокзале их встречал дед Миха, отец Олега. Только с поезда сошли – и началось…

Когда завыл заводской гудок, сначала никто ничего не понял. Молчал он, почитай, с того времени, как Союз развалили. Как в девяносто первом перестал народ на смену созывать, так и не включали его ни разу в течение двадцати одного года. И молчать бы ему и дальше, однако судьба распорядилась иначе.

И – голос. Дед Миха всегда потом говорил, что голос этот и слова, несущиеся из вокзального громкоговорителя, врезались ему в память на всю оставшуюся жизнь. «Внимание! Всем! Говорит штаб ГО! Граждане! Воздушная тревога! Угроза ядерного удара! Всем находящимся в зале ожидания немедленно спуститься в бомбоубежище в подвале здания! Направление эвакуации укажут патрули ППС! Внимание! Всем! Говорит штаб ГО! Граждане!..»

Люди стояли, слушали, переглядывались… Учения, что ли, какие? Отвыкли за время дерьмократического беспредела по первому сигналу тревоги в убежище нырять. Решительности придал тот самый наряд ППС – с улицы вбежали два доблестных работника полиции и впопыхах юркнули куда-то в подсобки. Следом внутри исчезли еще несколько фигур в серой форме. Люди, очнувшись, по одному, бочком-бочком, сначала соблюдая достоинство, а потом уж и наплевав на все условности, повалили за ними. Толкотня, давка. Первый вопль, впрочем, мгновенно оборвавшийся, будто обрубили. Затем крики погромче, проклятия, мат, женские причитания. Разноголосо заревели дети. Толпа поднажала, протискиваясь в узкий служебный коридорчик. Кто-то коротко, страшно вякнул на весь зал – раздавили.

Дед Миха толкал сына и невестку перед собой, усиленно работая локтями и стараясь держать равновесие. То, что толпа разнесет их в стороны, он не опасался: люди спрессовались, вливаясь в узкий коридор служебных помещений, и давились теперь, как сельди в бочке. Единственно, чего он действительно боялся, – упасть. Вот тогда – конец. Затопчут, и пикнуть не успеешь.

Гудок продолжал выть, голос из громкоговорителя повторял одну и ту же запись про добрых и милых сотрудников ППС. Ха! Патрули ППС укажут?! Эти-то девять патрульных, успевшие нырнуть вместе с остальными людьми под бетонные своды бомбаря, на ближайшие месяцы стали самой большой головной болью спасшихся. Они имели оружие, а пистолет рождает власть и желание жить по праву сильного. А власть в руках гнилья – как дойная корова. Беру, что хочу, и творю, что хочу. Может, когда-то полиция и гордилась чистотой своих рядов, но слишком много времени и событий произошло с тех пор в разваливающейся стране. Презрительная кличка «мусор» стала самой меткой характеристикой для большинства людей, служивших в этом ведомстве. И если бы не полковник спецназа Сергей Петрович Родионов, так же, как и родители Даньки, оказавшийся в городе проездом и успевший нырнуть под землю буквально за несколько секунд до закрытия гермодверей, – неизвестно, как бы сложилась жизнь в Убежище в условиях ментовского беспредела.

В бомбарь успело забежать всего сотни три человек, когда сверху ударило. Бомбоубежище тяжело тряхнуло, выбивая землю из-под ног. Стены затрясло мелкой дрожью, погасло освещение. Вопли, шум, матюки, неразбериха… Сверху, с поверхности, послышался постепенно нарастающий гул – шла ударная волна. Это было страшно, страшно до одури. От гула закладывало уши и отрубало напрочь все чувства, кроме одного, крысиного, – бежать, как можно дальше и прятаться, как можно глубже. Толпа, словно овцы в стаде, единым порывом шарахнулась в одном направлении – вглубь бомбоубежища. В свете включившихся тусклых авариек было видно, как патрульные, ворочая здоровенные штурвалы, спешно закрывают внешние гермодвери, отсекая вливающуюся внутрь толпу. Снаружи заорали, застучали, приналегли… и в ответ тут же раздались выстрелы – это служители правопорядка успокоили самых упорных, пытавшихся пролезть в постепенно сужающийся проход. Заслышав стрельбу, толпа отхлынула от гермодверей, и это, наконец, дало возможность бравым сотрудникам полиции перекрыть выходы. В двери тотчас застучали. Протестуя, толпа, находившаяся по эту сторону, разноголосо заорала, качнулась к тамбурам. Люди в серой форме подняли оружие… Дальнейшее дед Миха помнил смутно и отрывисто, будто сквозь пелену. Помнил, как закрылись и внутренние гермодвери… Помнил размахивающего автоматом сержанта с распяленным темной ямой ртом и налившимся кровью багровым лицом, орущего, что пристрелит любого, кто подойдет к штурвалам… Помнил остальных полицейских, сгрудившихся у этих самых дверей и наставивших оружие на рвущихся к тамбурам людей… Помнил, как снаружи в герму долбили и, вероятно, долбили какой-то арматурой, потому что звук все-таки проникал сквозь закрытые двери, и от звука этого мороз драл по коже. Помнил, что бомбарь трясло еще раза три или четыре, – на город и окрестности скинули не одну бомбу.

