Поной-городок, Москвы уголок - читать онлайн

Отзывы читателей о книге

Прочитав книгу Н.Т.Устинова «Поной – городок, Москвы уголок», не могу не поделиться своими впечатлениями. Хотя в Поное прошли лишь первые четыре года моей жизни, воспоминания об этом уголке земли, впечатления о той жизни, чувства единения с родиной предков живы во мне и в членах моего немаленького рода. Сам Николай Трофимович для меня не просто односельчанин, а человек, к которому лично я испытываю чувство благодарности, потому что он был причастен к становлению моего старшего сына. Эти два немаловажных для меня факта явились причиной того, что, услышав о книге Николая Трофимовича, я не могла не обратиться к её прочтению, а читая, ощущала себя именно собеседником: будто сижу с ним рядом, за столом, и участвую в беседе, погружаясь в воспоминания о родном селе, о людях, близких, родных, знакомых и о тех, кого уже не застала в жизни. Воображение уносит в места, сохранившиеся в памяти: «седые выветренные скалы с врезанными в камень морщинистыми ликами», река, «устремляющаяся в коридор скалистых берегов», мостки через всё село, «прорубь на реке», дизельная (там работал отец).

О Поное, о понойчанах я узнавала из рассказов родителей, сестёр, братьев, книга же приоткрыла мне новые стороны жизни: сенокос, работ на тоне в бывшем колхозе «Север», дровосечка, зверобой, избомытье, ларёк в бывшем Филимоновском доме, а ещё люди, самозабвенно любившие своё село, работающие на его благо и процветание, жившие ради детей своих и не задумывавшиеся о том, какая горькая участь постигнет их родной уголок.

Есть в книге отдельные места, особенно дорогие моему сердцу. Это строки о моём отце, Совкине Иване Фёдоровиче. Николай Трофимович на страницах своей книги выразил ему признательность и благодарность. К сожалению, мои дети не застали деда живым – он ушёл из жизни задолго до их рождения. Но мне видится знаковым, что именно Николай Трофимович, работая в ПУ – 26, стал мастером группы, в которой учился мой старший сын, и обучил его премудростям, полученным когда-то от моего отца. Будто невидимую связующую нить протянул от деда к внуку.

Хочется отметить подмеченную не только мной, но и многими, с кем посчастливилось обсуждать книгу, особенность, самобытность писательского слога Николая Трофимовича. Восхищают оригинальные описательные обороты, меткие выражения, неизбитые сравнения и метафоры. Особенно, на мой взгляд, автору удались описания природы. Отдельные куски текста я перечитывала с наслаждением, выписывала их и зачитывала своим ученикам.

Книга о Поное не была бы правдивой, обойдись автор без слов поморского диалекта. Поморские словечки, звучащие со страниц книги, словно окунают в атмосферу села. Часть этих слов, ничтожно маленькая, была известна и мне – моя мама часто употребляет поморские слова, знает немало пословиц, понойских приговорок. Книга же Николая Трофимовича может стать пособием для желающих изучить разнообразие поморских слов.

А главное – эта книга – рукотворный памятник селу Поной, его истории, которая продолжается в людях, крепко связанных чувством любви к своей малой родине.

Н..Куроптева

Перед тобой, читатель, книга, которую можно было бы назвать книгой-мозаикой – так причудливо в ней слиты в один узор разноцветные воспоминания о детстве, о матери, о родном селе, которое превращается в заброшенный островок жизни, в который так хочется вернуться автору- Николаю Устинову.

Поной – это поселение поморов, которые «жили в ладу с землей и с морем», строили своими руками дома на берегу строптивой речки, ловили рыбу, держали скотину- обустраивали нехитрый быт.

Автор вспоминает, как тяжело трудились деревенские мужики, называя их по именам, вспоминая тех, кто передавал подросткам, среди которых был и он, Коля Устинов, навыки управления карбасом, выхода в море на ловлю семги.

Поэтичны воспоминания детства – о цветущем багульнике, подступающем по сопкам к деревне, желанной домашней баньке, которая дарила не просто чистоту, а «благостный покой». Любовью проникнуты строки, посвященные матери.

В любом времени года автор находит необычайную привлекательность.

В очерках, написанных в разное время, Николай Устинов представил настолько свежие, лишенные шаблона описания природы, что хочется их перечитывать снова и снова.

Чего стоят такие примеры: «багульник плотный, ярко- фиолетовый, будто с неба пролились тысячи чернильниц»; «скалы- это рубеж, за которым ветер из циника превращается в безвольного подпевалу».

Это произведение проникнуто болью за уходящую в прошлое русскую деревню, в нем ощущается неравнодушный взгляд талантливого автора.

Т.Тупицкая.

Поной – городок, Москвы уголок.

Два чувства дивно близки нам.

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!

Земля была б без них мертва.

А.С. Пушкин

Предисловие

Немало губительных поветрий, выдававшихся за социальное и экономическое благо, пронеслось над поморской деревней в минувшие десятилетия. Ещё в 60-годы, когда по чьему-то недоброму и неумному умыслу шла ликвидация неперспективных деревень, сёл, жители тогда вынуждены были покинуть сёла Дроздовку, Варзино, Воронье..

Тогдашних жителей фактически насильно перевезли в перспективные, по разумению чиновников, поселения. Старшее поколение хорошо помнит эту широкомасштабную ликвидацию так называемых неперспективных сёл и деревень.

Моего родного села коснулось это в 70 – годы. Людей фактически депортировали, и это было настоящей жизненной драмой. Люди потеряли нить жизни. И всё же, несмотря на всесокрушительные бури нашего века, память у людей уцелела. Люди сохранили историческую память о своей малой родине и по сей день.

Мы смотрим в будущее, оглядываясь на прошлое и должны всегда помнить о своих истоках, о неразрывной связи времён. И как знать, может, придёт тот день и село Поной и другие деревни вновь появятся на карте Кольского полуострова.

Поной – это земля моих предков. Мы коренные народы, поморы, по паспорту русские, но кровно связаны с малочисленными народами, проживавшими в нашем селе. И жили все единой, дружной семьёй. Пасли оленей, ловили рыбу, добывали морского зверя. Картофелем, овощами и молоком ни у кого не одалживались, имели своё. Административный зуд укрупнения докатился и до нашей глубинки. Колхоз упразднили, село смели с лица земли, а жителей собрали в районное село Ловозеро. Через десятилетия, когда были проданы реки, пастбища и река сёмужья, хватились, а поздно. Там, где был картофель, овощи и другие сельскохозяйственные угодья, порос бурьян, пастбища, луга оскудели, а люди разъехались.

Более 400 лет стояло на берегу реки Поной одноимённое село. Река впадала в Белое море. И не зря выбрали люди её каменистые берега, и она в благодарность платила им щедростью и обилием рыбы. Всё выдержало село: и шведские набеги, Гражданскую и Великую Отечественную, разруху. Долго приходило в себя село Поной. Дело ведь не в том, что лишилась оно многих крепких мужицких рук. Смятение и страх тоже ломают людей, косят не хуже, чем пули. А помогло понойчанам выжить, прийти в себя, только единственное – вера, что всё было не зря и не напрасно. Вера по нынешним временам наивная и многими отрицаемая как ложная. Как бы там ни было, но именно вера помогала поднимать колхоз «Север».

Одни названия чего стоили! Чкалов, Память Ленина, Искра, Большевик… Разве опустошенный, разуверившийся человек такие слова помнит? Отпричитав и отплакав, село бралось за своё извечное дело – ловило рыбу, пасло оленей, строилось, растило детей. И вот пробил его час.

Может, сёла, прожив своё, умирают, как люди, и нет в этом никакой трагедии? Не знаю. Но почему так щемит сердце, когда смотришь на заброшенные сельские дома, на дворы, где по весне буйствовала берёза и смородина, посаженные когда-то людьми на долгую жизнь. Вот таким было село более тридцати лет назад.

Причины всем известны, о них говорено-переговорено. Укрупняли совхозы и порушили на том основании не только моё село. И от этого удара Поною было не оправиться. Три четверти его жителей разбежались кто куда, в основном в города, поближе к хорошим дорогам, школам, клубам. И то, что не смогли сделать ни шведские набеги, ни две войны, ни разруха, было сделано дуроломной политикой укрупнения. Из села будто вынули душу, лишили её надежды. И стали добывать царицу-сёмгу чужие, равнодушные люди – те, кого пошлют. Умирало село Поной, крошечная точка на карте России, песчинка, затерянная в бескрайной тундре…

А перед этим районное начальство на последнем собрании колхоза обещало чуть ли не золотые горы. Признаюсь, такие посулы, выданные чиновниками, как говорится, с порога, прямо в лоб, меня, да и не только меня , но и других жителей села Поной несколько обескуражила. Жителей будто подхлёстывала очевидность и ясность ответов выступающего номенклатурного работника, будто всё хотелось поймать его на каком-то противоречии. Так вот говорю сейчас: совсем не здорово живётся сегодня бывшим жителям моего села. Странно звучит, но сама идея создания совхоза на базе двух колхозов самостоятельного хозяйства имела под собой не столько экономическую, сколько политическую почву и исходила от Ловозерского райкома партии. В то время колхоз «Север» был одним из первых колхозов – миллионеров. А политика состояла в том, чтобы создать уставшим от тягот «захолустной» жизни людям нормальные условия, вернуть в умирающее село разбежавшуюся по городам и весям.

