Я размяк. Я чувствовал, как ослабело моё тело. Мой взгляд размяк, затуманился. Я плохо соображал о том, где я и что вообще происходит. Голова болела и кружилась, а вместе с ней заболело и закружилось окружающее меня пространство, которое помнилось мне с трудом.
Картинка, которую видели мои глаза, перевернулась, и я перевернулся вместе с ней. Сквозь прорез моего тихого сознания прорывалась людская суматоха, и через секунду меня одолел беспощадный гул, от которого сразу же заломило в ушах.
Я поднялся с холодного пола. Вокруг меня столпилась людская плоть. Я не взглянул ни в одно лицо, не откликнулся ни на одно слово, что одно за другим кашицей размякало в моей голове и прилипало к мозгу. Я не был уверен, что слышал людей наяву, что они очередные бредни моего воспаленного сознания.
Понимая всю шаткость и хрупкость своего самочувствия, я сделался ещё больше недоверчив, чем обычно, а потому – просто пошел вперед не глядя. И пока я шел, меня атаковал мой разум, мой же собственный мозг, который в последнее время сделался для меня чужим.
Я знаю, знаю, что он хочет раздавить меня как жалкое ничего не стоящее насекомое, но я противлюсь, изо всех сил держась на плаву. Он хочет убить меня и покушается на мое здравомыслие. Как ещё можно объяснить эти дурные и всплывающие против меня мысли?
Что-то есть во мне невольное, не принадлежащее мне, что заставляет напрячься, сжаться и раздирать стенки плоти внутри себя безмолвным криком.
День ото дня меня сокрушает одна единственная мысль, ужасная, скверная мысль, отделяющая меня от этого мира: если я в конце концов умру и мое страдание не приведет меня ни к чему иному, кроме как к смерти, то зачем мне это все нужно?
Я понимал, что размышлял подобным образом из-за того, что в жизни моей не было никакого замечательного смысла, который смог бы меня спокойно приковать к одному месту и заставить забыть о смерти. Я не видел смысла в том, чтобы жить и боялся жить, но при этом нестерпимо сильно боялся умереть; настолько сильно, что эта боязнь перетекала в некую форму помешательства и озабоченности.
Неужели человек и вправду не способен существовать без иллюзий, преграждающих ему несправедливость и абсурдность бытия? Неужели обязательно нужно привязаться к другому человеку, чтобы он сделал жизнь более привлекательной и осмысленной, так сказать, осветил наружный мир, вытолкнув из внутреннего, который временами становился невыносимым в своей постоянности?
Я чувствовал, что стал слишком зациклен на самом себе. Мне хотелось отведать чужую боль, чтобы болеть вместе с кем-то, а не одному, а что самое главное – болеть не от самого себя, а от другого человека.
Долгое время эта мысль даровала мне успокоение, она принимала форму поддерживающей мне жизнь константы.
Сейчас же мне нужно было уйти, но нестерпимо сильно хотелось убежать. Убежать от чужих глаз, чужих тел, опрокинуться на мягкую постель и закрыть глаза, чтобы никого не слышать и не видеть и чтобы меня не слышали и не видели. Я шёл быстрым шагом, ненароком сталкиваясь с какими-то телами, а в следующее мгновение находился за пределами внешнего мира.
Я просто чувствую, представляю, как беру её руку в свои ладони, подношу её к своим губам и нежно целую, шепча, что всё обязательно будет хорошо. Нагло вру, потому что не будет. Хорошо не будет, но когда я целую ее руки, мою душу заполняет глупая надежда.
Глупое, такое глупое и обманчивое чувство, верить в которое я себе запрещаю.
Однако фатально.
Люди любят говорить, что надежда умирает последней, но они совершенно забывают о том, что вслед за ней умирают и они. Пока жива надежда – жив и я, а это значит, что проживу я недолго. Но её руки остаются мягкими и тёплыми в моих, а поэтому всё остальное не важно. Я просто хочу продолжать нежно целовать её руки, держать их, ласкать их, а в особенности хочу опустить в них своё тело, закрыть глаза и забыть обо всём.
Вот, что важно и будет важным, пока мы живы. Но хорошо не будет.
Было душно. Было до ужаса душно. Отовсюду пахло развратом и людским безрассудством, а гул не стихал. Вывалившись наружу, я невольно содрогнулся от холода и вдохнул свежий октябрьский воздух. Однако не успел я толком опомниться, как моё уединение прервал женский голос:
– И снова ты.
Я оборачиваюсь и вижу как она – моё наваждение и моя фантасмагория – аккуратно стряхивает пепел со своей сигареты. В голове внезапно опустело: пропали все мысли, а тело парализовало от ужаса.
Виктория выглядела бледной, её кожа казалось безупречно чистой, не содержащей в себе ни единого изъяна. Она походила на античную скульптуру, но вовсе не казалась безжизненной. Каждое её движение – плавное и легкое, как морская волна, в которой хотелось захлебнуться, а в её голубых глазах отражался притягивающий к себе, не имеющий пределов океан. Живой и бескрайний, заглушающий движением своего таинственного существования окружающий шум.