А сколько на страну? А сколько наших ушло за океан? Этого уже никто не знал да и не интересовался. Кроме того, узнать было просто-напросто не у кого – радио, которым в обязательном порядке оборудовалось каждое бомбоубежище, молчало.

Как бы ни было это противно, спустя годы дед Миха всё же признавал, что все они должны быть благодарны патрульным, которые вовремя закрыли гермодвери и не дали взрывной волне и радиации проникнуть в Убежище. И за это и за то, что они первую неделю буквально жили у тамбуров, не подпуская всех тех, кто хотел открыть гермодвери и впустить оставшихся на поверхности. Да, тогда каждый из спасшихся готов был разорвать этих ублюдков, которые не дали шанса остальным людям, стремившимся к Убежищу. И ведь были попытки, были. В первые же сутки после бомбардировки группа из семи человек, сговорившись, предприняла безуспешную попытку отобрать у людей в серой форме стволы и открыть двери. Их положили всех. Патруль стоял насмерть, стреляли без предупреждения и на поражение. Понятно, что полицейские старались прежде всего для себя, но тем самым они спасли и остальных. Разумом каждый человек уже тогда понимал, что открывать сейчас гермодвери – самоубийство! Радиация, проникнув внутрь, не пощадит никого! Но в этих девяти фигурах, стоящих у выхода в тамбуры, каждый видел прямо-таки средоточие вселенского зла! Ужас случившегося, тяжесть потерь, страх неизвестного – все это люди подсознательно переносили на них, сгрудившихся у дверей и ощетинившихся стволами…

И все же они выстояли, и двери остались заперты. Спустя несколько дней бьющий по нервам стук снаружи прекратился, и народ постепенно успокоился, перестал рваться на выручку. Да и дошло уже до большинства, что мир изменился, и изменился безвозвратно. Человек перестал быть его хозяином и превратился в палача с испачканными по локоть в крови руками. На поверхности теперь безраздельно властвовала радиация – дозиметры, висящие у выходов, красноречиво свидетельствовали об этом. Стрелки всех трех приборов дружно ползли вверх и замерли, наконец, на отметке в полторы тысячи рентген, предупреждая, что выход на поверхность отныне стал смертельно опасен. Люди вынуждены были начинать новую жизнь на новом месте.

* * *

Большой удачей стало то, что в Убежище в момент взрыва находился Николай Павлович Андреев – военрук Палыч, как вскоре стали называть его выжившие. Он состоял кем-то вроде начальника ГО и ЧС при администрации завода и вплотную занимался переоснащением бомбоубежища, а потому – знал его, как свои пять пальцев.

В тот день Палыч с самого утра сидел в подземельях, проводил продуктовую инвентаризацию. Когда от удара качнулась земля, потух свет и автоматика включила тусклое аварийное освещение, подумал сначала: на заводе рвануло. Дернулся наверх, к выходу, – а навстречу уже ломится обезумевшая от ужаса толпа. Тут-то его и пришибло – началось! На подламывающихся ногах военрук побежал в дизельную. От навалившегося щемящего ужаса тряслись руки, сердце отказывало, работая с перебоями, – Палыч прекрасно понимал и представлял, что происходит сейчас на поверхности и что может произойти в скором времени в Убежище, не пусти он все его системы в работу. Пока возился с агрегатами, мелко клацая зубами от осознания произошедшего, свет потух окончательно – аккумуляторы были введены еще не все, хотя и собраны уже в схему. Наконец дизеля взревели – и сразу же зажегся свет. Палыч где стоял, там же, от облегчения, и уселся: пущенные дизеля позволяли продержаться до прихода спасателей. Наивный! Разве ж знал он тогда, что никакой помощи не предвидится и отныне, цепляясь за жизнь, приходилось рассчитывать только на свои собственные силы?

Первые дни. Первые дни не опишешь словами… Животный страх. Жуть. Неизвестность. Тоска – у каждого ведь наверху остался кто-то, при мысли о ком рвалось сердце. Уныние, отчаяние, панический ужас. Многие не верили, что произошло необратимое, надеялись: вот-вот придут спасатели, откроют двери и выведут людей на поверхность. Однако время шло, и даже самым упертым, наконец, пришлось взглянуть правде в глаза и признать – жизнь отныне переменилась самым коренным образом.

Человек известен своей фантастической приспособляемостью. Уже в конце первого дня наметились какие-то шевеления. Кто-то захотел есть, кто-то пить, кто-то – в туалет. По всему уровню начали бегать дети, исследовать новое диковинное место – эти вообще не могут долго унывать, особенно пацаны. Главное – родители с ними, а там как-нибудь протянем!

И уже в первые дни обозначился основной костяк будущей администрации – люди, способные принимать решения в тяжелейшей стрессовой ситуации, люди, силу которых чувствовали и к которым тянулись.