Вот эти «радетели», каждый в своё время и приложили усилия к ликвидации «неперспективного» села Поной и скороспелого выселения его жителей, разрушили культуру, старину и уклад жизни древнего поморского села. Да пробовали люди восстановить и вернуть всё на круги своя. Но то ли не хватило им напористости или умения выколачивать деньги на строительство или праздность их была сильнее, но ничего из этого не получилось. Пусть не судят меня слишком строго бывшие понойчане за подобные слова. Но без любви и веры в это село, в этот край, не посмел бы я высказать в глаза эти обиды. Просто больно видеть продолжающийся процесс обмена тетёрки на коня, а коня на корову … Есть такая сказка , где в итоге петушка меняют на батожок, с чем и пришёл старик к старухе… А далеко ли можно уйти с батожком в руках?

И до сих пор тянет обратно в родные места. И как часто вспоминаются приезды в Поной, где, привыкнув, можно снова вобрать в себя свет полярных ночей, когда солнце за каких-нибудь полчаса скатится по склону сопки с запада на восток и. зацепившись за гору, вскарабкается и вновь заиграет чешуйками воды, превратив море в одну серебристую рыбину. « И радость, и горе помору – всё от моря»– говаривали в старину. Какое-то тревожное чувство остаётся после каждой встречи с селом. И чем дальше, тем острее. Словно дали тебе прикоснуться к давно забытому, почти неосязаемому, что в детстве, давным-давно, хорошо знал и понимал. А с годами забыл, замутил!

Родная сторона! Тут бы и поставить точку. Мол, всё хорошо. Как бы то ни было, обустроили жизнь людям. Тем более, что по нынешним временам, такое событие не редкость.. Но точку ставить рано.. Пребывают в тревоге понойчане, и не ясен их завтрашний день.

И очень обидно, когда колхоз, едва-едва, ценой огромных усилий и энтузиазма – да – да, именно это слово здесь уместно – вставший на ноги после таких катаклизмов, получавший миллионные прибыли, был раздавлен дуроломной политикой.

С каким-то смешанным чувством тревоги и вместе с тем надежды я улетаю в очередной раз из Поноя. Тревога-это понятно. Мало, наверное, найдётся сегодня по России людей, кто не был бы встревожен. Но есть ли надежда? И на что? На то, наверное, что не умерла ещё в людях душа и что не всё, слава богу, измеряется рублём и что можно, оказывается, «рвать постромки» только из любви к своему селу.

Выражаю искреннюю признательность и сердечную благодарность за оказание финансовой поддержки в издании книги Андрею Кокаровичу Рейзвиху.

А также благодарность коллективу Ловозерской библиотеки за помощь в оформлении книги, Владимиру Михайловичу Кузнецову за предоставленные фотографии, Тамаре Николаевне Тупицкой за редактирование книги.

Поной – маленькое, уже поверженное, доживающее годы, а может, месяцы или даже дни, село. Уже обескровленное, наполовину вырубленное. Каким оно было раньше, когда в нём кипела жизнь? С какими мыслями, какими надеждами здесь жили люди, ставившие добротные, прочные, тёплые дома, в которых любили, рожали, растили детей, откуда уходили, чтобы обязательно вернуться? Ничего этого я никогда не узнаю.

Передо мною настоящее, которое уже давно стало прошлым. Археологический факт современности, который я пытаюсь понять. Прошлое понимать гораздо легче, чем настоящее. Прошлое – это всегда только схема, скелет, с которого снят покров индивидуальности. Скелеты людей, у которых при жизни нельзя было найти ни одной общей черты, теперь удивительно похожи друг на друга.

И всё же мне не по себе, когда я разговариваю со здешними жителями, живущими в преддверии неизбежного отъезда. Они говорят о том, что было, о своей прошлой жизни, как о чьей-то другой, потому что между ней и теперешней пролегла глубокая пропасть, края которой уже никогда не сойдутся. Даже если произойдёт чудо, ничто не вернётся «на круги своя».

Страшнее всего, что осознание этого их не возмущает. Тот факт, что жизнь расколота надвое, их теперь вроде бы не трогает. И это не бесчувственность, не непонимание. Это – смирение.

Вместе со смирением приходит безразличие. Ко всему. Даже к самому себе. Остаётся единственный импульс: продержаться… До чего? Было бы, наверное, легче, если бы они возмущались, требовали вернуть колхоз, просили о помощи. Это стало бы свидетельством их жизнеспособности, сил, желания переиначить случившееся. А вот так смириться, жирным крестом равнодушно перечеркнуть жизнь свою и своих близких, прошлое своего рода и своей земли…

Та, которой жили они, была настолько трудна и тяжела, что, возможно, выработала в людях не смирение, как представляется мне, а такое вот сверхъестественное терпение. И за ним вовсе не отчаяние, а глубокая мудрость человека, не привыкшего лезть на рожон, не переделывать зиму в лето, а следовать природе, воспринимая и этот поворот событий, разрушающий до основания столетиями возводимый порядок как очередное стихийное бедствие, человеку неподвластное. Может быть, и так.

Поморские сёла, стоящие на этих берегах и четыре, и шесть веков, должны теперь сгинуть, исчезнуть, уйти в «город». А ведь вопрос не в том, кто и как будет этот самый «город» кормить. Вопрос совсем в другом. Что свяжет человека с землёй, с природой, от которой его и так уже оторвала современная цивилизация? И то, что деревня сейчас предстаёт перед нами в самом неприглядном своем виде, в развале, в пьянстве в бессмысленной, преступно низко оплачиваемой работе, от результатов которой зависит не только существование народа и государства, потому что от железок и химии ещё никто сыт не был, но и само здоровье нации, – явление не только закономерное, но, прямо сказать, искусственно созданное, временное, которое требует своего скорейшего исправления… Я уверен, что через пять-десять лет снова потянутся люди из городов в село, поняв выгоды трудной и в то же время многократно окупающей себя работы на земле. Но к чему им будет возвращаться? К каким пепелищам? Труднее всего начинать сызнова, когда перед глазами как предупреждение высятся развалины надежд твоих предшественников. Вот почему надо так бережно относиться к наследию прошлого, в том числе и к деревне российской, сохранив всё, что ещё возможно из стоящего на земле: дома, поля, дороги, тропинки.

Дороги долговечнее людей. Спустя полсотни лет находишь в лесу дорогу, всё ещё соединяющую давно уже не существующие деревни. Вот и здесь люди почти совсем ушли, а тропинки, выбитые их ногами и ногами предшественников, ещё ведут тебя по кругу их былых забот, к заброшенным полям, к зарастающим покосам, ветвятся причудливой сетью вокруг деревни, ведут к былым коровникам, к новому сеновалу, к электростанции, на аэродром, на берег…

Приглядываясь к ним, пройдя из конца в конец, по этим тропам при желании можно прочитать всю историю Поноя; так много требовалось настойчивых человеческих ног, изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение утаптывающих мириады песчинок, срывающих с камня медлительный цепкий лишайник, чтобы тропа оказалась вбитой так глубоко, не зарастая полярной березкой и ивой, не разрушаясь упорными здешними ветрами…

Земля не может остаться пустой? Рано или поздно на место ушедших придут другие, новые, которые первым делом возьмутся за перестройку деревни, так и брошенную когда-то на полдороге, уже не прося вышестоящее начальство о снисхождении, а требуя, ставя его перед свершившимся фактом?

Не случайно все медали и грамоты ВДНХ получал колхоз-миллионер, а не государственные хозяйства. Люди знали и любили свою землю, привыкли трудиться на совесть, с верой в полезность того дня, которое идет на пользу всего общества, а не только для них одних. Как можно было не помочь им? Как было не снять с них лишнюю, бесполезную нагрузку?

А между тем все левые директивы, исходившие сверху- объединение, расширение – просто подрывали доверие людей, веру в разумность и нужность своего труда, подрывали доверие к основному принципу «каждому по труду». Но труд не оправдывал себя, потому оказывался бессмысленным в своём общественном выражении… Теперешнее поморское село, поневоле сохраняющее не только оболочку, но и внутреннюю структуру традиционной жизни, должен превратиться в посёлок рыбаков, с новыми своими укладами, которых с неизбежностью потребуют преобразования. Он должен быть насыщен культурно-бытовым обслуживанием, связью, транспортом, медицинским и научным персоналом; у жителей должны быть своя электростанция, клуб, своя школа, телекомплекс и все остальное, что необходимо для современной жизни, что отвлекает молодёжь в города.

Надо ликвидировать не колхозы, а то множество грабящих колхозника и общество, инстанций, которые мешают прямому контакту хозяйства с государством, производителя с потребителем! Почему кто-то, а не колхоз, должен обрабатывать выловленную колхозниками рыбу (фактория «Лахта»)? Почему они сами не имеют право это делать? Ведь колхоз-это единственная у нас демократическая форма решения всех хозяйственных вопросов, когда в управлении участвует каждый член коллектива. Общее собрание колхозников – вот главный орган колхозного самоуправления, позволяющий вести оперативную финансовую политику, менять направление хозяйственной деятельности, менять структуру хозяйства…

Всё это на бумаге? Всякая действительная инициатива глушится сейчас же сверху? Но разве использование микроскопа в качестве молотка указывает на то, что микроскоп себя изжил, а не на что-то другое?

