Практика соприкосновений - читать онлайн

Кто-то скажет, что Великая Отечественная война окончилась в мае 1945 года, кто-то уточнит, что это произошло в сентябре, в том же году, но я‑то знаю – далеко не для каждого из её участников. Мой родной отец ещё длительное время гонялся за бендеровцами по долинам и по взгорьям Прикарпатья, держа в руках страховидный автомат ППШ, иногда бендеровцы гонялись за ним, при этом имея на вооружении всякую гадость, наподобие «Шмайсера». Эта беготня продолжалась бы вплоть до наших светлых дней, если бы не деятель Хрущёв Никита Сергеевич. Он безобразие прекратил гениально просто: кое-кого из руководителей подполья принял в свой партийный аппарат, коих пересажал по-сталински, а многих по-сталински выслал в отдалённые регионы, отчего на Украине сразу же воцарились тишина и благодать, осеняемые иногда заметным лишь для понимающих жовто‑блакитным флажком.

Но от этого война не окончилась. Мне кажется, Великая Отечественная началась когда-то давным-давно и конца ей до сих пор не видно. Так она и громыхает, то холодом, то жаром стучится в моё сердце. Войне наступает конец, когда приходит мир. И людям мир вроде бы нужен. Но они к миру не стремятся. Не знают, какой мир им нравится. И людям, я с детства так думал, нужно помочь. Создать им мир. Но на основании чего? Равенства – нет. Братства – нет. Единого для всех благополучия – нет. Вот на базе познания можно было бы всем примириться, да какое в те годы было познание – сам-то в школе учился так, не ахти. Я и товарищам не мог помочь, как следует. Помню, лучшего друга, Валерку, вызвал к доске англичанин, весь крутой – после Оксфорда прямиком пожаловал в нашу школу. Учителем. Что он там делал, в этом самом Оксфорде, никто толком не знал, но с виду он был чистый Байрон – из висящих в классе портретов больше его и сравнить было не с кем. Породистый. Довоенный. Не то, что наши исхудалые отцы. И вызывает этот Байрон Валерку к доске, и спрашивает его – не мог бы он сказать по-английски какое-нибудь слово. Например, «правительство». И было бы совсем неплохо, когда он смог бы это слово написать на доске. Ну, насчёт написать, это для Валерки было сложновато, а вот произнести этот термин он рискнул. С моей подсказки. Главное, я-то правильно подсказывал, с учебника, а друг мой недослышал или недопонял, ну и брякнул что-то, наподобие «гавён мент». Конечно, кто после Оксфорда, тот не всякий может такой английский спокойно воспринять, да и эра на дворе тогда стояла специфическая: обещали много, платили мало. Потому, видимо, наш учитель, будучи не в духе, так Валерке и сказал: «Сит, – говорит он ему, – даун…». И спился. В скором времени. Кто бы мог подумать. Ничем ему не помогло ни оксфордское произношение, ни английский шик. Мёл какое-то время школьный двор, потом и вовсе сгинул. А Валерка до сих пор на меня обижается за тот случай в смысле того, что если не умеешь подсказывать, так и не суйся, а то видишь – угрохал хорошего человека. Перспективного. Хотя я, конечно же, для них обоих как мог, так и старался. И вообще. Я так считаю: если вызывают тебя к доске, так слушай, что подсказывают. Слушай ухом, а не брюхом. И будет тебе познание.

Ссыльных граждан направляли туда, где в них более всего нуждались – на стройки народнохозяйственного назначения. Там же оказывались и их демобилизованные сатрапы, гонители и преследователи. А тут как раз подвернулась опять сталинская, но уже погребальная, посмертная, то есть, ну, в его честь, значит, тотальная амнистия, отчего поток уголовников всех мастей и форматов устремился по тем же адресам. На работу брали тогда всех желающих, а нежелающих загоняли угрозами, прикладами и пинками. Ссыльный народ был не в восторге от такого способа трудоустройства, по какой причине на нашей огромной градообразующей ткацкой фабрике рабочая обстановка и производственные отношения имели оттенок простой взаимной ненависти. Откровенно недолюбливали друг друга все и всех, вдоль и поперёк, сверху донизу, а любили одних только ткачих, которым отказаться было неудобно – как-то не принято. Любили прямо на фабрике, на рабочих местах – на кучах ветоши.

Любовь порождала детишек, причём далеко не каждый происходил от отца и матери. Чаще от одной только матери, отца потом никто из них не встречал никогда, ни разу в жизни. И жили деточки кто где. И где как. В общагах, в бараках, в коммуналках, а то и в подвалах жилых домов, разгороженных комнатёнками, тоже наподобие общаг.

Но у меня были папа, мама, бабушка, мы жили в огромной по тем временам двухкомнатной квартире, хоть и на первом этаже. И всё это великолепие возникло благодаря примерной отцовской фронтовой службе и заметному положению его на службе милицейской. Этаж квартиры по тем временам особенно выбирать не приходилось. Тем более, что окна так высоко находились над асфальтом, что взрослому было рукой не достать, не то, что пацану. Снежки, правда, долетали. И попадали. Ещё бы им не попасть – такие были у нас огромные окна. И колобки тогда лепились превосходные… Мне всё казалось большим в нашей квартире комнаты, коридор, кухня и даже огромный дровяной сарай, который превосходно получился из ванной. Действительно, зачем ванная, когда нет горячей воды? Пусть будет дровяная. И получилась! Когда я открывал дверь дровяной – оттуда вырывался изумительный лесной запах, смоляной, пропитанный птичьими и звериными тайнами. Жаль, мама редко позволяла мне такую радость – она слышала, да и я слышал, и все другие слышали, что там, в глубине, между поленьями, скребётся мышка. Или две. Одной невозможно так быстро перескочить из угла в угол. Потому эти замечательные животные всегда были крепко-накрепко заперты толстенной дверью. А ещё такие чудеса происходили в нашей квартире: ночью, в самой темноте, в самом укромном уголке, даже если находиться с головой под одеялом, даже с закрытыми глазами, происходили странные вспышки света. Не каждый день, даже не каждый месяц, но происходили. Бывало так, что вспышки следовали одна за другой. Их в народе называли зарницами. Говорили об этом многие, но очевидцев мне не встречалось. Ничего себе, зарницы, ночью и под одеялом. И цвет этих зарниц был необыкновенный, я бы его назвал сине-фиолетовым. Бабушка объясняла это явление, о котором я ей рассказал, так, что Бог гневается из-за того, что церкви позакрывали. Возможно, так оно и было, только потом я узнал, когда стал повзрослее, что неподалеку от нашего города, приблизительно в восьмистах километрах, находился подземный Семипалатинский ядерный полигон. Может быть, это он и попыхивал.

Деда своего я не помнил, потому что не знал. Вернее, знал о нём только с бабушкиных слов и слёз. Он погиб в начале войны под далёким городом Ленинградом, в составе сибирского народного ополчения. Дед воевал целую неделю, пока ехал в эшелоне до станции назначения. А как приехал, в тот же день разбомбили его немцы вместе со станцией и всем его ополчением – совершенно мирных гражданских лиц, никогда не державших в руках оружия. Гражданским лицам оружие не полагалось даже на фронте. Его надо было взять в бою, у мёртвого врага. Или живого, но дедушка таких навыков всё равно не имел. Он был банкиром – заведовал настоящим районным сельским банком. То есть, был большим начальником. Но в те времена начальников часто арестовывали. И дедушку пытались арестовать, но ничего у них не получилось. Потому что, когда большевики приходили за дедом с винтовками и наганами, он, как назло, оказывался мертвецки пьян. Не то, чтобы на вопросы отвечать – ходить отказывался, потому что не мог. Раз пришли, другой пришли – ну, куда это годится? Нехорошо. А что ещё можно было ожидать от беспартийного негодяя? Видят большевики – дело дрянь. Так и отступились. Не под силу им оказалось деда на руках вытаскивать. И к стенке не смогли приставить. Он и стоять не мог. А лежачего расстреливать вроде было незаконно. В особенности, если он пьян как свинья. Получается, будто под наркозом. Вот заместитель дедушкин трезвым попался – того сразу расстреляли. Прямо во дворе госбанка – бабушка рассказывала. В силу высшей революционной необходимости.

Но чего большевики не смогли сделать, то немцы доделали. Фашисты. Убили деда. И памятник ему стоит на месте бомбёжки, в составе остальных погибших ополченцев. И фамилия его золотом сверкает. Подо Мгой. Памятник участнику боевых действий, никогда не державшему в руках оружия.

Вообще, вспоминая далёкие послевоенные годы надо признать, что воздух был пропитан смертью. Взрослые, я и сейчас так думаю, просто боялись потерять жизнь ни за что, ни про что. Среди бела дня, на моих глазах, на Ленинском проспекте, когда мама и папа вели меня с обеих сторон на прогулку, прямо напротив нас возникла поножовщина. Это когда несколько дядей тычут друг друга ножиками и полосуют один другого сверкающими на солнце опасными бритвами. Папа, я помню, сунул руку во внутренний карман и простоял спокойно до тех пор, пока окровавленные дяди не разбежались. Мне эта сцена понравилась до полного восторга, испугало в тот момент только бледное мамино лицо. По возвращении домой после той прогулки, мама расстроилась совершенно. Даже отчего-то расплакалась. Потому, наверное, что перед этим событием отец случайно попил пива, ну, пару кружек. Имея при себе оружие. А папа отвёл меня в большую комнату, вынул из того самого внутреннего кармана большой чёрный пистолет, из-за которого получился такой скандал, вытащил патроны, разобрал его при мне на части, собрал и дал поиграть, пока утешал маму. Вот это была игрушка… Когда потянешь за верхнюю планку – обнажался толстенный никелированный ствол. Если хватало сил дотянуть планку до упора, курок замирал в оттянутом положении. А если отпустить планку, которую папа называл затвором, потом нажать на курок, следовал громкий щелчок, почти как выстрел.

Выстрелы я слышал многократно. Не знаю, как в других местах, в нашем городе в ту пору грохотала автоматными очередями самая-самая первая чеченская война, когда чеченцы протестовали против пересылки их в Сибирь прямо на нашем железнодорожном вокзале. А уже потом наступила амнистия для страшных преступников. Именно в тот момент я сообразил, что все эти обстоятельства касаются и меня, как всех прочих, и меня убьют или ранят, если захотят. Тогда я и осознал, что смерть есть вообще. И она придёт к каждому. Как бандит. И всё равно убьёт. И меня больше никогда не будет. Никогда! И никакие другие точки зрения, кроме материализма, в нашем доме не признавались. Впервые тогда мне стало страшно. Будто смерть уже стояла передо мной. Только в тот единственный момент, когда я держал в руках папкин пистолет, целился в невидимого бандита, и собирался бороться с ней изо всех возможных сил, тогда, мне показалось, она отступила.

Я ошибался.

Бабушка моя, Татьяна Лукьяновна, из православных татар, глубоко верующая, отличалась характером волевым и строгим. Она любила, как мне казалось, одного только деда, скоропостижно погибшего на фронте, о нём только думала, только о нём и молилась. А со мной как-то особенно не разговаривала – не имела, видимо, серьёзного повода для беседы.

Но вот однажды родители подарили мне неслыханную по тем временам роскошь – резиновые сапоги. Блестящие, самые настоящие, внутри малиновые и самый мой размер. Конечно, чёрт меня понёс проверить их водостойкость в лужах с плавающими льдинами, поскольку дело обстояло ранней весной. Раз меня поругали, другой раз поругали, а потом и забыли, что обувка моя очень холодная – в ней ходишь, будто босиком по снегу. И вот в один промозглый день, я до костей промёрз, а домой никак не шёл, несмотря на бабушкины призывы, поскольку родители находились на работе. Когда, наконец, я постучался в родную дверь, то бабуля не впустила меня в дом из педагогических соображений. Так и сказала на пороге:

– Гулять любишь? Так иди, ещё погуляй. Будешь знать, как не слушаться.

В её роду-племени считалось так, что слушать старших надо обязательно, а жить нет. Как их род назывался – не припомню, но мне отец говорил. Кумульдинцы, что ли… Я ещё погулял часика два, пока не пришла мама. Домой она привела меня тогда, когда я уже не чувствовал ног.

И крик был, и шум, и мне, и бабушке досталось сполна, но на следующий день я разболелся так, что чуть не помер. Пару месяцев находился с температурой, в таком тяжёлом состоянии, что в постели не мог повернуться с боку на бок – сразу одышка начиналась. Это хорошо ещё пару дней, но не месяцев. За такое время можно многое понять. И я понял – умираю. Что бы мне не говорили. Вот, говорили, скоро выздоровеешь. Куда там, когда всё хуже и хуже. Страха не было, его полностью подавила жуткая слабость. И любопытство – это что же теперь будет?

Мама, хоть и плакала, но надежды не теряла, бегала по профессорам и разным медицинским светилам, и до того добегалась, что одно из них, из светил, посоветовало, хоть и без всякой надежды, применить против моей непонятной болезни аспирин, только начинающий в те годы своё победное шествие по планете. Его нашли, заставили меня глотать кислые таблетки, и вдруг, как мне показалось, они подействовали. Температура снизилась, появился интерес к окружающей действительности: что за еду мне принесли? Что за игрушки навалены на столике? И внутри меня жар угомонился. Да вот ещё бабушка, назначенная мамой главной виновницей случившегося, денно и нощно молилась о моём здоровье. И домолилась до того, что мною конкретно заинтересовались.

Однажды вечером, при свете голой электролампочки, я читал, лёжа в кровати, книжку с картинками, когда рядом со мной кто-то пробежал, царапая когтями непокрытый пол нашей комнаты, остановился рядом со мной, переводя частое дыхание, обежал вокруг стола и затих. Никого при этом видно не было, запахи или движение воздуха не ощущались. И только я подумал – не мышь ли это с таким шумом бегает под полом, как кто-то другой, невидимый, скорее всего, двуногий, проскакал тем же маршрутом на копытах среднего калибра, не производящих чересчур громкий топот. А почему двуногий? Потому, что аллюр был не тот. Не лошадиный.

Сомнений уже не оставалось: около меня происходила чья-то беготня.

– Мама! – закричал я диким голосом.

Мать прибежала вместе с бабушкой.

– Что случилось!?

– Здесь кто-то есть.

– Кто? Где? Не может быть!

Мама потрогала мой лоб, потом обследовала комнату. Начались слёзы.

Бабушка тем временем организовала молельный угол и стала на колени перед святителем Николаем. В те годы коммунистам категорически запрещено было развешивать по стенам иконы и открыто посещать религиозно-культовые учреждения. Закрыто, кстати, тоже. От отца бабушке приходилось набожность скрывать, а мама ей в этом помогала.

