Правдивые сказки - читать онлайн

Холодоша

В селе Зимушкино все готовилось к приближающемуся празднику – Рождеству. В ночном небе зажигались волшебные звезды. И на земле, в каждой избе, не жалея жгли свечи. Сквозь ледяные узоры на окошках блестели огни наряженных елок. На потеху ребят на них вешали медовые пряники и кренделя.

Праздника ждали и стар и млад. Из больших скрипучих сундуков жители доставали яркие наряды, чтобы удивить соседей. Из домов выметывали мусор. Дворы вычищали, нагребая огромные сугробы. Добрые хозяйки стряпали жирные пироги с капустой, с грибами, с яблоками да с куриными потрошками.

По улицам, по заснеженным дорожкам расхаживали разудалые молодцы с гармошками и звонкими песнями, приглашая девиц на прогулку. А дети малые бегали по окрестным дворам с пестрыми мешками, набитыми разным добром, и распевали:

Но не только люди были увлечены праздничными хлопотами: мороз сковал речку Зимку, что течет через все село, он же развесил сосульки на мостах и крышах, покрыл инеем хрупкие ветки деревьев. А снежок устелил землю, голую и холодную, чтобы ей всю зиму тепло и сладко спалось.

Этими важными зимними делами усердно занимались два седых бородатых старика из зимушкинского леса. Они зорко следили, чтобы льда и снега было много и в селе и в его окрестностях. А накануне Рождества они и вовсе не ведали отдыха. Весь день и всю ночь, кряхтя и тяжело ступая огромными валенками, протоптали они немало дорог. То елочку неукрытую увидят – засыпят снежком, то трещинку на реке найдут – законопатят ледком. А уж сколько им пришлось постараться для детишек – сказать трудно: и сугробов для снеговиков намести, и ледяных горок для катанья настроить, и сосулек-леденцов поразвесить. Умаялись старички, присели на бревно отдышаться. На небе звезды горят праздничными свечками, снег искрится в их сиянии ледяными блестками.

– Эх, хорошо! – крякнул один из них.

– Да, хорошо! – подтвердил другой. – Глянь-ка, как небушко вызвездилось. Знать наутро мороз знатный будет.

– Оно-то и нынче мороз нешуточный. Да что мороз! Вот я рученьки свои замучил-то, намедни махаючи.

Так говорил старик по прозванью Холод Иванович, а по роду занятий самый что ни на есть снежный мастер. Он ходил в длиннополой белой шубе и старательно размахивал огромными рукавами. Один взмах – и на высокой сосне целая шапка рыхлого снега. Еще взмах – и заячья нора укрыта хорошим сугробом.

– Тебе бы все поворчать да посетовать, – возразил его приятель.

И вправду, Холод Иванович был страсть как склонен к размышлениям вслух. А более находил он наслаждение пожаловаться на свою старческую немощь своему старому доброму другу – Морозу Васильевичу.

Вот-вот! Другого старика и звали-то в аккурат Морозом Васильевичем. Нравом тот был молчалив, даже угрюм, не любил не в пример Холоду Ивановичу лишних слов. Смотрел на вещи здраво и говорил лишь по существу. Редко в его пышных усах можно было увидеть улыбку. Держался он всегда стойко. И хотя скрипели его ледяные косточки, старался и виду не подать.

Нынче и он шибко притомился. Хотя работа-забота его была вовсе другая – лед ковать да сосульки чеканить. Он все ноги себе оттоптал, выбивая звонкий хрусталь на ручьях и реках. Постарался он и для ребятишек – сладил большую гладкую горку, чтоб весело им было кататься по высокому склону на речке Зимке. Теперь только ставь салазки и лети!

– Вот уж знатная горка! Отродясь таких не видел, – не мог нахвалиться Холод Иванович. – А сколько снегу-то положено, батюшки, и не сосчитать. Все детворе на забаву. Да, и ты мне здорово подсобил, Васильевич. Эх, если бы не я, если бы не мы..

Холод Иванович все говорил и говорил, а другой старик в это время мирно засыпал, убаюканный однообразным бормотаньем приятеля, гулким скрипом заледенелых деревьев и крепким морозным воздухом звездной январской ночи.

Яркий солнечный свет праздничными лучами пробирался в узкие улочки села Зимушкино, играл озорными огнями на широких заснеженных полях, заглядывал в окна домов, будя заспанных жителей и выгоняя радостную детвору во двор. Детский смех слышался во всех деревенских уголках. Никакой мороз не был страшен маленьким сорванцам.

На окраине села, за старым перекошенным амбаром, притаились два старика. Один в пышной снежной шубе, сверкающей на солнце веселыми искорками. Он с ног до головы усыпан снегом, даже на бровях и белых усах лежит снег, лежит и не тает. Другой же старик будто изо льда весь. Шуба, и шапка, и валенки – все ледяное. Нос и щеки тоже прозрачные, словно стеклянные, и не краснеют на морозе. И, конечно же, это Холод Иванович и Мороз Васильевич. Они с удовольствием наблюдают, как катается с высокой горки ребятня. Разрумяненные мальчишки и девчонки шумной гурьбой съезжают как попало вниз, налетая друг другу на спины и головы. Спадают на снег шапки, переворачиваются салазки, рассыпаются в пух огромные сугробы, и еще громче поднимается ввысь задорный детский хохот.

Даже маленькая белая собачка с рыжим ухом по кличке Вершок оказалась втянутой в веселую забаву и с отчаянным лаем кубарем катится вниз. Там ее нагоняет метко запущенный снежок. Собачка огорченно взвизгивает.

– Ай-ай-ай, какой негодник! – сетуют из своего укрытия старики и грозят ледяным пальцем краснощекому вихрастому мальчишке. А тот, знай себе, лишь смеется звонко да швыряет снежки в кого ни попадя. Одет он в плохонькое пальтишко, на ногах латаные валенки, большие, не по ноге. Шапка же, напротив, шибко мала и плохо прикрывает красные от мороза уши. А он будто не замечает холода и все хохочет.

Старики сразу признали озорника. Это Ванька – сын местного кузнеца и бедной крестьянки Акулины. Кузнец Федор ковал подковы для всех зимушкинских лошадок и для барских вороных. Да еще телеги умел починять да колеса на кареты налаживать. Богат он был несказанно: косая избенка, тощая лошаденка, детей мала куча – семеро головушек да одна пара валенок на всех.

Вот нынче и случился Ванькин черед их обуть. А младшие – Мишка да Аришка – в окошко глядят, братцу завидуют. А он, неугомонный, снежки все метает да и не видит, что старушка по дорожке по скользкой идет, с трудом с ноги на ногу переваливается. А в руках-то у нее ведерце пустое – знать, по воду собралась. А снежок-то Ванькин, глядь, в ведерце и попал в самый раз. Старушка руками всплеснула и свое добро догонять. А оно катилось, катилось и до амбара прикатилось, у доброго снеговичка остановилось. Снеговичок, ребятами слепленный, хорош был: большой, круглый, глаза черные, из угольков, нос шишкою еловой, в руке метелка сломанная, а вот на голове-то ничегошеньки.

Холод Иванович и Мороз Васильевич, стоявшие неподалеку, лукаво переглянулись, подхватили пустое ведерко, на голову снеговику нацепили, а сами в лес под гневные причитания старушки.

– Да, шутки шутками, а службу нести все же надобно, замечает Холод Иванович, когда друзья оказались далеко в лесной чаще.

Морозу Васильевичу трудно не согласиться с ним. Оба хоть и старые, а поспешать все равно приходится: и снега наметать, и льда нагнетать. Идут дедки, раскачиваются; скрипят старые кости, скользят непослушные ноги. Но вот откуда ни возьмись подул попутный ветерок, подхватил их и понес. Обрадовались приятели легкой дороге, да только ветер был недолог и скор. Чуть разогнался и улетучился тут же. Холод Иванович не удержался на мерзлой земле и с сильным грохотом свалился, лишь крякнуть успел. А вслед ему и Мороз Васильевич не удержался и упал да так, что треск раздался. Покатились оба под рябиновый куст, сбили с него снежную одежу, оголили красные грозди ягод. Барахтаются в снежной пыли, чертыхаются, моргают, чихают да на чем свет бранятся на лед, на ветер и друг на друга и хоть что-нибудь увидеть пытаются. И увидали: сквозь белый дым глядят на них испуганно чьи-то черные косые глаза и тоже моргают. Когда снег улегся, оказалось, что это заяц-беляк сидит, дрожит, уши к голове прижал. Одно ушко у него длинное, а другое короткое, кем-то обгрызанное.

– Никак испужался, косой? – захлопотал Холод Иванович.

А Мороз Васильевич за рукав его дергает: гляди, мол, кто там за пнем прячется. Видят, пушистый рыжий хвост мелькнул. Это лисица-плутовка зайкины следы распутывает, на белого трусишку охоту ведет. Тогда Холод Иванович, не раздумывая, замахал своими рукавами да рукавицами, намел пурги на всю округу, и спрятались под снежным покровом заячьи следы.

– Так-то ладно, так-то надежно, – расчувствовался он. – Потому как пособлять надобно братьям нашим меньшим и всякому, кто…

Но Мороз Васильевич не слушал приятеля, а, подойдя осторожно к зайке, спросил его:

– Ты скажи нам, косой… Ах, нет, лучше покажи. Может, есть где местечко для нашей работенки снежной али ледяной. Ты, чай, далеко бегаешь, много знаешь. А то мы уж давненько ходим, бродим все без делу, зазря землю мнем.

Зайчик радостно закивал разноухой головкой и поспешил в глубь леса, увлекая за собой ковыляющих старичков.

Долго добирались они со своим попутчиком, наконец пришли к большому ручью, радостно журчащему среди сугробов. За дело взялся Мороз Васильевич, и скоро толстый ледяной панцирь охватил весь поток, спускавшийся с пригорка в сосновый бор.