Потому что именно колхозы, а не совхозы и госхозы, как это ни покажется странным, несут в себе зародыши социалистического общества. Об этом писал, это подчеркивал, на это указывал В.И. Ленин. В кооперации он видел отнюдь не способ приобщения единоличника к коллективному труду. Это с успехом делается на любом предприятии, на стройках, в исправительно-трудовых лагерях и тому подобных организациях для приобщения коллектива к управлению экономикой государства, к коллективному управлению.

Разве колхозник или председатель колхоза виноват, что получает «свой» план сверху, в директивном порядке, составленный неизвестно кем и никаких реальных оснований не имеющий?

Будущее русского Севера – вот за такими маленькими, экономически сбалансированными силами, которые не надо расширять и «укрупнять», как пытались когда-то делать. Люди должны сами выбирать свой путь и свой завтрашний день. Только тогда они и смогут почувствовать его хозяевами.

«Направленный» в деревню для руководящей работы человек, не чувствующий, а часто и не понимавший самой сути деревни в первую очередь пытался её переиначить, если не на городской, то на поселковый лад. Ему интуитивно хотелось обрубить, уничтожить, выкорчевать те корни местной жизни, на которых он то и дело спотыкался. Они ему были непривычны и непонятны, они мешали и раздражали. Мечтая о созидании, он первым делом принимался за разрушение. Может показаться странным, но именно с разрушением в деревне давно смирились. Не потому, что деревенские жители читали М.Е. Салтыкова-Щедрина, в частности, «Историю города Глупова», а потому, что такова была жизнь на протяжении многих десятилетий.

А деревенский человек лучше городского знает, что плетью обуха не перешибёшь, поэтому начальству перечить не следует. Что-то ломают, что-то останется, как-нибудь приспособимся. В действительности их страшило не настоящее, а будущее. Не только их деревне, как они видели,– всему прежнему, привычному для них миру, в котором они родились, выросли и привыкли жить, приходит конец. И этот конец начнется со сменой поколений.

Вот и в этот раз вместо того, чтобы пройти по древним стойбищам, уйти от современности в тысячелетие прошлого, мы идём по развалинам того мира, который строили десятки поколений русских людей. Не только здесь, на всем пространстве России. Строили, чтобы передать этот мир в наследство нам, чтобы мы сделали его ещё лучше, ещё богаче, ещё красивее, ещё удобнее для человека.

А мы его разрушили. За несколько десятков лет мы сумели разрушить то, что создавалось веками. Вырвать с корнем, вырубить так, чтобы не осталось и следа. Это был далеко не первый, скорее, последний удар, которым добивали поверженную русскую деревню, приклеив на его фасад не подлежащий обжалованию приговор «неперспективная».

И как не вспомнить прозвучавшие когда-то в самом начале – злые, ненавидящие, но пророческие слова уезжавшей из России Зинаиды Гиппиус: И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, народ, не уважающий святынь!

Люди не смирились, они продолжали бороться за право жить на своей земле и в своём доме, за право самим выбирать своё будущее.

Привыкнув всю жизнь единоборствовать стихиям, терпеливо пережидать ненастье, свалившийся на них произвол поморы восприняли как очередное стихийное бедствие, которое надо пережить. Сами они жили в ладу с землёй и с морем, верили в собственные силы, их не страшил тяжёлый труд, поэтому, несмотря на невзгоды времени, они сохраняли надежду на лучшее будущее, которое готовы были строить своими руками, только бы им в этом не препятствовали… Похоже, это время наступило. Оно пришло вместе с новым поколением, которое не могло и не хотело жить по–старому, с новыми идеями и с новыми требованиями к обществу и к человеку, что привело к яростным схваткам между сторонниками и противниками нового курса. Люди маленького кусочка России, которые живут одной жизнью и одними заботами со всей нашей страной. И в этом плане они, я надеюсь, могут послужить читателю примером «к познанию России» Как назвал последний труд своей жизни замечательный русский ученый и мыслитель Д.И. Менделеев.

1975 год

Багульник

Вы видели, как цветёт багульник? Нет, не просто багульник, а целые сопки – большие, маленькие и совсем огромные. Это рассказать невозможно. Снизу и до самых макушек они делаются оранжевыми, фиолетовыми, розовыми. И запах от него-на всю тундру. Запах прямо-таки сильнейший, приятный, немного конфетный издали и одуряющий вблизи. Голова начинает кружиться, будто человек сладкого чего-то объелся или браги ягодной перепил. Багульник плотный, ярко-фиолетовый, будто с неба пролились тысячи чернильниц. Снизу то теплыми, то холодными толчками начал наплывать плотный, вязкий, сладкий, как помада, багульниковый запах. Над высокими горами, высоко, в куполе неба всходило, пучилось, дымно темнело облако. Сквозь него ещё пробивался свет, падая пучками на багульниковые сопки, пламенно и больно зажигая их оранжево, фиолетово, розово. От их кровавости невозможно было отвести глаза. Багульниковые сопки потеряли цвет, будто вылиняли от солнца или смыли с них акварель летние проливные дожди. Они сделались бурыми, почти коричневыми, под цвет багульниковой листвы, отяжелели, грубо выперли к небу свои горбы.

Баня

Утро севера – сонливое, скупое -

Лениво смотрится в окно волоковое;

В печи трещит огонь – и серый дым ковром

Тихонько стелется над кровлею с коньком

А.А. Фет

Был светлый тёплый день. Солнце не изнуряло землю зноем. Шаловливый ветерок, играя, срывал с березок пожелтевшие прозрачные листья, кружил их в воздухе и бережно опускал на примятую дождями траву. Стояли прозрачно – ясные дни бабьего лета. Над деревней, купаясь в пуховых облаках, длинными вереницами тянулись гуси, утки. В воздухе плавали паутинки, освещенные нежарким осенним солнцем.

Я торопился с Терско-Орловского домой. Всё лето мы, подростки- Куроптев Саша, Куковеров Лёша и я- сидели на тоне, где бригадиром был Григорий Павлинович Куковеров. Мы ловили боярышну-сёмгу наравне со взрослыми, получая за это 0,5 пая. Вот сейчас бригадир отпустил меня домой: пришёл вызов из Архангельска ( я поступал в лесотехнический техникум). Порато¹ соскучившись по дому и домашней баньке, ноги сами несли меня по знакомой натоптанной тропе, мимо ручья Губного, а дальше тундрой до реки Русинги, а от неё уже рукой подать до Поноя.

Дни становились прозрачнее, по утрам подмораживало, обметывало инеем траву, но иней держался недолго, тут же таял, а к полудню припекало настоящим теплом, словно лето одумалось и возвращалось снова. Дойдя до реки Поной, я крикнул перевоз, здесь же затарахтел мотор и на катере подъехал Володя Шошин, мы благополучно переправились с ним через реку, и я шагал уже по мосткам², замечая что-то да новое, происшедшее за три месяца. Вот у кого-то новый забор, а сосед справа заменил мостки, кто-то соорудил новую стайку для овец. Перед каждым двором были навалены горою моребойные³ чурбаки, люди запаслись дровами на зиму. Звонче отдавалось эхо, и любой звук разносился по селу, и далеко окрест стучали по поленьям колуны и топоры, блеяли ягнята и овцы, стонущая взахлёб, где-то выла бензопила, вгрызаясь в сухое дерево. Неподалёку от магазина, в небольшом ларьке, когда-то бывшем Филимоновском доме, а ныне предназначенном для продажи керосина собиралась очередь. Люди запасались керосином, хотя село было сплошь электрифицировано, но на всякий случай делали и запас керосина. А вдруг сильный ветер, который не редкость в наших краях, частенько проникал в село, ибо дуло, как из трубы. Или, не дай бог, электростанция сломается. Не зря в Поное бытовала пословица: « Там гора, тут гора, в небо дыра-вот и Поной». А под вечер, ближе к закату, тянулись в небе косяки гусей, и печальный, разлученный крик их брал за душу. Застя ладонями глаза от солнца, люди поднимали головы, где бы ни застал их этот крик – на огороде, во дворе, в поле или бредущими по улице – и с непонятной тоской глядели вслед. Будто и не гусей провожали, а что-то отрывали от сердца, прощались с чем-то навсегда.

Наносил воды, нащепал лучины. Без лучины дрова начинают модеть⁴. Еловое полено попалось гладкое, сухое: едва только коснешься косарём, лучина так и отскакивает с треском. И в печке она взялась сразу, смолистые сухие поленья вспыхнули, загудели, даже нисколько не шаяли⁵. Густой, едкий дым, точно молоко, сочился сквозь каменку, скапливался у потолка и опускался всё ниже. Защипало глаза. Дрова зазниялись ⁶.