Но подобная беготня повторилась ещё один раз. Тогда Татьяна Лукьяновна, продолжая неустанно читать молитвы, обрызгала пол моей комнаты святой водой. Нечистая сила, как я это понимал, призадумалась, но всего на пару дней. Потом, такой же вечерней порой, только я оторвал взгляд от книжки, как увидел, что из противоположной стены, прямо на моих глазах, высунулись чёрно-белые хари, штук десяток, которых иначе, чем чертями, невозможно было обозначить.

Хари, сгрудившиеся в кучу, были страшны, но малоподвижны. Набросанные одними и теми же мазками, объёмные, торчащие из стены по самые свои шеи, они уставились на меня, без особой злобы и ненависти, хотя выглядели устрашающе. Ни одна рожа не повторялась, но каждая была, насколько возможно, мерзкой и пакостной. Кто-то из них, как помню, напоминал волосатую собаку с плоской мордой, кто-то изображал лысого кота, кто-то пребывал в образе драной козы, всё хари, хари… Ни одного лица, похожего на человеческое, мне усмотреть не удалось, возможно, из-за дефицита времени, а может быть по той причине, что всё внимание к себе привлекал чёрт, скорее всего, главный, созданный на базе кривозубого изверга с удлинённым лицевым черепом, напоминающий крокодила с рогами и ушами. Среди них, возможно, были и те, кого чёрт носил рядом с моей кроватью. Но я либо ими был, таким образом, заранее предупреждён, либо святая вода и молитвы оказали соответствующее воздействие, или по той причине, что я уже устал их бояться, вдруг они все спрятались в стене, а на их месте остались разнокалиберные трещины в штукатурке, которых, похоже, я ранее не замечал.

Не стал я кричать, кого-то срочно призывать к себе, и так всё было ясно. Бабушка не зря, получается, побрызгала пол водичкой, вот они и не смогли на него наступить. Мелочь пузатая. А на стены не побрызгала – они и пролезли. Всё завтра расскажу бабуле, будут знать! А маме не расскажу, снова, не дай Бог, заплачет.

В нашей небольшой семье бабушку не принято было называть бабушкой, а только бабой. Как-то неловко было при посторонних, многие удивлялись, но само слово «бабушка» Татьяна Лукьяновна на дух не переносила как уничижающее её ещё молодую женскую сущность.

– Я – баба, – заявляла она всем, кто пытался именовать её бабушкой, – баба, и всё. Бабой и останусь.

Утром я к ней так и обратился.

– Баба Таня, – сказал я, – такое дело. Понимаешь…

– Что, – спросила она, – снова?

– Да. Из стены высовывались. Но по полу не ходили.

– Не ходили, значит… Ладно же, – произнесла бабуля, и ушла, насупив брови.

Вечером того дня они с мамой обрызгали святой водой всю квартиру – и пол, и стены, и потолок, а потом каждый угол осветили церковными свечами. Отец в этом действии не участвовал, он всё работал, работал и работал. С этой минуты у меня в душе наступили мир и благодать, но история про мою болезнь на этом не кончилась. Серьёзные события чаще всего, как оказалось, бывают продолжительны, значительны и знаменательны.

Моя болячка окончилась, но в это пока никто не верил. Кормили меня чуть не с ложечки, пичкали аспирином с мандаринами, а самое обидное – безвылазно держали в койке без всяких на то оснований.

На тот, самый знаменательный в моей жизни день, я давно уже вставал и самовольно двигался по дому, когда оставался один. Дело явно шло на поправку. Я откровенно скучал по своему двору, по друзьям, по улице и, сколько позволяло отсутствие контроля, стоял у окна, как молодой орёл, вскормлённый на воле. Естественно, днём я выспался. И книжек начитался. Отчего ночью, когда проснулся носом к стенке, долго не мог уснуть. От скуки разглядывал свой коврик со всякими разными деревьями и оленями, ярко освещёнными лунным светом, потом закрыл глаза и повернулся на другой бок. Но, поскольку так или иначе не спалось, решил осмотреться.

И увидел.

Совсем рядом с моей кроватью, совсем близко, стояли чьи-то ноги. Я свесил голову и разглядел, что ноги были не простые, мне известных близких людей, а какие-то другие, потому, что обуты были не в туфли, не в боты, не в отцовы сапоги, а в лапти. Я удивился – на улице ещё снег, лужи, в сапогах можно разболеться, а тут на тебе. И как он ходит, в лаптях, без калош. Этак можно и простудиться. А древесные плетёнки, между прочим, надеты были на светло-серые портянки, перемотанные шнурком до самых колен, выше которых начинался светло-коричневый тулуп. Так в нашей семье не одевался никто.

Я поднял глаза повыше и чётко разглядел невысокого, но широкоплечего старика, стоящего рядом со мной совершенно неподвижно. Лицо у него было светлое, скуластое, нос небольшой, а вокруг борода.

Тогда я откинул одеяло и сел на кровати. В этот момент я страха, пожалуй, не испытывал. Какой мог быть страх, когда дедушка стоял не шевелясь, нисколько меня не пугал, даже не собирался, а мама спокойно спала неподалеку, на другой кровати. В тот момент я приступил к исследованию наблюдаемого явления.

Для начала обернулся к своему коврику и увидел, что он где висел, там и висит, и все олени находятся на своих местах. Я рассчитывал, что снова повернусь, а его больше не будет, и всё успокоится, и станет на своё место, но нет, посетитель не исчез и даже никуда не сдвинулся. В том возрасте, я уже слышал и про миражи, и про галлюцинации, но, чтобы от видения можно было спокойно отвернуться, не представлял. Значит, подумал я, это в нашей комнате находится светящийся объект в виде дедушки, наподобие большой, цветной, объёмной фотографии. Однако, когда стоя в кровати на коленях, я к нему приблизился чуть не нос к носу, понял, что глаза у него живые и взгляд живой. Только немигающий. Он смотрел строго, даже сердито, как смотрели на меня до сих пор только некоторые профессора-медики. Позволил осмотреть себя, а я его чуть не обнюхал. Но из кровати на всякий случай не вылезал, чтобы, в случае обострения ситуации, тут же спрятаться под одеялом.

Запахов не было, но фактуру материала помню, как сейчас. Он был одет в тулуп из длинношёрстной дублёнки, без пуговиц, подпоясанный кушаком, за которым под левой рукой были заткнуты варежки, а под правой висела холщовая сумка-котомка, перекинутая лямкой через левое плечо. На голове у него была шапка из того же материала, отороченная тем же мехом, из-под которой выбивались длинные седые волосы. Лицо русское, скулы широковаты, взгляд пристальный, изучающий, не оставляющий ни малейших сомнений в том, что на меня смотрит не фантом, а живой, проницательный человек, решающий в данную минуту мою судьбу. Главное, что поражало в его облике, это борода – длинная, по пояс, пышная, озаряющая меня светом чуть вьющихся серебряных волос.

По некоторым соображениям, будущее моё решалось положительно, хоть я и слышал от старших, что если не буду слушаться родителей и плохо при этом себя вести, то придёт однажды старик, посадит меня в котомку и унесёт с собой навсегда. Куда, неизвестно. У меня, после внешнего осмотра сумки, сразу возникли сомнения, как он меня туда посадит, поскольку котомка маленькая, а я всё-таки большой и никаким образом в неё не помещаюсь. Это первое, что меня здорово утешило, а второе – взгляд его серых глаз. Сердитый, но не слишком, не до такой степени, чтобы в сумку меня запихивать и куда-то таскать. Показалось, что это не его уровень.

А время шло, пауза затягивалась, я не знал, как мне дальше действовать. Сказать ему: «Здравствуйте», не поздно ли? Что он ответит? Скажет, ну, наконец-то сообразил? Откуда мне было знать, что он живой. И тут в голову пришла интересная идея: надо потрогать его шикарную бороду, аккуратно, конечно, чтобы не дёрнуть, не обидеть, и сразу станет понятно, какой он на ощупь. Живой или нет. И пусть – что он скажет потом, то и скажет. Я бы в точности так и сделал, пересел к нему поближе, даже высвободил из-под одеяла руку, как тут все мои сомнения рассеялись. Он ожил, слегка пошевелился, его взгляд, явно потеплевший, обратился внутрь себя, будто он понял, что сейчас, когда всем всё стало ясно, мальчишка станет баловаться, и пора на этом с ним контакт окончить. Напоследок дедушка поднял выше пояса кисть правой руки и осенил меня нешироким крёстным знамением. Как он появился, я никогда не узнаю, а как он ушёл – знаю, потому, что провожал его взглядом до последней секунды пребывания. Он быстро удалился, как бы уехал от меня в сторону окна, строго по прямой линии, при этом уменьшаясь и превращаясь в светящуюся точку, а в направлении его движения светила неизвестная мне по имени яркая звезда. Звезда, очень большая. Необыкновенная. Золотая звезда.

Мама, когда проснулась и застала меня стоящим около окна, опять расстроилась до слёз.

– Скажи, – спросила она, – что ты здесь делаешь?

– Дедушка ушёл. Туда, где звёздочка.

– Какой ещё дедушка? Какая звёздочка? Пошли спать.

– Дедушка был здесь. И ушёл.

Мама сидела рядом, пока я не уснул. А утром, когда баба Таня узнала о случившемся, собрала мои лекарства, те, что под руку попались, и выбросила.

– Всё, – сказала она, – хватит травить ребёнка.

Болезнь окончилась.

Младшеклассники в те небезопасные годы жили как у Христа за пазухой – безмерно радовались дружбе и простым детским играм. Представьте, как можно полудохлым мячом играть в волейбол через рваную сетку до глубокой темноты. В наши просвещённые дни этого не может быть. А тогда было. Играли до изнеможения во всё, что угодно. Был мяч – в футбол. Была сетка – в волейбол. Ничего не было, никакого инвентаря, тогда в чугунную ж..у. С одинаковым вдохновением и восторгом. Ни кино вначале не было, ни телевидения – красота! Бездна времени.

А в промежутках между играми, собравшись в кучки, мы разговаривали. О чём? Кто постарше – как бы раздобыть деньжат на алкоголь и курево. И на ткачих, проживающих в перенаселённых общежитиях. Они тоже от денег не отказывались. А те, кто помладше, наподобие меня, более всего интересовались собственными национальностями. И не то, чтобы всех подряд пацанов интересовал этот вопрос, а просто дело обстояло так, что их родители только об этом и говорили. Не обязательно всё свободное время, но очень весомо, аргументировано и жёстко. Чтобы детишкам в голову западало. Это я сам слышал – при мне говорили, когда я в гости приходил к пацанам. Просто, глядя мне в глаза. Такое, например, говорили: вот тот дядя еврей, и определить это можно очень легко по некоторым признакам. А вот сын его, Боря, он тоже еврей. И это сразу должно быть ясно, кто они такие, потому и держаться от них следует подальше. Иначе будут от них неприятности: или подведут, или обманут. И так на меня пристально смотрели, будто бы я сам был еврей или в крайнем случае – колеблющийся. Сами же они, мои первые наставники по национальному вопросу, позиционировали себя хохлами, точнее сказать украинцами, людьми добрыми, но многострадальными, вследствие ущемления их интересов коммунистами и прочими нехорошими национальностями, стоящими у власти.

Непонятно было – я-то при чём? Кто я-то в этом калейдоскопе? Я, что ли, переселял народы? Вернее, я и подумать не мог, что на меня однажды ляжет ответственность за действия отца и его начальников. Но чувство некоторой отчуждённости во мне зарождалось ещё в те юные годы.

В нашей мальчишеской кучке я был самым младшим, следовательно, остальные были для меня главарями – приходилось побольше слушать, поменьше возражать.

А заводилой среди нас был Колька Марчук.

Во-первых, он прекрасно выглядел, был просто красавчик. Вьющиеся каштановые волосы, едва заметные веснушки, стройная фигурка – просто принц из западного фольклора. Мы, может быть, этого и не знали, но он точно знал. Ему мать сказала. Ну, не так уж сказала, чтобы напрямую, а в разговоре с сестрой. С Колькиной сестрой, она была его намного старше. Колька у них считался любимым малышом, потому они между собой общались так, будто он ничего не слышал и не понимал. Или наоборот, чтобы скорее развивался. А уж меня-то и подавно никто в упор не видел.

Как-то Колька привёл меня к себе домой. Его мать работала старшей медсестрой в зубной поликлинике, потому жили они неплохо. Все вместе, в одной большой комнате. А когда мы вошли – они лежали. Мать с дочкой посапывали рядом на раскладушках, прямо в центре комнаты, под люстрой. Отец – на кровати с никелированными шарами у стенки, за шкафом. У Кольки была отдельная раскладушка – можно сказать, всякой мебели у них имелось предостаточно, не то, что у нас. Только книжный шкаф отсутствовал – книжки лежали прямо на полу, в основном под отцовой кроватью. Он у них был самым грамотным – работал учителем в тюремной школе. Что батя преподавал – не знал никто, да и знать не хотел. Отец слишком много пил, оттого был в семье презираем и отторгаем, особенно в дни получек, после изъятия остатка денежной суммы. Но жить ему в доме разрешалось.

Колька в комнату вошёл как солнышко – родня разулыбалась. А он строго спросил:

– Где мои носки?

– Какие носки, Коленька, – его мамаша просто цвела и благоухала.

– Как какие? – нахмурился Колька. – Итальянские!

– Вот же они, сыночек, на столе. Куда ты их положил, там они и находятся.

Действительно, на круглом столе наподобие натюрморта располагалась пара носков невиданной доселе раскраски.

– А ну-ка подойди сюда, – ворковала мама.

– Это ещё зачем?

– А вот увидишь!

Колька нехотя приблизился.

– Вот тебе, роднуля, от меня, а вот от сестрички!

Мать торжественно вручила сынку две серьёзного размера шоколадки, большую редкость по тем временам. Просто так вручила. Ни с того, ни с сего. Ну, я пока отвернулся, стал разглядывать на полу кучу книг и, очень кстати нашёл среди них свою, давно потерянную «Три мушкетёра». Только я оборотился к Кольке за разъяснениями, как увидел следующую неизгладимую сцену. Друг мой Колька уже отхватил от обеих шоколадок по здоровенному куску и совершенно забил продуктом свой рот. В связи с невозможностью произнести какие-нибудь слова благодарности, Колька временно отложил плитки в сторону, расстегнул штаны, приблизил свою задницу к материнскому лицу и громко долбанул ей прямо в нос выхлопным газом. Мне на мгновение показалось – сейчас произойдёт убийство родной мамашей единоутробного сынишки. Но нет:

– Аристократик! Истинный аристократик, – прошелестела маманя. А сестрёнка Галя порозовела и захихикала как дура. Захихикал даже Колькин отец, преподаватель спецшколы.

