Владимир Козлов Попс

Над кроватью Джея – портрет Че Гевары, рядом – красно – желто – зеленый флаг растаманов, фотографии Джелло Биафры, Ноама Чомского, Ральфа Нейдера и прочих «левых», про которых я ни разу не слышал, пока не попал в Америку и не поселился в комнате с Джеем.

Джей достает из шкафа банку от кофе, открывает, высыпает на бумажку «траву», сворачивает косяк. «Траву» выращивают его друзья – они снимают большой старый дом рядом с кампусом колледжа.

Джей поджигает косяк зажигалкой. Он затягивается, передает косяк мне.

За окном – зелень деревьев, красная стена соседней общаги и далекие горы. Из колонок звучит «Dead Kennedys», песня «Too Drunk To Fuck» – «Слишком пьян, чтобы трахаться».

Я затягиваюсь, отдаю косяк Джею. Он спрашивает:

– Когда ты летишь домой? Ты говорил уже, вроде, но я забыл…

– Послезавтра.

– А я уеду в понедельник. Останусь на уикенд. На церемонию, конечно, не пойду – я ни мантию, ни шапку не заказывал. Можешь представить меня в шапке и мантии, на этой тупой выпускной церемонии?

– Нет, не могу.

– Это придумано для идиотов, а большинство людей и есть идиоты. Вся жизнь у них расписана заранее. В колледже надо бухать, трахаться, курить «траву», но при этом еще и учиться, чтобы не выгнали. Потом получить диплом, напялить шапку и мантию – пусть полюбуется родня из Айовы, такая же тупая. Потом – найти работу, просиживать штаны, делать карьеру, получать повышения. Скука, короче…

Я киваю. Джей затягивается, отдает мне косяк, продолжает:

– А мы устроим нормальную радикальную «парти» у Дэна: упьемся текилой под правильную музыку. «Dead Kennedys», «Conflict», «Crass». Оставайся и ты, потусуешься…

– Не могу. Билет уже куплен.

– Ладно, забудь. А вообще, домой хочешь? Не надоело здесь за три месяца? Или понравилось?

– Так…

– Говори, что думаешь. Мне не нужна эта жвачка, про то, как здесь все хорошо. Америка – страна идиотов во главе с тупоумным уродом. Надеюсь, что на второй срок его не выберут – хватит сраному ковбою рулить страной. А может, и выберут. Потому что большинство – кретины.

– Наверно.

– Не бойся, скажи мне, что думаешь. Я тебе объяснял свои взгляды сто раз. Надеюсь, когда‑нибудь эта система взорвется…

– И что это будет? Революция?

– Может быть, революция. Может быть, все сгниет изнутри. Неважно.

Джей забирает косяк. Меня начинает вставлять.

– Трава ничего. Ты в Москве часто куришь траву?

– Нет, нечасто. Я не то, чтобы очень любитель…

– Да, в России – главное водка… Шучу. Знаю, это – стереотип…

– В общем, да, стереотип… Но это правда.


Джей кидает окурок в окно, глядит на часы.

– Еще только одиннадцать. Поехали в бар?

– Поехали. А кто поведет?

– Я.

– А не боишься водить под кайфом?

– А я разве когда‑нибудь не под кайфом?

Джей хохочет, я тоже.


Машину обгоняет джип «Рэнглер», в нем сидят человек десять. Чувак в красной футболке висит на подножке, что‑то орет нам. Я его не понимаю. Джей вертит руль, глядя перед собой. Поначалу мне было страшно, а теперь уже все равно.

Бармен льет пиво в бокал Джея. Я отпиваю из своего. В баре – море народу: бородатые мужики в коже и джинсах, студенты в кофтах с эмблемой колледжа, тетки в джинсах – бананах, как в фильмах про восьмидесятые. По телевизору идет без звука американский футбол. Играет музыка кантри.

Мы чокаемся, делаем по глотку. Джей отставляет бокал.

– Алекс, есть для тебя идея.

– Я слушаю…

– Организуй панк – группу в Москве…

– Нафига?

– Ты говорил, что тебе скучно жить, что хотел бы чем‑нибудь заниматься…

– Я не умею играть…

– Херня. Научишься. Это не джаз и не классика. Панк – рок может играть каждый. Главное, чтобы было, что сказать людям.

– Думаешь, у меня есть, что сказать?

– Есть, конечно. Хотя бы, «пошли вы на хуй, уроды!»

Мы хохочем.

– Нет, правда. Я не шучу. Поедем завтра в «пон – шоп» и купим тебе гитару. Я ее подарю тебе. Это будет мой вклад в глобальное продвижение панка.


Людей в баре стало поменьше. В углу два старика играют в «дартс». Элис сидит на коленях у Джея, Джун положила мне голову на плечо. Джей говорил, что в прошлом семестре он и Элис вместе учили «Феминизм и политику». Он часто называет себя феминистом.

Джун спрашивает:

– Алекс, ты тоже изучал экономику, как и Джей? И ты тоже марксист?

– Нет, я изучал электронные технологии. Я не знаю, почему меня к нему поселили. Наверное, по ошибке.

– Как это, по ошибке? Специально, чтобы он из тебя сделал марксиста. У него получилось?

– Не знаю. Со стороны виднее.

– Какой еще марксизм? – Элис поворачивается к нам. – Сейчас две тысячи четвертый год. Какой может быть марксизм в две тысячи четвертом году?

– Очень даже нормальный, – говорит Джей. – Выпьем еще по пиву? Сейчас объявят последний заказ.


Я и Джей ждем на улице. Два чувака ссут на стену бара. Мимо проезжают набитые до отказа машины. Из окон высовываются чуваки и девчонки, что‑то орут.

– Алекс, ты видел, куда делись бабы?

– Нет, не видел. По – моему, в туалет…

– А, по – моему, они просто нас кинули.

– Нет, давай подождем…

– Нечего ждать. Они давно отвалили. Поехали в «ликер – стор», возьмем еще пива…


Джей держит одной рукой руль, другой – банку «Миллера». Он резко тормозит. Машину заносит, задние колеса съезжают с асфальта.

– Знаешь, что я подумал? Надо поставить нормальную музыку.

Джей допивает пиво, бросает банку в окно, наклоняется к бардачку, упершись мне локтем в живот. Он роется в бардачке. На пол летят чеки, рекламные флаеры, жвачки с налипшим мусором, сломанные сигареты. Джей находит кассету, вставляет в магнитофон, жмет на «play». Играет что‑то быстрое и жесткое. Я не разбираю ни слова, но мне наплевать.

– Группа называется «Minor Threat». Они распались лет двадцать назад. Это – старая запись. Как тебе?

– Супер.

– Отлично.

Джей заводит машину.


Я и Джей лежим на полу в нашей комнате, докуриваем косяк. К потолку прилеплен постер «Rock Against Bush» – «Рок против Буша». На нем идиот – президент зажимает уши.

– …Революция случится обязательно, – говорит Джей. – Может быть, даже сначала в России. Потому что у вас это было однажды и потому что у вас сейчас самый дикий, самый ублюдочный капитализм…

Я вырубаюсь.

* * *

Дождь. К стеклу прилипают зеленые листья. За Каширкой – деревянные будки строй – рынка и серые коробки домов. По шоссе, одна за другой, едут две фуры «Лиггет – Дукат». С автозаправки выезжает черная «Волга».

Я втыкаю шнур в музыкальный центр, другой конец – в гитару «Fender». Джей выполнил обещание и купил мне ее в «пон – шопе» – комиссионке – за две сотни баксов. Я и не пытался за нее заплатить: у меня оставалось долларов десять.

Настраиваю вторую струну, прижимая ее на пятом ладу. Настраивать научил меня Ант, а заодно показал десяток аккордов. Это было лет пять назад. Я приходил к Анту и бренчал на его гитаре – покрашенной в черной цвет и облепленной картинками. Ант много лет пишет стихи и песни, но никому не показывает и не играет. Он говорит, что все делает для себя, и не хер лезть в душу поэту.

Мы учились с ним в одном классе, потом Ант поступил в иняз, вылетел после сессии, через год поступил в педуниверситет, но и оттуда ушел почти сразу. Сейчас он нигде не работает и не учится, от армии отмазали родители. Знакомые говорили, что Ант «торчит», но правда это или нет, я не знаю. В последний год я с ним виделся редко.

Я смотрю на свое отражение в зеркале «шкафа – купе»: чувак бренчит на гитаре, можно подумать, что что‑то умеет. Но это всего два аккорда – «е – эм» – «дэ – эм», – остальных я не помню.