Потом зайчишка прискакал на поляну, почему-то забытую ветрами и вихрями. Едва припорошенная земля вся дрожала от холода, а тонкие стебельки пожухлой травы зябко склонялись под легкой снежной простынкой.

– Вот уж, истинно, безобразие! – заохал Холод Иванович и пониже спустил рукава.

Он так увлекся работой, что в пылу усердия нагнал снега не только на поляну, но и на себя, и на недовольного Мороза Васильевича, и на одинокую ворону, важно восседавшую на дряхлой осине. Вороне такая шутка пришлась вовсе не по вкусу, и она с громким карканьем резко взметнулась с ветки, – огромный снежный ком соскочил с дерева и упал на бедного зайчишку. Тот, прижавши уши, задал такого стрекача, что снег стоял столбом, а старики смеялись до слез.

– Однако, – задумчиво заметил Мороз Васильевич, – а ведь заяц нас привел бог весть куда. Где же она, дорога?

Тут уж было не до смеху. Места незнакомые, и нужно скорей возвращаться в родной зимушкинский лес, пока не стемнело.

Много времени ковыляли дедушки по темным лесным закоулкам. Солнышко давно скрылось за высокими елями, ночь быстро приближалась. Ни одна птица, ни один зверь не попадались больше в глухом безлюдном лесу, снег уже не скрипел весело под ногами, а затягивал, словно топкое болото, прямо по пояс.

– Я больше не могу, – взмолился Холод Иванович и в бессилии свалился на огромный сугроб.

– Э-э! Так дело не пойдет. Эдак мы пропадем тут зазря, – возмутился Мороз Васильевич. – А, кстати, что это за странный такой сугроб.

Он сунул руку в снег и вытянул оттуда пучок соломы. Ну, конечно, это самый обыкновенный стог сена, прикрытый снегом. И в подтверждении этого совсем близко послышалось конское ржание и лай сторожевых псов.

– Сдается мне, здесь жилье жилое, – Мороз Васильевич схватил друга в охапку и поторопился на шум.

Лес, и вправду, закончился, и им открылся незнакомый вид: большое село, посреди которого – высокий каменный дом, с колоннами, черепичной крышей, флигелями и конюшней, позади – вереница сереньких изб, амбаров, дальше – овчарня и мельница, а в стороне, на пригорке, – стройная белокаменная красавица церковь с уснувшими колоколами и заснеженными золотыми крестами.

– Эх, диво-то какое! – всплеснул руками Холод Иванович. – Это куда же мы забрели с тобою? Ась?

– Чудится мне, село это будет Романово. Верст осьмнадцать от нашего, от Зимушкино, небось. Вот уж занесла нелегкая. Тут, известно мне, князья живут по прозванью Романовы. А вон, глянь-ка, не сама ли княгиня…

Действительно, возле барского дома, на краю овражка, стояла высокая худая дама в шляпке, очках и с очень строгим и умным видом.

– Си ву пле, си ву пле. Домой! Уже на улица темнеть. Маман волновать. Ляля, ты слышат меня?

Дама плохо говорила по-русски. Она очень нервничала, и очки то и дело подпрыгивали на ее остром носу.

– Нет, это вовсе не княгиня, – рассудил Мороз Васильевич и почесал свою ледяную бороду. – Это, сдается мне, мадама такая будет аглицкая али хранцузская. Она, видишь ли, к дитяте приставлена для тонкого, понимаешь, воспитания. Вот!

В самом деле, серьезная «мадама» пыталась управиться с маленькой краснощекой девочкой, в красивой беличьей шубке, пушистой шапке и с муфточкой на шнурке. На ногах у той были нарядные сафьяновые сапожки, в косах – яркие атласные ленточки, а в руках она держала резные деревянные салазки. Девочка вовсе не хотела слышать вразумительных слов няни и упрямо пыталась съехать в овраг.

– Ну, разок, ну, еще один только разочек, добрая-добрая мадам Журит, – плаксиво умоляла она. – Салазки у меня волшебные, честное слово. Я скачуся быстро-пребыстро. Вот увидите, мадам!

На строгую воспитательницу эти увещевания не подействовали. Да и вряд ли, поверила она в волшебную силу санок. Не такая она была! Но в тот самый миг откуда ни возьмись раздался звонкий ледяной хлопок, будто разбилось стекло об лед. Девочка только успела выкрикнуть «Ой!», с головы Холода Ивановича слетел снег, а с носа мадам – очки. Потом вдруг сильный озорной вихрь сбил с ног и маленькую девочку в красивой шубке, и ее грозную няню и понес их, точно ком, с горки вниз. Следом полетели, кувыркаясь в снежной пыли, деревянные салазки.

Холод Иванович и Мороз Васильевич не успели ничего сообразить. Только из темноты оврага доносился радостный детский смех и громкие ругательства няни на непонятном языке вперемежку со словом «Ляля». А именно так звали непослушную девочку. Ляля смеялась от души, а грозная наставница, ползая на четвереньках, нащупала на снегу свои очки, усадила их на прежнее место и сквозь залепленные стекла с негодованием посмотрела на воспитанницу.

– Несносный девчонк! Мадам все рассказыват вашая маман. Вот!

Девочка перестала наконец смеяться, успокоилась, однако звонкий смех почему-то не прекращался. Ляля и мадам с недоумением подняли головы и увидали наверху какого-то озорного мальчишку довольно странного вида. На нем был, несмотря на январский мороз, только тонкий легкий кафтанчик светло-голубого цвета, шапки же и варежек не было и вовсе. А сам он казался невероятно бледным. Бледным, почти прозрачным было его тоненькое лицо и маленькие, точно выточенные изо льда руки с узкими белыми пальчиками. Няня с Лялей растерянно переглянулись, а старики многозначительно подмигнули друг другу. Они-то сразу узнали этого мальчишку-шалуна.

– Это ты сталкиват Лялю? – возмущенно спросила мадам.

– Я! – весело ответил тот, и его голос звонким ледяным эхом разнесся по всей округе.

Всем вдруг стало ужасно холодно. Даже Холод Иванович с Морозом Васильевичем поежились.

А мальчишка принялся вновь залихватски смеяться, и тут терпение многострадальной няни лопнуло. Она с дерзкой решимостью, подхватив испуганную девочку, в один миг взмыла на горку. И не успели старики опомниться, а мальчишка был уже в ее цепких руках. С барахтающимися малышами мадам, не раздумывая, направилась к барскому дому. У крыльца отчаянно залаяли собаки.

– Надо что-то предпринять, – забеспокоился Мороз Васильевич, а Холод Иванович лишь беспомощно всплеснул руками.

Однако они все же поспешили за строгой воспитательницей в надежде спасти детишек. Холод Иванович при этом отчаянно размахивал руками, но снег едва успевал угнаться за скорыми шагами решительной женщины и неровными сугробами ложился на пути преследователей. Напрасно старался и Мороз Васильевич: топал что было сил, а лед лишь достигал пяток беглянки. Зато они сами немало намучились, путаясь в шубах и спотыкаясь на скользком льду. Намяв прилично себе бока, с тяжелым оханьем бедные старики повалились на землю.

А в это время женщина с детьми уже подошла к чугунной ограде. Из широкого окна дома доносилась тихая нежная музыка, а на дорожку перед крыльцом падал теплый мягкий свет. Остановившись у ворот, няня на минуту выпустила из рук мальчика, чтобы дотянуться до звонка. Она так старательно дергала за шнурок, что тот не выдержал и оторвался. Однако громкий звон колокольчика не умолкал, а продолжал заливаться по темным дворам и улицам. Оказалось, это шустрый мальчишка, освободившись от оков мадам, стоя в стороне, отчаянно бил в ладоши, а с них, с его маленьких ладошек, и слетал этот удивительно тонкий ледяной звон, будто сосулька стучала об сосульку.

– Вот молодец! – обрадовались старики и стали пуще подбадривать. – Давай, давай сильнее!

Вмиг налетел резкий ветер, и снежная буря заволокла всю округу, а сквозь ее завывания продолжал звучать озорной смех.

Когда же стихия успокоилась, старики увидели лежащую поперек дороги перепуганную няню. В руках у нее был оторванный колокольчик. Рядом, в огромном сугробе, барахталась маленькая Ляля. А мальчишки-сорванца и след простыл.

В это время в открытых нараспашку воротах показалась взволнованная женщина. Желтый свет, выбивающийся из двери, освещал ее хрупкие плечи с накинутой наспех легкой белой шалью. Она, дрожа от холода, кинулась к упавшей Ляле. В глазах женщины светилась доброта и тревога.

Девочка, выбравшись из сугроба, поспешила к ней навстречу с радостным криком:

– Мама, мамочка! Я каталась на волшебных салазках. Они сами ехали. Было так весело! И мадам Журит тоже каталась.

Она задорно смеялась, показывая на няню. Та стояла с растерянным видом, перекошенными очками, вся в снегу и пыталась сказать что-то гневное, но только беспомощно раскрывала рот.

Мама Ляли в ответ виновато улыбнулась и крепко прижала к себе дочку.

– Это есть неслыханный безобразие! Это есть кошмар! – наконец выдавила растревоженная воспитательница.

– Не стоит расстраиваться, мадам Журит. Ребенок, возможно, только хотел поиграть. Ляля у меня такая выдумщица!

Теплый взгляд матери успокоил мадам, согрел малышку и двух стариков, притаившихся за забором. Холод Иванович так расчувствовался, что даже прослезился, и с его снежных усов потекла капель. Он уже было сделал шаг в сторону милой дамы, как Мороз Васильевич поспешил увести его побыстрее в лес.

– Удивительные события!

– Прямо чудеса!

– А какая злая няня…

– А какая добрая мамаша…

– А как он их заметелил, настоящий снежный ловкач.

– Молодчина ветрюган, просто кудесник-расчудесник, какие кренделя со снегом выделывал! Пошибче, чем у нас с тобой будет.