Я ушёл в замешательстве и раздумьях. Я представлял и всё не мог себе представить размеры скандала в нашей семье после подобной выходки с моей стороны. Надо же, я думал, люди-то какие разные бывают. И живут все, оказывается, по-разному. Вот у них, у хохлов, то есть, у украинцев, всё дома разрешается, что хочешь, то и твори. А у нас, которые русские, головы дома не поднять. Только попробуй, пикни. Заклюют. И словами, и руками, и ремнём. Никакой нет свободы.

Времена шли, но наша дружба с Колькой продолжалась, да и как можно было раздружиться с таким замечательным человеком. Тем более, что у него вдруг появились совершенно обалденные штаны – чёрные, на заклёпках, снабжённые невиданным ранее множеством карманов.

– Коль, скажи, вот этот-то карман зачем,– спросил я его однажды, изнывая от любопытства.

– Эх, чудила, – снисходительно ответил Колька с видом экскурсовода по собственным штанам. – Этот карман для ключей, а этот вот карман для газеты. Потому, что у них, в Америке, все с газетой ходят. Ну, узнать что-нибудь. Какие цены, какое где кино. У них товаров всяких много, надо цены знать. А то купишь неизвестно что, дрянь какую-нибудь. Хотя у них всё шикарно везде, да мало ли… И про политику почитать. У них всё разное пишут про политику, не то, что у нас – лепят сплошь всё одно и то же.

Хороши были штаны, ничего не скажешь. Первородные послевоенные. Но, как оказалось, был у них один-единственный недостаточек. Штаны эти хоть и назывались джинсы, или правильно сказать – джины, а то джинс по-американски и так есть множественное число, но там, где носят ремень, на этих джинах был яркий украинский узор. Так что, не подлинная это была Америка, а хохляцкие вышиванки. Оно бы, конечно, и ничего, но вот Колькины одноклассники, наиболее просветлённые по части всяких модных веяний, сочинили про Кольку за эти штаны очень обидную, как ему показалось, дразнилку. Идём это мы с ним как-то, идём, вдруг подходят к нам здоровые пацаны, посмотрели на штаны его и говорят Кольке:

– Привет, Хайльюра! Джон – Петлюра…

Поздоровались, да и поздоровались, поговорили, да и разошлись. Но Колька почему-то штаны эти больше не носил. А я долго думал, что же это за хайльюра такая необыкновенная? Кольку спрашивать неудобно было, вдруг примет за идиота, а потом я и сам догадался. Никакая это была не хайльюра, а просто два слова, произнесённые слитно – Хайль и Ура! Вот и получилось приветствие, смысл которого взрослым оставался неясен, а то бы могли и заругаться. Самому же Кольке может, и не так обидными показались эти слова, как его самого очень точно демаскирующими. Потому, что думал он только про Америку. И все друзья его думали только о ней. Да и я тоже, вслед за ними.

Идём как-то мы с Колькой и другом его Витькой Морозом по Ленинскому проспекту, а проспект в ту пору был обновлённый и помолодевший, даже построены были на Ленинской площади две огромные, сверкающие новизной, семиэтажки. И кое-какие афиши появились неоновые, и уличные украшения, и витрины товарами заполнились, хоть и бутафорскими, в общем воцарился шик и блеск. Тут я и говорю:

– Смотрите красотища какая! Как в Америке.

Витька, конечно, захохотал:

– Нашёл Америку! Где ты её видишь – деревня кругом.

– А как же огонёчки? А витрины? Она и есть! Чистая Америка.

– Ага, огонёчки… Это, знаешь, как называется? Воскресенье в сельском клубе!

– Не, не, – присоединился Колька, – не так. Витька, ты не врубаешься. Вот если шли бы мы сейчас по Америке, всё было бы почти что так же, как здесь, у нас – и дома, и огонёчки. Вот только вывески другие бы висели. Например, не «Клуб», а «Клаб». Не «Лакомка», а «А ля Комка». Не «Институт», а «Инститьюшен», ясно?

– Как же, – поддержал я Кольку, – вот тут бы, например, висела вывеска не «Молоко», а «Мольёкоу», точно?

– Точно! Соображаешь!

А Витька думал, думал и изрёк:

– «Закисочная»!

Это вместо слова «Закусочная». Тут уж мы с Колькой засмеялись над ним в покатушки.

– Ну, Витька, ты и выдал! Ну, изобрёл!.. Хохляндию с Америкой попутал! Не годишься ты в штаты ехать. Придётся тебе пока что в своей «закисочной» киснуть.

– Да сами-то вы, американцы хреновы, – злился Витька, – вас кто туда пустит? Прямо ждут…

– Эх, Витька, – вздохнул Колька совсем по-взрослому. – Знал бы ты, что такое Америка, так не говорил бы про «закисочную». Ну-ка, пошли к свету…

Николай подвёл нас к фонарю и, оглядевшись, вытащил из-под самого сердца изысканно продолговатый цветной буклет под названием «GM 1959».

– Вот, – сообщил он, – что мамка мне подарила, Из Москвы ей дядька привёз. С американской выставки. Только без рук, сам всё покажу…

И открыл первую страницу.

И чего же там только не было… Её величество Америка воссияла со страниц роскошной книжицы, со звоном, с криком, с визгом тормозов, с рёвом моторов и свистом полицейских. Там были изображены новейшие автомобили. По одному на страничке, штук двадцать. Лучшие из лучших. Ярчайшие из ярчайших. Стильные из стильных. Огромнейшие из огромных. Короче, все до единого – произведения искусства.

И назывались они по-американски. «Кадиллак»… «Бьюик»… «Корвет»… «Понтиак»… «Импала»… И крашены были в такие цвета, что от одних названий дух захватывало: «Аквамарин и полярная белизна»… «Римский алый»… «Зелёная осина»… «Голубой конкорд»… «Розовый конкорд»… И хром на бамперах, накладки на колёсах, и сдвоенные фары, и плавники на крыльях… И было ясно – там, у них, на другой стороне земного шара происходит грандиозное явление – наивысший расцвет автомобилизма и всей прочей, значит, жизни, в котором мы совершенно никак не участвуем. И не можем участвовать, и не будем участвовать никогда. И даже не увидим их никогда больше, потому что сейчас Колька эту книжку отберёт.

На наших улицах в ту пору машин было до крайности мало, а тот автомобиль, что протарахтел мимо нас в ту самую минуту под гордым наименованием «Москвич-401», будь он хоть оттенка голубого, хоть розового конкорда никак не мог находиться в ряду этих ненадолго появившихся на московской земле шедевров.

401-ую модель я знал очень хорошо.

Мой дядя Шура, мамин брат, гвардии старшина, десантник, а в мирное время инженер, купил по разнарядке на своём большом заводе именно такой автомобиль – большую редкость тех приснопамятных времён, источник радости для всей нашей семьи. И по городу мы ездили на нём, и на загородные прогулки. А бывало и так, что дядя Шура катал нас на «Москвиче» ради удовольствия. Своего собственного. Он был очень гордый, мой дядя-десантник. В первую очередь он был горд и счастлив тем, что воевал и жив остался, да ещё орден получил Красной звезды, гвардейский значок и медаль «За отвагу». Награды наградами, но это было для него чудо-расчудесное – победить в такой войне и не погибнуть. Дядю призвали уже накануне победы, в составе предпоследних резервов, и направили в десантные войска, несмотря на близорукость в восемь диоптрий. Как дядя мне рассказывал, чаще всего со своими очками он приземлялся порознь, когда прыгал с парашютом в район боевых действий, и объяснял удачу только тем, что ему всегда удавалось найти очки и нацепить их на нос прежде, чем вступить в бой. Удача дядина распространялась до такой степени, что ему удалось найти для моего отца по дружбе автомобиль «Победу», хоть и бывшую в употреблении. И в ближайшую пятницу мы поехали на «Москвиче» смотреть нашу с папой и мамой будущую машину.

Естественно, поехал я, мой младший брат Витя, дядин сын Гриша, ещё младше Виктора, и мой отец. Перед поездкой папа и дядя немного выпили, судя по запаху, но в те годы многие так делали. Для храбрости, ибо дороги были плоховаты. Точнее – яма на яме, не всякую объедешь. Потому, глаза у водителя должны были быть зоркими, а руки твёрдыми.

На сиденье рядом с водителем, конечно, уселся я, как самый любопытный, а позади нас с дядей разместились мои братишки по обе стороны от отца. Как только мы захлопнули двери, к «Москвичу» подбежала мама. Надо сказать, недели за две до этой самой нашей поездки мама отчего-то стала терять волосы – буквально пучками вычёсывала их из головы, а в тот день дважды прибегала домой с работы, чтобы узнать, что случилось. Но не случилось ничего, кроме простой автомобильной прогулки. Помню, мама долго нас не отпускала, ругалась на всех, уговаривала выпустить из машины хотя бы детей, но никто её не послушал. Они остались дома с бабой Таней вдвоём, и ждали с тревогой, чем всё это предприятие закончится.

Ехали мы недолго. В городе стояла жара, а за единственным транспортным средством – грузовиком, который двигался впереди нас по Ленинскому проспекту, тянулось здоровенное облако пыли. Дядюшка, натюрлих, как он сам выражался, решил обогнать полуторку, та решила свернуть на перекрёстке налево, я увидел очень близко, рядом с собой, за окном, огромные вращающиеся задние колёса, почувствовал удар, услышал, как батя заорал «Газ!», потом сгрёб в кучу детишек и повалился на моё сиденье со стороны спинки, не имеющей, по замыслу конструктора, никакого фиксирующего устройства. Спинка ударила меня по затылку железным поручнем, свет погас. Неясно, сколько длилась темнота, но вскоре я ощутил себя летящим с огромной скоростью по светящемуся округлому коридору размером, как теперь соображаю, с тоннель метрополитена, только не прямолинейный, а имеющий некоторые плавные извивы, так, что совершенно было непонятно, когда и как наступит конец этой фантастической и неожиданной дистанции.

И он наступил. Вначале снизилась скорость. Я это заметил, когда разглядел мелькание на ранее сплошной, даже, казалось, скользкой трубе, будто поезд тормозил вблизи какой-то станции. Появились некоторые детали, как щёлочки в тоннеле, а когда моё движение явно приостановилось, понятно стало, что мой виадук или витадук, если можно так высказаться, вообще сплошных стен не имеет, а состоит из огромных, светящихся тороидальных колец, настоящих радуг, замкнутых в окружность. Со снижением скорости эти окружности всё медленнее и медленнее проплывали мимо меня, пока одна из них не остановилась совершенно рядом. Да, это была круглая радуга, состоящая из всех положенных ей цветов, имеющая слегка размытые границы, как бы парящие по контуру теми же самыми цветами, из которых и состояла. Потрогать радугу очень хотелось, но было нечем, ибо конечности свои я в тот момент чувствовал, но не наблюдал.

Моё стояние внутри такого изумительно красивого объекта продолжалось недолго. Но я успел заметить, что сами радуги, толщиной колец примерно метра полтора-два, одна за другой, располагались на однородном тёмно-багровом фоне, издающем звуки, наподобие рвущего душу громкого органного аккорда. Вскоре тороидальные образования вначале плавно, потом с нарастающей скоростью двинулись в обратном направлении, снова сливаясь в сверкающий извилистый коридор.

Когда я очнулся на больничной койке, то увидел над собой лицо весёлого моего отца, который сказал мне, конечно, в шутку:

– Сонечка, мы попали на чудесный курорт!

– Кажется, – шуткой на шутку ответил я, – при весьма странных обстоятельствах…

Отец засмеялся, а у меня закружилась и заболела голова. Случилось это в школьные каникулы, между вторым и третьим классом. Выписали из больницы месяца через полтора, как раз к началу учёбы. Но в тот момент, когда я разглядывал в Колькином журнале американские серийные автомобили, я нисколько не сомневался в том, что уж задние-то спинки передних сидений этих роскошных тачек закреплены намертво. Такой, с виду, предполагался внутри их комфорт.

– Вот так, – изрёк просветитель Коляша, как называла его родня, – вот тебе, Витёк, и «закисочная».

Витька не знал, куда ему деваться от стыдухи, а Колька продолжал уже с оттенком большого превосходства:

– И между прочим, в Америке таких машин завались. Как у нас грязи. А у них грязи нет, машины зато есть.

– А вот у нас, – робко предположил я, – таких, наверное, никогда не будет. Да и откуда тут они возьмутся – дороги не те. Папа говорит – эра не та. Да и харч не тот.

– А вот и возьмутся, – торжественно провозгласил Коляша. – Вот хоть бы, Лёшка, у тебя. Да, у тебя, у первого!

– У меня-то откуда?

– А я тебе расскажу. Только смотри, чтобы не закладывать. Особенно, чтобы твой батька не узнал. Мы же знаем, где он служит. Не скажешь?

– Не, – поклялся я, – ни за что не скажу!

– Тогда слушай… Ты сделай вот что… – Колька по-шпионски повертел головой во все стороны,– напиши письмо в Америку. Лучше самому президенту. Но можно и хозяину фирмы. Например, Генри Форду.

– И что?

– А то… Попроси его. Так напиши: «Уважаемый Президент! Я очень люблю Вас и Вашу прекрасную страну. И всё время о ней думаю. Потому прошу Вас – подарите мне, пожалуйста, одну из ваших прекрасных автомашин, которые были показаны в Москве, на выставке. А мы с моими друзьями будем ездить на этой машине по стране и прославлять Вас, Вашу страну и Ваш лучший в мире народ.

– И всё?

– Всё, что ещё-то… Только посильнее надо попросить. Понял?

– И подарит?

– Подарит, куда он денется. Да ему, что, жалко, что ли? Да нисколько не жалко, ты не знаешь, какой он добрый. Это у нас всё врут про него. А на самом деле подарит, вот увидишь!

– А вы с Витькой почему не пишете?

– Наши письма не пройдут. Их не пропустят. Мы ведь из сосланных. Нам никак нельзя. А тебе можно. Тебе ничего не будет, у тебя батя вишь какой, с моим не сравнить. Знаешь, как твой отец обрадуется, когда ты его на американской машине прокатишь?

– Представляю…

– Давай, соглашайся, – убеждал Колька. – Ты только письмо напиши, а мы вместе отправим. И на марки, и на конверт деньги соберём. Давай!

Но тут во мне заговорила пионерская совесть, или, скорее, пионерское упрямство.

– Нет, Коля. Не буду я письмо писать. Потому, что ничего он мне не подарит. Да ещё и на фиг пошлёт.

– Подарит, чудила, – напирал Колька. – Вот увидишь!