Звонок в дверь. Вернулась с работы мама. Я снимаю гитару, прислоняю к дивану, иду открывать.

* * *

Я и Настя сидим в «Баскин – Робинсе» на Белорусской. За соседним столом – семья: мать, отец и ребенок. Ребенку лет пять, щеки вымазаны шоколадным мороженым.

Настя не спеша ест свои три шарика – манго, шоколад и кофе. У меня – апельсин, ананас и йогурт.

– Ты изменился, – говорит Настя. – Но я пока не поняла, в чем конкретно. Позавчера, когда ты только приехал, я ничего особого не заметила. Может, потому что соскучилась… А ты скучал по мне там, на стажировке?

– Да, скучал. Я уже говорил тебе.

– А как тебе американские девушки? Что, ни одна не понравилась?

– Я с ними почти не общался. Там все сами по себе. Американцы тусуются со своими, китайцы – со своими, русские – тоже. Но русских вообще там не любят.

– За что? Из‑за глобальной политики?

– Нет, не из‑за этого. Мне Джей говорил – сосед по комнате, – что русские больше всех мухлюют, списывают на экзаменах. А там у них это не принято, их с детства учили, что нельзя мухлевать. А потом приезжают всякие русские… Кстати, они зовут русскими всех, кто из бывшего СССР.

– Хочешь попробовать мое мороженое?

– Хочу. – Я всаживаю ложку в подтаявший шоколадный шарик.

– Саш, а зачем тебе это нужно – музыкой заниматься? Тебе это правда интересно?

– Конечно, интересно. Иначе я бы не стал. А что тебя удивляет?

– Не знаю, просто странно как‑то. Никогда ни о чем таком не думал, учился хорошо, на стажировку в Штаты попал. А сейчас вдруг – панк – рок. Это же музыка для идиотов, для всяких малолетних хулиганов. Разве нет?

– Не только для них. Для тех, у кого свое мнение, для тех, кто не хочет быть, как все.

– Короче, для лузеров.

– Никакие они не лузеры, а самые нормальные люди.

– Не нормальные, а идиоты. Я двух таких знала – учились со мной до девятого класса. Ходили в кофтах «Пурген», на уроках с учителями ругались – показывали, как им на все наплевать, какие они крутые. Ну и что, в конце концов? Выкинули их после девятого, и пошли они в ПТУ. Где они сейчас – не знаю и знать не хочу.

– Ты по двум каким‑то придуркам делаешь вывод обо всех панках. Может, они никакие не панки, а обычные гопники. Ладно, давай сменим тему.

– Давай.

Семья за соседним столом встает и выходит. Я смотрю в окно. Они садятся в сиреневую «тойоту». Машина уезжает.

Настя спрашивает:

– Что на каникулах будешь делать?

– Не знаю еще. Учиться играть на гитаре.

– Да, важное занятие. Но это, знаешь, твое дело. На вкус и цвет товарищей нет, как говорится… И вообще, столько не виделись… Давай, не будем ссориться.

– Давай не будем.

– Ладно, я доедаю – и можем поехать ко мне. Родителей дома не будет: уехали на день рождения к другу семьи. С ночевкой, на дачу. Я тоже могла бы поехать, но, видишь…

* * *

У Жоры – длинные грязные волосы, поредевшие на макушке. Он – в красных спортивных штанах и белой майке «Deep Purple» – сидит на диване с мексиканским «Fender’ом». Я со своим корейским – на табуретке напротив.

– Сколько лет тебе, говоришь? Двадцать два?

– Двадцать один. Двадцать два будет осенью.

– Неважно. Еще не старик. Я тебе, Алекс, скажу одну важную вещь. Ничего, если я буду звать тебя Алекс? Ты не возражаешь? Ну так вот, впереди у тебя десять лет упорных занятий, после чего ты сможешь стать гитаристом. В смысле, профессионалом. А то сейчас любой называет себя музыкантом, даже тот, кто играть не умеет, только на кнопки жмет.

– Мне это не надо. В смысле, профессионалом. Мне нужен минимум, чтобы собрать состав. В панк – роке техника – не главное.

– А что там главное?

– Идеология. Ну, и энергетика тоже.

– Энергетика невозможна без драйва. А драйв – без умения играть.

– Я не говорю, что вообще не надо уметь. Но…

– Ладно, я тебя понял. Не тормози, парень, сникерсни.

Жора улыбается. В верхней челюсти у него не хватает зуба.

– Ладно, приступим, не будем тратить твои денежки на разговоры. Покажу тебе гамму ля – минор. Это – универсальнейшая гамма, сгодится и для панк – рока, и для всего вообще…


Жора льет кипяток в две чашки с растворимым кофе, размешивает чайной ложкой. На одной чашке – сердце и надпись «I Love NYC», на другой – эмблема «BMW».

Мы сидим на маленькой кухне. На стене висят постеры: «Deep Purple», «Led Zeppelin», «Jimi Hendrix Experience».

– Вот скажи ты мне, Алекс, одну важную вещь, – Жора глядит на меня, прищурившись. – Почему ты не остался в Америке?

– В смысле – не остался?

– Ну, просто. Взял бы и остался. У меня знакомый парнишка… Тоже учил его играть. Долго ходил он ко мне – года два или три… Уехал по программе для студентов, работал там в лагере детском – и остался. Нелегально сначала, потом поступил в универ… Сейчас дом с бассейном снимают – вдвоем, он и еще один парень, тоже русский. В пригороде Чикаго. Там все дома с бассейнами, других нет. – Жора причмокивает. – Джип недавно купили. Подержанный, но у нас такой стоил бы знаешь сколько?

– И откуда у него деньги, если он учится?

– Он учится и работает в двух местах. В «Макдоналдсе» менеджер или типа того, и на стройке еще. Зато живет, как человек. Не то, что мы здесь… Я всегда говорил – жить в России нельзя. Здесь выживают, а не живут… Мне уже поздно, старый я. В октябре стукнет полтинник. А то бы тоже уехал с концами. Просто я делать ничего не умею – того, за что денежки платят: по образованию я музыкант, классический гитарист. Закончил музучилище в семьдесят третьем году. Ну так вот… Смотрел я списки, кто нужен в Канаде – творческих профессий нет вообще… Ладно, пошли заниматься, парень. Перерыв кончился.

* * *

Девушка в джинсах и красной майке кладет на столик меню. Миха открывает его, начинает листать. Столики вокруг нас свободны. Негромко играет даб.

– Ну че, для начала по пиву и по сто пятьдесят? – предлагает Миха. Я киваю. – А что на закуску? Острые крылышки? – Я киваю опять. – Ну ладно, ты закажи, а я диски пойду посмотрю, окей? У них иногда кое‑что бывает.

Миха встает и идет в соседнюю комнату – там продаются книги и диски.

Миха ставит бокал на ободранный стол, покрашенный в красный цвет, берет свой «Pall Mall», зажигалку, прикуривает.

– Ты, Александр, меня удивляешь. Съездил в Ю – Эс – и как‑то кисло. Это ж экспа такая нехилая. Ты че, если бы мне предложили – я бы за радость. И посмотреть, и английский заодно подтянуть… Сейчас это знаешь, как ценится – чтобы инженер, и плюс свободный английский? Ладно, давай за это и выпьем. За Америку. Да?

– Нет, давай лучше за «свободный английский».

Мы чокаемся, выпиваем. Миха берет графинчик, вертит в руках, подзывая официантку. Она подходит с подносом грязных тарелок и вилок.

– Нам, пожалуйста, повторить!

Официантка уходит.

– Не, ты че, я с тебя просто фигею. Америка – это самодостаточно. Президент, конечно, тупой, но нормальные президенты в природе встречаются редко. Зато в Америке лучшая в мире музыка, лучшее в мире кино… А бабки какие там? Попробуй ты здесь заработай, сколько там каждый помоечник получает. А цены, мне говорили, в два раза меньше, чем здесь, а на что‑то даже не в два. Это правда?

– Да, правда.

– А в каких ты был городах?

– Только в Нью – Йорке и в Олбани – столице штата Нью – Йорк.

– Ну, про Олбани можешь мне не рассказывать. По названию все понятно – это Твин – Пикс, да?

– Не совсем…

– Ну, все равно. А Нью – Йорк впечатлил?

– В общем, да.

– Ты там затусовался? В клуб какой‑нибудь зарулил?

– Нет, я там клубов не знаю. И настроения не было.

– А что ты делал?

– Гулял.

– Сколько дней ты там был?

– Два дня.