Полковник спецназа ГРУ Сергей Петрович Родионов обладал всеми этими качествами в полной мере. Именно он на пару с Палычем, пытаясь хоть как-то наладить повседневную жизнь Убежища, организовал раздачу пищи и воды, расселение людей в отсеки первого, тогда еще чистого, и второго уровней, обеспечение их необходимым количеством нужных для выживания вещей – одежды, одеял, посуды, прочих предметов повседневного обихода. Полковник прекрасно понимал, что народ надо чем-то отвлечь. Люди, оставшиеся в таких условиях без дела, со временем начинают постепенно сходить с ума от лезущих в голову безумных мыслей. Для него, военного человека, ситуация была проста – чтоб личный состав не дурел и морально не разлагался, его надлежало занять делом, пусть даже пустым, ненужным и бестолковым. Именно этому золотому правилу и следовал многоопытный полковник, когда придумывал наряды на работы, порой такие бесполезные или настолько чудны́е, что в обычной ситуации нисколько не военные люди просто подняли бы его на смех и послали куда подальше. Что стоило хотя бы ежедневное задание по протирке влажной ветошью разноцветных коммуникационных труб, тянувшихся под потолком бомбоубежища. Или наряд «наблюдателя», когда человек на сутки сажался перед выходом в тамбур с заданием следить за шкалами дозиметров, анемометров и барометров и отмечать в специальной тетради малейшее понижение или повышение уровня радиации на поверхности, скорость и направление ветра, температуру воздуха, давление… Казалось бы – зачем, в чем тут смысл? Для гражданского человека, не бывавшего в армии и не нюхавшего ее порядков, – очевидная глупость, сродни известному анекдоту: «копайте отсюда и до обеда». А для военного – занятие, полное глубинного смысла, недоступного гражданскому лицу вследствие его скудоумия и непонимания скрытых течений, влияющих на повседневную жизнедеятельность личного состава воинского формирования. Конечно, таких бессмысленных работ и нарядов было меньшинство, в Убежище и без того хватало забот. Та же уборка, мытье пола и стен обеззараживающими растворами, проводившаяся раз в неделю, занимала целый день и выполнялась всем личным составом Убежища. К тому же скоро, как и полагается в любом разумном обществе, в Убежище произошло разделение труда, и случилось это сразу же после переписи населения. Выяснилось, что им все-таки очень повезло. Нашелся и врач, принявший под свою ответственность склад с медикаментами и отлично оборудованный медотсек, и несколько технарей, за которыми было закреплено обслуживание машин и агрегатов и поддержание их в работоспособном состоянии. Курсант училища РХБЗ, три школьных учителя, сантехник, два логиста и даже один бармен – кого тут только не было… Словом, в течение буквально каких-то месяцев жизнь в Убежище, благодаря общим усилиям и нововведениям Родионыча, кое-как упорядочилась. Все видели, сколько сил приложено полковником для благоустройства, и авторитет его, благодаря этому, поднялся на недосягаемую высоту.

Еще одним человеком, чей авторитет практически равнялся авторитету полковника, стал отец Кирилл. До Начала он был настоятелем Казанской Алексиево-Сергиевой пустыни, находившейся неподалеку от города, и, как всякий настоящий священник в тяжелые времена, поддерживал людей, не давал пасть духом слабым и отчаявшимся. Его высокая, жилистая фигура в черной рясе с тяжелым серебряным крестом на груди появлялась то в одном, то в другом отсеке, и для каждого обитателя Убежища у отца Кирилла находилось ободряющее, теплое слово утешения, библейская история, молитва. В тяжкие времена многие люди, даже те, кто ранее был ярым атеистом, приходят в веру. Легче жить, веря, что есть над тобой кто-то, кто поможет, защитит, оградит… Но конечно же – не все, далеко не все. Кто-то, наоборот, убеждается в том, что раз Бог не уберег, не защитил – значит, его, попросту говоря, нет. И хотя твердят священники, что кары посланы нам за грехи наши, – разве кто-то из таких людей слушает их?

И все же тех, кто обращался к отцу Кириллу за духовной помощью, было существенно больше. Он даже попросил у Родионыча разрешения использовать для богоугодных целей один из свободных отсеков на третьем уровне, на что тут же получил добро – полковник с симпатией относился к отцу Кириллу, хотя сам был человеком безразличным к вопросам веры. Но с батюшкой побеседовать на разные темы любил и считал его умнейшим человеком. Впрочем, и священник держался о Родионыче того же мнения, отмечая не только его ум, но также и твердость характера, упорство и железную бойцовскую волю.