– Нет. Этого не может быть, – сказал я не без сожаления. – Тебе, может, подарит, а мне нет. Ничего я ему хорошего не сделал, да и отец мой, скорее всего, тоже.

– Ну, ты смотри, – как-то безрадостно сказал Коляша. – Подумай хорошенько. Ведь как я тебе объясняю, так оно и есть. А родителей поменьше надо слушать. Своя голова должна быть, понял?

– Понял…

– Вот мы воспитываем тебя с Витькой, воспитываем, а что толку? Иди, в школу собирайся.

– Чего мне собираться? Завтра физкультура на стадионе, два урока с самого утра.

Колька с Витькой переглянулись.

– О, здорово! Мы с тобой пойдём.

– А как ваши уроки?

– Наши уроки – это наш вопрос. Слышь, Витька? Пошли. Пораньше завтра встать придётся.

Витька, как обычно, молча потащился за Колькой. И я двинулся к дому, дивясь на причуды моих взрослых приятелей.

Тогда мне думалось – как много интересного я узнаю от Кольки! Ну кто ещё мне преподаст, например, те же правила уличного движения? Это, оказывается, очень просто. Например, идёшь по улице, а тебе навстречу кодла. Пацаны незнакомые. Незнакомые, значит – агрессивные. Потому, ни в коем случае нельзя им дорогу уступать. Иди как идёшь, всех распихивай, всё равно изобьют. А так – есть шанс, может, испугаются или за своего примут, полегче будет.

Наутро весь наш класс двинулся заниматься физкультурой в парк, на районный стадион, поскольку школьных стадионов тогда ещё было мало. И форма спортивная была ещё не у каждого, но физрук это обстоятельство во внимание не принимал. Кто без формы – он так считал – пусть хоть до парка прогуляются.

Небо хмурилось. Парк весь был усыпан листвой, кроме беговых дорожек и футбольного поля. Дощатые трибуны стояли, хоть и сильно накренившись, но ещё довольно прочно в ожидании осенних ливней и снегопадов. Девчонки тут же обосновались на этих трибунах – кто без спортивной одежды, кто просто не пожелал переодеться. Да и условий подходящих не было: никаких раздевалок. Потому наш физрук, он же тренер, попросту заставил мальчишек снять куртки и пальтишки, оставить их у девушек на виду и играть в футбол – две команды в одни ворота. С его участием.

Я увлёкся поначалу больше всех – ещё бы: на трибуне сбоку сидели мои друзья, Витька и Колька. Это же ведь они специально пришли сюда, на стадион, чтобы как-то оценить в том числе и мои футбольные успехи. Как здорово, если в дальнейшем можно было бы поиграть и в более взрослой команде. Я, конечно, разошёлся – беготни и всяких воплей с моей стороны было предостаточно, пока я не перестал замечать своих уважаемых друзей. То они мирно сидели на трибуне, на девчонок поглядывали, а то вдруг их как ветром сдуло. А просились на мой футбольный урок, вроде меня, как бы, изучать… Во, дела. Настроение играть как-то пропало, нога сразу подвернулась, и я поплёлся на скамейку запасных.

Сидел я там не очень долго. Как только до меня дошло, что игра на поле совершенно расстроилась, как только повёл я глазами по сторонам – сразу приятелей своих и обнаружил. Под трибунами! Так уж они были сделаны, эти трибуны – как жалюзи: чуть сверху посмотришь – одни доски, чуть снизу – видно всё как на ладони. Я встрепенулся и быстро побежал – подобраться к своим приятелям поближе и посильнее их испугать, поскольку они меня, по-видимому, совершенно не замечали.

И только я подкрался к ним, стараясь не наступать на всякий подтрибунный мусор, как Витька первый заметил меня, дико вздрогнул и заткнул мне рот моею собственной фуражкой. Потом сунул мне под нос кулак:

– Тихо!.. Не вздумай вякнуть!..

– Это что тут у вас такое происходит, – забормотал я, но Колян состроил страшную рожу:

– Молчи!.. Сейчас сам узнаешь!..

И подтащил меня почти что за шиворот к одной узкой, но продолговатой щели меж досок, откуда проливался дневной свет.

– Смотри сюда… Только молча. Нам не мешай!

Ну, поскольку щели хватало на всех, и я туда сунулся. Что же я там увидел такого, чем мои любезные хлопцы просто-таки наслаждались? Вначале показалось – ничего особенного.

Сверху раздавался топот, от которого пыль сыпалась на голову – это девчонки устроили возню. А некоторые из них сидели спокойно, в произвольных позах, по какой причине совершенно ясно было, кто во что одет. Потому, что в те времена девушки носили только юбки, и больше ничего подобного. А что у них надето под юбками, в общем, мне казалось, и так можно было бы догадаться. Вот у меня, например, мама в те годы трудилась в КГБ, и когда за ней по разным служебным вопросам днём, вечером или ночью приезжала дежурная машина, мама собиралась на работу в считанные минуты и металась при этом по квартире как молния. Ну, в чём была. Что, казалось бы, особенного? Следовал вывод: весь остальной женский пол одевается приблизительно в точности так же. Тогда по какой причине мои уважаемые приятели с таким диким наслаждением любуются простым женским бельём? Да ещё и меня приглашают – смотри, дескать, дурень, вот подружка твоя сидит – дура дурой, и трусишки у неё дрянь, кто же такие носит, а ты, лопух, столько раз её до дому провожал, в зелёных трусищщах… Истинно, лопух.

Внезапно зелёные трусы закрыли от меня полнеба, потом и полмира.

Я не знал, что подумать. Девушку ту звали Тамара. Или девочку – как назвать учащуюся четвёртого класса? Или пятого… Про себя я её называл Старушкой. Вроде, хорошенькая, только вся какая-то озабоченная. Учёбой, делами своими, ну и домашними… Дом – школа, дом – школа… Однажды только и донёс её портфель до подъезда. И всё.

Вот, казалось бы, под дырявыми трибунами стоят передо мной мои надёжнейшие друзья, образцы силы и смекалки, учителя и наставники. Блистательные мушкетёры – прекрасные лица, сияющие глаза. Цвет нашей школы. А мне теперь что – следовать их примеру? Других примеров у меня в этом плане ещё не было. Я и представления тогда не имел, для чего вся эта непонятная активность. Однако, надо было как-то поступить, но мысли буксовали, не имея никакой зацепки.

Но вдруг пришла на память фраза из какой-то книжки, может быть даже из институтского учебника. Она звучала приблизительно так: «На все вопросы отвечает астрофизика».

И сразу стало всё понятно.

Да и то сказать – к кому бы я мог обратиться, скажем, за разъяснением возникшей ситуации? К отцу?.. Ну, конечно… Батя уж давно великодушно разрешил мне обращаться к нему по всем вопросам, правда, сразу предупредил, что в некоторых случаях за излишнее любопытство может и морду набить – в целях профилактики правонарушений. Не, к отцу – ни в коем случае. Сразу побьёт. К маме обращаться тоже никак нельзя. Расстройство будет. Потом большие слёзы. А дальше – всё равно до отца дело дойдёт. Побьют, но чуть позже.

К учителям за советом обращаться и думать не следовало. Вот он – физрук, мерцает на горизонте своей лысиной. Побьёт… Потом догонит, ещё добавит. И детишки побьют. За стукачество. И за то, что отец в органах. Многие косятся, только случая и ждут… Значит, астрофизика. Исчезнуть, значит, надо. Разбежаться. Как все звёзды. Я-то чем лучше? И чем хуже? Ничем. Звезда, она и есть звезда. Что с неё спросишь… И пошли вы, стало быть, куда подальше. Да занимайтесь же, чем хотите. Кто сидит, кто смотрит… Провалитесь вы все.

Но только я так подумал, только посмотрел в упор на Кольку, как вдруг он пихнул Витьку.

– Лёша, Лёша, – забормотал Витька, – что с тобой?.. Что случилось?.. Ты как себя чувствуешь?

Я себя чувствовал плохо. Это передалось пацанам. Они отчего-то перепугались. Может, почувствовали, как мне они сейчас безразличны.

– Ты что видел? – спросил Колька Витьку.

– А ты что? – спросил Витька Кольку.

– То, что и ты, – огрызнулся Колька.

– Ты понимаешь, – промямлил Витька, – У тебя сейчас глаза зажглись.

– Как?..

– Да так… Вспыхнули, как фары. Таким зелёным светом… Но очень ярко.

– И всё?

– Ну да…

– Тогда расходитесь, – сказал я. – Только быстро.

Оба они исчезли, будто их ветром сдуло. Удалились крупными шагами, переходящими в мелкие скачки.

И я пошёл куда подальше. Взял свой сидор с форменкой и пошёл. В школу пошёл, на следующие уроки. Никого, только, чтобы не видеть. И не видел некоторое время, и не слышал. И никого не замечал. И гулять один научился – что трудного? Главное, шпану вовремя заметить. Её калибр определить, ну, кто какого возраста. Какой силы и наглости. Есть ли главарь. С него и начинать. А драка будет, её не может не быть. Если ты один, а их много, так лучше на свету драться, при свидетелях. А если наоборот, так уж лучше на задворках, это всё друзья меня наставляли. Бывшие друзья. Друзья бывшие, а рекомендации – все как из будущего. Или почти что все.

А ещё, чтобы совсем уж отгородиться от всяческих приятелей, пошёл я в библиотеку.

И долго я там сидел. Года три или четыре. Безвылазно. Конечно, в пределах рабочего времени. Иногда библиотека закрывалась, но я читать не переставал. Всё подряд, что под руку попадалось. Понравилась книжка с первой строчки – значит, читал. А по прочтении смотрел название и имя автора. А иногда и не смотрел, если книга была без корочек. Правда, ночью мама книжки отбирала. Только фонарики-то на что… Ночь, книжка и фонарик под одеялом. Таким образом, хитрые и нехитрые сюжеты на долгое время заняли моё воображение и стали для меня почти реальностью. И никого не видел – только школа и библиотека. И никаких приятелей. Книжки, вот и все приятели. И девушек никаких, в зелёных панталонах… Читать, только читать. И до такого дочитался, что и пересказать невозможно.

Иду я как-то по улице, размышляю, что бы ещё такого прочесть, чтобы уже совсем… Ну, просветления достигнуть. Казалось, основную тайну если ещё я не нашёл, то она обязательно содержится на какой-нибудь странице, до которой я ещё не добрался, но она уже где-то совсем близко, рядом – только руку протянуть. А может быть, я уже эту тайну нашёл, прочитал, да как-то не заметил, не обратил внимания… Так в чём же она, эта основная тайна… В том ли, когда хочется… чтобы тебя заметили… оценили… позвали бы с собой в прекрасные дали, по каким-то большим делам… ради счастья. Туда, где кони, женщины, горы, звери, дороги, дома, автомобили… И всё так здорово… И я вместе с ними, со всеми… Вместе со всеми…

И вот иду я как-то по улице, призадумавшись, сворачиваю за угол, и вижу обоих своих приятелей. Естественно, они о чём-то договаривались. Ну, как обычно, что-то затевали. Мне это стало ясно, когда они, судя по их лицам, не слишком обрадовались, не слишком удивились. Так, слегка окаменели.

– О, привет, – пробормотал Колька. – Где пропадаешь?

– Дела всякие, – ответил я. – Куда это вы в прошлый раз так быстро смылись?

– Да ну его,– присоединился Витька. – Обознались. Колька мне соврал, будто глаза у тебя зажглись в тот раз. Ну, будто бы, загорелись. Мы и деранули. А я потом всё понял. Говорю – из библиотеки не вылезает человек. Аж мать жаловалась. Тут загоришься – столько читать. Светлым пламенем.

– Светишься, значит… – пробормотал Колька. – А мы думали – свет экономишь. Нет ведь тебя вечерами. А ты вон где – в библиотеке.

– Камушки, получается, вы кидали?

– Мы, кто же… Друга разыскивали. Тебя, значит.

– Зачитался друг, – добавил Витька. – Своих совсем позабыл.

– Это бывает, – произнёс Колька. – Главное – вовремя человеку напомнить. Мы-то, Лёш, видишь, все свои книжки, какие положено, прочитали. Теперь будем читать те, какие неположено.

Я не понял.

– Это какие?

Друзья враз захохотали. У них это здорово получалось – всё враз.

– Ну, – объяснил Колька, – это те, которые читать заставляют. В школе там, или в институте… Эти читать положено.

– А-а…

– Смотри-ка, что у нас есть… Тоже книжка!

Колька, весь загадочный, полез за пазуху и торжественно вытащил бутылку портвейна. Точнее, полбутылки.

– Ой, – вякнул я, – это же вино!

– А ты как думал!.. Хочешь попробовать?

– Не, что вы… Мне нельзя. Мне не разрешают.

– Даже дома?

– Да. Даже дома.

– Даже при гостях?

– Ну да…

Друзья переглянулись.

– Вот оно как… Ну тогда тем более. Кто же тебя ещё угостит, кроме нас. На, мы разрешаем.

– Да, – подтвердил Витька. – Разрешаем.

И сглотнул слюни.

– Ну, – сказал Колька, – давай. Хоть глоточек.

Колька выглядел настолько дружелюбно, говорил так убедительно, что один глоточек я употребил, скорее с испугом, чем с отвращением.

– Вот, – сказал Витька. – Це ж друге дило.

– А як же ж, – поддразнил Колька Витьку.

В голове у меня возникала новая какая-то разноцветная реальность. Теперь я думаю – и чем бы она закончилась, эта встреча, если бы из-за того же самого угла, откуда ни возьмись, вдруг появился Боря Борзон, старшеклассник, сосед по дому. Он чуть было не промчался мимо нас, весь задумчивый, самоуглублённый, размахивая полами новомодного белого плаща и скрипичным футляром. Но я, совершенно на данную минуту осмелевший, возьми да Бориса и останови.

– Добрый день!

Борис резко остановился, нахмурился, устремился взглядом на каждого из нас. Пожал руки.

– Привет. Как жизнь?

– Потихоньку! – бодро отвечал Колька, снова извлекая бутылку. – Вот, как видишь. Будешь с нами, за конкретное знакомство?.. А то ходим мимо друг дружки, как чужие.

– О-о,– молвил Боря, – да вы тут время не теряете.

– А как же, – приосанился Витя, – вот, молодое поколение надставляем.

– Как, и он участвует?

– Лёшка-то? – как бы изумился Колька. – Ещё как участвует. Да он у нас за главаря.

– Не может быть.

Борис словно стремился две дырки во мне прожечь, прямо в голове, своими тёмными глазищами.

– Ещё как может, – бормотал Колька нетвёрдым языком. – Давай, Боря, поддержи компанию.