– И оба гулял?

– Да, а что тут такого?

– Не, меня б задрало. Я бы лучше по клубам прошелся, по барам…

Официантка ставит на стол графин, показывает на пустую тарелку.

– Можно забрать?

– Да, забирайте. И принесите еще нам порцию крылышек, – говорит Миха.

* * *

Из киоска «Гриль» идет запах жареной курицы. Таксисты – частники топчутся у своих машин. Светится желтая «М» «Макдоналдса». Вывеска салона «Евросеть» моргает синим.

Девушка в белой короткой юбке переминается с ноги на ногу. На ее загорелые ноги смотрит парень в расстегнутой рубахе.

Под навесом остановки сидят два тинэйджера в черных майках «Кипелов». У одного – магнитофон. Он нажимает кнопку. Играет металлическая хрень: «Ария» или «Кипелов», я не разбираюсь.

Я подхожу к тинэйджерам.

– Я извиняюсь, ребята, а можно сделать потише?

Тинэйджеры глядят на меня. У одного – тонкие усики над губой и прыщи с белыми гнойниками, второй – смуглый, похож на Киану Ривза. Разглядывая меня – пьяного, невысокого, худого – парни решают: дернуться или нет. Преимущество в силе – у них, но вокруг много народу. Вдруг кто‑то вступится за меня? Тогда можно вернуться домой без «мафона» и с разбитыми мордами. Тинэйджеры выбирают мирный вариант.

– Ну, у нас вообще‑то негромко, – гнусавит прыщавый.

Второй молча убирает звук.

– Спасибо, ребята. А можно задать вам один вопрос?

– Задавайте.

Меня редко называют на «вы» – только преподы в институте.

– Вы эту музыку слушаете потому, что вам нравится? Или потому, что друзья ее слушают? Не в обиду, мне интересно…

– В общем, нравится, – отвечает прыщавый.

Подъезжает семьдесят первый троллейбус. Чуваки заходят в заднюю дверь, я – в среднюю, прохожу вперед и сажусь перед кабиной водителя. Троллейбус трогается. Мимо окон движется зелень и серый забор. На задней площадке металлисты врубают музыку громко. Тупой пафосный голос поет:

Я свободен

Словно птица в небесах

Я свободен

Интересно, можно ли петь этот бред всерьез? Наверно, нельзя. Тогда чем это лучше, чем песни про «зайку» и прочая попсовая муть?

* * *

Мама сидит на кухне, пьет чай. Работает радио – «Эхо Москвы». Она всегда слушает «Эхо». Раньше, до Америки, я слушал «Наше радио», а теперь не слушаю никакое – только кассеты и диски.

Я говорю:

– Привет.

Мама поворачивается.

– Привет. Как дела?

– Так, нормально. Встретились с Михой, выпили пива. А у тебя?

– Как всегда – ничего хорошего. Что может быть хорошего на работе? Скорей бы пенсия…

– Ты это серьезно?

– Серьезнее некуда.

Скрипучий голос по радио говорит:

– …Угроза распада России реальна, хоть многие в это и не верят. Я готов привести аргументы и убедительно доказать, что в течение нескольких лет Сибирь и Дальний Восток совершенно беспрепятственно отделятся…

– Кто это говорит? – спрашиваю я.

– Не знаю. Какой‑то эксперт.

– Бред какой‑то он гонит.

– Ну, почему бред? Я не в первый раз это слышу уже.

– Ну и я не в первый. Пусть хоть сто человек повторят – все равно, это бред.

– Не надо быть таким категоричным.

– Хорошо. Не буду.

Я подхожу к маме, наклоняюсь. Она целует меня в щеку.

– От тебя пахнет спиртным.

– Я и говорю – выпили с Михой пива.

* * *

Синяя «семерка» отца тормозит. Я открываю заднюю дверь, сажусь рядом с Верой, говорю:

– Привет.

Вера молча кивает. Отец говорит:

– Привет, Саня. Как поживаешь?

– Нормально. Лето еще не кончилось, погода хорошая…

– Да, последние, наверно, теплые деньки в этом году…

У Веры – новая прическа: волосы пострижены очень коротко, а сзади, чуть ниже макушки, оставлена прядь – она покрашена в синий цвет.

– Чем сейчас занимаешься? – спрашивает отец. – Я имею в виду, на каникулах?

– Ничем, можно сказать. Отдыхаю. Беру уроки гитары.

– Решил заняться музыкой?

– Ну, не очень серьезно, но… Почему бы не попробовать?

– Да, когда тебе двадцать один, надо пробовать все. Не отказываться ни от чего, а то будет поздно… Я это понял, когда мне уже было тридцать. Многое упустил в своей жизни…

Машина выезжает на кольцевую. Мелькают рекламные щиты, большие магазины.

Вера слушает свой mp3–плеер, не обращая внимания на нас. Я рассматриваю отца. Много седых волос, перхоть на воротнике джинсовки, глубокие морщины на шее. Ему сорок шесть, на пять лет старше мамы. После развода с мамой – мне тогда было семь лет – он долго пытался кого‑то найти. Жил по нескольку месяцев с разными женщинами. Четыре года назад он женился на Вериной матери – Алле.


Отец закрывает ворота дачи. Вера ключом отпирает дом, мы заходим. Внутренность дачи набита всякой восточной дребеденью – китайскими фонариками, амулетами, фэн – шуи, картинками. Около года назад у Аллы съехала крыша на почве восточной философии. Раз в несколько месяцев она уезжает на какие‑то семинары, время от времени приводит домой стремных персонажей, которые живут у них по нескольку дней или даже недель. Отец вяло пытается с этим бороться, а Вера реагирует спокойно.


Я и Вера идем на речку. Отец остался полоть помидоры. Вера не работает на участке из принципа, а меня он никогда не просит. Алла появляется на даче нечасто – все свободное время отдает своему увлечению.

Навстречу нам – два чувака лет по двадцать, тащат третьего, пьяного. Все трое рассматривают Веру – она в кедах и черном коротком платье. Вера не реагирует.

Я говорю:

– Как тебе моя идея – собрать группу и играть панк – рок?

Вера молчит.

– Ты же барабанила в какой‑то команде… Может, остались контакты… Мне нужно собирать состав.

– Это было три года назад. Группа называлась «Отец народов». Но мы разосрались, причем очень сильно. И никаких координат не осталось.

– Ну, может, еще кого знаешь…

– Только электронщиков и диджеев. С панками и говно – рокерами я вообще не общаюсь. А зачем тебе это надо?

– Чтобы не давать объявление, а так…

– Нет, не это. Зачем тебе музыка, панк? Ведь это все – лажа. Пусть «тины» в это играют. Какой может быть панк в две тысячи четвертом году?

– А почему нет? В Америке его – сколько хочешь.

– Мало ли, что в Америке? Сам знаешь, здесь не Америка.

– Ну и что? Хочу собрать группу – и все.

– Валяй, мое дело объяснить тебе ситуацию. Ты уже, как бы, старый. Двадцать два года почти, а нигде еще не играл. Группы собирают в пятнадцать, в шестнадцать лет.

– Ну и пусть.

Мы выходим на берег озера. У машин тусуются компании. Пищат дети. Гавкает чья‑то собака. Вера стягивает через голову платье.

* * *

Я познакомился с Верой после десятого класса, летом. Отец уже жил с Аллой, а поженились они той же осенью. Вера старше меня на два года. Поступала в ГИТИС, провалилась, закончила филфак МГУ, работала в клубах официанткой, в книжном магазине продавцом, занималась фотографией – несколько снимков попали на выставку.

В первый же вечер мы трахнулись. Вера решила, что это прикольно: трахнуться со сводным братом, а я не возражал. Сразу же после секса она объяснила мне жестко, что такого у нас больше не будет, что это был «символический акт». В следующий раз она угостила меня ЛСД. Мы на двоих съели «марку».

Это был выходной, отец с Аллой торчали на даче. Вера разрезала «марку» маникюрными ножницами, дала мне половину и сказала положить ее под язык и ждать, пока растворится. Моя половинка растворилась минут через пять. У Веры была с кем‑то встреча, и мы сели в автобус, чтобы ехать к метро. Я не чувствовал ничего, только легкое отупение и заторможенность. Пассажиры смотрели на нас как‑то странно – как на пьяных или шизанутых.

Я спросил у Веры:

– Ты, конечно, извини за вопрос, но мне любопытно… Мой отец к тебе не пробовал приставать?