Так-то радовались минувшим событиям и проделкам озорного мальчишки оба старика-холодовика. Даже Мороз Васильевич не отставал от приятеля и щедро сыпал похвалами. Но вскоре, опомнившись внезапно, он забеспокоился:

– Куда же он запропастился, этот проказник?

Холод Васильевич беспомощно поглядел вокруг. Он старательно закряхтел, засопел, но ответа на вопрос придумать не смог. Только усердно хмурился да размахивал невпопад рукавами, сбивая с толку Мороза Васильевича. А тот зачем-то внимательно разглядывал макушки деревьев. Холод Иванович поспешил за ним по узкой лесной тропинке и тоже захотел узнать, что же интересного нашел тот в темной вечерней выси.

– Не иначе, ты совсем свихнулся от этого снеговорота. Что ты ищешь на елках-то?

– А погляди-ка, Холод Иванович. Вишь, на тех деревах снега нет вовсе, а другие вон все в шапках.

– Что тут удивительного! Прошел ветер, смахнул снег.

– А шел-то он в аккурат прямо по этой самой тропинке. Э-эх, голова!

Мороз Васильевич постучал по своей ледяной голове, и звонкий гул покатился по лесу. Снег посыпался с шапки Холода Ивановича. Он пристально поглядел вдаль. И вправду, вдоль дорожки, по которой они шли, тянулись цепочкой «раздетые» елки и скрывались в лесной чаще.

– Это же он, Холодоша, натворил. Вот проказник! По этой самой тропинке полетел-поскакал, снег посбивал. Но теперь-то от нас не уйдешь. Эй, давай за ним. Лови пострела!

Мороз Васильевич еле удержал ретивого попутчика за полы его длинной шубы.

– Погоди ты, старый. Куда нам за эдаким шустряком угнаться, да и шибко уж поздно. Вот присядем туточки на поляночке. Небось, утро вечера мудренее.

Холод Иванович удрученно вздохнул, махнул широким рукавом и вместе с добрым другом умостился на большой мягкий сугроб под старой елью. Сон не пошел к нему, и под мирный храп своего соседа он предался чудесным воспоминаниям о делах минувших.

Итак, давным-давно, зим тому много назад, а может, и немного, а всего-то несколько, когда оба были еще довольно бодры и лишь начинали стариться, вобщем на самое на Крещение стояли морозы, ох, какие ядреные. Разгулявшиеся вьюги и бураны властвовали тогда на зимушкинских просторах, а бедному населению приходилось прятаться от холода по избам. Даже старикам-холодовикам приходилось туго. У Мороза Васильевича сильно ломило его ледяную спину, а Холод Иванович, все время охая и ахая, натягивал сдуваемую ветром шапку. В ожидании лучших времен они предпочитали отсиживаться в глухом сосновом бору, в расщелине скалы. Холод Иванович, глубже кутаясь в бесчисленные складки шубы, прижимался в надежде согреться к холодном боку товарища, а тот все время поглядывал в небо, пытаясь угадать перемены погоды. Но суровое хмурое небо не сулили никакого потепления ни на Федосью, ни и на Татьянин день.

Но как-то раз жестокая метель успокоилось, тучи все бесследно пропали, и миллионы звезд, больших и малых, украсили ночной небосвод. Вдруг одна из них, самая маленькая и самая яркая, сорвалась с темного купола и, оставив своих золоченых подружек, упала вниз, на землю, да не куда-нибудь, а прямо в зимушкинский пруд. Раздался звонкий треск, будто разбилась сразу дюжина хрустальных плошек. Еще какое-то время звездочка продолжала слабо тлеть на льду, а потом и вовсе погасла.

Первым спохватился Мороз Васильевич. За ним и Холод Иванович, тяжело кряхтя и отдуваясь, поспешил к пруду. Там они увидели свежую прорубь и следы чьих-то маленьких ножек, убегающие в лес.

– Это кто же мог вылезти из ледяной воды и убежать? – недоумевал Холод Иванович.

В тот самый миг они услыхали где-то за кустами звонкий озорной смех.

– Это кто же над нами потешается? – недоумевал Мороз Васильевич.

И оба приятеля пустились по следам неведомого беглеца, но сразу же сбились с пути в ночной мгле, так и ничего и не узнав.

А на пруд уже спешили добропорядочные зимушкинские жители: бабы – с метлами, мужики – с вилами, мальчишки – с рогатками и громким улюлюканьем. Это неслыханное событие многих побудило покинуть теплые дома и выскочить в мороз на улицу, чтобы увидеть своими глазами чудо, а уже на другой день рассказывать о нем соседям, дорисовывая невероятными выдумками и небылицами. Но никто так и не узнал в ту морозную ночь разгадку маленькой звезды. Она так и осталась притчей в устах матушек, в утеху малых ребятишек.

А после этого случилось как-то старикам заночевать возле небольшой деревушки под названием Шаповские Лужки. Там, в пойме реки Зимки, на широких заснеженных заливных лугах, вечными гостями были ветра да метели. И в тот раз тоже сильнейшая вьюга совсем не собиралась униматься. Что делать? Пришлось старикам улечься прямо посреди снежной завирухи. Им ли привыкать к эдакому?

Первым проснулся Холод Иванович, проснулся и стал блаженно потягиваться в ласковых лучах наступившего утра. Он открыл глаза. Вокруг тишина и покой, никакого ветра, на зимнем небе радостно светит солнце. Старик сладко зевнул, но так и остался сидеть с раскрытым ртом: перед ним всего в двух шагах стоял маленький озорного вида мальчишка в легком голубом кафтанчике, стоял и насмешливо улыбался ему. Не успел тот о чем-нибудь подумать, как внушительного размера снежный ком залетел ему прямо в раскрытый рот.

– Ха-ха-ха! – послышалось вслед за этим, и суровым ледяным ветром повеяло на Холода Ивановича и разбудило Мороза Васильевича.

Однако проделки маленького озорника еще не закончились. Он начал отчаянно хлопать в свои белые звонкие ладошки, и налетевшая внезапно вьюга тут же запорошила всю округу. В снежном мареве ничего не было видно. Громко чихали и с трудом отдувались несчастные старики, а когда вихрь стих, увидали, что лежат беспомощно на большом сугробе и встать не могут. Зато мальчишка-шалунишка скачет вокруг них да, знай себе, заливается смехом.

– Ты кто такой есть? – недовольно спросил Холод Иванович и пригрозил ему снежной рукавицей.

– Холодоша! – звонко ответил тот и все продолжал смеяться.

– А откуда ты взялся такой-растакой? – с любопытством поинтересовался Мороз Васильевич.

– С неба! – задорно восклицает мальчишка, но старики лишь хмурили брови да качали сердито головами.

выпалил он разом.

Тут уж и холодные стариковские сердца размякли, на строгих лицах заиграла улыбка.

– Так ты, стало быть, из той самой крещенской звезды рожденный, что в пруд упала?

Мальчишка радостно закивал.

– Да уж… Чудесно рожденный, ты и есть мастер на чудеса всякие: вьюгу веять да ветер нагонять.

Мороз Васильевич все сидел в задумчивости, разглаживая свою ледяную бороду. А Холод Иванович так и оставался с открытым от удивления ртом.

– А давайте дружить! – радостно предложил Холодоша.

Старики переглянулись и, не сговариваясь, оба протянули ему свои большие холодные руки. Так и сошлись-сдружились они с маленьким озорником и стали почитать его навроде внука и своего подмастерья в их трудном холодецком ремесле. Бывало, не хватит Холоду Ивановичу по его стариковской нерасторопности силы замести снега на высокую сосну или березу, он и попросит:

– Холодоша, похлопай в ладоши.

И легкий шаловливый ветерок под звонкое хлопанье маленьких ладошек поднимается снежной лавиной выше деревьев и осыпает серебристыми искрами все-все вокруг.

– Холодоша, похлопай в ладоши, – скажет Мороз Васильевич.

И ледяной ветер налетает на малый ручеек или реку и затягивает прочным мостом – ступай, не упадешь.

– Ты нас, милый, слушай, мы худому не научим, – увещевали старики. – Ты зазря-попусту не метель, снега ненароком не поднимай, дороги не ледени. И силу-то, слышь, силу береги.

Однако стариковские премудрости не очень-то приживались в сердце маленького баловника. Он все больше любил поиграть да поозорничать, чем делом заняться. Потехи ради хлопал в свои чудесные ладоши и засыпал снегом все подряд: то лисью нору, то расчищенную санную дорогу, то стог сена, то погреб во дворе доброго селянина. А раз заледенил прорубь на речке, где бабы белье полоскали. И те причитали потом весь день, посылая всякие напасти на голову шалуна.

А тому все с рук сходило. И долго не могли Холод Ивановичем с Морозом Васильевичем сердиться на маленького проказника то ли потому, что по своей душевной природе добрыми были, то ли потому, что понимали – не обойтись им теперь без Холодошиной помощи, то ли потому, что звонкий, полный радости смех подкупал их ледяные сердца.

Так или иначе, а год шел за годом, зима за зимою, старики старели, а Холодоша рос, но не делался ни взрослее, ни серьезнее.

И вот в рождественские праздники близ романовской усадьбы и бедокурил он в самый раз. Проснувшись поздним утром, уставшие, измотанные старики к своему ужасу обнаружили, что сидят по пояс в снегу, а их сугроб превратился за ночь в огромную снежную гору. Было ясно, чьих это рук дело. Лицо Холода Ивановича нахмурилось, а у Мороза Васильевича крепко сжались ледяные кулаки.

– Ха-ха-ха! – услышали они над головой звонкое заливистое эхо. И по макушкам деревьев поскакал мальчик в голубом кафтанчике.

– Холодоша, ты куда? Не убегай, мы все простим!

А того уж и след простыл. Маленького озорника трудно было удержать подле себя мирным старикам. Его непрестанно тянуло в другую сторону – к ребятам, в Зимушкино, туда, где веселые шумные игры, крутые горки, снежные бабы и громкий мальчишеский смех.