– А что, поддержу! – с энтузиазмом воскликнул Боря. – Обязательно поддержу! Как не поддержать! Только не сегодня. Мне сейчас на занятия, вот и инструмент с собой. А в другой раз – обязательно. Я теперь с вами. Договорились. Раз и навсегда.

И тут мне в голову полезли разные интересные мысли, по какой причине я и сделал следующее заявление:

– А вот можете меня послушать?.. Я что хочу сказать…

Старшие ребята навели на меня резкость.

– Ну, говори, – разрешил Колька. – Послушаем.

– Смотрите! Нас же теперь четверо! Четыре человека!

– Ну?.. – как всегда, недоумевал Витька. – И что с этого?

– То, что как у мушкетёров! Вот здорово! Борис, значит, будет Атос. Как самый старший. Витёк будет у нас Портос. Как самый здоровый. Ты, Коля, получается, будешь Арамис. Ну, потому, что самый симпатичный.

– Чего это вдруг я симпатичный?

– Да все так говорят. И мама твоя, и сестра. Да и девчонки все так скажут.

– А кто же тогда будешь ты? А? Ну, говори.

– Ну, как кто… Кто там остаётся…

– А ты, значит, будешь Д’Артаньян?!

– Ну и что такого? Ну, буду… Всё-равно, ведь я самый младший.

– Нет, – возмутился Колька, – ни фига. Я буду Д’Артаньян. Почему?.. Да мне тоже хочется. И, вообще, я тебя сильнее.

– Так я ж зато младше!

– Подумаешь, младше… Всё-равно, Д’Артаньян буду я. Только так.

Я поразмыслил и согласился. Арамисом быть, мне показалось, тоже не так уж плохо.

– Ладно, – произнёс я. – Хорошо. Я – Арамис. Точка. Да только же ведь не в этом дело!

– А тогда в чём?

Колька был озадачен – уж не претендую ли я на роль Атоса? Или, не приведи Господь, Портоса.

– А дело-то вот в чём!.. Пока нас четверо, и пока мы здесь все вместе, нам нужно сейчас же затеять какое-нибудь большое дело. А зачем?.. Чтобы потом его исполнить!

Мне показалось, что Борис слушает меня внимательно, даже с некоторым интересом.

– Ну и что же ты предлагаешь? – снисходительно спросил Колька. Витька в дискуссии не участвовал. Он оказался занят – в очередной раз прикладывался к бутылке.

– Вот что. Я предлагаю начать хотя бы с того, чтобы всем нам подумать о том, что в каждом из нас есть плохого. Какого плохого? Такого, кто чего сообразит. Ну, сам решит. Ясно? И это для того, чтобы покончить с этим плохим раз и навсегда. Чтобы достойным быть, значит, потом стать настоящим мушкетёром.

По окончании речи, я гордо глянул на друзей – пусть знают, что я не зря сидел в библиотеке. Что я не Арамис! Я – Д’Артаньян!

И они на меня посмотрели. Особенно Витька с Колькой.

– Хорош, – сказал Витька как самый честный. – Ему больше не наливать. Хватит.

– И мне, пожалуй, – сказал Борис, – тоже хватит. А Лешу я с собой заберу. Проводит меня, немного прогуляется. Не возражаете?

– Не возражаем, – сказали гарны хлопцы, – пусть прогуляется. Но ты, Лёшка, смотри, вечером ждём!

– Это обязательно, – сказал я, – ибо вечером, милостивые государи, я бы желал услышать ваш ответ на моё вам предложение.

– Ну, – пробормотал Колька, – ответим… Будет тебе ответ.

И пошли мы с Борисом.

А денёк был превосходный. И солнце палило во все стороны, и сталинские дома, стоящие вдоль проспекта, были совсем ещё новые, как на рисунке, даже простая трава, растущая на газонах, аккуратно огороженных деревянными, но крашеными в аналогичный цвет заборчиками, выглядела нарядно, даже празднично.

И Борис выглядел нарядно: на нём был кинематографичный белый плащ нараспашку, обувь начищена, брюки наглажены, руки в карманах, головного убора нет, взгляд, устремлённый внутрь самого себя – настоящий рыцарь печального образа из кинофильма «Мой старший брат».

И тогда я осмелился и спросил:

– А что, Борис, ты всегда так ходишь на занятия?

– Как? – не понял Борис.

– Ну, так вот… как на праздник.

Борис захохотал.

– Праздник!.. Да, действительно… Это, конечно, как сказать.

– Ты разве не на занятия?

– Пожалуй, да. Чем, смотря, заниматься. Это я так сказал, насчёт занятий. Для твоих приятелей. Чтобы тебя от их занятий отвлечь. Ясно? Для макета, понимаешь?

– Да какие уж там занятия, – пробормотал я. – Это так всё… между прочим.

– Ну да. Это между чем, смотря, между прочим. Оно бы и хорошо, да вот беда – увлечься можно. И то неплохо, что увлечься. Плохо то, что ерундой. Я вот, можешь себе представить, девушкой увлекаюсь. И очень здорово увлекаюсь. По уши, можно сказать. Вот к ней сейчас иду.

– С инструментом?

– Да, со скрипкой. У неё родители, понимаешь, строгие. Начальство… Всё по-серьёзному, никакого баловства. Вот у нас с ней будто бы репетиция. Она на фоно, я на скрипке.

– А, для макета!

– Нет, тут всё по-серьёзному. Играем, как положено. Как говорится, от всей души. Даже ещё лучше.

– А любовь? Как же любовь-то? Или… извини, что спрашиваю. Это лишнее, понимаю. Не следует мне знать. Извини…

– Эх, Лёшка, знал бы ты, как я счастлив… Меня самого распирает. У тебя было когда-нибудь такое?

– Какое? – спросил я.

– Да это такое, когда на весь мир хочется заорать – я счастлив! Счастлив, и всё.

– А, такое… Ну, было, конечно, как же без этого… Разве что, не в такой форме.

– Не в такой?.. А в какой?

– Ты понимаешь, Боря… Ну, в другой.

– А-а… Понимаю. А вот у нас с Ларисой – в самой яркой. В самой безумной форме. Можно одуреть.

– Да ты что…

– Вот ей-Богу.

– Да это как же вы так?.. И где место нашли?.. Или когда родителей нету?

– А там же. Возле рояля. И при родителях. Ни на что не глядя! Нету, Лёша, для любви помех. И преград никаких нету.

– Ну, вы даёте… Слушай… Ну, всё-таки… Как же это у вас так?.. Вдруг родители войдут…

– Войдут, да и войдут. Пусть входят!.. Пусть входят все!

– Так вы же там… неодетые!..

– Да ты что городишь!.. Да как ты мог подумать!.. Да как тебе в голову могло такое прийти!

– Да нет, конечно же, не могло! Борис, ты неправильно меня понял. Я совершенно не это хотел сказать. Нет, ты не подумай. Мне показалось… Любовь, всё-таки… очень большое дело… Старики сказывают.

– Да, Лёша, дело очень большое. Можно сказать, громадное. На всю оставшуюся жизнь!

– Да… Вот же, значит, как вас угораздило… Ну, а целуетесь-то где, там же? У рояля?

– Вот ты какой, Лёша, непутёвый. Я говорю – любовь, а ты мне про поцелуи. Это такое особенное чувство, что мы с ней ещё ни разу, можно сказать, и не целовались. Не было, значит, такой необходимости.

– Вот это да… Лихо!.. Ничего не понимаю. Ну, она-то, Лариса, вообще, знает, что у вас есть любовь?

– А как же… Ещё как знает. Думаю, у нас с ней внутренние ощущения совпадают. Целиком и полностью.

– Да уж… Можно позавидовать… Только вот как же это она, то есть, ваша любовь, на самом деле происходит? Я про такое и в книжках даже не читал.

– Вот так вот! – просиял Борис. – Никто и представить себе не может. Истинное, святое чувство. Только тебе могу рассказать – в тебе чистота есть, соображаешь?

– Ну да…

– Так вот, бывает, сделаем мы с ней паузу в занятиях… сядем около окна, и… понимаешь, возьму я её за руку… и пальчики перебираю… И мы друг на друга смотрим при этом. И каждому из нас всё ясно.

– Вот это любовь, – сказал я ему, потрясённый. – Теперь, что, жениться, значит, придётся?

– А ты как думал? Само собой. Как только школу окончим. Подождём, немного осталось.

– А как родители?

– Пока неизвестно. Там видно будет. Хотя, мне кажется, я буду решать. Конечно, вместе с Ларисой. Главное – вопрос ясен. Ибо ясность – вот, что в жизни главное. Понимаешь, я такой человек: мне или хорошо, или плохо. И всё, что вокруг меня, или хорошее или плохое. А среднего нет – не бывает. И вот сейчас – обрати внимание – ты отличный парень. Можно сказать, превосходный. И мне с тобой нормально! Отлично идём, беседуем, друг друга понимаем. Да! А те вот ребята, знакомые твои, они не очень. Ты не думай, что они хорошие.

– Я и не думаю… Так, какие есть.

– Какие есть, – вдумчиво произнёс Боря, – этого мало. Это даже не середина. Это серость, которую следует избегать.

– Ты же их совсем не знаешь, – возразил я.

– Чего там знать, – махнул рукой Боря, – и так всё ясно. И брось ты эти с ними алкогольные экзерсисы. На мои слова ориентируйся – есть плюс, есть минус. И больше ничего. А я, бывает, чего не знаю, о том догадываюсь. Вот я не знаю, где твой отец работает, но догадываюсь.

– И где?

– В КГБ, вот где. Но никому не скажу, будь уверен. Вот уж кем я восторгаюсь, так это твоим отцом.

– Так ты же его не знаешь!

– Что знать, всё понятно. Герой! Вот бы меня кто-нибудь позвал на такую работу… Я был бы ещё счастливее.

– А с какой-такой радости?

Борис призадумался. Оглянулся по сторонам.

– Ну как же, – шпионов искать. Потом ловить – это большое счастье. Невероятные ощущения. Могу себе представить. Причём – полное бесстрашие!.. Скажи, ведь так?

– Ну да, – ответил я. – Наверное.

– Ну, ты ведь представляешь, как он там… Работает, действует…

– Нет, Боря, – вздохнул я. – Не представляю. И представить не могу. И разговоров на эту тему дома у нас никогда не было, нет и быть не может.

– Вот это да, – восхитился Боря. – Настоящий герой, твой отец. Абсолютный. Разящий меч. Всё так и есть, как в книгах пишут. Я в этом не сомневался.

– В чём не сомневался? В книгах?

– А что? Книги – тоже критерий истины. Один из критериев.

Тогда я припомнил свои библиотечные сидения и сам заговорил по-учёному.

– Разве так не бывает, что книги описывают очень сложные явления… или события… Такие сложные, что и восторгаться нечем. А разобраться хочется. Ну, хорошее это дело или нет. Взять, например, грозу.

– Какую, – спросил Боря. – По Островскому?

– Нет, самую обычную. Простую грозу. С диким ливнем. Хорошее это дело или нет?

– Как тебе сказать, – по размышлении ответил Боря. – Наверное, плохое. Близко к катастрофе. Лучше бы вместо грозы простой дождик.

– Ну, допустим. А «Гроза» по Островскому?

– Ну, – вскричал Боря, – это же совсем другое дело! Великое произведение искусства! Это хорошо, просто здорово!

– Пусть хорошо,– согласился я. – Хотя, что там хорошего… А вот взять, например, декабристов. Как тебе такое дело?

– Да тут и говорить нечего, – возмутился Борис. – Это же замечательно! Превосходно! Столько романтики, любви, самоотречения!

– Хорошо, значит…

– Ну, конечно!

– А как ты смотришь на то, что «страшно далеки они были от народа»? Были?

– Были… И что?

– Что – плохо, значит! Ничего хорошего!

Тут Борис впал в задумчивость. А мы тем временем шли с ним и шли, бок о бок, дорожками, тротуарами, большим проспектом, и подошли, в конце концов, к огромному, великолепному, новейшему дому, украшавшему не только улицу, но и весь город. Многократно отразившись в почти зеркальных витринах, негусто заполненных товарами народного потребления, вошли во двор, остановились возле подъезда, а Боря всё думал и думал. Наконец двустворчатые двери распахнулись, из подъезда выпорхнула милейшая девушка в облаке светлорусых кудрей, с улыбкой на курносом личике, в распахнутом беленьком плаще с бледнорозовым прозрачным шарфиком в розовый же горошек – вся свежесть и элегантность, окутанная аналогичным по названию ароматом «Душистого горошка».

– Боренька, это что же такое, – произнесла она, почти проворковала, ибо слегка не договаривала букву «р» – я заждалась, и вынуждена была идти навстречу! Мы заниматься сегодня будем? А кто этот молодой человек?

Борис, видя возлюбленную, потерял дар речи. Но подружка, уклонившись от проявления каких-либо нежностей, повторила вопрос.

Постепенно Боря пришёл в себя.

– А-а, – произнёс он. – Это Лёша, мой сосед. Знаешь – молодой гений!

– Как интересно… – произнесла она. – А меня зовут Лариса.

Так мы и познакомились. И встретились глазами. Или взглядами, не знаю, как лучше сказать. Я вскоре освободил новообретённых друзей от своего присутствия, чем осчастливил их, по крайней мере Борю.

Я знал, куда иду – в библиотеку. Мне хотелось посоветоваться с книгами по одному вопросу – это что же у меня за гениальность такая? И откуда она взялась?.. И чего это вдруг – ведь раньше всё было нормально. Никто за мной ничего подобного не замечал, а вот Борька вдруг раз, и заметил. И что мне теперь дальше делать? Как жить? С этой ерундой… Ну, гениальностью. Или это просто глупость?

Книги отвечали на все вопросы, но по-разному. В зависимости от того, какой ответ выберешь. Или заводной, или успокаивающий. Всегда можно было найти себе место между книжными героями, примерить на себя любую ситуацию. Как это получалось у других – не знаю, но, кажется, мне удалось научиться хоть изредка общаться с действующими лицами романов или повестей почти как с живыми. Или каждый мог так – скакать по прерии рядом со всадником без головы, ещё и перекинуться с ним на ходу парой слов? Не через разговор, конечно, а через понимание.

Вскоре начались всяческие чудеса.

Колька Аристократик расцветал прямо на глазах, пропорционально трудовым успехам своей мамаши. Вернее сказать, мамаша таяла, худела, бледнела, зато её Коляша являл собою истинный образец западного образа жизни и мысли. Благодаря своим ковбойским штанишкам, уже без всяких украинских вышиванок, Колька окончательно утвердился на самых авторитетных позициях в глазах, как одноклассников, так и прочих дворовых мальчишек, хотя оставался тем же, кем были его мама, его папа, его сестра, его родственники – Хайльюра Джон-Петлюра. Ссыльными.