Три раза накидывал дров, чтобы прогреть как следует баню, заодно уважить баенника⁷. Уже не дым, а огонь пролизывал камни, вода в котле едва не кипела. Когда угли прогорели, и выветрился угар, заткнул трубу (баня топилась по – чёрному). Дав баньке с часик настояться и после того, как мама нашоркала⁸ её вехтем⁹ , сразу же рванул в первый жар. В давно желанную домашнюю баньку, отмыться там, попарится, пообмякнуть душой и лежать с благостным покоем на сердце. Поплескал на каменку из ковша. Зарокотало, зашипело, будто бы взрыв вырвался из печки. Горячей волной отдал пар, ноздри обожгла знойная сухость, и резче запахло веником. Хорошо прочищает грудь березовый запах. Забрался ещё выше и, задрав ноги, покалил их, похлестался веником до красноты. Вскоре не было уже сил шевельнуть ни рукой, ни ногой, долго лежал на полке, блаженно закрыв глаза и ощущая, как тело постепенно наливается лёгкой истомой, становится невесомым.

На улицу выскочил, словно слегка пьяный. В глазах рябило, во рту ощущался сладкий привкус, почему-то казалось, что тропка качается под ногами, как бревно на плаву, видать лишку попарился. Быстрей бы добраться до дому, где в холодных сенях у мамы стоял в пятилитровой банке настоящий хлебный квас, настоянный на солоде. Выпить залпом и пройтись по чистым брезентовым половикам босиком, потом лечь на них и долго лежать, наслаждаясь белизной и чистотой половиков, нехотя скользя утомлённым взглядом по солнечным теням, прыгающим по стенам. Каждую субботу мама мыла и шоркала сени, настилая полы выбеленными половиками, и в этом тоже был свой особый шик. Была, конечно, в селе и колхозная баня. И с окончанием работы – первым делом, конечно, баня. Как не попариться после трудов, праведных? Понойцы любят свою баню, гордятся ею. Ещё загодя, в пятницу вечером, жестяная труба бани дымит, как первобытный паровоз. Утром в субботу начинается шествие. Мужики несут в сумках чистое бельё и сверху-берёзовые веники с пожухлыми листьями. Бабы ведут за руку детишек, несут тазы и шайки. В парной на полку, только и разговоров, про рыбу. Парная понойской бани заменяет народу парламент. Тут, на полку, под шипенье пара, обсуждаются все важные вопросы, волнующие понойчан-урожаи, дожди, смерть человека или рождение….

1.Порато. Очень. Зимой тёмно порато. Поной.

2. Мостки. Настил из досок на улице, во дворе, в хлеву. Ф стайке-мос, во дворе-мос. Поной.

3. Моребойные. Дрова, собранные на берегу моря. Поной

4. Модеть. Тлеть. Прет да модет-ничёго не горит. Поной.

5. Шаять. Тлеть, гореть без пламени. Головёшка огнём не горит, а шает. Поной.

6. Зазниялись. Затлеть, начать гореть без пламени. Зазниялись дрова ф печки, запахло от них, дровами пахнёт. Поной.

7. Баенник Сверхъестественное существо, якобы живущее в бане. Ты баенника боисса. Поной.

8. Нашоркала Шоркать. Тереть. Скоблить. Избу моем, стены ножикама, голикама шоркам. Поной.

9. Вехтем Тряпка для мытья, веник, сделанный из берёзы или можжевельника. Поной.

Бревенный порог

По чьей речке плыть

Той и славой слыть

Поморская пословица

За всю мою жизнь мне трижды приходилось спускаться на лодке через Бревенный порог. Дважды мы спускались с Долгих Павлом Ивановичем и моим шурином Куроптевым Виктором Савватеевичем. Третий раз спускались с шурином. Порог назван Бревенным не зря. Через него сплавляли лес, и ломало брёвна, очевидно, отсюда и название Бревенный.

Из Каневки мы выехали ближе к полудню. Само солнце, словно потеряв за ночь свои очертания, расширяется далеко во все стороны, рассеивается и незаметно переплавляет своё яркое золото в спокойную свежую голубынь. Далеко, очень далеко видно вокруг! Солнцу осталось прокатиться всего несколько оборотов, теперь его диск напоминает обсосанную шайбу красноватой карамели. На белом до боли небе цепь синих перистых облаков, словно следы на мартовском снегу. Охристое полотно воды заштриховано тенями ветвей. Сквозь редкий серый туман, как сквозь сигаретный дым, темнеет зелень берегов.

До глубокой темноты осталось несколько сумеречных часов. Мы должны ими воспользоваться, чтобы поспеть к порогу. С Бревенного стали спускаться в самое неподходящее время – под вечер и в дождь. Такая погода не редкость, даже в сенокос стоит только задуть моряне и, глядишь, замутилось на горизонте, посерела и зарябила вода в реке, по- осеннему зашумели деревья, а небо всё ниже приникает к земле, давит на душу ожиданием чего-то. Иной раз с полусуток всё примеривается погода, потом вдруг оторвётся ветер, тихо станет вокруг-да так, будто всё на свете сразу перестало дышать, и вот уже пошёл он, не желаемый, мелкий, как из частого сита, дождь.

Река миновала плато. Она устремляется теперь в коридор скалистых берегов. Стиснутые отвесными скалами кипящие пороги сменяются спокойными и глубокими плёсами. Не одна жизнь туристов оборвалась на этих коварных порогах. На скалах, омытых дождём и отшлифованных ветром, ни пылинки. Только карликовые берёзы- скалолазы держатся в расщелинах, растопырив пальцы корней. Седые выветренные скалы с врезанными в камень морщинистыми ликами, крошево и плитка у подножья – остатки древней мозаики. В поисках прохода между скалами река вьётся бесчисленными излучинами, течение здесь особенно бурное. Быстрины, бурые тюленьи спины камней – управлять лодкой невозможно. Тут прибегаешь к испытанному приёму – отдаешь себя на попечение стихии. Отскакивая от валуна к валуну, покружив немного в последнем водовороте, лодка слегка покачиваясь, успокаивается наконец в свежем мощном течении.

Река резко сворачивает к югу. Скалы – это рубеж, за которым ветер из циника превращается в безвольного подпевалу. Влажный тёплый воздух убаюкан берегами. Тишина такая плотная, что из неё можно кроить пиджаки. Узкая песчаная отмель посреди реки. Русло проходит то слева, то справа от неё. Приходится всё время менять курс. Миновав отмель, лодка снова набирает ход. Теперь надо успеть к последнему порогу дотемна. И тут случилось непредвиденное: заглох мотор и бешеной струёй лодку понесло к камням. Виктор Савватеевич на всякий случай сидел на вёслах, но после отчаянного гребка вёсла лопнули и сломались. И тут я уже, не ожидая, что мотор заведётся, просто от отчаяния дёрнул за пусковой шнур, и мотор, стреляя и чихая, завёлся. Лодка набрала скорость и на полном ходу стукнулась о камень, в результате столкновения вышибло верхнюю доску, и только случайно лодку развернуло и бросило к скалам, где был пятачок приблизительно метр на метр, что позволило нам пристать к берегу. Бросив спальники прямо на камни, несмотря на затянувшийся нудный дождь, мы моментально уснули.

Отдохнув от пережитого, продолжили начатый спуск. Берега расплываются, отдаляясь друг от друга, лодка посреди реки – как тень большой птицы. С правого берега сползает в воду скала, словно полузатопленная гигантская лодка.

Последний перекат перед деревней. Он полог и вроде бы доброжелателен. Слишком полог и слишком доброжелателен, чтобы его принимать за перекат. Его лепет грохнет в тумане, для нас его попросту нет – и не было никогда. Наши мысли уже на перекате. Далёкое падение воды доносится сюда, словно шум ливня над полем. Берега сужаются, растущие по краям и округлившиеся в тумане, карликовые березки скатываются с обрыва, словно отрубленные головы. Течение реки и грохот перепада спешат друг другу навстречу. Русло всё круче уходит вниз, река словно летит под гору. Течение выносит лодку на плёс, принявший здесь форму капли, в узком перешейке которого их приветствует громыхающим маршем перепад.

В Поной приехали в темноте. Дождь перестал. По всей деревне светилось два-три окошка, да и те каким-то робким, лампадным светом, в остальных домах, еле видимых во тьме, не было никаких признаков жизни. Но вот зажегся обнадеживающий свет в соседней избе, затем в моём доме. Скрипнула дверь, вышла, встречая нас, моя мама. Наконец-то мы дома!

1974 год

Бухта революции

Свежеет ветер, меркнет ночь,

А море злей и злей бурлит,

И пена плещет на гранит-

То прянет, то отхлынет прочь.

А.А. Фет

Струги воды хлестали в оконце нашей маленькой рыбацкой избушки, что расположилась на лужайке, покрытой незабудковым голубым ковром. Вода стекала на землю мутными потоками. Изредка поблескивала молния. Этот весёлый шумный дождик принесён с юго-запада и назван шеллоником¹. Поморы назвали его в честь родины дедов и прадедов – новгородчины, где течёт река Шелонь. Ветер из отчего края, добрый, тёплый, обычно к вечеру стихал и, по словам стариков, «уваливался в постель к женке», никогда ей не изменяя.

