Николай пришел на вокзал ровно в шесть, отыскал нужную ему электричку и расположился в первом вагоне. Он видел, как лечащий врач его матери тоже зашел в первый вагон, пробежал глазами по пассажирам и отправился в соседний. Через несколько минут поезд тронулся. Коля смотрел в окно, но его не интересовала весенняя природа. Он думал о предстоящей встрече с Гуровым, и ему хотелось плакать и кричать от собственного бессилия. Однако в глубине души парень знал, что сделает все, чего потребует врач, чтобы спасти мать. А если она все-таки умрет? Парень не заметил, как из глаз полились слезы. Он неловко стал вытирать их рукавом старой куртки.
– Что с вами, молодой человек? Вам плохо? – сидящий рядом с ним мускулистый широкоплечий мужчина лет тридцати участливо смотрел на юношу. – Может быть, я чем-нибудь могу помочь?
– Нет, – всхлипывая, ответил Николай. – К сожалению, сейчас мне никто не поможет.
Сойдя на станции Рябушино, Гуров пошел по тропинке, направляясь в деревню, и пару раз оглянулся назад. Николай неотступно следовал за ним. Петр Семенович подумал: как хорошо, что в свое время после смерти матери он не продал дачу. При ее жизни врач бывал здесь очень редко и только тогда, когда она просила его помочь ей. Сколько раз он говорил ей о том, что гораздо легче покупать все, что она здесь выращивает, на рынке и не уставать от дальних поездок и от дачной работы.
– Ты хочешь лишить меня единственной отдушины, – отвечала ему на это мать. – Я бываю здесь не из-за огурцов и помидоров. В этом месте я оживаю.
Гуров решительно не понимал, как можно оживать в ветхом домишке на пяти сотках. Настоящая дача рисовалась ему в виде загородного двухэтажного коттеджа, с большим участком земли, засаженным какими-нибудь красивыми растениями, и бассейном – этакий голливудский Эдем. Вот в таком месте можно и отдохнуть душой. Но мать прикипела сердцем именно к этому клочку земли. За год до ее смерти, зная, сколько ей осталось жить, Петр Семенович, уже зарабатывавший хорошие деньги, нанял рабочих, чтобы превратить старую хибару в маленький домик. Мать противилась этому. Она тоже знала, сколько ей отведено.
– Спасибо, Петя, – говорила она ему, – но не надо вкладывать деньги в то, от чего ты вскоре избавишься. А мне нравится так, как есть.
Гуров все равно улучшил домик и стал часто оставаться ночевать в нем вместе с матерью. В нем проснулось желание постоянно быть с нею, даже просто молча сидеть рядом, держа за руку. Врач видел, как жизнь постепенно уходит из дорогого ему человека, и словно хотел продлить их пребывание вместе.
После смерти матери Мария Ивановна, ее близкая подруга и соседка по даче, предложила Петру Семеновичу продать участок ей.
– Ведь тебе он не нужен, Петя, – говорила она, – а я уберу перегородку и соединю со своим участком. Это хорошо, что ты благоустроил домик. Ко мне на лето внуки приезжают, дети. В двух домиках я всех размещу.
Гуров слушал соседку и удивлялся сам себе. Сейчас он и слышать не хотел ни о какой продаже. И был уверен, что вряд ли когда-нибудь захочет. Это ведь память о его матери. Он категорически отказался говорить на подобные темы и попросил Марию Ивановну никогда не возвращаться к этому вопросу. Сейчас, отпирая калитку, он думал о том, как правильно сделал тогда.
Поднимаясь по ступеням, ведущим в дом, мужчина всегда испытывал странное чувство. Ему казалось, что он приехал к матери и она ждет его, сидя в своем любимом кресле. Сейчас он услышит шаркающие шаги, увидит радостную улыбку на изможденном лице… С такими мыслями кардиолог распахивал дверь и замирал на пороге на несколько секунд. Лишь стоявшая в доме тишина помогала ему вернуться в реальность. А еще одна страшная реальность шла за ним и уже заходила в комнату. Впервые за много лет Гуров не сожалел о том, что матери нет в живых.
Оперативники расположились под окном дачного домика врача. На их счастье, Николай, находясь в полуобморочном состоянии, и не подумал запереть за собой калитку, и Скворцов с Киселевым беспрепятственно проникли на участок. Им было хорошо видно и врача, сидевшего в большом черном кресле, и парня, стоявшего перед ним, но разговора они не слышали: в доме говорили очень тихо. Павел, переместившийся потом от окна к двери, тоже не запертой на замок, улавливал только отдельные звуки, из которых даже приблизительно не мог составить слов. Скворцов и Киселев недовольно поглядывали друг на друга и уже думали о другом способе прослушивания, однако им повезло.
– Поймите, я не могу этого сделать! – закричал вдруг Николай. – Я обещаю, что никому ничего не скажу и отдам вам деньги. Но, умоляю, не требуйте от меня этого! Вы убьете и меня, и мать, если она когда-нибудь догадается.
– От того, что я тебе предлагаю, еще никто не умирал, – Гуров тоже повысил голос. – А вот без этого, – врач взял со стола полиэтиленовый пакет и потряс им перед лицом парня, – она умрет завтра. И виноват в этом будешь ты. Впрочем, – кардиолог взглянул на часы, – мы с тобой беседуем уже сорок пять минут. Через час уходит последняя электричка. Я не собираюсь здесь ночевать и тебя не приглашаю. Не хочешь – не надо. Учти: я всегда найду более преданного сына.
Киселеву удалось бесшумно приоткрыть дверь, он махнул рукой Скворцову, и оба наблюдали за дальнейшими действиями врача и юноши. Они увидели, как Николай заплакал и встал на колени:
– Прошу вас, дяденька!
Его мольба прозвучала как-то по-детски жалобно и неуверенно, и все – и оперативники, и Гуров – поняли, что парень сломлен, на все согласен, настал момент, когда на него можно надавить. Врач вскочил с кресла, схватил парня за плечо и с силой толкнул в соседнюю комнату. Юноша не сопротивлялся, он лишь судорожно всхлипывал. На минуту все стихло, но вдруг раздался пронзительный крик, заставивший оперативников влететь в комнату. Ни Павел, ни Константин не ожидали увидеть того, что перед ними открылось: Гуров со спущенными штанами стоял перед голым Николаем. Явно он собирался насиловать сына своей пациентки…