– Нет. Ни разу. Может, ему и хочется, но он, как бы, не в теме – из другого вообще поколения. Для него это слишком экстремально. Кроме того, он боится. Не знает моей реакции. А вдруг я пожалуюсь маме, и она его сразу выгонит?

– А ты бы пожаловалась?

– Нет.

– Это был бы «символический акт»?

– Может быть, а может, и нет. Бессмысленный разговор. Он не сделает этого никогда.

– И хорошо. Мне бы было противно…

– Почему?

– Не знаю…

Автобус свернул на Дмитровское шоссе. Над домами показалась Останкинская башня. Из нее валил черный дым, мелькало пламя. Все пассажиры прилипли к окнам – я понял, что это не «глюк».

Я спросил Веру:

– У вас есть дома видеокамера?

– Нет. А зачем?

– Можно было бы вернуться, снять это на видео.

– Что – это?

– Горящую башню…

– Зачем? Это скучно – точная копия того, что было. Интереснее, как мы сами все это запомним.

Когда автобус подъехал к метро, «марка» начала вставлять – как будто кто‑то трогал мне затылок большой горячей рукой.

* * *

– Вот, раздобыл себе новый «комбик». – Жора хлопает ладонью по ящику из некрашеных досок, с тремя ручками, гнездами для шнуров и динамиком. – Один умелец сваял – в соседнем подъезде живет. Когда‑то с ним в джазовой студии занимались. Только он вылетел сразу, а я продержался полгода. Звучит не хуже «маршаллов». И достался всего за три сотни рублей и два баттла портвейна. А вообще, Алекс, скажу я тебе одну важную вещь: наш «маршалл» – тот, что у нас продается – это не «маршалл», а левизна. Мне Дима Варшавский рассказывал – из «Черного кофе», он долго в Германии жил. Там – это да, «маршалл», а здесь – так, некондиция. Что тут скажешь – если страна второсортная, то и все в ней будет второсортным, даже всемирно известные бренды. Ладно, возвращаемся к нашим овцам. Покажи, что ты там наработал.

Жора втыкает шнур моей гитары в «комбик». Я жму на педаль «овердрайва» и начинаю играть «Seeing Red» группы «Minor Threat». На прошлый урок я принес Жоре диск, и он ее «снял» моментально, послушав первый куплет и припев.

– Четче переход, – говорит Жора. – И ритм, главное ритм. Тут все просто, «четыре четверти». Но все равно. Отстукивай ритм ногой… Ну‑ка еще раз.


– Водочки не желаешь? – спрашивает Жора. Мы сидим с ним на кухне, у нас перерыв.

– Нет.

– А я выпью с твоего позволения. Настроение что‑то поганое, с самого с утреца… Ты не думай, на мою компетенцию как учителя это не влияет. Даже наоборот – стимулирует. Помню, лет двадцать назад, сломал я левую руку. Как я сломал ее – не суть важно. Важно, что играл я тогда в кабаке. Рассчитаться надо было с долгами – я взял гитару за две штуки баксов, «Fender» – «японец». И мне врач разрешал выпивать стакан водки, чтобы я мог играть. Нет, болело, конечно, но не так, как если б по – трезвому…

Жора открывает дверь холодильника, облепленную фотографиями «Led Zeppelin» и «Pink Floyd», достает начатую бутыль «Гжелки». Он берет в раковине стакан, споласкивает.


За окном качаются желтые листья. Во дворе пищат дети. На столе – пустая бутылка от «Гжелки».

– Ты извини, конечно, что я так сегодня, – говорит Жора. – Мы следующий раз… все наверстаем.

Он наклоняется ко мне, смотрит в глаза.

– И все‑таки не пойму я тебя, Алекс. Хоть убей, не пойму.

– Насчет чего?

– Насчет Америки. Почему ты ее так не любишь?

– Не люблю – и все. Что тут такого? Тупая страна. Одни уроды повсюду, разожравшиеся и тупые. Дальше собственного носа не видят…

– А я бы уехал и жил там… Только не уеду, поздно уже… И вообще никуда не уеду, не выберусь из этой вонючей страны. У меня даже загранпаспорта нет.

* * *

Сижу на кухне с гитарой. За окном темнеет. Мама в комнате смотрит новости «РЕН – ТиВи». Я встаю с табуретки, закрываю дверь поплотней, снова сажусь. Только что я закончил новую песню. У меня уже есть несколько штук. Все – максимально простые: три аккорда в куплете, два в припеве. Тексты тоже простые. Про то, что любая власть – говно, что жить скучно, что вокруг полно идиотов. Я не говорю ничего нового, у меня нет крутых интересных идей – и плевать. Те, кому не нравится, могут не слушать.

* * *

Звоню в сорок седьмую квартиру. За стеной у кого‑то работает телевизор. Шумит в трубах вода. На зеленой стене нацарапано «Rammstein».

Дверь открывается. Ант – в линялой оранжевой майке с растянутым горлом и красных спортивных трусах. Мы жмем руки. Я, цепляясь за чьи‑то ботинки в прихожей, прохожу в его комнату.

Я еще в школе завидовал Анту: у него была своя комната, в ней он делал все, что хотел, закрывшись изнутри на защелку.

Обстановка в комнате минимальная: деревянная кровать, старый письменный стол, табуретка, «батарея» пустых бутылок у дальней стены, в углу – акустическая гитара. На стенах – коллажи из журнальных фотографий вперемежку с абстрактными рисунками Анта. Знаменитостям пририсованы бороды и усы. Из букв разных шрифтов и размеров составлены странные надписи. На столе – старинная мыльница «Sharp» и стопка компактов. На подоконнике – несколько книг и алоэ в консервной банке.

Глаза у Анта красные – видно, курил траву. Он садится на табуретку, я – на кровать.

– Зачем тебе цветок? – спрашиваю я.

– Ты задаешь этот вопрос каждый раз.

– И каждый раз забываю.

– Если думаешь, что это – эстетская фишка, тонкий пристеб, то ты ошибаешься. Меня подобная ерунда не волнует. А алоэ помогает от насморка – отламываешь кусок и суешь в ноздрю.

– Ясно. А насчет моего предложения ты подумал?

– Подумал. Я не участвую.

– Почему?

– Мне это не надо. Собирать состав, репетировать… Зачем этот попс? Ты что, хочешь внедриться в шоу – бизнес?

– Нет, конечно.

– А зачем тогда?

– Как – зачем? Играть концерты, записываться…

– Ты не врубаешься, Шура. У тебя мозги заклинило после Америки. Там один, бля, шоу – бизнес, там все продаются…

– А что, не в Америке были «Dead Kennedys»? А «Нирвана» твоя не оттуда? Они что – тоже продались?

– Продались. И поэтому всем им пришел сипец. Пойми, для настоящего творчества не нужен шоу – бизнес. Это идет изнутри, как божий дар. Ты не смейся, так оно есть… Я пять лет пишу песни, у меня уже, может, штук сто. Но я их никому не играю – ты знаешь. И не буду играть никогда. И стихи никому не читал и не буду читать. Потому что пишу для себя. Мне важно творчество, а не где‑то там засветиться. Просекаешь?

– Просекаю. Значит…

– Сказал уже – не участвую. «Гражданская оборона» правильно спела когда‑то: «Хватит, уходите прочь, мы играем для себя». Единственная группа в Союзе, которую я уважаю, которая настоящая. А все остальное – говно и подделка. Что панки, что попс. Не вижу я разницы между Киркоровым и группой «Наив», хоть эти и считают себя панками.

В дверь звонят. Ант поднимается и выходит из комнаты. Я встаю, подхожу к столу. На бумажке – кусок текста песни:

Мрачные тени солнечных аллей

Тупые очевидцы гибели идей

Проваленный успех ухода в пустоту

Кромешные восторги полета на луну

Философски озадаченная дохлая моль

Раздутый до предела абсолютный ноль

Безупречно изуродованный хоровод

Непривычно убаюканный натужный лед

Ант возвращается. С ним – коротко стриженый парень в черной джинсовой куртке. На вид ему лет двадцать пять или больше.

– Знакомьтесь. Это – Шура, мой давний друг, а это – Андрей.

Мы жмем руки. Андрей ставит пакет на стол, достает из него бутылку водки и большую пачку чипсов «Русская картошка».

– Дернем?

Я пожимаю плечами. Ант кивает.


Ант и Андрей курят, стряхивая пепел в пустую бутылку. Я собираю пальцами крошки чипсов.