В отведенном ему помещении, представлявшем собой отсек семь на десять метров, отец Кирилл организовал некое подобие церкви-часовенки. Нашлись даже две-три иконы, которые он привез в день Начала из пригорода, от родных, для освящения в монастыре. Вместо свечей использовались стаканы с налитым в них маслицем и опущенной на дно веревочкой. Горели они плохо и недолго, но привередничать не приходилось. Это потом уже, когда сталкеры начали совершать вылазки на поверхность, в хозяйстве отца Кирилла появились и настоящие свечи, и иконы, и прочая церковная утварь. А пока – сошло и так. Бог поймет, Бог простит. Кроме того, на нужды вновь образованной церкви отдали один из DVD-проигрывателей, имевшихся в Убежище, – у отца Кирилла на флешке имелась отличная подборка церковных пений и несколько записей игры на органе. В том же отсеке он с наиболее активными прихожанами организовал и церковный хор. Небольшой, всего на двенадцать голосов, но именно силами этого хора часовенка превратилась в одно из наиболее посещаемых в Убежище мест, где люди могли посидеть, послушать пение, испросить отпущение грехов. Настоятель принимал и выслушивал всех, говорил по душам, поддерживал, стараясь дать утешение каждому, и потому авторитет его в скором времени стал равен авторитету самого полковника.

Третьим лидером стал Айболит, майор Коноваленко Игорь Семенович, начальник медицинской службы войсковой части города, украинец по национальности. Подтянутый, сухой мужчина, носивший висячие запорожские усы и слегка напоминавший лицом Тараса Бульбу в исполнении Богдана Ступки.

Игорь Семенович, в отличие от отца Кирилла, лечил не души – тела, но делал это настолько профессионально, что за свое мастерство вскоре и получил почетное прозвище Айболит. «Всех излечит, исцелит добрый доктор Айболит», – говорится в одном известном детском стишке. И он лечил. Хирург по специальности, он лечил всех. Язва – к Коноваленко. ОРЗ – к Коноваленко. Вывих – обратно к Коноваленко. Казалось бы – что уж тут такого особенного?.. Если ты доктор – так и лечи! Однако в замкнутом мирке такой доктор-универсал становится в глазах своих пациентов чуть ли не всемогущим шаманом. И потом – хвори ведь бывают разные. Ноющий желудок – это одно, а вот воспаленный аппендикс – иное. Одно дело – вывих или ушиб мягких тканей, и другое – осколочный перелом со смещением. В первом случае, отлежавшись, встанешь сам, а вот во втором без квалифицированной медицинской помощи прямая дорога либо на тот свет, либо в инвалиды. Истина проста: когда, заболев, не к кому обратиться, когда лекарь только один – и лекарь, надо признать, отличный, – на него молятся.

Сам Айболит своих заслуг не преувеличивал и в лучах славы не купался – был он человеком достаточно скромным и славословий не терпел.

– Я не гений и не доктор Быков, – частенько отвечал он на поток благодарностей, изливающийся из очередного выздоравливающего пациента. – Вы лучше Палычу спасибо скажите. Это благодаря его стараниям медотсек заполнен самой необходимой техникой. Не будь ее – в половине случаев я был бы бессилен. Ни диагностировать, ни лечить… Как у меня в части: помазал солдатика зеленкой – и свободен.

Однако как бы он ни преуменьшал своих заслуг, люди понимали: техника – техникой, но без мастерства эта техника, сколь бы первоклассной она ни была, ничего не стоит. Именно благодаря своему профессионализму Айболит и стал постепенно одним из трех авторитетов, к мнению которых прислушивались и который внушал людям веру в будущее.

* * *

Однако не все шло настолько гладко, как хотелось бы. Люди разные, и потому, какой бы твердой ни была воля вожака, не всегда получается объединить всех до единого одним общим желанием – выжить любой ценой. Кому-то вся эта суета глубоко безразлична, а кто-то вообще в силу своего характера никогда не шел с толпой, а всегда противопоставлял себя ей.

Вот, например, сидит у стены, покачиваясь, словно в трансе, молодая женщина. Пустой взгляд, растрепанные волосы, красные, распухшие от слез глаза. Дома, на поверхности, осталась трехлетняя дочь. Одна. Мужа нет – алкоголик, разошлись полтора года назад.

И женщина прекрасно понимает, что стало с дочерью. И – нет сил. Нет ни мыслей, ни чувств, одна только гулкая пустота в душе. Лечь – и умереть. И она не одна такая.

Вон, в углу – парнишка сидит, стонет. Рукой плечо окровавленное зажимает. Отлучился в вокзальный буфет за холодным лимонадом, оставил любимую девушку на скамейке в скверике – подожди, дорогая, я на пять минут, не больше… Когда Началось – затянуло его людской рекой в узкую горловину коридора и, протащив по каньонам подсобок, швырнуло в гулкое подземелье Убежища. И нет хода назад. Рванулся – а навстречу стволы…

Или вот бабка взад-вперед мечется. Отошла в туалет – и так же людским потоком затянуло. А на улице – внучек любимый с дочкой, так в Убежище и не успели. И бомбы уже упали, и взрывная волна прошла, а бабке все кажется, что там они, за дверью, живые-невредимые. Стоит только открыть, впустить… Плачет бабка, людей в сером умоляет, а те только пистолетами в лицо тычут и от дверей отталкивают…

И таких людей, потерявших в мгновение ока весь смысл своего существования, было не один, не два, а чуть не четверть. С ними приходилось работать отдельно, успокаивать, убеждать, уговаривать… Не всех смогли убедить жить дальше, далеко не всех. Но даже не это стало самой главной проблемой…