Как-то дело было на Афанасия. С утра стоял добрый мороз. На улицах ни души. Даже собаки попрятались – не лают, петухи на заборы не садятся – зарю не кричат, волк из логова не вылезет – стужу пережидает. И лишь к полудню погода разгулялась: небо повеселело, над Зимушкиным выглянуло яркое солнышко, позвало ребятишек на прогулку. Но мороз не отступал.

Акулина, Ванькина мать, затеяла было еще с утра стряпню – хлеба напечь, хватилась, а воды-то не натаскала. Думала мужа своего Федора послать, да тот в кузне пропал на весь день. Так оттуда веселый перестук и слышится. Пошла Акулина в горницу – покликать кого из ребят, а там и вовсе ни кого нет. Будто мор какой напал. Женщина перекрестилась на образа да и стала присматриваться повнимательнее. Глядь, а детишки ее кто на полатях, кто под лавку залез, кто в углу втихаря спрятался – рогожею прикрылся.

Учинила тогда мать строгий допрос детям, что, мол, это за безобразия такие. Дети в слезы. Это Ванька старшой напужал всех. Он, дескать, увидал за печкой домового. Те глянули – впрямь, из темноты угла высовывается огромная голова с зеленой бородой.

Однако Акулина не шибко-то поверила и пошла сама посмотреть, что к чему.

– А, так вот где мой горшок из-под каши! Намедни обыскалась его. Слава богу, нашелся родимый. А чтой-то навешано тута?

Ребятишки робко потянулись вслед за матерью. Из-за печки в углу на них «глядел» необычный предмет, затянутый паутиной: пустая глиняная посудина, к которой для пущей важности был прилеплен умелой рукой кусок замшелого мха и посажены два глаза-уголька.

– Вот разбойник! Вот я ему задам!

Да не тут-то было. Самого Ваньки нету нигде. И шубейка его овчинная, и валенки тоже пропали. Мать только вздохнула и махнула рукой.

А сам «разбойник» тем временем победоносно восседал на корявой палке, предводительствуя войском таких же отчаянных оборванцев, как и он. Мальчишки и девчонки с разных дворов да белая собачонка с рыжим ухом, несмотря на жгучий мороз, с громким улюлюканьем вслед за Ванькой гоняли по пустынным заснеженным улицам. У одних в руках были рогатины, на головах деревянные плошки, чтобы меч боевой не достал, у других имелись собачьи цепи да лыковые плети – вражину вязать, третьи же так запросто, с голыми руками шли в бой. Даже самая меньшая девчонка Машка бежала за всеми, не отставая, да еще со своей «лялькой» – поленом, затянутым в холстину.

Однако в безлюдный холод никакого противника так и не удалось повстречать. Долго еще скакало лихое войско по окрестным дорогам, распугивая кур и дразня сторожевых псов. Наконец примчалось к крутому берегу реки Зимки – любимому месту всей сельской детворы.

Ах, до чего хороша замерзшая Зимка! Лед на ней крепок, не пробьешь, точно чугунный засов на воротах приходской церкви. Самая серединка, раскатанная доброй сотней детских валенок, гладкая и прозрачная, будто стекло в большом окне господского дома. А какие пушистые сугробы на берегах! Так ни Тишкина, ни Аришкина, ни Ванькина мать не взобьет пуховую перину. Купайся в этих снегах, сколько душа пожелает! Правый склон реки пониже, зато левый, на той стороне, крут необычайно и раскатан так, что не устоишь. Только надобно быть поосторожней. У самого края большая полынья с хрупким ажурным ледком по кромке. Над водой белая дымка, словно пар из бани.

И тишина, и покой, и ни единого звука! Только вот две бабы, прополоскавшие в проруби белье, идут, раскрасневшиеся от мороза, и распевают зычно на всю округу:

– Ой, зима морозная,

До чего ты грозная!

Но тебя я не боюся.

Ты морозом не страши,

Не вьюжи, не пороши.

Не боюся!

Да еще тихий шорох проезжающих саней да мелодичное позванивание березовых дровишек нарушали вековую тишину величавой реки. Мужичок, ведший сани, мирно задремал, и его гнедая лошадка шла бездорожьем, прокладывая свежие следы на чистом мягком снегу.

А потом безмятежное спокойствие было нарушено веселым чертыханием двух снегирей-красноперок, подравшихся из-за просяного зернышка.

– Чур, мое, – чирикнул один.

– Нет уж, это чересчур, – перечирикнул другой.

Но их, к несчастью, спугнул неповоротливый жирный гусь, пришедший сюда поплавать. Он медленно перешагивал, раскачивая круглыми серыми боками. И лишь ступил своими красными лапами на скользкий лед, как был встревожен откуда ни возьмись заливистым собачьим лаем, стремительно ворвавшимся во владения тишины. Это мчался рыжеухий пес Вершок, преследуемый ватагой зимушкинских ребят. Шум и гам наполнил всю окрестность. Птички вспорхнули и улетели. Мужичок в санях проснулся и, подхватив удила, поспешил выехать на дорогу. А бедный гусь, неумело ковыляя, с трусливым гоготаньем зашлепал прочь спасать свою гусиную шею.

Детвора всей гурьбой весело скатилась вниз, подняв клубы белой пыли, и в изнеможении повалилась прямо на лед.

– Эй, вы, тюхи-матюхи… Вставайте! – задорно закричал Ванька-предводитель. – Вы от холода замерзнете, дурачье.

И стал закидывать ребятам снег за шкирку. Закидывает, а сам дразнит:

– Афанасий да Кирилло забирают за рыло.

А те тоже не отстают. Красными от мороза руками Гришка и Тимошка, самые сильные, пытаются схватить Ваньку за нос.

– А Макар да Амос зажимают за нос, – приговаривают они.

– А я знаю. Это примета такая будет. Нынче Афанасий-ломонос: зима лютует, – растолковывает маленькая Машка.

Но мальчишки ее не слушают. Они сами почем зря лютуют. Знатная потасовка учинилась: снегом сыплют, палками друг друга валтузят, шишками кидаются, головой в сугробы зарывают. То-то славно!

Но вдруг разудалую бойню прерывает чей-то незнакомый пронзительный свист. Все вмиг останавливаются и напряженно смотрят вдаль. Там, на высоком крутом берегу, стоит во весь свой огромный рост здоровый рыжий парень с увесистой дубиной, а за его спиной целая куча таких же крепких ребят с клюками и палками в руках и отчаянной смелостью в глазах.

– Это же шаповские… – тихо шепчет кто-то из зимушкинского войска, и маленькие бойцы, не сговариваясь, начинают теснее прижиматься друг к другу. О шаповских ходят среди них недобрые слухи.

Но задорный крик Ваньки-пострела выводит их из оцепенения:

– Эй! Не бойся, за мной! Бей басурман!

И завязывается нешуточный бой. Если бы не крутой и скользкий берег Зимки, на котором не смогли удержаться нежданные пришельцы, не миновать бы маленьким героям погибели. Неприятель, свалившись с ледяного склона, долго не мог подняться на ноги, преследуемый решительными ударами защитников реки. Однако силы были неравны, обидчиков оказалось куда больше, и, вопреки всем честным правилам войны, они к тому же пошли на обман. Самый заглавный из них – рыжий с дубиной – поднял вверх руки: мол, сдаюсь, не губите. А сам как набросится на Ваньку и давай его молотить по голове своими кулачищами. А потом как замахнется дубиной на ребят – те так и полегли наземь. А врагу того только и надо, и кинулись шаповские в атаку.

Ох, не сдобровать бедному Ваньке и его товарищам! Еще немного, и полягут они геройски на холодном льду, и будут плакать о них матери. Но произошло нечто: сначала все услышали странный звонкий смех, а потом громкие удары в ладоши. В пылу борьбы никто не остановился. Однако за этим последовало то, что не увидишь и в самую дурную непогоду. Сумасшедшая вьюга, взявшаяся как из-под земли, приподняла в воздух непрошенных гостей вместе с рыжим мальчишкой и его дубиной и, громко взвывая, понесла назад, к Шаповским Лужкам, на удивление и радость местных ребятишек. А смех все звучал ледяным колоколом где-то вдалеке и обдавал нездешним холодом. Дети невольно поворотили головы.

– Это ты их так отколышматил? – Ванька недоверчиво глядел в бледное лицо незнакомого мальчика в голубом кафтанчике.

– Я! – звонко ответил тот и в подтвержденье своих слов еще раз хлопнул в ладоши.

Вновь поднялся резкий сильный ветер и, сбив ребят с ног, полностью развеял их сомнения.

– Давайте дружить. Меня Холодошей звать. А вас?

Но все молчали, не успев что-либо сообразить. А тут еще из лесу выскочили двое странных пришлых стариков: один в ледяной шубе, другой в снежной. Сильно запыхавшись, они причитали в сердцах:

– Ах, вот ты где, негодник!

– Ой, это, кажется, за мной, – весело отозвался Холодоша. – Мы еще увидимся. Ха-ха-ха!..

Долго-долго звонким эхом звучал его смех на берегу реки. Ребята все стояли и молчали потрясенные, не зная, верить или нет тому, что увидели.

Дни пробегали за днями, ветра дули за ветрами, снега мели за снегами. Вот и февраль-сечень пришел в Зимушкино – метель сечь да дороги заметать. Морозы еще круты, а дороги уже блестят от тележьих полозьев. Того и гляди, солнце выступит на небо да коснется замерзшей земли своим веселым лучом.

Только в лесу зима пока в силе: сугробы велики, льды круты, пурга и мороз все не отступают, надолго не утихают. А старики-холодовики знай себе усердствуют, дело свое делают да и маленькому Холодоше спуску не дают.