Колька всегда ходил по своим делам с Витькой Морозом, вернее, Витька всегда следовал за Колькой по пятам. А я нет, что Кольку, похоже, настораживало. Ему, видимо, хотелось всех, кто находился в его поле зрения, иметь в составе своей свиты.

Мы встретились, как всегда, неожиданно. И так же неожиданно мне поступило предложение:

– Ну, что, – в категорической форме сказал Колька, – едешь с нами или нет?

– Как это, – удивился я, – куда? Зачем?

– Что значит – куда? На «Сёмочку»!

Вот оно что – сообразил я. «Сёмочкой» пацаны называли седьмой железнодорожный разъезд в ближнем пригороде – место встреч всяческой шпаны для купания, игры в карты, употребления разной дряни и прочих неблаговидных деяний. Взрослые это место называли по‑своему: «Съёмочка». Поскольку, там очень легко можно было потерять ценные вещи или сколько‑нибудь ценную одежду. Вот почему я Кольку не сразу и узнал – вместо шикарных по тем временам одеяний на нём болталась старенькая одежонка как профилактическое средство против возможных дружеских ограблений. Мы, мальчуганы, старались тогда соблюдать простое правило: если идёшь куда-нибудь – в кафе, там, или в парк, или едешь за город – следует одеваться похуже, потому, что драка будет. Её не может не быть.

– Ты долго думать собираешься? – спросил Витька. – Давай, соглашайся. А то второго приглашения не будет.

– Да… – размышлял я. – Надолго? И как поедем – денег у меня нет на билеты.

– Какие билеты? – разъяснил Витька. – Так поедем. Ты кому платить собираешься?

– Как – так? А контролёры?

Оба захохотали.

– Фу-ты, ну-ты… Контролёры… Откуда? На товарняке поедешь, чудак, на свежем воздухе!

Колька очень скептически следил за моей реакцией, даже сквозь зубы на землю сплюнул, чтобы продемонстрировать мне, какого друга я теряю.

– Коля, ты можешь мне сказать – надолго едем или как?

– Зачем надолго? – проговорил Коля. – Только туда и обратно. Смотря по обстановке.

– А почему не в ту сторону идём?

– Тебе в какую надо?

– К вокзалу…

– Там не сядешь. Наш вокзал – выемка. Вот где наш вокзал.

Так называлась огромная многокилометровая железнодорожная канава, устроенная ещё царём, чтобы поезда могли взобраться на высоченный обской берег. Выемка разделяла наш город на две почти равные половины, и до неё было рукой подать.

– Вроде бы, нет там никакого вокзала, – недоумевал я.

– Чудак… Там товарняки тормозят. Перед мостом. Запрыгнем и поедем. Там хорошо запрыгивать. Понимаешь? Тормозят там товарняки!

– Запрыгивать? На поезд? Это как?

– Да как – очень просто. Там, где увидишь ступеньки, будет ручка. Вцепись в неё, только насмерть. Ну, очень крепко. И скачи за вагоном. Если запнёшься – волокись. Если будешь падать – падай. Только куда-нибудь в сторону. Подальше от колёс. А если не упадёшь – подтягивайся. И залезай на ступеньку. И всё, ты поехал. Ясно?

– Ясно… Надо бы родителей предупредить.

– Да, Лёха, – сказал Коля, – тяжело с тобой. Думаешь, отпустят?

– Вряд ли.

– Тогда, давай, иди отпрашивайся. А нам, правда, некогда. Ждать не будем.

– Не, я с вами, – со вздохом произнёс я. – Идём. Посмотрю, как это у вас получится.

– Это же другое дело, – обрадовались пацаны.

И мы пошли.

Выемка никогда никем не охранялась и не содержала в своём составе никаких оградительных сооружений. По крутому, густо заросшему ароматной травой откосу, мы спустились до самых рельсов и присели для маскировки. Сердце моё стучало громче, чем состав на рельсах. Поезд показался намного раньше, чем я его ожидал – огромный тепловоз, густо коптящий выхлопной трубой, дико визжащие колёса которого, заторможенные машинистом на спуске, испускали густую вонь и дым от кипящей железнодорожной смазки. Я ничего ещё не успел ни сообразить, ни сосредоточится, как вздрогнул от Колькиного крика:

– Ну!! Прыгай!! Ты первый!

– Прыгай! – орал Витька. – Мы после тебя! В случае чего, поможем! Давай!

«Это в случае чего?» – подумал я и вцепился в первый же пролетавший мимо меня поручень. Мне удалось не упасть, а помчаться рядом с вагоном дикими скачками. «Не врали! – крутилось в голове. – Не врали!.. Не так уж быстро он и едет…»

С такою мыслью я как-то подтянулся и закинул ногу на нижнюю ступеньку. Потом вторую. Выпрямился и понял – удалось. Ещё понял, что стою перед закрытой и опечатанной дверью товарного вагона, один-одинёшенек на трёх ступеньках. Оглянулся и увидел, как сперва исчезла Витькина скачущая фигура, потом Колькина. Тут же прекратился колёсный визг, и поезд помчался как оглашенный. Наступил новый страх – ветер, свистящий в ушах, залезающий в рот, выдавливающий из глаз слёзы, способный выдавить и сами глаза. Ветер, от которого не было спасения, кроме как повернуться к нему затылком и прильнуть всем телом к накрепко закрытой двери.

Но это было не последнее испытание. Самый страшный страх наступил, когда состав ворвался на бесконечный речной мост. Совсем рядом, ближе чем на расстоянии вытянутой руки, завыли фермы, падающие прямо на меня чтобы убить, но никак до меня не достающие, отчего воющие ещё громче и злее. «А-а-ах», – орали фермы, пролетая мимо моего черепа, разрывая при этом речной ветер в здоровенные клочья, норовящие залезть под рубашку, проникнуть в щель между мной и вагоном, оторвать от поручня и бросить, как в мясорубку, на стонущее железо. Я помню, как прощался с жизнью, ибо силы были неравны. А как прощался – думал только о том, что встретит меня сейчас злобная железяка. Укусит, и всё.

Однако, мост кончился. Главное – прекратился вой, а с ним прекратились и дикие порывы ветра. Воздух оставался плотным, тугим, но уже не таким рваным, как секунды назад. Торжества никакого не возникло, но страх ослаб, потому что смерть – было ясно – слегка отодвинулась. Теперь оставалось только держаться. Просто держаться, и всё. Держаться за толстый, пыльный поручень. А внизу, под насыпью, пролетали заливные луга, покрытые озёрами воды, травой и кустарником. Солнце ярко отражалось в речной водичке, било мне в глаза слепящими лучами. «Слишком красиво, – думал я, – слишком красиво… Зачем мне понадобилась такая запредельная красота?.. Вот где умереть, не встать…»

Но тут же возникли какие-то постройки, сарайчики, заборы, огородики, рельсы удвоились, утроились, учетверились и поезд остановился рядом с такими же товарняками, напротив станционного здания, единственного, крытого шифером, а не рубероидом. Отличия мне были ранее разъяснены отцом, возводящим в данный момент небольшой загородный домик.

Когда наступила полная остановка, я с большим трудом дотянулся слабой ногой до неподвижной земли и встал на неё, как первый космонавт на Луну. А когда окончательно прекратилось головокружение, двинулся потихоньку в направлении станции с намерением дождаться первой же электрички и немедленно отправиться назад. Однако, тут же, как из-под земли, передо мной возникли мои пацаны с дружескими поздравлениями.

– Гениально! – провозгласил Колька. – Это надо же – с первого раза! И получилось! Да ты, парень, специалист!

– Не каждый так может, – подтвердил Витька. – Скок, и там. А то, бывает, так накувыркаешься рядом с поездом, что не приведи Господь. На мне места целого нет. И колесом крутился, и на уши вставал, пока приспособился. А ты молодец… Далёко пойдёшь, правда, Колян?

– А как же, – согласился Коля, – конечно, пойдёт. Да ещё как пойдёт, если нас будет слушаться. А не маму с папой.

– А почему мне вдруг родителей-то не слушаться? – возмутился я, осознавая некий героизм, дающий мне право на собственную точку зрения.

– А потому, Лёшенька, – пояснил Колька, – что родители у тебя простые, а ты непростой… О-о, ты непростой. Ты – гений.

– Ага, – подтвердил Витька. – Гений русской рулетки. Ну… которая между колесом и рельсом. Это родители должны тебя слушаться.

– Точно! – подтвердил Колька. – Ты будешь у нас теперь за старшего. За главаря, то есть. Как бы, за Д’Артаньяна. Витька, согласен?

– Согласен! Ещё как!

– Вот видишь? И Витька согласен. Потому – командуй. Ну? Какие твои будут распоряжения?

– Такие, – распорядился я, – что домой мы сейчас едем. С первой же электричкой. Садимся и едем. И от контролёров бегаем, как все нормальные люди.

– Не, – взвыла моя команда, – так дело не пойдёт! Мы, что, зря, что ли, сюда ехали, жизнями молодыми рисковали! Не, не, не… Ни в коем случае. Это тебе всё по фигу, тебя родичи прикрывают, потому – легко всё получается. А нам не просто достаётся – посмотри на Витьку, изодранный какой…

– Ну, что мы тогда? – недоумевал я. – Что делать будем?

– Как что? Купаться будем! Вот озеро, а вот протока. Куда пойдём?

– Так, – решился я, – идём на протоку.

– Да ты что – на протоку! Во даёт! Сразу на протоку! – восхитился Колька, – Нам на протоку нельзя. Туда большие люди ходят. В смысле – прирезать могут. Нам туда соваться незачем. Там в карты играют. По-взрослому. Могут проиграть.

– Кого?

– Да кого хочешь.

– Тогда на озеро.

– Во! Это ты правильно решил. Идём!

Витька бодро зашагал по тропинке, а Колька приостановился.

– Ты знаешь, Лёха, – произнёс он после некоторой заминки, – ты и на озере, смотри, поосторожней. Там тоже народ всякий попадается.

– А как это – поосторожней? – спросил я.

– Сколько можно повторять? Ещё раз для бестолковых. Вот идёшь ты, например, по тропинке. А навстречу идёт кодла. Ну, человека четыре. Тут, главное, никогда никому не уступать дорогу. Драка, она всегда рядом с тобой. То ли будет, то ли не будет… А за слабого примут – сразу изобьют. Потому правило второе: бей первым, причём в харю. Причём, бей не кого попало – толку не будет. А бей заводилу, на которого они все рассчитывают, ну, кодла, то есть. Причём, не гладь его, а бей, чем под руку попадёт.

– А если не получится?

– Лёшь, ты чего? – удивился Колька. – У тебя, да чтобы не получилось? Ты ж гений дзюдо! Но, если не получится… тогда тикать надо. Крупными скачками. А, поскольку нас трое – всё в порядке.

– Не журысь, – сказал Витька, – отмахнёмся.

И пошли мы к озеру широкой, натоптанной тропинкой. Дорога много времени не заняла, и никакой опасной кодлы по пути нам не попалось. Встретили двоих-троих мальчуганов, которые внимательно осмотрели нас с головы до ног, но ничего привлекательного в нас и на нас не обнаружили. И накупались мы в тот яркий день до посинения в холодной, ещё по-весеннему, воде, но тут же согрелись под лучами жгучего, уже по-летнему, солнца. Юноши, усеявшие берега своими худущими телами, были увлечены, как взрослые, по большей части карточными играми; нас как-то сразу приняли за своих. Никто, казалось, нам не мешал в тот день и ничто нам не мешало. Правда, довольно скоро нам всем здорово захотелось чего-нибудь покушать. Но еды ни у кого не было, кормить нас здесь никто не собирался, потому через пару часов нахлынули вспоминания о доме.

Сборы были недолги. Той же самой дорогой, усталые, но счастливые от того, что предприятие наше совершалось совершенно гладко, мы двинулись на станцию. И солнышко было то же, и встречные шпанюки, стреляющие глазами по сторонам, и те же товарные составы, временно лишённые тягачей, замершие на сверкающих рельсах. Всё сияло и переливалось.

Те, кто были повзрослее и поувереннее, устроились на станционных скамейках, а мы с друзьями расслабились на невысоком бетонном заборчике. Разъезд простирался перед нами, как на ладони. Прибывший пригородный поезд мы высокомерно игнорировали, ибо транспортом нашим отныне был простой, но надёжный товарняк.

Ждать пришлось не очень долго. Через некоторое время взревел и выбросил столб чёрного дыма стоящий поодаль тепловоз. Потом не спеша тронулся и уехал чуть не на километр от нас в сторону города, но тут же вернулся задним ходом и так сильно ударился буферами о первый вагон, что весь состав вздрогнул, загрохотал и сдвинулся с места.

– Ну, мужики, – сказал Колька, – приготовились. Садиться будем.

– Прямо сейчас? – спросил я.

– Нет, рано ещё. Погоди. Поедет – прыгать будем. А пока он стоит – какой смысл садиться? Контролёры заберут. И упекут.

– Быстрый какой, – забубнил Витька, – тут думать надо, это тебе не в школе сочинения писать.

Действительно, к тому времени я в узком кругу уже был широко известен. То есть, в пределах школы, потому, что мои классные сочинения, не все, конечно, но довольно часто исполнялись по школьному радио в пример другим, менее радивым в отношении литературы учащимся. Менее радивые иногда радовались за меня, иногда выражали поддержку, а иногда намекали на возможную физическую расправу за достигнутый высокий результат и чрезмерное рвение в учёбе, ибо школа наша была средней, ну а средняя школа и должна быть средней, и учащиеся в средней школе, как один, тоже должны были быть средними. А самые средние, бывало, так и заявляли:

– Ну кто ты, Лёшка, такой есть? Гений, что ли? И почему мы тебя должны в большую перемену слушать… Ты поприличнее там, на радио, ничего не можешь заказать? Битлов, что ли… Или, хотя бы, «Мурку»… А то смотри. Чего бы не вышло.

Писать сочинения я, конечно, не перестал, но энтузиазма поубавилось. Не Белинский ведь просит, не Герцен. Свои предупреждают. Но как мне показалось – раз просят мужики, значит, дошло до них. Ранил, значит, я их по самому нерву. Ну, не оставил равнодушными. И это было хорошо, и на душе моей на некоторое время воцарялась благодать.

Тем временем товарный поезд тронулся и поехал со страшным скрежетом и свистом.

– Ну, – скомандовал Аристократик, – теперь побежали.

Мы рванули к поезду, не глядя по сторонам, дикими прыжками минуя свободные пути и случайные препятствия, с ходу запрыгнули на тормозную площадку. Только успокоились, только перевели дыхание, как поезд взял и резко остановился. Что было делать? Переглянулись, посидели, подождали – никакого движения не наблюдалось.