– Ненавижу неформалов, – говорит Андрей. – Вернее, не неформалов, а «неформашек» – тупых тинэйджеров. Сделали татуировки, пирсинги, майки надели со всякими надписями. Это – стадо, тупые уроды. Причем вся их неформальность – строго до поры до времени. Пока в школе учишься, в институте, можно и нефором быть – на родительское бабло. А когда в кармане диплом, когда надо на жизнь зарабатывать – тут уже не до нефорства. Погудели, побалдели – и вперед, делать бабки. Логика простая: без бабок ничего в жизни нет.

Я говорю:

– В общем, ты все правильно сказал про неформалов. Но всякие быки, уроды – они еще хуже…

– Про этих я не говорю. Это конченые элементы. Я про тех, кто из себя что‑то строит…

– Не, ну есть еще политика всякая, – говорит Ант. – НБП хотя бы и прочие.

– А при чем тут политика? – спрашивает Андрей.

– Как причем? Есть бычье, есть неформалы, и есть политика.

– В жопу политику. Заебала она меня. Возьми хотя бы Лимонова со своей НБП. То туда, то сюда. То «Сталин, Берия, Гулаг», «юные бериевцы», то он с Немцовым тусуется, с Хакамадой. Права человека, хуе – мое…

– Ты не врубаешься, – говорит Ант. – Политика есть политика, и надо играть по правилам. Если ты честный и искренний, никому ты на хуй не нужен. Никто тебя не поддержит. И получишься ты не политик, а просто говно. Это работа такая: привлекать голоса избирателей, чем больше – тем лучше. И Лимонов в этой игре – это его такой выбор. Он мог бы остаться писателем, писать всякие книжки про то, что происходит в России. Или про то, что надо делать, чтобы здесь стало лучше. И люди говорили бы: вот какой он крутой, какой он бескомпромиссный. А он полез в политику – значит, тоже должен наебывать, чтобы за него голосовали.

– Подожди. Всегда есть грани какие‑то, рамки. Типа, вот это я еще сделать могу, а вот это уже не буду…

– Есть рамки, ясный перец. Для каждого человека есть рамки, не только, там, для политика…

Мне надоел их базар. Наверно, потому что мне нечего вставить. Я никогда не следил за политикой. На выборы ходил всего один раз. Год назад, на парламентские. Когда Путина выбрали на второй срок, я был в Америке. А на парламентских голосовал вместе с мамой за «Яблоко» – она меня убедила. Сказала, что хоть лично Явлинский ей несимпатичен, это все‑таки меньшее зло. А на выборах мэра – тогда же – я голосовал за Лужкова. Думал, что пусть лучше все остается, как есть: не так уж и плохо в Москве. Сейчас понимаю, что и не хорошо.

* * *

Жора прикуривает «беломорину», затягивается, сбивает пепел в пепельницу в форме русалки. Я останавливаюсь, доиграв припев.

– Ну так вот, Алекс, могу сказать тебе важную вещь и, надеюсь, приятную для тебя: ритм ты держишь уже неплохо. Если будешь продолжать в том же духе, все у тебя получится. Заметен результат упорных занятий в последние два с лишним месяца. С соло, конечно, похуже дела обстоят. Над этим еще надо работать, но это естественно. Чтобы освоить приемы, выучить гаммы, нужно время…

– Времени нет. Я хочу собирать состав.

– И как это следует понимать, парень? Что ты больше ко мне не придешь?

– Не приду.

– В таком случае, все, что мне остается, это пожелать тебе, Алекс, удачи. Как говорят американские друзья, «гуд лак».

– Спасибо.

– Но в Америке ты зря не остался. Помяни мое слово.

* * *

Стою в углу вагона метро. На плече – гитара в чехле и рюкзак. Рядом, на сиденье – парень кавказской наружности. Он играет в игру в мобильнике «Siemens». Напротив дремлет мужик в рубашке и галстуке. На коленях – кожаный черный портфель, из него торчит бутылка шампанского.

Я поворачиваю голову. В середине вагона, прислонившись к дверям, стоит с бутылкой пива Клык. Я не хочу, чтобы он меня заметил. Он давно меня напрягает, и общаться с ним стало сложно. Мы живем в соседних домах, вместе учились до одиннадцатого класса, гуляли. Потом Клык стал много пить и тусовался в основном с «коллегами» – фанатами «Спартака». Трезвым я его не видел давно.


«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Царицыно». Я сажусь на свободное место в углу, кладу рюкзак на колени, прислоняю гитару к двери между вагонами.

– Привет!

Надо мной стоит Клык, протягивает руку. Мы здороваемся.

– Пиво будешь? – Он сует мне чуть не в нос бутылку «Клинского». В ней осталось чуть чуть.

Я мотаю головой. Клык садится, втискиваясь между мной и полной девушкой с рыжими волосами. Девушка читает Александру Маринину.

– Что это у тебя за струмент такой? – спрашивает Клык.

– Гитара.

– А, по ходу, ты говорил, что лабаешь. Забацай че‑нибудь прямо в вагоне, а?

– Ага, разогнался.

– Не, я шучу, само собой. Ну, ты, в общем понял…

Напротив сидят два тинэйджера. На них – не по размеру большие бейсбольные кепки, козырьки повернуты набок. Клык злобно глядит на них. Поезд замедляется, въезжает на станцию. Двери открываются.

– Э, вы, че это вы кепки так надели? Крутые, да?

Тинэйджеры молча смотрят на Клыка.

Я говорю ему:

– Успокойся. Что они тебе сделали?

– Ничего. Просто уроды. А с понтами, как будто не знаю кто…

– Ну и хер на них. Что, ты драку в вагоне устроишь?

– Если надо, устрою.


Домодедовская. Двери открываются. Мы выходим. Тинэйджеры остаются в вагоне, провожают глазами Клыка. Один улыбается. Клык дергается, хочет вернуться в вагон. Я хватаю его за плечи.


У стен подземного перехода стоят пустые пивные бутылки, валяются пакеты от чипсов. Навстречу идет невысокий мужик в расстегнутой рубахе, размахивает руками.

Клык останавливается.

– Не, ты глянь, какой боец, а? А если ебнуть ему пару раз, чтоб он с копыт, а? Как ты думаешь, стоит?

– Не стоит, пойдем.


Мы поднимаемся по ступенькам перехода, выходим на остановку. Я говорю:

– Пойдем пешком, поздно уже. Троллейбуса полчаса будешь ждать.

– Не, ни хера. У меня сил больше нет. Ждем «рогатого».

– Ладно, ждем.

У остановки тормозит ментовская «ГАЗель». Выходят два коротышки – мента без фуражек. В машине остаются водитель и женщина – тоже в ментовской форме.

Менты подходят к скамейке. Один лысый, второй – коротко стрижен. На скамейке сидят три тетки с баулами. Менты что‑то им говорят, тетки хватают баулы и тащат к «ГАЗели». Менты подходят к нам.

– Документы, – говорит лысый.

Я достаю из кармана свой паспорт. Лысый листает его, находит прописку, отдает мне назад. Второй глядит в паспорт Клыка. Видно, что Клык пьяный, и можно доколупаться. Но у ментов, похоже, другие задачи. Стриженый возвращает Клыку паспорт. Менты идут к «ГАЗели». К остановке подъезжает троллейбус.

* * *

Балконная дверь приоткрыта. В стеклах домов за шоссе отражается заходящее солнце. Играет «Pixies», песня «Holiday».

Я сижу за компьютером, просматриваю в Интернете объявления «музыкант ищет группу».

«Барабанщик в стиле хардкор ищет толковую группу, возраст не старше 17 лет».

«Барабанеру хоцца играть альтернативу!!! Жуть как хоцца!!»

«Басист ищет единомышленникOFF!! ОЧЕНЬ ИЩЕТ!!!»

«бАСИСИТ. Готов играть трэш – вроде kreator, slayer, exploited. Инструмент в порядке. Уровень игры средний. Ищу музыкантов от 17 лет».

«уШЛЕПАК ГИТАРАСТ ИЩЕТ ПАДОНКАФ И СЦУКОв кАЛЛЕГ»

«Басист из Москвы ищет группу. Уровень игры НЕвысокий».

Никому из них писать не хочется. Я набираю свое объявление:

«В панк – группу в Москве нужны барабанщик и басист. Уровень игры – не главное. Возраст от 20 лет. Ориентация на «Dead Kennedys», «Minor Threat», «Bad Brains» и т д.»

* * *

Мать Насти, Лариса, ставит на стол тарелку с куриным филе. Четыре куска, каждому строго по одному. Мы сидим за круглым столом в большой гостиной. Настя с родителями недавно переехали в «трешку» у Павелецкой, сделали в ней дорогой ремонт. Раньше они жили в однокомнатной, как и мы.