Самой главной проблемой стали те самые девять ППСников, прекрасно понимавших, что сила на стороне того, у кого есть оружие. Поначалу они не мешали – обособились в сторонке, больше наблюдая и приглядываясь, нежели участвуя в общественной жизни Убежища. Бывший сержант Николай Паутиков, а теперь просто Паук, лидер группировки, чувствовал в полковнике, принявшем в ту пору общее руководство над Убежищем, не безобидную шавку, а матерого волка и связываться с ним до поры до времени опасался. Поселились они в самом дальнем отсеке на первом уровне, возле склада с тушенкой. Тихо шмыгали по своим делам вдоль стен, всегда держали оружие в боевой готовности – слишком жива была в людской памяти картина закрывающихся гермодверей, отрезающих путь к спасению для несчастных, которые пытались попасть внутрь. На полицейских бросали косые взгляды, но не тревожили, обходили стороной, стараясь соблюдать негласный нейтралитет, и надеялись, что не будет зла и от них. Надеялись – и напрасно. И ведь предупреждал же полковник, что добром это не кончится. А ведь он, отлично знавший и понимавший все волчьи законы таких мужских коллективов, отлично разбиравшийся в их психологии, сам не раз обитавший в группах, подобных этой, отчетливо понимал, что может произойти.

Первый конфликт с пауковцами случился из-за женщины. Конфликт, который стар, как мир, – самцу всегда нужна самка, с инстинктом не поспоришь. Случилось это спустя месяц после Начала. И случилось как-то до банального просто – Пауку захотелось. Захотелось настолько сильно, что утруждать себя поисками согласной он не стал: просто вышел из отсека, ухватил первую попавшуюся поперек туловища и потащил за дверь. Когда женщина попыталась кричать и сопротивляться – ударил кулаком, подхватил обмякшую жертву и, как самый настоящий паук, утащил в логово. К тому времени, вероятно, атмосфера внутри группировки была уже достаточно напряжена. Хватило лишь легкого толчка, чтоб она нашла выход в беспределе, в пресловутом «праве сильного» – да и как же еще назвать то, что творилось в Убежище в последующие несколько месяцев?

Несколько человек, ставшие свидетелями этой отвратительной картины, попытались вмешаться, но из отсека высыпала группа поддержки, и под пристальными взглядами черных оружейных зрачков люди не решились отбивать жертву. Что довелось испытать несчастной – догадаться не трудно. Грязь, мерзость, боль, ощущение полнейшего бессилия… Когда через несколько часов женщину выпихнули из отсека, она едва стояла на ногах. Тело – один сплошной синяк, лицо разбито в кровь. Люди, столпившиеся около двери паучьего отсека, оравшие и безуспешно долбившие в нее, кто чем мог, подхватили женщину и отнесли в медотсек. Айболит, конечно, оказал квалифицированную врачебную помощь ее телу, но даже отец Кирилл не смог помочь ее душе – через двое суток, в течение которых женщина без движения пролежала на кушетке, отвернувшись к стене, ее нашли на том же месте в той же позе со вскрытыми венами. Под кушеткой в луже крови валялся скальпель. После нее остался годовалый ребенок.

Случай этот взволновал обитателей Убежища. Да, тогда еще именно «взволновал», не более того. Народ еще не привык жить вместе, быть единым организмом, стоять друг за друга горой. Многим этот случай казался рядовым – за времена демократии и победившего капитализма на улицах случалось еще и не такое. Не со мной произошло – и ладно. Люди привыкли, стали равнодушными, а ведь известно, что нет ничего страшнее равнодушия к судьбе ближнего своего. Тот случай так и спустили на тормозах: вече собралось, поорало – и разошлось. Утихло. На время.

А беспредельщики, ощутив безнаказанность, постепенно начали борзеть. То на общественное собрание явятся, хамить начнут, чужих женщин лапать – а какому мужику это понравится? То на склад тушенки залезут, вытащат короб, пируют, наплевав на жестко установленные пайковые нормы. То вскроют опечатанный и запертый на хиленький замочек медицинский склад, сольют литров пять спирта – опять разгуляй-малина. А потом по всему Убежищу бродят, стволами размахивают. Тут бы их и взять, тепленькими, да Паук обладал прямо-таки железной хваткой, держал подчиненных в ежовых рукавицах, даже в полупьяном состоянии не давая им разбрестись. Держались они плотной группой и, перед тем как свалиться в штопор после бурной попойки, всегда успевали возвратиться в свой отсек и запереться, оставив перед дверью вменяемое охранение.

Дальше – больше. Как-то раз трое беспредельщиков наглотались «тарену» из противорадиационных аптечек со вскрытого склада РХБЗ. Что уж там им причудилось – одному Богу известно, да только открыли они стрельбу в коридорах и троих человек положили на месте. А потом залезли в дизельную, слегка помяв Робинзона, заковали его в наручники и остановили все четыре работающих на тот момент дизеля. Правда, Паук, понимавший, чем грозит такая остановка, в момент явился в дизельный отсек и выкинул оттуда подгулявших соратников. Но три трупа так и остались лежать в коридоре на первом уровне, молчаливо свидетельствуя о том, что так больше продолжаться не может.