С полуночи, не переставая, дул ветер – зябкий, бесприютный, словно бобыль-бродяга. Ночи летом в наших местах светлые: солнце, нырнув за горизонт, сразу начинает подниматься снова. Час был поздний. На берегу – ни души. Солнце закатилось за низкие фиолетовые облака, которые затянули небо у горизонта. По морю поплыл редкий, как крупная сеть, туман. Пригревало солнце. Вода блестела в его лучах, вспыхивала перламутром. О борта карбаса² плескались волны. К вечеру стала разыгрываться непогодь. В горле Белого моря и так не бывало спокойно: тут всегда толкутся суматошные волны. Лохматые, сердито кипящие, они кидаются на каждое проходящее судно порой с самых неожиданных сторон. А тут к вечеру стал крепчать, свирепея, полуночник³, ветер похуже севера, в этот ветер рыба идёт. Он затянул небо мглой, приволок низкие тучи с дождём. Карбас стало трепать ненастье, как бумажный кораблик под проливнем. Карбас стоял на отводнице, не оторвало бы от отводницы. На тоне Красный нос опять – таки ветер-побережник ⁴, гонит в невода серебристую боярышню-рыбу сёмгу. Этот ветер дикой, холодный и взводень⁵ большой роет, худой ветер, только успевай отводи все посудины в Северную губу иначе раскатает по дощечке. Ветер моряна⁶– порато⁷ сильный, холодный, но в реке, где стоял РУЗ (рыбоучётное заграждение), он всегда приходил с рыбой. Обедник⁸– хороший ветер, но без рыбы. Южный⁹ с гор идёт, волн почти не даёт, но а всток¹⁰ – эти хорошие ветры. Запад так и есть запад. А пока что дул полуночник, который приходит с моря Баренцева, со свирепым полуночником приходит накат, и море, неистовствуя, несётся на берега, кидается на отмели, заливая их, мутя воду, роняя на песок клочья пены. Лохматятся, свирепеют волны, ставя брёвна плавника в полосе прибоя торчком. Накат подобен очистительному летнему ливню с грозой. После него на побережье становится тихо. Море ластится к берегу, сквозь разрывы в тучах в приполярной сумеречности проблескивает весёлый солнечный луч. Обычно после этого шторма, после отлива чего только ни выкинет море: всякие баночки, бутылочки, сети, верёвки. Белое море выносит из вод бескорые, мытые-перемытые корневища столетних сосен и лиственниц, взятые неведомо где-то ,то ли в мезенских, лекушонских да онежских лесах, то ли в чащобах Приуралья. А иной раз виновато вьюжит волна обломки корабельных бортов, поплавки от неводов да закрученные папирусными свитками куски бересты… Вот тебе и июнь месяц, который стоял прозрачный, солнечный, но прохладный: всё время не переставая дули резкие ветра с полуночной стороны. Даже в заветерье, хоть и на солнышке, ватник не снимешь.

Начался прилив. Волны шумят значительно ближе, а в неводе опять вода, скоро она совсем накроет его, и там, где теперь песок и я, ночью будет ходить сёмга, натыкаться на сеть, и идти вдоль неё в сторону моря, стараясь её обогнуть и будет попадать в горло невода и кружиться там бессильно и настойчиво, в поисках выхода, пока вода снова не спадёт и не придут рыбаки и не станут их бить и класть в ящики. Будут всюду слюдяно блестеть мелкие лужи ходившей в ней сёмгой, песок гофрированный со следами чаек, море шипит где-то далеко, и там над чем-то вьются чайки, присаживаются и опять взлетают.

Солнце наконец садится. Долго и мёртво мерцает оно последней искрой, верхним своим окончанием, и эта последняя искра коричневеет и гаснет. Остаётся одно остывающее небо на том месте, гряда прозрачных облаков и широкая краснота. Остаётся космический свет над головой, остаётся белая ночь с тишиной, с безветрием, со слабым ропотом волн приближающегося моря. Утром опять солнце, опять мелеет море и уходит, обнажая песчаный берег и невод. И в неводе снова плеск и шум, солнечные брызги, и среди брызг и плеска – рыбаки в мокрых одеждах, мокрыми палками в руках. И бьют, бьют, кротят, усыпляют рыбу, стаскивают в ящики и на носилки.

Приливы – очень интересное явление. Не всякое море имеет приливы. Только те, что свободно связаны с Мировым океаном. В Чёрном или Каспийском морях их практически нет. Зато самые большие приливы в России – все в северных водах. На Охотском море, к примеру, в устье реки Пенжины приливная волна до десяти метров, в устье реки Мезень, впадающей в Белое море, высота её больше девяти метров, в устье реки Поной, также впадающей в Белое море, более четырёх метров. Приливы возникают на земле через строго определённые промежутки времени- 12 часов 25 минут. Это связано с движением Луны вокруг своей орбиты. Каждые сутки «полная вода» запаздывает на 50 минут. Современные учёные-океанологи могут рассчитать и подготовить таблицы приливов на год, десятилетия, сто лет вперёд.

Поморы, веками жившие на побережье Белого моря, тоже имели свои «таблицы приливов»– рукописные лоции и руководства мореходов. Их передавали из поколения в поколение. Старожилам Беломорья достаточно было посмотреть на Луну, отметить размеры серпа – восход или заход, или кульминацию в полнолунии, чтобы точно знать – вовремя ли отправляться в море. Поморские кочи и ладьи, рыбацкие карбаса передвигались по протокам дельты и в море исключительно с учётом попутного приливного или отливного течения.

На берегах Белого моря увидишь прилив во всём его величии и многообразии. Волна, прежде чем появится здесь, проходит долгий путь. Она рождается в пучине Северной Атлантики, примерно на широте Великобритании. Около суток бежит к берегам Беломорья. Здесь то затихает, то взметает свой «девятый вал». Приливы очень велики. Сходящиеся берега его подобно воронке концентрирует мощь волны. Интересно наблюдать, как течение реки поворачивается вспять, вверх от моря. Волна разворачивает стоящие на рейде доры и баржи противоположному течению. Очень интересно наблюдать, когда плывущие вниз плоты леса замедляют свой и без того неспешный ход, а порой дрейфуют вверх по реке.

Пройдёт время, обратное течение затихнет, и речные воды вновь побегут к морю.

Приливы – самое яркое и незабываемое впечатление моего детства и всей моей жизни, что я жил в Поное. Ещё мальчишками мы и без часов знали, когда песчаная коса « Бабьей корги» исчезнет под водой и волны заплещутся вблизи угора. Наступит час, отмели у берега обнажатся и многочисленные ручьи потекут в сторону отступающей воды. Здесь начиналось для нас раздолье, особенно в Лахте. Ловили руками мелкую рыбешку, искали красивые раковины, вытягивали из воды зелёную вату водорослей.

Многие устья рек Беломорья благодаря небольшим размерам подходят для реализации экологически чистых технологий соленостной энергетики. Нужно только углубить их, открыть доступ приливу и морской воде. Это к тому же помогло бы восстановить традиционный уклад жизни поморов. Когда они жили морем, ловили вблизи устьев рыбу, промышляли морского зверя. Но опять же, не повлияет ли это на ход сёмги, которая, преодолевая большие расстояния и пятиметровые пороги, стремится в реки, чтобы народить новое потомство, а самой погибнуть.

А пока Луна, рождая океанский прилив, бесполезно тянет волну из Атлантики в устья Беломорья. Энергия волны рассеивается напрасно в штурме запертых природой ворот устьев. Надо бы прислушаться к дыханию моря и взять Луну с её приливной волной в компаньоны. Тогда наверняка можно возродить берега славного моря, священного Гандвика.

Солнце, затканное охристой пеленой приближающегося шторма, не торопилось тонуть в морской пустыне. Наконец оно опустилось совсем низко. Затем, растворённое водным горизонтом, расширилось, стало неясным и исчезло. Холодные сумерки быстро сгустились, перешли в вязкую тьму. Нынче смеркалось рано. Это уже мелькнул конец сентября, будто лисовин махнул огневым хвостом, враз оголились радушные березняки. Стих листопад. Длинными стали по- сиротски печальные вечера, изба почернела от холодных дождей. Дождей давно уже не было, хоть небо и хмурилось постоянно, облака ползли низкие, рыхлые. По-прежнему тянул восточный ветер-всток, и море дышало тяжело, шумно, некрутые волны шуршали по гальке, перебирали камушки, вылизывали, обкатывали им бока. Внизу мерно и широко шумел прибой, шёл прилив, холодно. Ветер нёс особенно грустный запах осеннего моря. А само море было глубоко и таинственно черно.

От ветра поскрипывал поморский крест. По рассказам старожилов, крест был поставлен на могиле Михаила Семёновича, отца моего дяди Геннадия Михайловича Устинова. Кресты на Поное имели иное начало: может быть, тем же крутым ветрам, каким загнало сюда и нас, загнало в это становище утлые судёнышки промышленников и надолго затянул один и тот же ветер, запирая все пути к выходу не на один день мрачно-скучного гореванья. Ловцы сошли на берег и долго поджидали вожделенной поры, когда уляжется ветер или переместится в попутный. Проходит не один день скучного житья на голой луде, и не один раз по сорок рубили плешивых, (старинный поморский заговор-против ветра, считаешь сорок плешивых, каких знаешь в деревне, иногда это помогало). А между тем флюгарка на мачте по – прежнему реет в ту же враждебную сторону, по прежнему несётся страшный гул от дальнего взводня со стороны моря и по прежнему черно и сумрачно это море, до половины покрытое густой, серебристо-белой пеной. И уже замечено, что всегда после того как вкапывали крест в землю, так сразу же переставал дуть ветер.