Настин отец наливает в бокалы красное вино.

Он говорит:

– Ну, за встречу, за то, чтобы все у нас было, как надо.

Лариса морщится.

– Хоть бы раз сказал что‑нибудь интересное. Так надоели твои банальности…

Мы чокаемся, я отпиваю. Вино терпкое, кислое. Я не люблю сухое. По мне – лучше портвейн.

Лариса отрезает кусок филе, начинает жевать.

– А ведь вкусно получилось! Понимаю, что себя хвалить неудобно, но мне так надоела еда на работе за эту неделю… Представляешь, Саша, на кухне сломалась «посудомойка», и всю неделю еду подавали в пластмассе. Это ведь невозможно – в пластмассе и вкус совершенно другой, какой‑то искусственный… Скажи, Петя?

Родители Насти работают в немецкой фармацевтической фирме «продакт – менеджерами». Настя говорила, что всего лет пять назад они оба были врачами, работали в районных поликлиниках, еле сводили концы с концами. Потом отец по знакомству устроился в эту фирму и скоро перетянул туда Ларису. Какие у них зарплаты, Настя не говорит. Но, судя по тому, что они себе позволяют, очень немалые.

– …Вообще, вся неделя была сумасшедшая, – продолжает Лариса. – Готовились к презентации новой мази – премиум – класса.

– Что значит – премиум – класса? – спрашивает Настя. – Нет, я понимаю, что пиво бывает «премиум», что‑то еще, а чем эта мазь отличается от обычной?

– Ценой.

– Только лишь?

– Да. – Лариса улыбается. – Если покупатель готов платить больше, почему бы не дать ему эту возможность? Он платит больше, а взамен получает… ну, ощущение, что купил продукт более высокого класса. А, кроме того, у конкурентов этот ценовой сегмент еще не заполнен…

Настина комната обставлена мебелью из «ИКЕА»: стеллажи из некрашеного дерева, письменный стол с компьютером, большой белый диван с подушками. На стеллажах – десяток Настиных книг по экономике и штук тридцать компактов в стиле техно – другой музыки она не слушает.

Я обнимаю Настю, мы целуемся. Настя берет мою руку, просовывает себе сзади в джинсы. Пальцы касаются гладкой кожи.

– А они не заглянут? – Я киваю на дверь.

– Никогда в жизни. Уважают мою независимость. Я не вмешиваюсь в их дела, а они – в мои. А у тебя разве не так?

– В общем, так. Только у нас – одна комната.

– Да, извини. Я забыла.

Настя стаскивает покрывало с дивана на пол. Мы ложимся на него. Она расстегивает мне рубашку.


Мы лежим на покрывале, голова Насти у меня на плече. Я разглядываю потолок – только что побеленный, без единого пятнышка. Форточка приоткрыта. Грохочет проезжающий мимо трамвай.

– Жалко, что лето кончается, – говорит Настя. – Я так не люблю осень. Нет, сентябрь еще ничего. А потом погода испортится, станет холодно…

Я встаю, подхожу к окну. За ним – желтеющие листья и кусок синего неба над домами.

– Одно радует, что мы куда‑нибудь съездим на Новый год, – продолжает Настя. – Туда, где всегда тепло. Мама предлагает Таиланд, а папа хочет на острова…

* * *

За окном кухни синеют сумерки. Светится зеленым заправка «Бритиш Петролеум».

Я кладу на стул блокнот с текстами, включаю электрочайник. Последняя моя песня – про ментов. Она так и называется «Я убиваю мента». Слегка примитивно, но это – фигня, главное, что в песне есть «мессидж». Не петь же про девок или бухло.

В комнате звонит телефон. Дверь открывается, мама выносит мне трубку.

Я говорю:

– Алло.

– Алло. Здрасьте. Я насчет объявления в Нете – насчет сбора состава. У нас тут уже есть состав, но нам как бы нужен лидер…

Чуваку, судя по голосу, лет пятнадцать, а может, и меньше. Я спрашиваю:

– А играете вы давно?

– С той осени. Но так, не особо серьезно… Репетировали на базах весной. Пять или шесть репетиций. Тема такая – нам нужен лидер. В принципе, я могу написать песню, сыграть свою партию на басу, остальные разучат свои, но… Но все это как бы не то, нужен кто‑то, кто бы внес креатив. Я понятно выразился, да?

– А что за музыку вы играете? Или хотите играть?

– Да мы еще точно не определились. Вкусы у нас у всех разные. Кого‑то плющит от арт – рока, кого‑то от серфа…

– А я в объявлении вроде писал, что хочу играть панк…

– Ну и панк у нас тоже присутствует, так что есть, так сказать, общие точки…

– В общем, спасибо, но я под себя собираю состав, под конкретный материал… Вряд ли подойду вам в роли лидера…

– Ну, извините.


Электрочайник закипает, отключается. Я бросаю в чашку пакет «Липтона», наливаю кипятку. Звонит трубка. Я жму на «ответ».

– Алле. Я насчет объявления. Вам басист еще нужен?

– Да, пока еще нужен.

– А что за музыка? В смысле, по стилю?

– По стилю – панк – рок.

– А может она продаваться?

– Кто – она?

– Ну, такая вот музыка.

– Вряд ли. Это – проект некоммерческий.

– Ну, тогда извините. Деньги на улице не валяются.

– И из задницы тоже не сыплются…

– Чего – чего?

– Это песня такая была. У группы «Ноль». «Если б из задницы сыпались деньги, я бы ездил на такси без штанов…»

– Не, я такое не слушаю. Я больше старый рок, классику жанра. Ладно, бай – бай.

* * *

Поезд метро тормозит. За окнами – сумрачные своды станции. Двери открываются. Две тетки втаскивают тележку с привязанными к ней баулами.

В кармане звонит мобильник. Я достаю его, жму на «ответ».

– Алло.

– Привет, это Клык. Ты сейчас где?

– На Павелецкой, еду домой.

– Может, забьемся – выпьем по пиву, пообщаемся?

– Как‑то неохота сегодня…

– Ладно, не гони… Что ты как не знаю кто?

– Хорошо, где?

– Хотя бы у моего подъезда. На лавочке. Погода, вроде, нормальная…

– Во сколько?

– А ты когда подъезжаешь?

– Через полчаса.

– И нормально. Я, по ходу, пиво возьму – насчет этого будь спок.


Клык сидит на лавке у подъезда. У его ног, на заплеванном асфальте, стоят четыре бутылки «Балтики – тройки». Одну он уже почти выпил.

Мы жмем руки. У Клыка под глазами – желтеющие синяки.

– Ну, че у тебя происходит? – спрашивает Клык. Он открывает зажигалкой вторую бутылку.

– Так, ничего такого. А с кем это ты воевал? После матча, с гостевыми фанатами?

– Не, после матчей трабла давно уже не было. Это я со своей. Пиздимся постоянно. Сначала я ей по щщам настучал, потом она мне…

– Кулаками?

– Она – да, а я ладошками. Если б я ей кулаками – ей бы уже сипец был.

– А из‑за чего?

– Просто так. Не помню уже. Ладно, давай, приступай.

Клык дает мне бутылку. Мы чокаемся, я отпиваю.

– Группу собрал?

– Почти что. Завтра стрелка в метро – и идем потом репетировать.

– А сам ты играть научился?

– Более или менее. Для панка сойдет.

– Ладно, приду на концерт, когда будет – надо послушать, что ты ваяешь.

Из подъезда выходит мужик – лет тридцать, в сером костюме. Клык поднимается, они жмут руки.

– Ну что, классно мы сделали «Рубин»?

– Еще бы. «Спартак» – чемпион! «Паровозы» и «кони» сосут!

– Это правильно!

Мужик достает из кармана ключи, подходит к большому серебристому «мерседесу», садится. «Мерседес» отъезжает.

Я спрашиваю у Клыка:

– Кто такой?

– Симченко. Раньше здесь жил. Теперь мамашу навещает. Тоже фанатовец «Спартака» – может, лет двадцать уже. На выезды ездит. Только за границу, конечно.

– А ты еще ездишь?

– За границу? Ты че, охуел? Когда это я ездил за границу?

– Нет, вообще…

– Очень редко. Только в Раму и в Питер. Неинтересно сейчас, мало экшена, трабл редко бывает. Если пара кентов в щщи получат, разве это трабл?

– А помнишь, как я с тобой в Питер поехал классе в десятом?