– Никак, облава, – размышлял Колька, – слезаем, на всякий случай, с другой стороны. Но если мужики пойдут навстречу – сразу под вагон.

– А если состав поедет?

– Тогда точно не поймают. Ты, главное, пропусти колесо и сразу же туда прыгай. Только руки-ноги подбирай. Точно так и дальше. Из-под вагона тоже можно выскочить, если, конечно, хорошо сосредоточиться.

И верно, как только мы спрыгнули на насыпь, так сразу увидели не спеша идущих в нашу сторону мужчин как с головы, так и с хвоста состава.

– За нами, – прошипел Колька, – под вагон!

– Ага, – произнёс я с запоздалым достоинством, – ищите дураков…

Гордо перелез через площадку и направился на своё насиженное место рядом со станционным помещением. Ещё мне подумалось: «Вот дождусь пригородного и уеду от них к чертям собачьим. Скачите сами под поездами». Но Колька с Витькой слегка попетляли вдали для заметания следов и снова обосновались около меня.

– Почему не слушаешься? – процедил Колька. – Засветить нас мог.

– А кто здесь старший? – спросил я.

– Ну, если ты, тогда соображай, что творишь. О других думать надо. Тоже, мушкетёр… Один за всех, а все за одного, понял, как должно быть?

– Понял, – сказал я, начиная думать о том, что не совершил ли я ошибку, когда не полез под вагон – поезд-то так и не уехал. Получается, обидел хороших ребятишек… Ладно, как-то надо извиниться. С течением времени.

Мысли текли легко и свободно, как кучевые облака на ярком сине-голубом небе. Всё было тишь и гладь на этом очень мирном разъезде. Я даже немного задремал на фоне дружеских размышлений относительно своих наилучших приятелей. Да уж, соображал я, похоже, с Колькой и Витькой намечается дружба на всю оставшуюся жизнь, и это радовало меня в ту минуту больше, чем настораживало. Главное – быть мушкетёром, даже если этого никто не знает. Просто надо быть. Мушкетёром.

Тем временем, дощатая дверь такого же хлипкого, как сама она, станционного сооружения с лёгким скрипом отворилась и выпустила на перрон троих могучих путейцев с молоточками, явно для того, чтобы они могли прогуляться рядом с поездами и, там, где это требовалось, постучать по колёсам. Троица шла в нашу сторону неторопливой поступью утомлённого под конец рабочего дня пролетариата, перебрасываясь на ходу фразами из железнодорожного лексикона. Поравнявшись с нами, приостановились, поговорили, попрощались со своим товарищем. Когда тот ушёл в туманную даль, оставшиеся двое приблизились к нам и взяли нас за руки с силой межвагонной сцепки. Один – меня и Кольку, второй – Витьку. Прочая братва встрепенулась, как воробьиная стая, и разлетелась по сторонам, будто бы ни с кем ничего не случилось, и никого из них здесь не было.

А нас повели – совершенно спокойно, тихо, мирно, без всякой паники – это дело, по-видимому, для путейцев было знакомым, даже привычным. Перед нами отворилась та самая дощатая дверь, за которой следовал коридор, ведущий в отдел милиции. Отдел являл собою небольшой зал с приступочкой, наподобие сцены, уставленный скамейками, на которых разместилось уже некоторое количество, человек сорок, разнокалиберной публики, приблизительно нашего возраста, а на самой приступочке был установлен массивный канцелярский стол, за которым восседал дяденька в милицейской форме, только без фуражки. До дяди Стёпы милиционер, конечно, не дотягивал, но вид его меня успокоил. Милиции я отродясь не боялся – причин никаких не было. Побаивался я другого Витьку – Азу, подвального жителя, за то, что у него всегда с собой нож, да Юрку-Малюту, за то, что он однажды голубю голову оторвал.

Мы скромно стояли у входной двери, дожидаясь, что сейчас недоразумение по поводу нас разрешится, с нами вежливо поздороваются, попрощаются и отпустят. Но дело развивалось совершенно по другому сценарию. Дяденька-милиционер длительное время не обращал на нас никакого внимания, потом отвлёкся от своих бумаг и навёл хмурый взгляд в нашу сторону.

– Ну, – произнёс он без всякой радости, – долго будем стоять? Проходите, располагайтесь… А вы, – обратился дядя к прочей шушере, – ну‑ка быстро раздвиньтесь!.. Дайте место новичкам.

Братва нехотя зашевелилась, и через минуту я ощутил себя сидящим на тёплой ещё после предшественника-сидельца почти что тюремной скамейке, и понял, как здорово влип. Вместе с Колькой и Витькой. Не говоря уже об остальных присутствующих.

– Так… – пробормотал дежурный дяденька, глядя, конечно, на Кольку, как на самого из нас выделяющегося. – Ну-ка, ты, молодой человек, встань.

Колька встал и принял независимую позу. Это офицеру явно не понравилось.

– Фамилия!.. – прорычал он. – Имя!.. Год рождения и домашний адрес!.. Что, непонятно?

С Кольки слегка слетела спесь, он тут же выдал свои данные.

– Отец есть? – буркнул офицер.

– Есть… А что?

– А то, что готовься к встрече. К жаркой, причём. Я тебе её обеспечу.

– Отец-то здесь при чём? – ерепенился Колька. – Я и сам взрослый! Отпустите меня, я больше не буду. Пожалуйста…

– Будешь, не будешь – мне какая разница? Штраф заплати и чеши на все четыре стороны! Ну? У тебя деньги есть?

– Есть…

– Иди-ка сюда… Выворачивай карманы!.. Вот, всё, что есть – клади на стол. Ничего больше нет?

– Нету… А сколько с меня? Скажите, я сейчас сбегаю, принесу.

Бедная мелкая шпана одобрительно захохотала.

– Да, – сказал дежурный, – ты принесёшь, как же, видали мы таких. Твоё счастье, что у тебя денег столько нет. А вот были бы – я бы на тебя акт составил. Поскольку, значит, ты их украл. Ну, или спёр. Или в карты выиграл, что есть одно и то же. У тебя денег не может быть! А у отца твоего есть. Кем он работает?

– Учителем… – под нос пробормотал Колька. – В спецшколе.

– Ну так пусть и тебя разок поучит. Чтобы на всю жизнь память была.

– У меня отец не дерётся! – нагло заявил Колька. – Так что, ничего у вас не выйдет.

– Выйдет, ещё как. Когда он узнает, сколько за тебя должен, такого выдаст дёру, что не обрадуешься. Ещё помянешь моё слово.

– А сколько штраф? – мрачно спросил Николай.

– Интересуешься? – обрадовался начальник. – Столько, сколько и штаны твои стоят, и курточка, и учебники на будущий год… И кино, и конфетки – всё вместе взятое. Шестьдесят рублей, вот сколько!

Арестанты кто взвыл, кто заплакал. А меня как по голове треснули – такой большой штраф, и ни за что. Вот это мне влетит… Вот это будет бойня… И как же это я – сразу на такую сумму. Подобная процедура коснулась и Витьки; дошла очередь до меня.

– Фамилия? – тем же нехорошим голосом спросил милиционер.

Я назвался. Тот уронил ручку и долго гонялся за ней по столу и под столом.

– Где отец работает?

– В горисполкоме.

– Кем?

– Дежурным по городу.

Наступила тягостная пауза, за время которой офицер детально изучил потолок, стены, физиономии арестантов. Затем устремил взгляд и на меня.

– Есть такой, – мрачно произнёс он. – А ты что здесь делаешь?.. Как докатился?

– Вот так, – слабым голосом пояснил я, – думаю, случайно.

– Думаешь? А раньше не надо было думать?

– Да, – согласился я. – Было надо.

– Батька сильно дерётся?

– Ну, как положено.

– Тогда всё правильно, – констатировал офицер. – Покажи, что в карманах.

Затем дежурный по станции сложил моё имущество в отдельную кучку и указал сидячее место среди подростков. Потом он ещё неоднократно принимал свежепойманных пацанов, учинял над ними таинство задержания с обыском и опустошением карманов, затем стал впереди своего стола, приосанился и держал такую речь:

– Граждане нарушители! Обращаюсь к тем, кто слышал, да недослышал или недопонял. А также к вновь прибывшим. Сообщаю, что вы все задержаны и находитесь под административным арестом за грубое правонарушение. Какое – могу напомнить. Это, значит, нахождение на железнодорожных путях и попытка проезда на товарном поезде. Кое-кто из вас это совершает не в первый раз. Может, и не в последний. А мы вас как ловили, так и будем ловить. Значит, так: с просьбами об освобождении можете не обращаться – они мной рассмотрены не будут. Через три часа подойдёт на сегодня последний пригородный поезд, один из вагонов будет перекрыт для такой, как вы, публики. Попытка побега смысла не имеет – не допустим. А в городе по прибытии поместим вас в соответствующее помещение. И всё на этом, будем ждать. Да, ждать, пока вас не найдут ваши родители. Сами мы ничьих родителей искать не собираемся. А если кого из вас не найдут – тот быстро едет в спецприёмник для последующего местопребывания. Впредь знайте – никакого праздношатания, прыжков на поезд или с поезда, а также прочих преступлений мы вам не позволим. Мы не родители – у нас с этим делом строго.

Малолетние преступники были двух категорий – кто просто выл, а кто и рыдал в голосинушку. Ничего не помогало в смысле облегчения участи. Время тянулось безумно медленно, особенно, когда напротив тебя висели огромные круглые часы с едва шевелящимися стрелками. Входная дверь изредка отворялась только затем, чтобы впустить очередную партию арестантов с самыми умильными физиономиями – якобы, они вообще не в курсе дела, задержаны ни за что и подлежат немедленному освобождению. Ну, совсем как я, при поступлении в пикет.

Время от времени за спиной у нашего цербера появлялись молодые женщины – обе в железнодорожной форме. Скорее всего – кассирши. И что удивительно – они были категорически на нашей стороне! Они по очереди, а когда и вдвоём, громко нашёптывали в уши милиционеру такие слова, чтобы он нас, в общем, отпустил. Даже, можно сказать, они с ним дружески переругивались. И аргумент у них, обеих, был единственный – полное отсутствие у офицера собственных детей и, в связи с чем, отсутствие какого-либо права ловить чужих. Надзиратель вяло отшучивался, отмахивался, отмалчивался, так, что женщинам ничего другого не оставалось, как раздавать наиболее орущим свои собственные конфеты. Мне не досталось ни одной.

Собственно говоря, я совершенно отупел, глядя на часы, приготовился ко всему самому, что ни на есть, худшему. В тот момент, пожалуй, встрече с батюшкой я бы предпочёл кратковременное пребывание в спецприёмнике, так мне казалось. От такого настроения я впал в некоторое забытьё, из которого меня вдруг вывел какой-то необычный шум и толкотня. А дело было в следующем.

Одной из добрых кассирш понадобилось наполнить водой огромный алюминиевый чайник, справиться с которым у неё никаких женских сил не было. И вот на эту тему она вела переговоры с нашим телохранителем – не выделит ли он ей в помощь кого-нибудь из арестантов, лучше двух. Узники при этом тянули вверх ручонки, как на уроке в школе, вскакивали, всячески старались обратить на себя внимание как на самого достойного и надёжного для исполнения поставленной задачи. Похоже, молчал я один, поскольку сидел на самом краешке скамейки, у стенки, не рыпался и не мечтал даже попасть в поле зрения нашего тюремного руководителя. Тот, наконец, встал и резким жестом правой руки прекратил всяческие прения.

– Вот, – произнёс он тоном большого руководителя. – Вот он пойдёт.

И его указательный палец упёрся прямо в мою, стриженную туповатой парикмахерской машинкой, головёнку.

Я понял далеко не сразу, о чём шла речь. Дошло, когда пихнули сзади и сбоку. Мне казалось, что среди сидельцев есть более достойные, чем я, сограждане. Взять, например, Кольку. Ведь Аристократика сразу видно, он и есть чистый Аристократик. Он ведь и на скамейке среди арестантов сидел совершенно особым способом – ноги вытянуты, закинуты одна через другую, руки на груди, а на лице – навсегда застывшее настроение совершенного равнодушия, даже отвращения относительно каждого из представителей советской власти, будь то милиционер, учитель, кассирша или даже врач. Мама его, старшая медсестра, была для него в то время всех главнее.

– Дурень, иди! Тебе чайник дают! – шипели со всех сторон. – Да не вздумай принести! Как выйдешь, бросай и тикай. Пусть они надрываются. Пусть сами таскают, понял?

Ну, я и пошёл. Возле железной двери меня встретила билетёрша и вручила мне чумазый водогрейный сосуд.

– Смотри, только не вздумай, – сказала она. – Хуже будет, понял? Бежать не вздумай.

– Понял, – согласился я, – а где тут у вас кран? Или колодец…

– Найдёшь, – объяснила мне женщина, – если захочешь. Буду тебя ждать здесь. На этом самом месте. Давай!

Я поплёлся дощатым коридором, мимо каких-то кабинетов, напрямую к выходной двери, а как только отворил её – солнышко так и брызнуло в глаза. Птички так сильно защебетали, будто увидели меня впервые после долгой разлуки. Это было самое настоящее счастье – оказаться практически на свободе после четырёх часов тюремного заточения. Стоило только аккуратно поставить чайник около забора и проскользнуть сквозь калитку. Но меня что-то останавливало. Я заметил капающий кран почти у выхода на перрон, сполоснул чайник, сам попил из носика и поплёлся знакомым путём туда, где меня ждала знакомая женщина. И милицейская охрана.

Вручил ей тяжеленную от воды посудину, сам открыл дверь своего застенка, сам, без приглашения, устроился на угол скамьи. Встретила меня ледяная тишина и, как мне показалось, лёгкое презрение со стороны сокамерников. Хотя, думалось мне, ещё неизвестно, как бы сами они поступили. Но на тот момент мне их точка зрения уже была не очень интересна.

А дальше случилось совсем непредвиденное. Гражданин старший дежурный офицер, минут за десять до прибытия пассажирского поезда в сторону города, снова вызвал меня и приказал стать рядом с ним на приступочке, напоминавшей сцену.

– Вот, – провозгласил он, обращаясь лично ко мне и больше ни к кому другому, – смотри на этих ребятишек. Лучше смотри! И запоминай. Навсегда их запомни. Знаешь, почему?

Вообще, я не очень знал. Даже не мог представить.

– Потому, – сказал начальник, – что все они, которые здесь, они все свои. Насмерть свои. Понял?

– Понял, – ответил я.

– Ну, раз понял, тогда главное ещё запомни: они здесь свои, а ты чужой. Им на тебя плевать. Они твоими друзьями не были и никогда не будут. Раз и навсегда запомни, чтобы я тебе больше не повторял. Сейчас отпускаю. Как только поезд подойдёт, сядешь на него и поедешь на вокзал, к дому. Сам доберёшься, или под конвоем?