Он мальчишка, конечно, прилежный, всюду за стариками поспевает, а то и вперед их по своей отроческой резвости убегает. А те, бывало, еще и до полянки не доковыляют, а там уж Холодоша похлопотал: в ладоши похлопал – землю голую укутал, пни и кочки снегом прикрыл, деревья, кусты инеем обрядил да и хохочет себе. Отдыхайте, мол, дедки, все и так поделано. А они все диву даются да радуются про себя за своего помощника.

Но лишь прилягут вздремнуть на часок – время скоротать да косточкам отдыху дать, как озорника и след простыл. Снежным вихрем долетает он до села – и сразу к ребятам. Долго ли коротко ли, а сдружился он с ними крепкою дружбой, а все больше с Ванькой, что у ребят заводилою. Теперь они уж вдвоем бегают впереди шумной толпы и торопятся переиграть во все веселые игры. Шустрый Холодоша многому научился у них.

Станет в жмурки с завязанной на глазах тряпицей бегать за мальчишками, да все больше на заборы и деревья натыкается под радостный хохот ребятни. В другой раз пойдут в прятки прятаться – кто под амбар залезет, кто на гумне схоронится. Холодоша не промах, всех сыщет. А в чехарду скакать, и в горелки играть, и в салки гонять ему и равных нету. Не успеют ребята оглянуться, а он уж за версту улетел с попутным ветром – поди, догони его. Или на высокую сосну заберется – найди его, неуловимого, там. А он все смеется своим звонким смехом и в ладоши хлопает – на друзей снег насылает.

А еще Холодоша никогда в отличие от других не мерз и не торопился отогреть промокшие ноги в теплых валенках. Во всем же остальном он был со всеми на равных, ничуть не зазнавался и не хныкал. Ребята уважали его за это и любили за веселый нрав.

Зимою вечерам темнеет рано. На горку не выйдешь, в темном переулке не погуляешь, а в лесу-то и того страшнее. Соберутся, бывало, ребята на чьем-нибудь крыльце или на завалинку сядут и давай всякие рассказы рассказывать, один чудесней другого. Тишина кругом, и Холодоша сидит, не шелохнется, все ему в диковинку.

– А слыхали вы в прошлом годе? – начинает Ванька. Он старшой, ему завсегда и начинать. – Поскакал в прошлом годе староста наш церковный отец Петр…

– Это ентот батюшка наш, кривой который? – интересуется кто-то из ребят.

Все знали отца Петра, добр он был ко всем, а Ваньку даже грамоте выучил.

– Он самый. Поехал он, стало быть, в церкву Спасо-Николинскую на святки службу служить. Да не по деревне-то поехал, а прямою дорогой – через лес, стало быть. А в лесу заплутал, горемычный, и не упомнит, как затемно сделалось. Глядит, а дороги-то и нету вовсе. Замело разом. И что чудно, ветра-то ведь не было. А?

«Это Холод Иванович,» – смекает Холодоша.

– Вышел он на поляну широкую, а посередь ее большущий дуб стоит. А посередь дуба дупло. А из дупла скрип тягостный, будто кости скрипят стариковские.

«Это Мороз Васильевич,» – думает про себя Холодоша.

– А ночь темным-темна. И никого вокруг – ни живого, ни мертвого. И тишина какая жуть!

Ребята еще больше попритихли, уши навострили. А в деревне вечер глухой: коровы не мычат – сытые в скотинниках стоят, собаки не брешут – под амбары от холода попрятались, петухи голоса не подают – по курятням давно уж хозяйками позапрятаны.

Лишь маленькая птичка- синичка желтогрудая прилетела бог весть откуда, с ветки на ветку перескакивает, ближе к детворе подлетает, головку наклоняет – тоже послушать хочет.

– А из дупла того, слышь, лешак выскакивает, а заместо одежи – кора. А заместо рук – ветки, а заместо головы – гнездо совиное. А ног-то и нету вовсе. Ствол да и только. Ствол да и с корнями. Леший страсть как глядит на Петра и говорит по-человечьи: « Дай мне, говорит, одну ногу. Вишь, мол, у тебя их две, а у меня и вовсе ни одной.»

– А что тот? – шепотом спрашивает маленькая Машка.

– А что тот? Батюшка-то и не растерялся, смекнул зараз и заклинание святое изрек: «Старик-лесовик, ты к лесу, а я к дому привык. Тебе-то дупло, а мне и дома добро. Убирайся откуда взялся.» И крестом осенил себя вот так.

И Ванька показал, как крестился Петр.

Холодоша аж рот раскрыл от удивления. Шапка с него слетела. Он и не замечает. Снежинки падают ему на вихры, падают и не тают.

– Вовсе и не лесовик это был, – встряла в разговор конопатая девчонка Лушка. – А это русалка была лесная. Она на осине сидела, а не на дубе, да! И пела…

– Враки это! – запальчиво возразил Ванька.

– И не враки. А маменька мне сказывала. А ей кума ейная Глашка. А Глашке-то сам батюшка, он причащал ее.

– Да-да, русалка с хвостом рыбьим. Ей богу! – вмешался в разговор худенький долговязый мальчишка Гаврила. – Видал я сам давеча следы чешуйчатые на снегу в том перелеске. Тудысь с батяней за хворостом в самый раз хаживали.

– И шепчет русалка Петру: «Отдай свою ногу. У тебя их две, а у меня и вовсе никакой,» – тоже шепотом проговорила Лушка, и конопушки у нее на лице зашевелились сами собой. – И обчертил вкруг себя батюшка трижды круг, чтобы нечисть не тронула его.

Холодоша замер и не дышит совсем, не заметил даже, как снегом ножки его засыпало.

– И вовсе не так было, – заговорил какой-то незнакомый мальчишка. – А была там черная ворона. Вот такая… – Он широко развел руки. – И как каркнет: «Кар! Кар! Кар!»

Мальчишка захлопал руками, как крыльями, и запрыгал на одной ноге. Детвора засмеялась.

– Что смеетесь, дурачье? Ворона-то была не ворона.

– А кто?

– А бес ее знает… Только говорит она человечьим голосом: «Отдай мне свою ногу!» А опосля об земь как ударится. И обернулась…

– Кем? Кем? Царевной?

– Не… Ведьмою с костяною ногой.

– Оборотень! Это оборотень! – воскликнуло сразу несколько голосов.

– Во-во! Оборотень и есть. И плюнул он три раза да через левое плечо. Вот так: тьфу, тьфу, тьфу…

– Кто плюнул, оборотень?

– Сам ты оборотень! Отец Петр плюнул, вот кто.

– Бабкины сказки все это, – возразил кто-то.

– И не так было…

– Мне лучше знать!

Голоса ребят слились в один громкий гул. Спор разгорелся горячий, готовый перейти в войну. Холодоша вышел из оцепенения. Он только сейчас заметил, что уже по колено в снегу.

– Цыц, нехристи! – гаркнул строго Ванька.

Хор голосов мгновенно умолк, снег слетел с Холодошиных сапожек, синичка-желтогрудка встрепенулась и улетела.

– То-то что никто и не ведает, как оно все было…

Дети призадумались. Всем известно было лишь то, что случилось потом. Не знамо как, а наутро нашли батюшку мужики, далеко в лесной чаще нашли. Ходили на охоту и его увидали. Едва отогрели несчастного. А вот после того он и в самом деле стал хромать.

Ребята молчали, не решаясь спорить с очевидным.

– Ну и чудно у вас все! – первым нарушил тишину Холодоша своим звонким голосом.

Все разом оглянулись. В пылу спора никто не вспомнил о его существовании.

– Сколько-то вам всего ведомо, сколько-то у вас чудес случается. А вот я… А вот мне…

– Тебе ли грустить, тебе ли горевать об том! – разволновался Ванька. – Ты же ведь сам чудо и есть! Ты нам об себе лучше чего поведай, а мы зараз и послушаем и потешимся.

– Да что мне о себе рассказывать-то? – неуверенно произнес снежный мальчик и вопросительно посмотрел по сторонам.

– А что хошь рассказывай, хошь были, а хошь небылицы.

– Откуда ты есть взялся и чем живешь…

– И что ешь и что пьешь…

– Давай, Холодоша, не томи!

Ребята одобрительно закричали. Дюжина пар серых, карих, черных, голубых глаз пытливо уставилась в прозрачные печальные очи Холодоши.

А ему было чего рассказать. Поведал он, как был рожден однажды в морозную крещенскую ночь от маленькой яркой звездочки, упавшей с неба в зимушкинский пруд. Как долго скитался по лесам и перелескам, покуда не встретил двух добрых стариков-холодовиков. И как те научили его уму-разуму: деревья снегом укрывать, землю голую укутывать, на речке мосты леденить. Рассказал про то, как делил с ними ночлег, устраиваясь на пушистых сугробах или под широкими еловыми лапами. Про то, как питался снегом и лакомился сосульками. И что любимым делом его было скакать по высоким макушкам сосен да распутывать заячьи следы.

Теперь уж пришел черед детворе диву даваться. Мальчишки и девчонки рты пораскрывали, сидят, не шелохнутся, слово пропустить боятся. И не видят, что время уже позднее, ночь на пороге.

На небе зажглись первые звезды, месяц зевает, покачиваясь в своей темной колыбели. Пар из труб тянется к нему тонкими высокими струйками. В наступившем безмолвии ни лая собак, ни крика птиц. Так хорошо!

Но покой недолог. Со всех сторон слышатся громкие нетерпеливые голоса:

– Эй, Машка, домой!

– Эй, Лушка, ворота закрывай!

– Эй, Гаврюшка, воды натаскай!

– Эй, Ванька, дров наколи, сена наноси!

Ребята нехотя расходятся по дворам. Лишь Холодоша остается один-одинешенек. Ему и идти-то некуда, сидит, понурый, на заборе и надувает огромные сугробы снега.

– Что пригорюнился, Холодоша? – услышал он знакомый голос.

Это Ванька задержался у калитки. Холодоша посмотрел на него внимательно, решает, спросить у него или не спросить.