– Помню, ясный пень, помню. Я тогда еще был пацан. Это сейчас уже типа олдовый, а тогда…

У подъезда тормозит «мицубиси», выпрыгивает девушка в белых штанах. «Мицубиси» срывается с места. Девушка глядит на Клыка. Он улыбается.

– Ах, что за люди – и без охраны…

Я узнаю ее – училась когда‑то в «б» – классе. Давно уже ее не видел. Даже не помню, как зовут.

Она целует Клыка в щеку. Клык говорит:

– Хоть бы когда‑нибудь позвонила…

– Позвоню обязательно, времени нет совершенно. Учеба, работа…

Она набирает код домофона, дверь пищит, открывается.

Клык спрашивает:

– Ты ее помнишь?

– Помню. А где она учится?

– Возьми и спроси. Мне по барабану.

* * *

Двери лифта раздвигаются. Я выхожу, спускаюсь к почтовым ящикам, заглядываю в наш. Там только всякий «спам» – рекламные газеты и листовки. Я вытаскиваю их, швыряю в картонную коробку под ящиками. Ее ставит баба Люда с десятого этажа. Она сдает этот мусор за деньги.

Жму на кнопку, открываю железную дверь, выхожу из подъезда. На раскладном стуле сидит тетка с первого этажа – как зовут ее, я не помню. У нее длинные седые волосы и усики над верхней губой. Она курит и читает «МК». Я здороваюсь с ней. Она не отвечает.

У второго подъезда старуха роется в урне, достает жестянку от пива, бросает на землю, давит ногой и кладет в пакет. Интересно, ей правда не хватает пенсии, или она содержит детей и внуков? Или просто копит деньги? Я плохо врубаюсь в психологию стариков. Мне они кажутся странными, застывшими в своем времени, когда все было в дефиците, ничего нельзя было найти в магазинах. Года два назад на каком‑то канале был сюжет про старуху, которая приносила домой всякий хлам – несколько лет, пока соседи не пожаловались на вонь. Старуху отправили в дурдом, а из ее «однушки» вывезли пять тонн мусора – пришлось подгонять экскаватор.

А еще меня поражает, какие они все злые – пенсионеры. Однажды в «Сбербанке» два старика подрались за место в очереди. Один начал махать своей палкой, а второй сбил с него очки. Охранник еле их разнял.

У крайнего подъезда тусуется компания алкашей – я вижу их здесь постоянно. Они все разного возраста, кому‑то на вид лет тридцать, кому‑то – за шестьдесят. Ни один, наверно, не работает, но каждый раз, когда я их вижу, они пьют какой‑нибудь алкоголь. Причем, не всегда дешевый. Сегодня – водку «Путинка».


Продавщица цветочного киоска брызгает водой на белые гвоздики. Между киосками дворняга грызет кость. На ступеньках в метро старуха продает гладиолусы. Они у нее трех цветов – белые, красные и желтоватые.

Поезд метро стоит, двери открыты. Рядом со мной садятся два тинэйджера. Оба бросают взгляд на мою гитару в чехле, отворачиваются, смотрят под ноги. Один – с выкрашенной челкой и хвостом, в черной майке с булавками. Второй – в майке «Король и шут». На его рюкзаке от руки написаны названия групп: «КиШ», «Тараканы», «Наив».

Поезд стоит, двери открыты. Крашенный говорит второму:

– Я че‑то не догоняю, чего многие нефоры слушают всякий старый отстой. Типа «Алисы». Группа вообще говенная, меня ни грамма не торкает.

– И меня «Алиса» не торкает. Говно какое‑то. Весь этот старый, бля, рок – «Аквариум», «ДДТ», «Кино» – такая уже поебень…

– Не, ну «Кино» – еще более – менее.

– Не знаю, меня от него не плющит. Я вообще ничего не слушаю, кроме «КиШа» и «Наива». Ну, «Тараканы» еще, но у них тоже много отстоя.


В центре зала стоит волосатый чувак в черной майке «The Beatles». У ног – барабан в брезентовом чехле и тарелки в большом рваном пакете. Я подхожу.

– Привет, ты Леша?

– Да, а ты, наверное, Саша?

– Да, точно.

– Ну, рад познакомиться с тобой, пипл. А то общались по телефону и в Нете, а сейчас, наконец, вышла встреча в реале… А где наш третий коллега?

– Должен сейчас подойти. Может, опаздывает немного.

Подъезжает поезд из центра, тут же еще один – с Красногвардейской. Из вагонов высыпает народ, движется к выходам. Несколько человек остаются в центре зала. Я гляжу на них, пытаясь вычислить Глеба.

Поезда отправляются. Толпа на платформе редеет. В нашу сторону движется парень с гитарой в чехле, коротко стриженный. В руке – бутылка пива.

– Здорово, пацаны! Вы, я так понимаю, Саня и Леха? А я, значится, Глеб. – Он крепко жмет нам с Лехой руки. – Ну че, двинули к базе, а то опоздаем?


Рядом с дверью старого желтого здания висит табличка «Филиал № 2 дома культуры АМО – ЗИЛ». Мы заходим в фойе. Я говорю вахтерше:

– Здравствуйте. Мы – репетировать.

– Да, поняла. Сейчас придет главный по этому делу.

В одном конце полутемного фойе – гардероб с пустыми вешалками, в другом – несколько дверей. Одна открывается. Выходит невысокий волосатый мужик в черной майке. Майка заправлена в синие джинсы.

– Здравствуйте, – говорю я – Вы – Анатолий? Я вам звонил насчет репетиции…

– Да, помню, помню. Группа «Угроза жизни», да? Ну, проходите, давайте, сейчас ваше время пойдет.

Мы идем за ним по коридору, упираемся в дверь, обитую дерматином. Анатолий отпирает ее ключом.

– Так, поскольку вы здесь в первый раз, объясняю все популярно. Туалет – в конце коридора. Курить только там. На базе – никаких сигарет, алкоголя тоже быть не должно. Вы пришли репетировать, а не пить…

– Даже пиво нельзя? – спрашивает Глеб.

– А пиво – это что, не алкоголь?

– Для кого‑то пиво – как вода.


Глеб и Леха стоят у окна в туалете. Они курят, стряхивают пепел в жестянку. Я выхожу из кабинки, открываю кран, подставляю под воду руки.

– Офигительно у нас получается, – говорит Леха. – Просто душа поет.

– Да, прет, как надо. – Глеб улыбается во весь рот. – Только три часа – это мало. Что ты сделаешь за три часа? Я раньше в одной блюзовой банде играл – у нас репы были по ночам. Снимаем базу на ночь, ящик пива, шмаль, когда есть – и блюзуем потом. Вот это я понимаю…


Анатолий сует мятые сотни в карман.

– Ну как вам, ребята, понравилось здесь?

– Нормально, – говорит Глеб. – Если б еще комната побольше была…

– Ну, какая уж есть – расширяться здесь некуда. А вам, собственно, что за проблема? Вас же трое всего… Неужели не помещаетесь?

– Не, пространства всегда маловато. – Глеб улыбается. – Музыка все заполняет!

* * *

Небо над Комсомольским проспектом синеет. На ступеньках Дворца молодежи чуваки и девчонки пьют пиво. Я и Настя выходим из кино «МДМ на пуфиках».

– Наркотики – гадость, – говорит Настя.

– Смотря какие. В легких наркотиках нет ничего плохого. Это ничем не хуже, чем водка.

– Как ты можешь такое говорить? Наркотики есть наркотики. Ты принимаешь любое количество, и твое сознание изменяется. А водки можно выпить чуть – чуть – и вообще ничего не почувствуешь.

– Ты рассуждаешь, как врач. Это родители тебя агитируют?

– А при чем здесь мои родители? Не надо их, пожалуйста, трогать.

– Нет, просто странно. Слышать такое от тебя…

– Если странно – можешь не слушать. У тебя интересная логика. По – твоему, употреблять наркотики, водить компанию с грязными панками – это нормально, а жить нормально, учиться, думать о будущем – это стыдно. Я тебя не понимаю, перестала вообще понимать.

– А ты попробуй понять – может, получится…

– Я и пытаюсь… Но что‑то не очень выходит.

Мы идем по проспекту. Навстречу – парочки и компании молодежи. Все веселые, кто‑то пьет на ходу коктейли и пиво. У меня настроение мрачное – Настя меня напрягает. Не только тем, что сейчас говорила, а вообще – своими повадками и понятиями. Иногда мне с ней хорошо, а иногда не хочется видеть ее вообще. Скоро год, как мы с ней встречаемся, и сначала все было отлично. Потом я уехал в Америку, и мы писали друг другу «эсэмэски» и «мэйлы», и скучали друг по другу, и ждали момента, когда увидимся снова…

– Саш, а скажи мне честно… Тебе правда нравится то, что ты делаешь? Твой музыкальный проект…

– Я уже говорил много раз, что нравится.