Шеллоник¹. Юго-западный ветер. У шолоника жонка красива – на ночь стихнет. Поной

Карбас². Большая поморская лодка.

Полуночник³. Северо-восточный ветер.

Побережник⁴. Северо-западный ветер.

Взводень⁵. Высокая волна.

Морояна⁶. Северный ветер.

Порато⁷. Очень. Зимой тёмно порато. Поной

Обедник⁸. Юго-восточный ветер. Обедник не будет долго дуть. Поной

Южный ветер⁹. Летний.

Всток¹⁰. Восточный ветер. Фстоки да обедники большэ дожа дают. Поной

Весна

Но миг один – и солнцем весенним

Согреет юные поля,

И счастьем светлым и нездешним

Дохнёт воскресная земля

А.А. Фет

Весна 1969 года была трудная, затяжная. К началу мая еле-еле набухли и посерели речные изгибы. С зимней стороны домов таяли последние суметы, а с летней на припёках кое-где проклёвывалась первая травка. Весеннее солнышко приветливо глядело с голубого неба, по которому двигались перистые белоснежные облака, и пригревало изрядно. В воздухе, полном бодрящей остроты, пахло благодаря соседству пекарни хлебом. Вода капала с крыш, блестела в колдобинках и пробивала канавки на обнажённой, испускавшей пар земле с едва пробиваемой травкой.

Всё на дворе словно трепетало жизнью. Над потеплевшими полями всходило большое солнце, пахло навозом и весенней водой. Хотя под вечер морозы были ещё крепкие, красная заря пробивалась сквозь холодную небесную мглу. Уши пощипывало, приходилось разворачивать шапку и нахлобучивать её. Низкое солнце светило в лицо, холодный ветер обжигал по-зимнему. Землю отпустит к обеду, и то не везде. Мороз выжал влагу на горушках. Уже пора бы пахать и сеять, а в природе бог весть что творится. Лужи стеклянно позванивали под ногами, студеный ветер завывал в голых кустах. Даже солнце, казалось, светило холодным светом, отдавая не уютом. Но днём по небу плыли озолоченные солнцем лёгкие белые облака, лужи на дорогах подсохли; по оврагам и ручьям бегали зайцы, потерявшие зимний наряд; по гнездовьям хлопотали птицы. Но вот наступили дни, что по ранним утрам над рекой дымил туман; с восходом солнца тающей лебяжьей стаей туман поднимался вверх, исчезал. В горах долго погасал закат, вечер стоял тихий, ясный; на озёрах шумно хлопотали гусиные стаи.

Было солнечно, и с утра начиналась теплынь. Земля, разморенная теплом, парила. Над полем, которое открылось сразу за складом (бывшей церковью) ходили голубые волны марева. В этих волнах берёзовый лес за речкой, уже загустевший от первой зелени, дрожал и горбатился. Всё вокруг дышало, свиристело, радовалось обилию тепла и солнца: на деревьях пели птицы…. Из-за реки на деревню летели знойные песни (табаркание) куропаток. Казалось, во всём мире небо нежно синело над крышами; и река разлилась и ровно шумела внизу под деревней. Прошла неделя. Неожиданно переменилась погода: вдруг из-за реки нахально подул пронзительный сиверко, стремительно понёс белые потоки тяжёлых снежных хлопьев. Исчезла куда-то вся живность, пуночки, солнце потухло и скрылось, и даже шум половодья чуть притих, словно давая потачку уходящей зиме. А зима в последний раз круто распорядилась на земле. Снег летел почти не с небес, а с горизонта, хлестал откуда-то сбоку. В небе над полем шла полоса снежной крупы и хлестала в рамы свинцовой дробью. И здесь снег повалил, густой и рыхлый, как вата. По самому центру неба плавится жёлтое солнце. Над дальним порыжелым от нахлынувшего тепла гольцом зависает, дрожа запотелыми боками, оттаявшее по весне облако. На бурых ветвях деревьев гулко звенят нестойкие, уже слабые промерзни. Притаивало уже с неделю, но высокие ныне снега ещё прочно держались, и только в поречной низине, по которой ежезимне ложилась тракторная дорога на Лахту, весна означилась темными тучевыми пятнами по осевшим сугробам. В глубоких до страсти колеях открыто и радостно плескалась рыжая вода, и, как ни выхлёстывали её трактором, она тотчас натекала туда до самого верху- всклязь. Стоило только взглянуть с высокого угора на эту поречную ширь, на потемневшую дорогу по ней, чтобы убедиться: весна копит силу в низинах. Лёд на реке обмяк, почернел. И за спиной слышно было, как глухо и нетерпеливо ворочался лёд. Я подошёл ближе и не узнал реку. От Поноя поднимался туман. Местами гладь реки уже освободилась от рыхлого белого покрывала. В этих плешинах виднелась рябь-вся в солнечных бликах. Блики эти до боли слепили глаза. Над селом ложился туман. Туман выползал из-за речки и прятал всё: и улицы, и дома. Было волнующе легко, как бывает лишь весной, и было такое настроение, что хотелось свершить что-то великое, необычное…

Яростно подняла река ледяные выросты, а из-под них, неистовая, крутая хлынула наружу вода и, пенясь, голгоча, надвинулась на берег, легко ломая и круша белые торосы. В розовом утреннем свете взбунтовавшаяся река была удивительна хороша. День был весенний, теплый, тихий. И на солнечной белизне снега стали ярко проступать краски: розовые, черные, серые валуны, ломая во льду продушины, медленно обнажались над белым полем. А льдины топорщились вокруг каждого камня пластами, обломками, искристые, плавились и лучились в своих изломах синим, голубым, зелёным светом. И, пока шёл отлив, всё белое поле сказочными цветами усеялось. Словно живые, распускались они, цвели и играли красками. Но потом прошло время, вода дрогнула, зажила. Лёд стал подниматься. Скрылись окатыши-валуны, сравнялись продушины. И всё исчезло. Будто ничего и не было. Раньше других больших и малых рек от ледовой неволи освобождалась река Поной, холодная, она ломала неволю бурно и дерзко. Гул ледолома третий день сотрясал дома. Ещё жидкое, весеннее солнце разливалось по талой земле. Почки на деревьях разрывало бледной зеленью, на некоторых березах появились молоденькие, распускающиеся листочки, некоторые уже распрямились из трубочек, но были маленькие, бледные под солнцем, с глубокими бороздками. Новая трава не прорезалась, летошние сучья прели, обугленные снежной влагой, кругом- покой, лишь вершинками деревьев лёгкий ветер играл молодо и упруго. Весна (наконец-то!) взломала на Поное лёд. Скрежеща и дробясь, льдины влезали одна на другую, дыбились, как белые медведи и, словно обнявшись, медленно уходили под воду.

Наконец пришла долгожданная пора. Зашумели талые воды, весна быстро и шумно двигалась на север. День и ночь над Поноем кричали стаи перелётных птиц: на дикий скалистый север летели гуси, наполняя всё трубными кликами, белоснежными облачками над кремнистыми вершинами проплывали лёгкие лебяжьи стайки. Утиные косяки зашумели на тихих озёрах. Над синими силуэтами заречных хребтов, в желто-рудых просторах рассветного неба, лежали похожие на гигантских рыб, сизые облака. По краям облаков играли алые блики – предвестники солнца. От Поноя тянул зябкий утренний ветерок. Сиреневый отсвет лежал на снежных завалах, берёзы плыли в сиреневом тумане, березняк тянулся густой, чащобный- красота! Багровое солнце, словно в изморози вставлено в стекло окна, у которого лежу я. Но солнце не уходит изо дня в день держится в раме, вставленное в окно. Розовая пелена затягивала небо, как сетью. Солнце катилось где-то за домами, среди ночи не прекращая свой путь; и дома, и жиденькие деревца у дощатых мостков-всё было залито нежным цветом. К зениту розовые облака понемногу светлели, перемежаясь с бледно-голубыми оттенками неба; здесь, на переходе к почти белесой голубизне, они становились розово-серыми, чуть более холодными. Старики сидели на мостках, посматривали на подсинено-белые снега, толковали о наступившей весне, предугадывая, какой она будет. Сияло солнце, утомляло голубое небесное бездонье; глаза ещё не привыкли к такому избытку света. В эту пору, людьми овладевают смутные желанья, возникают надежды, светлей становится на душе, так хочется изведать что-то новое, совершить доброе.