– А знаешь, Ваня, – наконец произнес он, – я вот об чем все думаю, знать хочу. Кто такая Ляля, девочка в красивой шубке, с салазками резными и с нянькой французской?

– А! Это из Романова села, что ль? Эк, тебя занесло-то. Ну и нашел об ком тужить. Она ведь девчонка да еще и барынька. Не чета нам с тобой…

Он хлопнул Холодошу по плечу. Снежинки так и посыпались с плеча на землю.

– Не бери ты в свою ветряную голову. Слышь, что тебе говорю? А случай будет, и сам с ней познакомишься. А то и не рад будешь. Эх, девчонка…

А случай, и впрямь, вскоре выпал. На Сретенье собрались ребята на завалинке во дворе Ванькиной избенки, прямо подле самой кузни, и Холодоша, конечно, тоже с ними. День выдался добрый, солнечный. Затеплило крышу, затенькали робкие капли с больших сосулек, звонко ударяя о порог. Зачирикал на ветке серый воробышек, забыв, что еще зима на дворе. Пес Вершок с задорным лаем гонял неповоротливых кур по задворью. Из кузницы доносились мелодичные удары звонкого молота, послушного в руках Федора-мастера. По улице прошел парень с гармошкою в руках, распевая на все село зычным голосом:

В окнах изб появились лукавые улыбки, послышались насмешливые девичьи голоса.

И ребятам на завалинке было радостно и волнительно.

– Сегодня Сретенье – зима с весной встретились, – сказал кто-то из них.

– Шуба на кафтан поменялась, – подхватил другой

– Небось, масленица скоро, зиме конец. То-то хорошо будет.

Холодоша слушал, слушал задумчиво и спрашивает:

– А почему хорошо это?

– Как почему? Ведь весна придет – тепло принесет. Неужели в толк не возьмешь?

Холодоша и в самом деле не мог понять, чему радуются ребята. С печальной грустью глядел он куда-то вдаль.

– А давайте лучше загадки загадывать, – нарушила вдруг тишину маленькая Луша. И первая начала своим тоненьким голоском. —

Скатерть бела

Весь свет одела.

– Это Холод Иванович снега рукавами намел, – быстро додумался Холодоша. И опять погрузился в равнодушное уныние.

– А кто мою отгадает, тот селезня поймает, – подхватил Гаврюша. —

Без рук, без топорища

Выстроен мостище.

Крепко призадумались ребята.

– Так это ж Мороз Васильевич льда ногами настучал у нас на речке-то, – опять догадался Холодоша.

Тогда Машка подмигнула Сашке, а Сашка подмигнул Пашке. А тот и говорит:

С заутреней весь день

Стужа да метель,

Вьюга да пороша.

Кто там?

– Холодоша! – вдруг разом ответил хор голосов.

А Холодоша засмущался и неосторожно хлопнул в ладоши. Одна из толстых сосулек оторвалась и со звоном разбилась о крыльцо. Тогда Ванька решительно вышел вперед.

– Это вы все пустячные загадки загадываете, и раздумывать нечего. Вот вам моя потруднее будет:

Стоит дом в двенадцать окон,

В каждом окне по четыре девицы,

У каждой девицы по семь веретен,

У каждого веретена свое имя.

Мучительное непонимание появилось на лицах у ребят. Так никто и не смекнул, что это был за дом и что за девицы в нем.

– Эх, вы! Неужто не распознаете? Ведь все просто. Мне загадку ту отец Петр сказывал. Это целый круглый год, как он есть: прежде шел декабрь-студень, давеча январь-просинец, нынче февраль-сечень, за ним март-протальник – снег потает, а там уж и апрель с маем, а там…

– Не может быть! – воскликнул Холодоша. – Как такое бывает? А куда ж зима девается, и снег, и мороз…

Он растерянно смотрел по сторонам, а ребята, глядя на него, весело улыбались.

– Эх, темнота! Так ведь там-то другие гости пожалуют – весна ясная да лето красное, а зима-то твоя и кончится.

– А я?.. А меня?..

Что-то горькое и жгучее заполнило трепетную ледяную душу маленького Холодоши. Ребята молчали и с любопытством смотрели в его грустные глаза.

– А и впрямь. Куды ж ты деваешься? – недоумевал Ванька.

Холодоша ничего не мог ответить. Он знал, что, когда отступали морозы, на него находила непреодолимая тоска и дремота, и он забирался в глубокую расщелину под скалою, где бился беспрестанно ледяной родник, закрывал свои прозрачные глаза и засыпал надолго-предолго. Но теперь, когда с ним так много хороших друзей, с которыми так весело, так радостно, он и думать не хотел о скором исходе зимней сказки.

Ребята тоже молчали, не зная, чем помочь. Тягостное раздумье прервал внезапный перезвон бубенцов.

– Никак, барская карета, – догадался кто-то. – Чего бы ей здесь делать?

И впрямь, ко двору Ванькиной избенки от самого конца кривой немощеной улицы неслись дрожки, запряженные тройкой разудалых гнедых.

– Тпру-у! – крикнул кучер, когда кибитка поравнялась с кузницей. Кучер, в красном армяке, с кнутом, заткнутом за кушак, с важным видом соскочил с козел и направился к дому.

– Эй, ребята! Где бы мне хозяина кузни разыскать, ась? – обратился он к детворе.

Все наперебой стали громко кричать ему. На поднявшийся шум выбежал кузнец – отец Ваньки, с длинной курчавой бородой, в большом черном фартуке, в рукавицах и с молотом в руке.

– Чем могу быть полезный? – первым спросил он.

– Да вот, у коренной лошадки на заднем-то копыте подковка отлетела начисто. Да и кибитку посмотреть надобноть. Чтой-то шатает ейную во все стороны дюже лихо. Кабы не развалилась вовсе. Справишься ли, добр человек?

– Поглядим, – буркнул в бороду Федор и, засучив рукава, пошел следом за хлопочущим кучером.

Мальчишки и девчонки, все, как по команде, замерли на месте и стали следить за происходящим. Не каждый день такое случается.

Меж тем кузнец начал осматривать господскую лошадь, а кучер, тяжело переваливаясь, степенно подошел к карете и открыл дверцу с позолоченной ручкой. Из кареты вышел высокий красивый господин в длинном черном пальто, в черной шляпе, в кожаных перчатках и с тросточкой в руках.

Ребята смотрели, не моргая, боясь хоть что-то пропустить.

– Чего изволите-с? – низко кланяясь, осведомился извозчик. – Не желаете-с в избу пройти? Я мужика кликну…

– Нет, нет, голубчик, не беспокойся. Я вот только с дочуркою прогуляюсь по улице.

Барин вытащил из кармана толстую сигару и, закурив, обернулся к карете:

– Эй, Ляля, Лялечка! Выйди-ка, посмотри, сколько ребят здесь.

Из кибитки, не торопясь, вышла хорошенькая девочка. Холодоша не сразу узнал ее. Это была та самая маленькая барышня, которую он видел когда-то в селе Романово вместе с няней. Сейчас она казалась еще красивее, еще румянее. На ней была теперь другая, более изящная, затейливая шубка, маленькая пушистая муфточка, новенькие блестящие сапожки. А в руках… в руках была зависть всех зимушкинских девчонок – самая настоящая кукла, фарфоровая, с глазками, в нарядном шелковом платьице и с атласной лентой в волосах. Жадные взоры детей были прикованы к игрушечному чуду. Ляля крепче прижала к себе куклу и робко придвинулась к отцу.

– Ну, ну… Чего ты боишься? – ласково подбодрил он.

Тут ее взгляд встретился с ясными, светлыми глазами Холодоши. Она вдруг осмелела, шагнула вперед и улыбнулась тихой доброй улыбкой.

– Ну, все, барин. Кажись, и готово, – прервал молчание Федор. – Подкову подбил, а у кареты вашей, как есть, спица поизношенная вся. Я-то ее, родимую, закрепил, как мог. Да она, стало быть, долго не протянет. Менять ведь надобно. Так-то.

– Спасибо тебе и на том, голубчик, – сказал барин и сунул ему в руку пятак.

А кучер торопился снова запрячь коней и уже подсаживал господ в кибитку.

– Иди, не толкайся тута. Вишь, господа ехать желают, – резко прикрикнул он на Федора.

А тот стоял, неловко сминая шапку, и долго кланялся вслед уезжающей карете с бубенцами.

Досадно стало ребятам, что все так быстро закончилось. А у Холодоши острый ком подкатил к горлу, и необъятная грусть охватила его ледяное сердце. Из маленького окошка кареты глянуло на него ласковое лицо Ляли с мягкой доброй улыбкой. Ляля помахала рукой ребятам, но Холодоше показалось, что она помахала именно ему.

Вскоре тройка вовсе скрылась из вида, унеся с собою звон бубенцов, а Холодоша все стоял посреди дороги и глядел в бесприютную даль длинной неровной дороги.

Медленно и тоскливо потянулись дни. Все больше пригревало солнышко, все шире растекались лужи, в них капали тяжелыми слезами толстые сосульки с крыш, все ниже проседал старый пожухлый снег.

Грустными сделались и Холод Иванович с Морозом Васильевичем. Они часто охали и все жаловались:

– Уходит наше время.

А Холодоша целыми днями молчал, был угрюм и задумчив. Ему уже не хотелось бегать в деревню к ребятам, забыл он про свои прежние шалости и забавы. Как старичок, вяло бродил он по лесам, низко опустив голову и едва поспевая за своими наставниками.

А однажды он и вовсе не заметил, как отстал от стариков где-то на лесных перепутьях. Глядит, а перед ним широкая поляна. А посреди поляны зайчишка сидит, глаза раскосые, одно ухо длиннее другого. Трусишка прижал ушки, дрожит, моргает от страха. Ему бы убежать, да некуда – справа канава, слева бугор, а позади ручей журчит, вода в нем звонкая бежит.