– Ну, все меняется. Может, тебе было нужно самовыразиться. Может, у тебя был период такой…Ведь в жизни бывают моменты… Кто‑то начинает заниматься альпинизмом, кто‑то чем‑то еще…

– Ну, это разные вещи – музыка и альпинизм.

– Это я так, для примера… Просто, мне это кажется чем‑то таким… Я тебе говорила уже… Для грубой неотесанной молодежи, для пэтэушников…

– Мало ли, что может казаться? Вон ты вообще слушаешь техно, и я тебя никогда насчет этого не стебал.

– А что здесь такого? Вся молодежь слушает техно. Хорошая танцевальная музыка.

– Именно так – «вся молодежь». И ты тоже хочешь, как все?

– Да нет, ничего я не хочу. Но если мне нравится…

– Вот и мне моя музыка нравится.

– А мне – моя.

– Твое техно – развлекательная жвачка для людей с тупыми мозгами. Для тех, кому на все наплевать, кому не хочется думать.

– Музыка вся развлекательная. Это такой же продукт, как сникерс или кола. Не надо только говорить, что у рока или у панка есть глубокий смысл.

– У некоторых групп он есть.

– Ну и у техно – групп тоже.

– Ладно, с тобой бесполезно спорить.

– И с тобой тоже.

* * *

– Давайте, значится, передохнем, – говорит Глеб.

Он снимает бас – гитару, ставит на подставку. Леха продолжает что‑то настукивать.

– Перестань молотить! – кричит Глеб. – И так уши заложило. База какая‑то левая, бас вообще не звучит.

– Да ладно, не так уж и плохо, – говорю я.

Леха вылезает из‑за барабанов, подходит к окну. За желтыми деревьями – соседний дом и кусок улицы. Я окручиваю крышку у бутылки воды, делаю долгий глоток. Глеб протягивает руку, я даю ему воду. Леха подходит к столу в углу, выдвигает ящик, сует в него руку, достает бутылку без этикетки. В ней – немного прозрачной жидкости. Леха поворачивается к нам, улыбается.

– Коллеги, кто‑нибудь желает присоединиться?

– Нет, спасибо, – говорю я. – И тебе не советую тоже. Мало ли, что там внутри?

Леха откручивает крышку, нюхает.

– По моим ощущениям, вроде, водочка…

– А если нет?

– Ты меня обижаешь, Александр. Этот напиток я всегда определю по запаху.

Леха пьет, высоко закинув бутылку, проливает на стол. Он морщится, улыбается, кладет бутылку на место.

– Ладно, давайте играть, – говорю я. – Время тикает.


Анатолий заходит в комнату.

– Все, ребята, осталось пять минут. Следующая группа ждет… А что за запах такой, а?

– Наверно, водкой пахнет, – улыбаясь, говорит Леха.

– Какой еще водкой? Что за шутки такие?

– Ну, у вас там, вроде, была…

Анатолий подходит к столу, выдвигает ящик, достает пустую бутылку, смотрит на Леху.

– И ты что, ее выпил?

Леха кивает.

– Ты что, блядь, охуел? По чужим столам лазишь? Ты что, не понимаешь, что ты здесь в гостях? Ты пришел ко мне в гости, можно сказать, и ты лазил здесь, как какой‑нибудь бомж… А если б там была бутылка коньяка? «Хенесси», блядь, какого‑нибудь, ты бы тоже все выжрал? Нет, это просто пиздец, маты сами сыплются с языка – так ты меня удивил. Я просто охуеваю… Вы, блядь, какие‑то ебанутые все – поколение «икс», поколение «игрек», хуй знает что. У нас такого не было никогда – тоже ведь музыканты, и покруче, чем сейчас. Я в «Землянах» играл на ударных. Приезжаем в какой‑нибудь город – гастроль десять дней. И каждый день – дворец спорта, причем полный всегда, под завязку. И чтобы кто‑нибудь водку там спиздил, такого не было, быть не могло…


По фойе дома культуры бегают девочки лет по десять в балетных пачках. Мы проходим мимо них, стараясь не ударить инструментами, выходим на крыльцо.

– Ну что, Леха, спасибо тебе, – говорю я. – Теперь новую базу надо искать.

– Херня, – говорит Глеб. – Баз в Москве дофига. А эта параша уже надоела.

* * *

Отмыкаю дверь, захожу в квартиру. Снимаю с плеча гитару, прислоняю к стене. Она падает, я ловлю ее за ручку чехла, осторожно кладу на пол.

– Эй, есть здесь кто живой?

– Я на балконе! – кричит мама.

Я снимаю кроссовки, прохожу через комнату, выхожу на балкон. Мама курит. Она курит редко – только когда ее достают на работе. Она работает в турфирме – уже пять лет, а до этого вела географию в школе.

Я спрашиваю:

– Что, опять проблемы на работе?

– Можно сказать и так.

– А что случилось?

– Так, ничего. Мелочи. Не хочу об этом. Все пройдет…

– Вспоминать не надо…

Мама тушит сигарету о поручень балкона, кладет окурок на карниз, чтобы потом выбросить. Она никогда не бросит окурок вниз. Говорит, что так делают только люмпены.

– Как репетиция?

– В общем, нормально. Но базе той больше не будем.

– А почему?

– Так, хозяин какой‑то странный. Очень странный. Кстати, барабанил когда‑то в «Землянах».

– Группа моей молодости. А куда они делись потом?

– Не знаю. Кому они на фиг нужны?

– Как это – кому нужны? Их вся страна практически слушала. «Но снится нам не рокот космодрома…»

– «Не эта ледяная синева…», – напеваю я, пародируя.

– И все‑таки, лучше, чем официоз. Леонтьев, Пугачева, Кобзон…

– А «Земляне» – не официоз?

– Не настолько…

– И тебе они правда нравились?

– В общем, нравились. Только не эта песня, а другая. Ее реже крутили по телевизору. Называется «Путь домой». А потом появились итальянцы…

– И ты слушала итальянцев…

– Ну да, итальянцев. Челентано, Тото Кутуньо, кто‑то еще там был… Да черт с ними со всеми. Я музыкой не очень увлекалась. Так, слушала иногда. Поэтому удивительно, что ты вдруг так увлекся. Ты что, хочешь стать музыкантом, заниматься этим серьезно?

– Не знаю, вряд ли. У нас музыка непопсовая, играем для себя.

– Для самореализации?

– Вроде того.

* * *

Подхожу к окну. Серо и пасмурно. Над домами плывут тучи. На шоссе, в сторону центра – пробка.

Первых двух пар по пятницам нет, а дома сидеть тоскливо. Я стаскиваю спортивные штаны и натягиваю джинсы.


Перехожу Шипиловский проезд, иду вдоль зеленого забора. Над ним накручены петли колючей проволоки. Слева, за таким же забором – кирпичное строение с трубой. Вокруг него бегают собаки. Одна замечает меня, гавкает. Я не реагирую, собака замолкает.

Забор кончается. Внизу – овраг, за оврагом – лес, еще дальше – микрорайоны одинаковых домов. Забор покрыт разноцветными надписями, большинство нечитаемы. Одна – явно свежая, черным фломастером: «Кто это прочитал тот пидарас».

Под ногами – пачка от сигарет «L&M», раздавленная пластиковая бутыль от пива «Очаково». В землю впечатались пробки от «Клинского», «Балтики» и «Эфеса».

Здесь по – прежнему тусуются тинэйджеры. Лет шесть – семь назад мы тоже тусовались на этом пятачке, между забором и оврагом, но редко. Чаще всего здесь сидели парни постарше, пили пиво или водку. А мы обычно сидели на трубах – две параллельные трубы теплотрассы проходят через весь овраг на высоте метров двадцать.

Настроение говенное. Последняя репетиция была дурацкой. Глеб орал на Леху – он неровно стучал. Леха нервничал и играл еще хуже. Я пытался разрулить ситуацию, но Глеб меня не слушал. Он пришел поддатый и на репетиции выдул две бутылку пива.

Не знаю, зачем все это надо? Зачем тратить время и деньги на «репы»? Может, ни фига не получится, никто не будет нас слушать? Может, нигде не сыграем вообще, никому не будем нужны?

Загрузка...