Однако терпение обитателей Убежища переполнилось не после этих краж, пьяных дебошей, убийств и насилия. Край настал после случая вандализма, происшедшего спустя месяца четыре после Начала. Два пауковца забрались ночью в никогда не запирающуюся на замок часовенку отца Кирилла и испохабили, подрали, изгадили все, что только можно было изгадить. Создавалось впечатление, что ублюдки буквально опьянели от переполнявшего их чувства безнаказанности и творили все, что им заблагорассудится, совершенно не оглядываясь на последствия и не ставя ни во что живущих рядом людей. Издевательство над часовенкой, служившей для многих единственным утешением в эти тяжелые дни, стало последней каплей – народ озверел. Озверел до полного бесчувствия и отказа тормозов. Напрасно полковник успокаивал стихийно образовавшийся возле дверей часовенки митинг – люди жаждали крови. Родионыч понимал, что без более-менее приличной организации и планирования при нападении на логово Паука может пострадать немало людей, но его не слушали. Какие там планы, когда внутри все горит от чувства праведной мести!

На штурм ринулись, похватав на инструментальном складе лопаты, молотки и ломы с топорами. Охранение, состоявшее из двух человек, убоявшись вида несущейся озверевшей толпы, размахивающей плотницким инструментом, попыталось юркнуть за дверь – да куда там. Их смяли походя, мгновенно разодрав на несколько частей и раскидав по всему коридору.

Кровь не остудила, а, наоборот, казалось, добавила первобытного зверства исступленной толпе. Принялись за металлическую дверь. Ломали долго – били ломами, подковыривали швы топорами, долбили в бессильной злобе молотками… Внутри стояла мертвая тишина – беспредельщики поняли, что перегнули палку, и дрожали, надеясь дождаться, когда вспышка праведного народного гнева утихнет. Не дождались – кому-то пришла в голову светлая мысль: зачем выковыривать их из отсека, когда можно просто-напросто запереть внутри и пусть грызутся с голода! Против был только отец Кирилл, напирая на христианское милосердие, да куда там! Разве услышат одинокий голос, просящий мира и всепрощения среди воплей о войне и мести? На идею о том, чтоб запереть беспредельщиков, как пауков в банке, народ сначала поворчал – хотелось рвать, раздирать, слышать вопли врага и чувствовать под пальцами его горячую, пузырящуюся кровь. Но потом, за неимением лучшего плана, согласились и с этим: поставили под штурвал открывающейся наружу двери распорку, притащили сварочный аппарат и в нескольких местах прихватили ее к косяку. Беспредельщики, осознав, какая жуткая участь их ждет, орали, били в дверь изнутри, пытаясь выбраться, – тщетно. Выход был запечатан, и люди наконец-то освободились от паучьего террора. Но история на этом не закончилась.

Пауковцы долбили изнутри весь день. Потом затихли, поняв, вероятно, всю бессмысленность своего стука. Теперь им оставалось только одно – умереть от голода или, что вероятнее, от жажды. Так и стоял отсек с заваренной дверью, два месяца стоял.

А потом, посчитав, что казнь удалось исполнить в полной мере, отсек вскрыли – люди, посовещавшись, решили использовать его с большей пользой, чем коллективный склеп. Открывшаяся картина шокировала даже видавшего виды Родионыча. Паук – единственный из всей кодлы – выжил. Он, встретивший входящих в отсек людей полубезумным смехом, сидел на полу в углу отсека и грыз ногу одного из своих товарищей. А вокруг в разных позах лежало пять с половиной трупов в разной степени разложения.

В отсеке изрядно воняло, но задохнуться нелюдю не дала вентиляция, исправно отбиравшая смрад разложения и доставлявшая все это время свежий воздух. «Пища» была, а вода – что ж, вода, возможно, была запасена заранее… Как бы то ни было – Паук остался жив.

Казнить его не стали, да, признаться, и не смогли – никто не хотел становиться палачом. К тому же, люди посчитали, что бывший сержант наказан достаточно. Право сильного теперь было на их стороне, и они могли позволить себе быть великодушными. Пауку выдали несколько банок тушенки, ОЗК, аптечку, дозиметр, воды, «макара»[18] с одним патроном – и отпустили на все четыре стороны, выпихнув за дверь Убежища. Понадеялись, что радиация на поверхности довершит то, что они довести до конца не смогли. И напрасно. Не зря говорится, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Паук, умирая, все-таки нашел способ отомстить.