Как–то холодным ещё вечером я убирал у скотины. Накидав овцам сена, вышел из стайки и залюбовался закатом. Раскалённое докрасна небо дымилось, а самый его край, который касался земли, уже подплавился, подплыл янтарной жижей. И туда, в жидкий янтарь, медленно опускалось огромное, кроваво-красное солнце и словно само плавилось, таяло, как кусок масла на горячей сковороде. Последними лучами солнца, обливало ещё землю, багрово отсвечивало в окнах соседнего дома. Пробиваясь сквозь ползущий со стороны ночи холодный туман, оно бледно окрашивало угрюмые пахты, трепетало на заснеженных холмах. И от этого казалось, что камни шевелятся, что вся огромная гора тяжело ворочается в зыбком вечернем тумане, укладываясь на ночь. А на дворе в текучей мгле сумерек прозревают близкие белые ночи. Они ещё на подступах, но всё уже объято предчувствием удивления и перемен. Ещё недавно своим чередом склонялись дни и приходила ночь с темнотою, звездами, тяжелой сыростью на исходе и остывшими камнями у реки. И вдруг подкрались бесконечные, сквозные вечера; солнце уже давно – давно село, давно выгорел закат, но свет его неугасимо тлеет и мало-помалу с загадочным упрямством начинает прозревать, подниматься выше, выше, и в трепетных потоках его вспыхивает и так ярко горит Марс, будто его раздувают. И всё, что обращено в эту бессонную сторону, явно встревожено слепым неурочным светом, всё таит чуткую настороженность. А другая половина неба темна и непроглядна- там ночь, и потому двоится на белое и черное весь сумеречный мир: дома, деревья, заборы, даже столбы- всё с одного боку подсвечено, вроде присыпано ложным серебром, а с другого- сердитые потемки, которые тоже замышлены не для сна. День отстоял на славу- солнечный, яркий, искристо играли тугие снега, берущиеся в наст, звенькало из первых сосулек, загорчил первым подтаем воздух.

За Поноем после заката долго томилось, впитываясь внутрь, долго потом уже новым, не зимним мягким пологом лежала по белому полю нежная синева. Но ещё до темноты взошло и разгорелось звёздное небо с юным месяцем во главе и пролился на землю капельный, росистый сухой свет. За беленькими тонкими занавесками в двух окнах, глядящих на Поной, мерцал под ранним месяцем ранний вечер. Сбилось со своего сияния электричество- и опять увидели небо, запотягивались, как всякая Божья тварка за солнышком, стали замечать, когда скобочка молодого месяца, когда полная луна.

Весна наступила. Утром-солнце и мороз с еле заметной розовой мглой над тундрой, с лёгким инеем на прошлогодней траве, со звонким хрустом тонкого льда на снеговых лужах. К обеду небо синело, темнел за рекой березняк и начали течь ручейки. Зимняя дорога ледяной, порыжевшей от навоза (с осени навоз возили в лепёшках) лентой косо пересекала вытаявшие межи полей, а по сторонам на оголённых пригорках что-то клевали пуночки. По вечерам с табарканием летали куропатки, разбившись на пары. Снегу стало мало, да и он стал зернистым, без наста. На берёзах перед окнами упоенно заливались птицы. Небо почти чистое, лишь под самым горизонтом окаймлённое редкими облачками. Ещё только одиннадцать часов, а солнце парит, как в полдень, заливая светом всю округу нетерпимо ярко отражаясь в реке: там кружились и падали в воду чайки. Такой весны никто не помнил во всём Поное. Вышел на воздух и зажмурился – так неожиданно ярко и резко ударил в глаза свет. Казалось, всё солнце, стоящее как раз над горой, скатывалось с горы сюда. Снег пылал, искрился, а в лёгких тенях отливало мякотной синью.

Тепло было весеннее, с запахом. На углу крыши у дома наплавлялась сосулька, на мелких от снега, проплешистых местах распрямлялся голубичник. Свежей, первозданной зеленью покрылись поля. От кипучих побегов молодой листвы курчавились деревья. Днём тёплый, пахучий, будто настоянный на цветах воздух дрожал от гула: всё живое неистово прославляло землю, солнце, жизнь. Над тундрой за рекой вставало солнце в полкруга и тени от берез отпечатались длинными пронизанные багрянцем. И небо розовело, и тундра, и птицы, перелетающие с дерева на дерево. Певучая звонкость как бы призывала к движению и радости. Небо перемигивалось звёздами. Тишина. Истома. Не жарко и не холодно. Солнце светит одинаково ярко и в полдень и в полночь. Всё- таки солнце-это прекрасно! Не вспоминаешь о нём в кромешной тьме и мёртвом электрическом свете полярной ночи. Всё некогда. А покажется добрый, сияющий диск над заснеженными сопками – и веселее застучит сердце навстречу весенним радостям. Откроешь утром глаза – не нужно тянуться к выключателю. Вместо жёлтого, опостылевшего за зиму света, комната наполнена пронзительным сиянием огромного, раздвинутого солнцем внешнего мира. Звенит прозрачный воздух под взмахами упругих утиных крыльев, по берегам речек и озёр важно разгуливают гуси, лебеди неторопливо опускаются на голубеющие воды и гордо поднимают свои головы. Всё это бывает в тундре только раз в году – весною.

Весна в тундре – время, когда птицы, звери и люди возбуждённо хлопочут, радостно поют и кричат, забывают о сне, о невзгодах, об опасностях! Все заняты охотой на птиц. Дети ловят птиц капканами, петлями, а взрослые отправляются подальше и приносят с собой жирных гусей и уток. В каждом доме тебя угощают гусятиной.

По деревне плыл черный, смоляной дым от кипящей в котлах смолы, которой смолили карбаса и доры. Некоторые доры уже были спущены на воду и ждали отплытия на тони. Небо было светло-голубое, пустое, будто стеклянное, море – огромное, выпуклое и спокойное, а метрах в двухстах от берега, как наваждение, неподвижно стояла на якоре дора. Куда хватало глаз, всё застыло-на берегу и на воде, было неподвижно, безлюдно и мертво. Вода была необычно прозрачна. Стояла на Севере весна- та пора, когда березы ещё голы, когда ночи уже тлеют, истекают светом по горизонту, когда на многие километры слышно, как однообразно напряженно играют, поют куропатки, а снег еще только сошел, всё залито полой водой, и часа в четыре солнце уже высоко и греет вовсю.

И когда у оленей появляется потомство, они тянутся из лесов в лесотундру, к берегу моря, где открытые пространства оберегают их от внезапного нападения хищников, где раньше пробивается трава и начинает зеленеть кустарник, а ветра спасают от гнуса, появляющегося вместе с теплом.

Лето- время нагула отощавших за зиму оленей, воспитания телят приводило пастухов следом за оленями на морской берег, когда в реки начинала идти сёмга, приближались к суше стада морского зверя, а позже, с появлением ягод и грибов, открывалась охота на подросшую птицу. Олени находятся там до самой осени, пока не потянет с северо-востока холодным и острым ветром, когда исчезают комары и мошки, а по лесистым холмам и на ярко вспыхнувшей красным и желтым тундре высыпают в неимоверном количестве грибы, олени становятся беспокойными, начинают рваться с привязей, тянутся вслед за пасущимися на воле в леса, вглубь тундры к озёрам, где в сосновых борах и на каменистых грядах достаточно ягеля и легче пережить долгую полярную зиму.

Всюду ещё лежал снег. Холодновато поблескивал лёд на реке. Казалось, ничто не предвещало близкой весны. Но слабевший ветер незаметно подул уже не с востока, а с юга. Снег обмяк, отяжелел и, тусклый, пропитанный влагой, стал покрываться бурыми и глинисто-желтыми пятнами. Раздутые ноздри жадно втягивали свежий воздух и почудилось, что внизу, где-то глубоко под речным льдом, ворочается, набирая силы, что-то живое, крепкое, молодое. После пасмурных дней последней весны в Поное 1975 года в небе устоялась тёплая голубизна, синие тени легли на подтаявшие снега, в ослепительных полях лоскутками обозначились проталины. Холодный дымом стелющийся моросняк ушёл наконец-то за далеко маячившие на западе холмы, сладко повеяло теплом, земля просохла, проклюнулись язычки травинок на согреве и навалилась страда. Малиновая заря, озаряя темный восточный горизонт, явственно разливалась в небе. У завалинок возле изб в полдень курился парок, и запах весны, резкий, ещё не перебродивший, настаивался в молодом воздухе. Под ногами хрустела прошлогодняя трава, кое-где в тенистых местах от земли ещё тянуло холодом. Однако в воздухе было по – весеннему знойно, березовая мелкота, наступающая на пашню, метала первые листья, пахло землёй. Дышалось легко, потому что была весна. От домов снег уже сполз, в улице он перемешался с грязью, но по ночам всё это сковывало морозцем. И под угором снег истощился – синевой обозначился изгиб Поноя. Земля дышала, млела под солнцем, как приласканное материнской рукой дитя. Пахло оттаявшим навозом. С крыш давно согнало снег, дома почернели, притихли, будто нежилые: редко у кого горел свет, дни стали длиннее, а ночи короче.