Холодоша тихо улыбнулся:

– Не бойся, косой, я тебя не трону, я помогу тебе.

И Холодоша стал хлопать в ладоши, чтобы ветер направить, зайку на тот берег перегнать. Хлопнул он раз, хлопнул два… Но вышел только глухой мягкий шелест, будто встрепенулись тонкие воробьиные крылышки. Холодоша глянул на свои ручки, а они-то будто не его – теплые, розовые, с капельками воды, стекающими на землю.

Зайчик с удивлением посмотрел косыми глазками на него и, набравшись смелости, прыгнул через широкий ручей. Однако беляку не повезло, и он угодил всеми четырьмя лапами прямо в студеную воду. Но тут же выскочил, отряхнулся и дал деру.

А Холодоша остался один на поляне.

– Кап, кап, кап… – звенело все кругом.

Становилось нестерпимо тепло, стало трудно дышать. Холодоша почувствовал, что весь горит.

«Неужели я заболел,» – только и успел подумать он и упал на подтаявший снег.

Он не помнил, сколько пролежал так. Сквозь забытье до него доносилось тонкое теньканье птиц, радостный плеск ручейка и звон бубенцов проезжающей тройки. Потом где-то совсем рядом послышались тяжелые неторопливые шаги.

– Маленькую барышню из Романово в город повезли на это… как его там будет… на представление, значит, – прохрипел над самой Холодошиной головой знакомый стариковский голос. – В хоромине, стало быть, действо давать будут.

Голос, без всякого сомнения, принадлежал не кому-нибудь, а Холоду Ивановичу.

– Да не в хоромине, а в теятре, в самом что ни на есть настоящем, с актрисками и музыками. Так-то вот. Ох, забавно как будет! – это говорил уже другой знакомый старик – Мороз Васильевич.

Старики, вероятно, не заметили лежащего на снегу маленького Холодошу. А он попытался раскрыть глаза, да не мог, хотел вскочить на ноги, закричать во все горло, но голос не слушался его, и ноги будто онемели. Невероятная тяжесть навалилась на него глухой дремотой, и он уже ничего не помнил. Лишь ускользающий звон колокольчиков все звучал в его голове бесконечной непрерывной песней.

Наверное, прошло много времени. Когда же он наконец очнулся, звон все не прекращался, а был еще громче и казался где-то совсем рядом. Холодоша даже услышал тяжелый лошадиный храп. Нет, это ему не показалось. Он открыл глаза. Вокруг было темно. «Должно быть, вечер,» – подумал Холодоша. И вдруг страшный треск разорвал вечернюю тишину леса, и что-то большое и темное с грохотом упало на землю. Следом послышалось испуганное ржание лошадей, пронзительный женский визг и тихий жалобный крик, знакомый Холодоше до боли. Он не смог бы спутать его ни с чем. Это был голос Ляли, сквозь слезы просящей о помощи.

Не помня себя, Холодоша вскочил и помчался на шум. Он и не думал, что сам болен и едва держится на ногах. В сгустившихся сумерках не сразу можно было рассмотреть, что же произошло. Большая карета с разбитыми окошками и позолоченными ручками на дверцах лежала, накренившись, застряв боком в ручье. Одно колесо совсем отлетело. Вероятно, возвращаясь назад, тройка в темноте сбилась с пути, и на крутом пригорке соскочила вместе с кибиткой вниз.

– Сейчас, сейчас, барышня, – услышал Холодоша суетливый голос.

Это был кучер. Он с трудом, кряхтя и ругая лошадей за их нерасторопность, пытался открыть неподатливую дверцу. Сердце Холодоши отчаянно стучало. Наконец дверь скрипнула, и наружу выскочила… Нет, не Ляля, а мадам Журит. Вся потрепанная и испуганная, она судорожно всхлипывала. Холодоша кинулся к карете, чуть не сбив с ног и ее, и кучера.

– Ах! – воскликнула женщина и чуть не упала в обморок, когда увидела бесчувственную Лялю, вытащенную на снег. Девочка не шевелилась, бескровные губы были плотно сжаты. Несчастная воспитательница нашла в себе силы и наполнила тишину громкими рыданьями.

– Вот ужо некстати вы о княжне, как о покойнице, воете. Истинно, барышня-то наша жива, как есть, жива, только промокшая вся. Небося, и очнется, – кучер склонился над неподвижной девочкой и похлопал ее по щекам. Сердце Холодоши сжалось. Ляля с трудом приоткрыла глаза и тихонько застонала. – Вот то-то оно и лучше. А вы, мадам, зазря не кричите. Дитя напужаете. Я в деревню сейчас побегу, тута мигом, к мужикам за подмогой. А вы, стало быть, при госпоже оставайтеся, приглядите за ними. Да вот малец энтот вам и подмогнет. Ась?

Кучер тотчас скрылся в ночной мгле, а Холодоша остался посреди темного леса с неподвижной девочкой, ее няней и тройкой лошадей, тревожно всхрапывающих возле сломанной кибитки. Но он и не думал дожидаться помощи, ничего не предпринимая. Не обращая внимания на громкие стенания мадам, он начал действовать. Первым делом натаскал целую кучу еловых веток и, сняв с себя поясок, связал их в огромную охапку. Потом бережно перенес на них бедную Лялю и подложил ей под голову свой кафтанчик, оставшись в одной рубашке. Девочка жалобно застонала. Холодоша ласково погладил ее по голове. Она вся дрожала в ознобе, маленькие руки были холодны, как лед.

Медлить было нельзя. Отважный мальчик ухватился за свободный конец пояса и как можно бережнее потянул за собою этот необычный груз.

– Бедный девочк… Короший малчик… – всхлипывала за его спиной мадам Журит. Она уже больше не кричала и, собравшись с духом, кротко семенила сзади.

Попавшаяся на пути кочка сильно встряхнула обессиленную Лялю, и та на какое-то время очнулась.

«Как странно едут дрожки,» – подумала она, глядя на серое небо и плывущие по нему тусклые звезды. Нет, это были не дрожки. Теперь она ясно увидела, что кто-то тащит ее волоком прямо по снегу. Она испуганно вскрикнула. Человек впереди остановился и быстро оглянулся. В ночном сумраке она увидела знакомое встревоженное лицо.

– Не бойся, Ляля. Это я, Холодоша. Я довезу тебя до дому.

Сзади послышались горькие причитания няни:

– Короший малчик…

Ляля попыталась слабо улыбнуться. Все тело у нее болело, она едва могла шевелиться.

– Ах! – только и сумела обронить она и опустила тяжелые веки.

Возок, раскачиваясь и колыхаясь, двинулся дальше. Но не успели они проехать и сотни шагов, как их слуха коснулся странный жуткий вой. Но это не были причитания мадам, страшные звуки доносились из глубины ночного мрака. Ляля в страхе заплакала..

– Это, должно быть, волк где-нибудь воет. Не бойся, он далеко, – попытался успокоить Холодоша.

– Нет, так плачет ведьма. Я знаю. Мне страшно…

– Это есть плокой фантазий. Это есть вэтер выть, – заключила мадам.

«А, может, и ветер,» – согласился Холодоша и потащил свою поклажу быстрее.

– Ой! – опять встрепенулась Ляля. – Кажется, что-то скрипит. Слышите? Это леший, я знаю, это его деревянные кости скрипят.

– Это глупый выдумка. Это дэрев скрипэть. Стыдно бояться, – опять решительно возразила отважная няня.

И они продолжали свой путь. Долго еще пробирались путники по безлюдному темному лесу под вой ветра и скрип деревьев, пока какой-то подозрительный звук не привлек их внимание. Они остановились и прислушались. На этот раз им не могло показаться. Где-то совсем рядом был гул человеческих голосов и топот дюжины ног. Шум быстро приближался, и через несколько мгновений лесная опушка наполнилась людьми и ярким светом факела.

Впереди стоял кучер с перепуганным лицом, держа в одной руке светильню, а в другой Лялину муфточку.

– Вот они, родимые! Нашлись-таки…

Галдящие бабы, снующие мужики с вилами и лопатами окружили девочку, чьи-то крепкие заботливые руки бережно уложили ее в крестьянскую телегу, крытую соломой.

– Ну, залетная, пошла! – услышала она окрик кучера и резкий свист кнута.

До нее доносились громкие пересуды толпы и хриплое ржание лошадей. Потом все поплыло перед глазами Ляли и слилось в одну темную, как ночное небо, пелену. Лишь ненадолго приходя в себя, она видела сквозь туман открывающиеся ворота их усадьбы, мелькание прислуги по дому, слышала хлопанье дверей, звон посуды и тяжкие вздохи мадам Журит. Еще помнила Ляля печальные глаза матери, наполненные слезами, ее теплые нежные руки и легкое прикосновение губ у себя на лбу. Незнакомые Ляле люди то и дело подходили к ней, кто-то вливал ей в рот горькую воду.

– Эту вот микстуру давай, матушка, от жару, – говорил чужой басистый голос.

– Хорошо, доктор, – был тихий ответ матери.

– Плеврос мортус… воспаление плевры. Сильное переохлаждение, повлекшее горячку. А вот эти-то пилюли от нервного, матушка, потрясения. Нервос шокос… Так вот-с.

Опять проваливалась Ляля в горячий болезненный сон, сквозь который доносился тот же строгий бас:

– Положение тяжелое… Статус вертес… Сегодня кризис… Терпение, матушка, терпение…

И опять темная бездна и чей-то непрерывный плач. А потом откуда-то из глубины протяжно поющий голос:

– Да упасет господь дщерь свою… дабы дитя божие невинное… Господи, помилуй, господи…

Сколько дней и ночей пролежала в горячке Ляля, она не знала. Только однажды утром, проснувшись, она почувствовала себя, почти совсем здоровой. Теплое и радостное настроение было и у нее на душе и во всем доме. Солнце светило по-весеннему ярко и настойчиво пробивалось сквозь плотные парчовые шторы на окнах. Один самый проворный лучик, скача по паркету, забрался к ней на подушку и сладко пощекотал ее щеку.