Выгнали его утром, а где-то к обеду в Убежище встали дизеля. Робинзон, спешно начавший выяснять, в чем проблема, сначала недоуменно чесал в затылке – агрегаты были полностью исправны и даже заводились, но, проработав некоторое время, вставали один за другим. Главный техник копался в двигателях час, до тех пор, пока не догадался проверить тягу в трубах, по которым выхлопные газы уходили на поверхность. Тяги не было. Стало понятно, что выходы завалило. На поверхность, надев ОЗК и демроны, спешно выбралась группа из пяти человек – завал необходимо было разобрать немедленно, иначе обитателей Убежища ждала жуткая смерть от удушья.

В этой пятерке был и Данькин отец.

* * *

На новом месте дед Миха с детьми устроился неплохо. Его профессия оказалась востребованной – Михаил Иванович Добрынин всю свою жизнь проработал в сердобских электросетях и, понятное дело, об электричестве знал не понаслышке. Работы хватало – все электрохозяйство Убежища на нем. Где-то подлатать, лампочку заменить, кинуть времянку или более серьезную проводку протянуть. Опять же – аккумуляторы, аварийное освещение и даже небольшой трансформатор. Так что человеком он был нужным, отмеченным администрацией, и семейство его ни в чем не нуждалось. Сын, Олег, профессию имел в Убежище бесполезную – до Начала трудился в крупном банке водителем, а вот жена его, Светлана, в детском саду работала, воспитателем. Ей-то сразу занятие нашлось, прямо по профилю, – детишек в Убежище было человек двадцать разного возраста, вот и решили детсад организовать, чтоб родителей для общественных работ на благо жилища освободить. И получилось, что и отец и жена при деле, и достаток в дом несут, а он, вроде как, нахлебник – на общих работах большого пайка не вытрудишь, дают ровно столько, чтоб ноги таскать. Олег, привыкший к положению кормильца, вынести этого не мог – тяготился.

Дед Миха отчетливо понимал, как повезло ему на старости лет. Единственно – по жене порой тосковал, но тут уж ничего не поделаешь. Как в Небесной Канцелярии распорядились – так тому и быть. У иных вообще все домашние наверху остались, а у него – такая радость: и сын при нем, и сноха! Вот только пообвыкнемся малость, а там, глядишь, и детишки пойдут… Очень уж хотелось деду Михе внуков. Понянчить, поглядеть, как растет потихоньку, в воспитании помочь. Внуки – они ж для стариков дороже и роднее детей бывают! Так что – все вроде хорошо складывалось. Для нынешних обстоятельств, понятно… А потом все рухнуло. В один момент.

Когда завалило вентшахты, Олег в числе пятерых добровольцев ушел на поверхность – так и тянуло его за душу то, что не он, здоровый мужик, семью кормит, а жена с отцом. Хоть в чем-то полезным хотел быть. И ведь отговорить возможности не представилось – дед Миха в тот день в аккумуляторной работал, а Светлана с детишками занималась. Потом только, через час где-то, Света к свекру прибежала. Глаза бешеные, красная вся, волосы растрепаны, слезы… Говорит: Олег на поверхность добровольцем вызвался. И группа уже ушла.

У деда Михи тогда первый инфаркт случился. Всю жизнь был здоров, как бык, – а тут нате вам. Сердце засбоило, отдавая пульсирующей болью в руку, перехватило дыхание… Как стоял, так на месте и повалился. Он прекрасно понимал, что происходит с человеком при единовременном облучении в полторы тысячи рентген… Отнесли в лазарет. Света при нем все время находилась, плакала навзрыд. Окружающие утешали: рано убиваться-то, их вон как навьючили – сверху ОЗК, снизу демроны! Да с такой защитой они там сутки просидят – вреда не будет! Ну, утешили кой-как – девушке-то откуда знать, как оно на самом деле?..

Группа вернулась в полном составе буквально через пару часов. Пришли – как и не уходили: веселые, бодрые, полные сил. Рассказали, что зарешеченные отверстия на бетонных оголовках выпускных трубопроводов, через которые выводились отработанные газы, были заткнуты каким-то тряпьем, а сами оголовки частично завалены строительным мусором. Но главное – возле них был найден пистолет. Тот самый ПМ с одним патроном, который выдали Пауку. Получалось, что заваленные трубопроводы – его рук дело. Самого бывшего сержанта на поверхности не обнаружили – ни живого, ни мертвого. Ну, да и черт с ним. Ушел – нашим легче. Далеко все равно не отойдет, сдохнет по дороге. Так и забыли б об этом инциденте – но судьба распорядилась иначе.

Дед Миха, как узнал, что сын невредимым вернулся, – словно второе дыхание обрел. К тому же, вечером Олег сам пришел отца навестить. С женой под руку – Света сияла. Как же: муж – герой! Считай, все Убежище эта пятерка спасла, жизнью рискуя. Посидели, поболтали. Олег рассказал, что творится теперь на поверхности: хаос, бардак и разруха. Казалось, всего-то чуть больше полугода прошло, а город уже на себя не похож, дичает без ухода. Дождь, грязь, серость, опавшие желтые листья кругом. Небо сплошь мутной пеленой затянуто, ни единого лучика не проглянет. То снег сыпать начинает, то, спустя мгновение, град хлещет… Неуютно…

Поговорили, проведали, ушли – а деду Михе совсем хорошо. Взбодрился – откуда только силы взялись? Упрашивал Айболита домой отпустить – да тот уперся. Завтра, говорит. Если нормально все будет.