Чистая голубизна неба, местами запятнанного прозрачно-белыми мазками легких облаков, яркое солнце, весело клонящееся к закату – всё это навевало предчувствие близкой весны. На земле ещё лежал снег, но у людей на душе было тепло и отрадно. Первый взвоз уже начал просыхать, поля освободились от снега, он хоронился кое-где по низинам. И ребятишки, сделав своеобразный крюк из проволоки, катали обруч по высохшему первому взвозу и мосткам. Оглушительная луна сияла в пустом небе. Земля спала в мёртвом свете. Поверх головы светились большие окна, за которыми полыхала молодым светом ранняя весна. Она полыхала над огромной землёй, летевшей вместе с весенним солнцем к далёкому созвездию Лиры. В бороздах за щетиной стерни поблескивали лужи, земля отогревалась, млела под внешним солнцем; воздух был острый, бередливый, как прохладный морс. Заметно приблизившееся к верхушкам деревьев солнце не жарко и красновато просвечивало сквозь эту кисею, уже не ослепляя глаза, а заставляя лишь чуточку прищуриваться, и с ласковой, сонной нежностью касалось лучами прижмуренных век, словно бы трогало их невесомой и теплой материнской рукой. Река открылась темной, холодной водой от деревни до моря. Льды отодвинулись в море и стояли там по всему горизонту призрачной, дрожащей в мареве стеной. От них приходили стылые ветры, они и сами в каждый прилив придвигались к реке, сильное полое течение Поноя останавливало их, крошило, перемалывало. Горизонт всё дальше уходил вглубь моря, растворялся в его беспредельности. С сопок стекали ручьи, размывая последний снег, по берегам таяли грязные, позабытые ледоходом льдины. На угорах тонким зеленым ситчиком пробилась первая травка. Я шёл к дизельной, что стояла на шолонниках по мягкому, насыщенному влагой снегу-он легко вминался под ногами, но где-то в глубине, спрессовываясь, держал крепко, почти как наст. Подобрался к березам, что росли возле школы, тронул жёсткую, робко оживавшую листву. Невидимым облаком поднялись от земли терпкие скипидарные запахи, утопили меня в себе, отделили от белого мира зимы.

На просохшей горбинке сел. Зеленоватый мох был теплым, скупо зацветал белесыми крапинками. А вверху, в неощутимом сквознячке, тоненько посвистывали чёрные берёзовые ветки, отягощенные вздутыми пузырьками почек, оттуда, словно после проливного дождя, падали редкие холодные капли.

Возвращение из армии

Край родной долготерпения,

Край ты русского народа!

Не поймёт и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной

Ф. Тютчев.

У иных людей одна пора жизни переходит в другую легко и плавно, как бутон в цветок, свободно распускающий все свои лепесточки, и жизнь ни на минуту не перестает ощущаться единым целым: в прошлом – её корни, в настоящем – цветение. Но бывает и так: что осталось в прошлом – мертвеет, отодвигается в глубокую даль и смотрит на тебя оттуда, точно из другого века, и кажется, что жил по ту сторону переломного дня не ты, а кто-то другой, только внешне похожий на тебя. Так было и со мной.

Но какие бы думы ни одолевали меня, сегодня всё равно с самого утра был, мой праздник-возвращение из армии. Так бывало в детстве, когда ещё в ночи просыпался с бьющимся от непонятной радости сердцем, чувствуя свежий запах намытых полов, подошедшего сдобного теста и первый, многообещающий грохот заслонки об устье шестка. Не стану слагать гимн печке – её достоинства общеизвестны: согревает избу, сушит обувь и одежду, лечит, а главное- кормит. Городскому человеку (и то поперву) печь может показаться громоздкой, но никто из деревенских этого не замечает, сызмальства убедившись в целесообразности именно такой печки, внушительно-надёжной, вместительной, круглосуточно удерживающей тепло. Вот уже мать щиплет лучину, вот уже первый отсвет огня затрепал на стене и потянуло теплом, и весь мир, ещё дремотный, полусонный, такой странный во тьме, сразу кажется надёжным и добрым, потому что в нём уже пробудились отец и мать, они обогревают его и доглядывают за ним. Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и лениво висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая. В другое окно виден был левый рукав Поноя, его искрящееся жаркое на солнце течение и берег на той стороне, разубранный по луговине березой и смородиной, уже запылавшей от цвета.

В открытую уличную дверь несло от нагретых и мытых до белоснежной белизны деревянных мостков сухостью и гнилью. Каждую субботу мама шоркала мостки и сени с песком и вехтем, по которым потом ступать была одна благодать. Вспомнил в подробностях канувшее детство, и оказывается, ни капли горечи в нём, и есть лишь удивление и радость, ибо большей воли и большего счастья не суждено изведать человеку, чем в те начальные годы, когда обида крепилась в памяти не дольше утренней росы.

В конце мая дни бывают жаркие, а вечера свежи и приятны. Земля, накалённая солнцем, остывает не сразу, медленно. Пока не остынет земля, не охладятся бревенчатые стены, в избах стоит мучительная духота. Воздух в избе густ и горяч. Дышалось тяжело. С удовольствием вспомнил о чердаке: там, на кровати, всегда спал затяжным и сладким, как в детстве, сном. До утра я проспал на чердаке. Когда открыл глаза, то первое, что увидел – тоненький пучок света. Он пробивался сквозь дыру в крыше и перечеркивал наискось, снизу вверх, темное пространство чердака. В этом лучике густо плясали пылинки.

« Утро уже», – понял я. Я не раз видел этот лучик и знал, что утром он перечеркивал чердак снизу вверх, в полдень тянулся прямо от одного края дощатой крыши до другого, а к вечеру полз вниз. Было душно, пахло пылью и сухими березовыми вениками, которые связками висели под самой крышей. Утро занималось розовое, нежное, солнце выкрасило крыши деревни неземными красками, испятнало стены, двери, белую печку – пестро и весело. Часов семь, наверное, было.

Сперва красная заря над логом, потом красный шар оторвётся, поплывёт, проследив по реке красную дорожку, выше, выше- вот уже ослепительно- белое, смотреть невозможно, и такое же ослепительно- белое в реке-два солнца глядят друг на друга. Ветер колышет прозрачную штору и вносит на чердак волну пряного аромата. Малиновой шалью повисла на кустах заря. В траве, где с вечера чирикали птицы, алмазами блеснули и зажглись капли небесной влаги. Тряхнул гагачьим пухом зрелый одуванчик, зарозовел иван-чай. В лиловом тумане утра золотой иглой скользнул первый луч восходящего солнца. Вот уже загудел трудолюбивый шмель, целуя умытые лепестки цветов, и весёлым колокольчиком взвился в небо.

Я таращусь в майское утро, уходящие неверные сумерки белой северной ночи, стараясь разглядеть что там ещё за окном. Я знаю- это ветви березы унизаны листьями. В окнах светлело, они были мертвенно-серые, как чахоточные. Вздрогнул от знакомого скрипа калитки. Этот скрип я помнил с тех пор, как помнил себя, и сразу догадался: отец. Мне всегда было приятно просыпаться вот так же рано от этого скрипа и знать, что это кто-то из домашних, что ты окружен надежным теплом родительского крова. Что это для тебя тут подымаются до восхода, управляются со скотиной, топят печи, метут полы, что так было в его доме и до его рождения его отца, что мир этот прочен, устойчив, как берег Поноя, и тогда я снова погружался в сладостную дрему, чтобы встать к горячей картошке, к ладке жареной кумжи.

Окончательно проснувшись, я надел отцовские упорки (отрезанные от голенищ валенки или сапоги) и в полумраке сеней, уже не сдерживаясь, как кошка, ловко слетел с чердака по почти отвесной лестнице, по пути отстраняясь от лёгких, пахучих вениковых туш.

Плотно позавтракав, я решил сходить на рыбалку, по которой за два года службы очень соскучился. Прошёлся берегом до Богатой корги и, наловив изрядно хариусов, уже возвращался домой, мечтая, что скоро идти в клуб, где можно увидеть друзей. Быстро наступил вечер.

В клубе было не пусто. Ребята стояли в коридоре и курили. Девчата сидели на первом ряду, шушукались. Меня встретили радостно:

– Здорово, солдат!

. Девки затихли и глядели на меня с любопытством. Я со всеми поздоровался, закурил, спросил у киномеханика Андрея

:– Какой фильм?

– «Стряпуха».

– Будешь крутить?

–Народ придёт на три рубля, буду. А так, пошли они… – выругался он.

– Ты, Никола, нам голову не задуряй. Кино.. ты за бутылкой беги, пока Шмара-продавщица не закрылась. С дембеля обязан поставить.

Порядок был вечный. Я достал деньги, на которые тут же купили две бутылки вина. Выпили, закурили, стали солдатство свое вспоминать: кто где служил, да какие случаи бывали.

Между тем в клубе людей не прибавлялось. Сиротливо стоял, невеликий в десять рядов, табунок стульев. Пустовал и голый бильярдный стол с шарами. Девчата грызли семечки. Время от времени кто-либо из парней подходил к ним за семечками. Начиналась шутливая перебранка, возня.

Серое полотнище экрана шевелилось, морщинилось, видно, поддувало откуда-то.

– Андрей, поставь музыку,– попросили девчата.

Киномеханик поглядел на часы, объявил:

–Кончилась музыка! Народу нет, крутить не буду.

– Андрей, покрути, – жалобно запросили девчата. – Хорошее кино про любовь покрути..

–Любовь крутить вы сами умеете.. Тут все учёные..

–Уж какой день не показываешь..

–Народу нет. Давай три рубля,– буду крутить, –решительно заявил киномеханик.

–Ага! Не круто?

– Давай. Хоть для одной буду крутить. Вот то-то,– победно закончил он.

Под эту перебранку и выбрались из клуба. Деревня уже опустилась в глухую тьму ночи.

В 2005 году мне посчастливилось побывать в моём родном доме. Остался наш дом на краю деревни, как на ладони. И мне представляется, что как-то неуютно ему без близкого соседства других изб, расположенных когда-то так тесно. Остался дом рядом Куроптева Николая Савватеевича. Долго ли ещё простоит наш дом? Не знаю, но без него я бы утратил что-то самое важное, опорное в жизни….

1972 год

Гроза

А уж от неба до земли,