– Сам доберусь! – твёрдо заявил я.

– Обещаешь? Прямо домой?

– Обещаю.

– Так и я тебе обещаю. Если я тебя ещё хоть раз здесь увижу – одного или в компании – я тебя так накажу, что ты навек запомнишь. Ты тогда узнаешь, кто я такой и на что способен. Всё ясно?

– Ясно, – подтвердил я.

– Свободен, – сказал начальник, торжественно вручая мне ключи от дома и несколько собственных моих рублей. Дверь отворилась. Ещё я услышал, как Витька с Колькой зашипели мне вслед: «Молчи!.. Про нас ничего никому не рассказывай!»

Так я вышел на свободу. С чистой совестью.

Тут же подъехал пригородный поезд на тепловозной тяге. Я забрался в плацкартное купе, и через пару остановок оказался на привокзальной площади, откуда до моего дома было минут двадцать ходьбы. Я шёл очень аккуратно, инстинктивно соблюдая все правила движения и поведения, чтобы не загреметь снова в тот же самый железнодорожный участок милиции. «Здесь ты чужой, – гремело в ушах, – а вот они – все свои. До единого!» А я, значит, теперь совсем один.

Было тепло, но уже не так жарко, как до моего ареста. Солнце ещё блестело, но вот улицы, почему-то, были пустынны. Ни друзей, ни врагов. Всё было тихо. Я проскользнул в свою комнату, что-то, помню, читал, чего-то ел. Спать лёг раньше положенного времени, чем очень удивил маму. Она даже спросила – не случилось ли чего. Я ответил, что, не случилось, но уснул поздно – волнение никак не отступало.

Гром раздался часа в три ночи. Послышались звонки, стук в дверь, какой-то народ в прихожей, громкие голоса. В комнату, не включая свет, вошли отец и мама. Мама потеребила меня за плечо. Я, хоть и не спал, спросил, в чём дело.

– А ты не знаешь, – спросила мама, – где Виктор и Николай? Их нет дома. Пришли родители, очень волнуются.

– Нет, не знаю, – ответил я.

Отец включил свет.

– А ну-ка, поточнее! – ласково сказал он и придвинул стул к моей кровати. – Поподробнее.

Темнить не было ни малейшего смысла.

– Вообще, не знаю, – ответил я,– но так полагаю, что они на вокзале.

– Да? Что они там делают? – допытывался отец. Скорее всего, он хорошо умел допытываться.

– В пикете сидят.

– Уверен?

– Да, наверное, – вздохнул я.

– И где же их задержали?

– Ну… вроде бы, на семнадцатом разъезде.

– И ты был с ними?

– Был, но недолго.

– Почему?

– Меня отпустили.

– Кто отпустил? Как его зовут? Кто по должности?

– Да не сказал.

– Ты почему нам не сказал?

– А что говорить? Всё ведь в порядке.

– А про ребят? У них родители есть или нету? Они беспокоились или нет, как думаешь?

– Меня ребята просили. Витька с Колькой.

– Что просили?

– Просили ничего не говорить. Никому. Ни в коем случае.

– Ладно, спи пока, – разрешил отец. – Я найду этого человека. Тогда и поговорим.

– Папа, а зачем его искать? Всё хорошо, не надо.

– Ну, это уже мой вопрос, – сказал папа, – хоть узнаю, сколько я ему за тебя должен. Может, штраф на тебе висит.

Чужие родители ушли. На другой день, и на третий мама была спокойная, весёлая, никто мне про этот случай больше не напоминал. Мне кажется, мои родители поняли, что я в те дни сделал свой выбор. Не без помощи МВД, конечно, но раз и навсегда.

Колька-Аристократик тоже догадался. Больше они с Витькой на поезда скакать меня не приглашали. Хотя, закурить или выпить чего-нибудь – это всегда пожалуйста, без отказа. Но я уклонялся, да и они не слишком уговаривали. Колька надолго сумел сохранить свой внешний блеск, непринуждённость, элегантность, агрессию и хамство против чужих, а уж за своих – всегда насмерть, ну, пока мамочка его была трудоспособна. Оба они впоследствии даже поступили в политех, даже закончили его, но уже будучи милыми бытовыми пьяницами. Оба иногда разыскивали меня, а я прятался от них там, где они даже и подозревать не могли. В библиотеке. Только Борис знал, где надо меня искать. И то не сразу догадался.

В тот день я определился, наконец, кто мой любимый автор – он тогда ещё был огромной редкостью в библиотеках, а уж про магазины и подавно молчу. Не буду называть ни имя его, ни фамилию – не дай Бог, увлечётесь. А что будет с Вами потом – не могу представить. Интересный автор, но опасный. Ужас, до чего опасный. И только я вчитался в эту книгу до полного погружения, то есть, до отключения от окружающей обстановки, как кто-то бац меня рукой по плечу! В такую минуту… На самом интересном месте! Как я заикой не остался? Сначала показалось – из книги вылез персонаж, их там было много всяких. Ни одного приличного. Думаю, совсем пропал. Схватят меня сейчас, затащат и распотрошат. А тут Борькин голос над ухом:

– А-а, вот он где!..

Благо, в читальном зале народу никого почти не было.

Пока я приходил в себя, Боря понял, чем я так увлёкся, хотя, по-моему, это не совсем книга была, а литературно-политический журнал. Но лицо Бориса приняло дико-умное выражение.

– Да-а, – бормотал он, листая страницы, – вот, значит, братец, куда тебя занесло… Да уж, нечего сказать… С тобой теперь всё ясно…

И сам так зачитался, что не оторвать.

– А что тебе со мной, вот интересно, ясно? – спросил я, поздоровавшись.

– А вот что, – Боря сбросил тон и перешёл почти на шёпот. – Я искать тебя замучился. Думаю, совсем пропал. А ты вот где! Похвально!

– Ты меня искал?.. Вот реприманд какой неожиданный.

Пока Борис хихикал, я никак не мог сообразить, отчего это я ему вдруг понадобился. Но радость согревала душу – такой взрослый, элегантный, интеллигентный, старший мой приятель, до крайности заинтересовался моей скромной персоной.

– Слушай, – шипел Борис у меня над ухом, – может, хватит на сегодня? Закрывают уже. С этим автором не стоит торопиться. А у меня разговор есть.

Ну, раз так – сдал я литературу, нашёл пальто в гардеробе, оделся. И то сказать – на текущий момент, в связи с тем заездом на товарняке, взрослых приятелей у меня поубавилось. Особенно аристократов. А тут на тебе – Боря! Да ещё с разговором! Просто повезло.

Вышли мы на проспект, где уже и вправду было темно, отчего на сваренных из уголков чёрного железа фонарных опорах, абсолютно точно напоминающих мостовые фермы, сияли лампы дневного света по три штуки с двух сторон. Как на вокзале. Двинулись к дому. Тут Борис произносит следующие слова:

– Алексей! Ты понимаешь, какая штука… Завтра у Лариски День рождения.

– Вот как? Здорово! Замечательно. Ну, значит, и от меня передай поздравления. Большой будет праздник?

– Большой… Очень большой.

Отчего-то Борис вздохнул и призадумался. Потом продолжил:

– Дело-то вот в чём. Ты как раз в числе приглашённых.

Сначала я просто ничего не понял.

– Я?! В числе?! В каком числе?

– Приглашённых. Вот, брат, какая штука.

– Не, Боря… Ты это брось. Что ты, ни в коем случае. Я же там у вас никого не знаю. Да и костюма у меня нет соответствующего.

Что было правдой. На тот момент мама и папа занимались сами собой – строили семейный конфликт. Ни у кого до меня руки не доходили. Что было из одежды с прошлого года – то и донашивал. Но Борис был неумолим.

– Значит, так, – сказал он очень строго. – Пойдёшь, и всё. Тебя Лариса сама приглашает. Лично.

– И никак нельзя по-другому? Ну, подождать немного. До следующего раза.

– Ни в коем случае. Там, понимаешь, парней не хватает. Девчонки есть, а с нами, мужиками, беда. Так что, вопрос исчерпан. Встречаемся завтра ровно в три часа, и не вздумай укрываться. Найду всюду!

Что было делать – пришлось согласиться. Мы тотчас разошлись по домам – готовиться.

Надо сказать, что мама и бабушка запрещали мне делать что-нибудь по дому. Запрещали, и всё. И не то, чтобы я рвался им помогать или не рвался – значения не имело. Ничего не разрешали. Носовой платок выстирать – и то не позволяли. Я долго понять не мог, в чём дело, и однажды, когда мама заметила, что я попытался без спроса вымыть пол, и тут же с криками перемыла все мои деяния, спросил:

– Ну, мама, в чём дело? Ты меня перед людьми позоришь. Я же ничего не умею.

– Твоё дело – только уроки. А всё остальное – не твоё!

– А пол помыть – что такого?

– А кто тебя просит пол мыть? Я тебя просила? Зачем тебе это надо? Это ты меня позоришь. Хочешь сказать, что кроме тебя больше некому? Когда женишься – намоешься ещё, успеешь. И настираешься…

Перед таким непонятным доводом мне осталось только умолкнуть. Вот и в этот раз случилось точно то же самое. Только мама заметила меня, анализирующего кучку собственной одежды, сразу заподозрила неладное.

– Куда собираешься, – строго спросила она, – уж не на ночь ли глядя?

– Да ну, что ты, какая ночь – так, ничего особенного…

– Тогда говори, что случилось. Сознавайся.

– Понимаешь, мама… Мне завтра на День рожденья идти.

– Так, – сказала мама, – вот это номер. Неужели к Кольке?.. Или к Витьке?

– Нет.

– Уже лучше. А к кому? – допытывалась мама.

– Не к кому, главное, а с кем. С Борисом мы идём. К подруге его.

– А ты-то как идёшь? Без приглашения?

– В том-то и дело, что с приглашением.

– И кто тебя пригласил? Борис?

– Да и он, и подруга его. И её родители.

– И кто у неё родители?

– Точно не знаю. Вроде, из Крайисполкома.

– А где живут, знаешь?

– Да как не знать. На Димитрова они живут. В новом доме.

– Да… – произнесла мама. – Ну, если с Борисом, тогда ладно. При таком условии, что прямо сейчас ложишься спать.

– Да мне бы только штаны почистить…

– Опять за своё? Тебе что сказано?

Пошёл я спать. А наутро всё для меня было готово. Что постирать – постирано, что отутюжить – отутюжено. А сверх того выделено мне было целых пять рублей ассигнациями на подарок. Порядочная сумма, если учесть, что бутылка шампанского в те давние годы стоила два рубля пятьдесят копеек. Но вот подарок пришлось поискать – не так уж много в ту пору было магазинов. Цветы удалось купить на рынке, а вот книжка нашлась не сразу. Но зато какая! Про Гагарина. И родилась романтическая подпись – поздравляю, там, всего желаю, а в конце концов – обещаю тебе, что буду таким же. Вот выдал!.. Да ещё пластиночка была её любимая, как я от Бориса узнал – «Голубые канарейки». Таким образом снарядившись, я пошёл рядышком с Борисом на первый мой официальный праздник.

Шли молча. Вернее, Борис молчал, да и меня не очень слушал, отчего настроение у меня складывалось, как тётка моя говорила, дядина жена, врач по образованию, тревожно-мнительное. Идти, не идти… Кому я там нужен… Бориса что-то не понять – не хочет говорить на темы литературы и искусства… А вдруг мне придётся? О чём они там рассуждают? Но было безумно интересно взглянуть на высококультурных, мультиобразованных молодых людей, из которых, как мне объяснил приятель, кое-кто учился в музыкальной школе, кое-кто в музыкальном училище, как сам Борис, а некоторые даже играли в составе оркестра местного театра музыкальной комедии. От предстоящей встречи с такой выдающейся богемой у меня просто дух захватывало.

Дверь в Ларискин подъезд открывалась просто – потянул за дверную ручку, и всё. Потом вестибюль, потом лифт на шестой этаж – всё такое новое, чистое, бесшумное. На пороге нас встретила сама хозяйка – Ларочка, блистательная, разрумянившаяся, совершенно воздушная, вся в кудряшках, в платьице своих бледно-розовых тонов, окутанная ароматами духов, поступивших явно из восточной Европы, ибо отечественные ароматы были тогда известны всем и каждому – «Шипр» и «Тройной».

Принимая подарки от Бориса, Ларочка сделала милейший реверанс, а меня вдруг схватила за руку и потащила представлять друзьям, маме и папе. И всё на таком высоком уровне, что поневоле задумаешься.

Ларискин папа оказался здоровяком, пышущим здоровьем, фронтовиком, увешанным орденами, а ныне заведующим отделом торговли Крайисполкома. Истинный аристократ, вот уж в чём не было ни малейших сомнений. Мамочка – ангел, куколка, мужу еле-еле по плечо, вся в наряде, разрисованном крупными цветами. Ещё были друзья – скрипачка, пианистка и молодой человек – альтист филармонии, в общем, тоже скрипач. Все осмотрели меня с ног до головы, более пристально, чем мне бы хотелось. На счастье, Лариса, прежде чем усадить всех за стол, увлекла меня на экскурсию по их квартире. Дополнительно мне были представлены: младший брат, рыжий кот, кухня, ванная и галерея комнат, уставленных мебельными гарнитурами того же восточноевропейского происхождения. Наша служебная квартира, в которой я родился и жил, вообще-то не шла ни в какое сравнение с Ларискиными хоромами. Но в тот момент подобные размышления меня не волновали, я осмотрел всю эту красоту как человек, утомлённый подобными интерьерами, и с пониманием кивнул головой.

Тут же сели за стол, и День рождения покатился по хорошо, в этой дружной семье, налаженным рельсам. Я сумел определиться в поданных кушаньях только потому, что ранее листал бестселлер тех времен – «Книгу о вкусной и здоровой пище». Ларочка сияла и светилась восторгом. Царили улыбки, в воздухе витали любезность и предупредительность. Многократно звучала подаренная мной пластинка, в особенности «Голубые канарейки». Но, поскольку на мою скромную персону слишком часто бросали взгляды и Боря, и Лариса, и её родители, и присутствующие подружки, я чувствовал себя не в своей тарелке. Казалось, не слишком я соответствую этой компании ни внешне, ни внутренне, и, думалось, на кой чёрт я сюда потащился. Поесть не дадут спокойно, всё как-то ухаживают, какой-то лакомый кусочек стараются подложить. Как инвалиду. В нашей семье с питанием дело обстояло намного проще: хочешь – сидишь, кушаешь. Не хочешь – вообще свободен, выйди из-за стола и скажи спасибо.