Ну что ж – пришлось ночевать. Спал как убитый, после дневных-то волнений. С утра поднялся бодрый, получил от Семеныча кучу наставлений, горсть таблеток и пожелание «будь здоров – не кашляй». Вышел из лазарета – а навстречу сына на руках несут. И Света, без кровинки на лице, вокруг бегает. Ночью, говорит, шутил, смеялся. Все нормально было, поташнивало только. А утром встал с постели – и упал. Голова закружилась, вырвало, в рвоте – кровь. Сознание потерял. Она за соседями – и сюда.

Занесли. Айболит враз серьезным сделался, выгнал всех из больничного отсека, заперся. Ненадолго, правда, – спустя каких-то полчаса еще четверых принесли, одного за другим. С похожими симптомами.

Все утро родственники больных под дверью маялись, Семеныч не впускал никого. Вышел только раз – мрачный, выругался по-черному.

– Хорошего не ждите, – говорит. – Лучевая болезнь второй-третьей степени. Антибиотики, протекторы, витамины у меня есть, но этого может не хватить. Возможно, понадобится переливание крови и пересадка костного мозга. Операционная хорошо оборудована, шанс есть, но очень мал. Определитесь, кто будет ухаживать за больными. По одному человеку за каждым. И знайте: если вы зайдете в отсек – обратно я вас выпущу либо со здоровым человеком, либо без него, но только после его смерти. Нечего дрянь всякую по Убежищу разносить: фонит от них, как от реактора.

И потекли бессонные ночи и дни, полные слез, боли и переживаний. Сначала Света за мужем ухаживала, дед Миха под дверью дежурил, любую новость хватал. А уж потом, когда выяснилось, что сноха беременна и Айболит с матом все-таки отогнал ее от постели мужа, – Светлану сменил дед Миха. Кто ж еще?

Умирали ребята тяжело. Айболит прилагал все силы, но что мог сделать он, обычный хирург, не специалист в области радиационных поражений? Не помогли ни антибиотики с радиопротекторами, ни переливание крови, ни пересадка костного мозга. Для таких тяжелых случаев необходимы специальные хирургические либо гематологические больницы. Что можно сделать в пусть и хорошо оборудованном, но не специализированном медотсеке?

Отец с болью смотрел, как с каждым днем сыну становится все хуже и хуже.

Отказывали почки, печень, желудок, весь желудочно-кишечный тракт. Во рту появились язвочки: на языке, нёбе, на губах с внутренней стороны, на щеках. Утром, после ночных мучений, Света меняла постель – белые простыни были сплошь в кровавых пятнах с кусками приставшей кожи. Отходила слизистая, начала трескаться кожа, тело покрывалось волдырями, клочьями лезли волосы. Выходили наружу ожоги… Айболит все время колол наркотики – для сна. Во сне не так больно, не так мучительно…

Умер Олег спустя две недели. Только перед смертью пришел в сознание на несколько минут. Тогда-то дед Миха и сказал сыну, что Светлана беременна. Олег улыбнулся сухими, потрескавшимися губами.

– Данькой назовите… – прохрипел, ворочая черным, распухшим, не умещающимся во рту языком. – Если пацан… Русский он, и имя должно быть русское…

И через пару часов умер, не приходя в сознание. А вслед за ним, вереницей, с перерывами в два-три часа, и остальные ушли.

Дед Миха и Света тогда уже понимали, что к чему. Готовились. Знали, что долго не протянет. И все же смерть его далась обоим очень тяжело. Единственное утешение осталось – ребенок.

Айболит честно предупредил, каким может родиться малыш. Зачатие, вероятнее всего, произошло как раз в ту ночь, когда Олег вернулся с поверхности. Получалось, плод мало того что подвергался облучению все то время, когда Света ухаживала за мужем, так еще и к моменту зачатия мужская половая клетка уже были затронута радиацией. Семеныч предложил только один выход – аборт, ибо ничего хорошего из облученного плода не вырастет. Света, естественно, отказалась наотрез – ребенок был последней памятью о любимом муже. Айболит, превратившийся в Убежище из хирурга во врача общей практики, контролировал развитие плода все девять месяцев беременности. И с растущим удивлением отмечал он, что плод развивается без каких-либо патологических изменений с физиологической стороны. Руки-ноги-голова на месте, все в положенных количествах и пропорциях, сердце бьется, ребенок шевелится, ногами-руками внутри пихается. Мать была счастлива – сын здоров! Оставались, правда, опасения насчет умственного развития, но это уж УЗИ не определит. А вот со здоровьем самой Светланы было не очень. А как же иначе: столько времени находиться в палате, которая в радиоактивный могильник превратилась. Все-таки получила она свою дозу. Дозу, которой хватило ей на то, чтобы спустя несколько месяцев после рождения мальчика уйти вслед за мужем.

И остался дед Миха с грудничком на руках один.

Загрузка...