Ляля потянулась и заулыбалась. «Как чудесно!» – подумала она. Но тут вдруг вспомнила о Холодоше и усовестилась: как же она могла забыть о своем спасителе и радоваться счастью. Где же он теперь?

Она оглянулась. Это была ее спальня с куклами и цветами в кадках. В комнате никого не было. Лишь кошка на окошке мурлыкнула, посмотрела вяло на Лялю и, спрыгнув на пол, подкралась к двери. Приоткрыла ее мордочкой и вышла вон. Из-за двери послышались голоса людей.

Медленно ступая по полу неверными слабыми ножками, Ляля подошла ближе. В горнице она увидела большого толстого господина, говорившего басом:

– Кризис миновал, сударыня.

– На все воля божия. Молиться надо, – услышала она голос стоящего рядом попа в рясе. Хромой походкой он подошел к красному углу. – Дай, бог, к праздничку выздороветь. Год нынешний масленица-то поздняя.

Поп продолжал молиться, но Ляля уже не обращала на него внимания. Ее взгляд был прикован к двум женским фигурам в середине комнаты. Одна из них была Лялина воспитательница, в очках и с очень печальным лицом, каким девочка его никогда не помнила. А в другой женщине она узнала свою маму, в шали, со стаканом воды в руке. Та стояла спиной и что-то говорила мадам.

Ляле жутко захотелось крикнуть что есть мочи «Мама, мамочка!» и кинуться ей в объятья. Но силы покинули ее, и лишь невнятный вздох вышел из ее уст. Ляля, обессиленная, тихо упала на пол.

– Ке с ке се? Мон шер Ляля! – услышала она восклицания няни и звон разбитого стакана.

Ляля была спасена, болезнь отступила. Однако девочка была еще слишком слаба и нуждалась в долгом покое. Строгий доктор разрешил ей выйти на свежий воздух, но только на короткое время и не раньше, чем через несколько дней, как раз на масленичные гулянья. Отец Петр пообещал отслужить службу в ее здравие.

И все же Ляля оставалась грустной. Тихая печаль не сходила с ее бледного неулыбчивого лица, и все приписывали это остаткам перенесенного недуга. Она же целыми днями только и думала, что о Холодоше, не зная, как разыскать его и у кого бы спросить о нем.

Наступил чистый четверг. Ляля, сидя у окна, тоскливо разглядывала грязь на разъезженной по-весеннему дороге. Как вдруг с улицы до нее донесся веселый ледяной звон. Она невольно вздрогнула, дрожь пробежала у нее по спине. Глядь в окно, а там праздник: телеги катят потешным поездом, бубенчики звенят-заливаются. На первой телеге колесо, лентами разукрашенное, на шест насаженное. Вокруг девицы молодые сидят, по-праздничному разодетые, веселые, песни поют, народ забавляют, масленицу встречают:

Вот уж ряженый поезд из виду скрылся, а народ все галдит и радуется. И только маленькой Ляле не до веселья. Сердце девочки наполнено грустью, а глаза жгут горькие слезы. Видно, не для нее нынче праздник.

Вот пришло прощеное воскресенье – самый шумный день гуляний. С утра по всему селу звонили колокола, разливали приветственный звон по дворам и закоулкам, сзывая жителей собраться на торжество.

Народ ряженый, с песнями и прибаутками, с балалайками и гармошками, пеший и на лошадях, торопился на призывный звон, на широкую площадь перед церковью. И не только из Романова, изо всех окрестных деревень всего уезда стекались сюда толпы. Всем хотелось поучаствовать в большом празднике. И шумно, и людно, и весело было тут, и яблоку негде было упасть. Среди ряженых хромою походкою ходил отец Петр, благословляя мирскую радость. А по всей площади – шатры, балаганы, карусели. Всюду поют, играют, пляшут. Эх, веселье да и только!

По рядам ходят коробейники со всякой снедью: тут и сбитни медовые, и пряники печатные, и калачи ароматные. А более всего на масленице-обжирухе блинов – у каждой лавочки, на каждом лотке. Блины с маслом, блины со сметаной, блины с вареньем. И с икрой, и с селедкой, и с грибами, и просто так блины. Все, как один, горячие, круглые, румяные, словно красно солнышко, что светит на приветливом мартовском небе, землю пригревает, весну призывает.

Ей-то, весне, и радуется народ, ее-то, родимую, встречает, а зиму холодную провожает.

Возле красного шатра, там, где цыганка карты кидала – судьбу предсказывала, народу было меньше всего. Лишь одна никем не замеченная бледненькая девочка с высокой худой женщиной в очках без дела стояли там, будто в ожидании чего-то. Девочка равнодушно возила ножкой в луже и испачкала сапожок. Дама, глядя на нее, лишь вздыхала:

– Бедный, бедный девочк…

Малышку не завлекали ни веселые карусели, ни шумные хороводы, ни кулачные бои, ни балаганные представления. И блинов ей не хотелось. И ничего ей совсем не хотелось. Ей было грустно и одиноко на этом веселье.

Эта девочка была Ляля со своей няней. Мадам теперь ее все время жалела, ни за что не ругала и все терзалась в раздумьях, как утешить несчастную воспитанницу.

– Вотрэ, вотрэ, Ляля! Посмотритэ, барышня…

Глаза женщины блестели сквозь очки небывалым восторгом. Она неотрывно глядела на большую толпу людей, собравшихся в самой середине площади вокруг высокого столба.

На столбе, повязанном разноцветными лентами, на самом верху висела пара замечательных красных сапог, да не каких-нибудь, а сафьяновых – мечта любого романовского парня.

И кто только не карабкался по длинному гладкому шесту. Ни один не достигал заветного подарка, и каждый неизбежно сползал вниз под громкий хохот публики.

– Вотрэ, вотрэ! – не унималась няня и показывала на толпу.

Но Ляля уже и сама видела, как в гуще народа маленький мальчишка в легком кафтанчике уверенно пробирается к столбу.

Кто он такой и откуда взялся, никто из собравшихся не знал. Все лишь с интересом наблюдали за смельчаком и подбадривали его веселым улюлюканьем. А мальчишка, обведя зевак лукавым взглядом, звонко засмеялся и, легко подпрыгнув, взлетел на самый верх. Одно мгновенье, и пара сапог покинула шест, и ликующая толпа понесла победителя на руках.

Ляля, взволнованная, побежала следом, не разбирая дороги, проваливаясь в лужи, натыкаясь на гуляк и сбивая с лотков товар. Мадам еле поспевала за ней.

Однако маленького мальчика быстро засосало людское море, и он скрылся из вида. Лишь знакомый звонкий смех доносился до слуха девочки из шумного потока голосов. Ляля растерянно глядела по сторонам, но ничего не видела, кроме сумасшедшего мелькания человеческих лиц. А потом все слилось в огромный праздничный хоровод. У Ляли закружилась голова, она чуть не лишилась чувств. Как вдруг совсем рядом она услыхала все тот же добрый заливистый смех. Ляля обернулась: в середине хоровода стоял Холодоша и хлопал в ладоши. А рядом с ним возвышалось огромное соломенное чучело, в лаптях, в тулупе, в кушаке. Кто-то сунул в руки Холодоше горящую головню. Он поднес ее к масленичной кукле, и та вспыхнула ярким пламенем. Холодоша засмеялся еще сильнее, щеки его зарумянились, и он подхватил вместе со всеми веселую песню:

Ляля верила и не верила в происходящее. Неужели же это был тот самый Холодоша, которого она когда-то знала. Она с трудом пыталась протиснуться сквозь плотный людской поток, но ей не хватало сил. Она хотела перекричать ликующую толпу, но ее слабый голос тонул в радостном хохоте праздничного гулянья.

«Зачем этот праздник? Чему они все радуются?» – спрашивала себя Ляля, и слезы наворачивались у нее на глаза.

– Не плачь! – услышала она за спиной и, почувствовав у себя на плече чью-то руку, оглянулась.

Сзади стоял он, Холодоша, так же задорно улыбаясь и даря ей добрый взгляд. Только вот глаза у него были совсем другие – не прозрачные, светлые, а темные, глубокие, и щеки у него были румяные, и руки теплые, как у нее.

– А ты… ты больше не исчезнешь? – робко спросила она.

– Нет! – звонко ответил он.

– Никогда… Даже весной?

– И даже летом! – Холодоша продолжал улыбаться. – На, возьми. А то твои-то совсем промокли.

И он протянул ей пару новых красных сапожек. Ляля тоже заулыбалась.

– Короший малчик… Короший праздник…

Оба обернулись. Это стояла мадам Журит и радостно смотрела на Лялю и Холодошу.

Тут послышался звон бубенцов, и на площадь въехала высокая карета со стеклянными окошками и позолоченными ручками. Важный кучер гордо восседал на козлах и правил резвой тройкой. Карета остановилась, и оттуда вышли мама и отец Ляли. Толпа расступилась.

– Лялечка, как я рада, что ты такая веселая, – со счастливой улыбкой проговорила мама. – Поехали же домой.

Но девочка не двигалась с места, продолжая стоять возле Холодоши, крепко держа его за руку. На помощь подоспела няня.

– О, мадам Романоф! Си ву пле… Это есть… как это… это будет… названый брат нашей мадмуазель Ляля… Это есть Хо-ло-до-ша, – с трудом проговорила француженка.

Родители переглянулись и заулыбались друг другу.

– Ну что ж, пусть будет Лялиным братом, – сказал отец. – Ей теперь не будет так грустно.

Карета, запряженная тройкой с бубенцами, поехала по широкой дороге, а вслед за ней бежала толпа мальчишек и девчонок во главе с неудержимым Ванькой. И долго еще слышался разнозвон ребячьих голосов:

– Прощай, Холодоша!

– Прощай, Ляля!

– Прощай, масленица!