– Не поделишься сигаретой? – притворно бесстрастно спросил я, но мой голос все равно дрогнул на последнем слове.
По ощущениям вместе со словами я был готов выдавить и собственное сердце: так неуравновешенно оно билось. И если бы я действительно мог руками залезть к себе внутрь и остановить его – я бы это сделал не раздумывая. Становилось невыносимо держать все в себе и хотелось просто от всего избавиться.
Она молча вынимает пачку из кармана своего шерстяного пальто вместе с зажигалкой и вручает мне сигарету. Я принимаю её дрожащими пальцами. Виктория это замечает.
– Боже, – говорит она. – Ты чего такой нервный? Расслабься.
И тут огонь вспыхивает перед моим лицом. Я зажимаю сигарету зубами и наклоняюсь к нему. Она близко. Так близко, что мне вспоминается тепло её рук, которое было ничем иным, как больным отрывом моего сознания.
Больным, больным, больным.
Голова закружилась, я пошатнулся. Огонь потух, пока я думал. Я отодвинулся, в этот раз вобрав грудью табачный дым.
– Ты говорил мне что-то о руках. И показался жутко невменяемым, – сказала она так же бесстрастно, как и я минутой ранее.
Я подавился дымом. Её взгляд был настороженным. Она опасалась меня, но пыталась не показывать этого. Я никогда не хотел, чтобы она смотрела на меня таким взглядом.
Лучше бы она и вовсе никогда не взирала в мою сторону.
Я мог чувствовать, как тревожность и страх въелись настолько глубоко мне под кожу, что стали частью меня. И не вытащить, ничего сделать с этим не представлялось возможным. С каждым днём они углублялись всё глубже мне под кожу, что наконец опорожнили сердце. И сейчас, в этот момент, мне казалось, что эта опорожняющая часть меня прикончит. Я ненавижу это. Ненавижу, когда это происходит. Я ненавижу её. Я ненавижу себя.
– Я ничего не помню, – сказал я. И не солгал. Но внезапно в мою голову прокрались пугающие мысли: – Я ведь ничего не сделал?
Ее лицо переменилось. И я ужаснулся. Затянувшись сигаретой так сильно, что вновь закашлялся и у меня заболело в груди – у меня постоянно болело в груди – другой рукой я отыскал пуговицу на пиджаке и начал её вертеть. Она следила за моими руками.
– Ты случайно не невротик?
Я промолчал. Меня начинало тошнить, голова шла кругом. Я совершенно ничего не мог понять.
– И что такое ты мог сделать?
– Я не знаю, – молниеносно ответил я, уже ничем не прикрывая свою тревожность.
В следующий момент я уже уходил. Бессознательное желание близости кричало во мне нестерпимо громко, но его перекрикивало понимание собственной несовместимости с другими людьми.
Мне не нравились люди. Они мне нравились люди, потому что с их присутствием исчезала моя самость. Она пряталась в телесной скорлупе и там задыхалась от нехватки кислорода.
Самость переставала быть самостью, переставала быть чем-то конкретным, расплываясь и сливаясь с общепринятым. Что бы я не делал и как бы я себя не вел – все парадоксальным образом сводилось к саморазрушительному поведению, несмотря на то что моим основным стремлением было спасти себя от угроз этого мира.
Только в тихом и пустом месте мне удалось почувствовать себя легче, спустив все оковы, которыми я сам себя и удерживал. Я привык к своим подрагивающим без причины пальцам, к гулко бьющемуся сердцу и внутреннему напряжению. Я привык так себя ощущать, потому что знал, что это часть меня. Знал и то, что спокойствие, которое я испытал – временное, однако все равно позволил себе насладиться им сполна, обняв себя и отдышавшись.
***
Я с силой оттопырил глаза. Просыпаться всегда тяжело, особенно когда осознаешь, что сон кратковременный и вынужденный, для того чтобы после него попробовать сделать хоть что-нибудь, взять наконец жизнь в свои руки.
Я потянул себя извне с кровати, отдирая свою разомлевшую плоть. Привстал с неважным чувством, которое расползалось в моей груди всё больше и больше: я не мог понять откуда оно возникло, но пугало то, что я не понимал, как от него избавиться.
На периферии сознания что-то болталось ненужное, а внутри что-то было неправильно – это что-то было неизведанным, от того мне неприятно и плохо, от того и бешусь, что понятия не имею, что со мной происходит.
Смотря в зеркало в ванной комнате, мне хотелось выть от того, что я вижу, потому что я не видел в нём себя. От мыслей пришлось зажмуриться, так как от них сжималось сердце. Я смотрел вглубь своих глаз – прямо в душу – и не видел в них ничего. Ничего за что можно было бы зацепиться.
Я чувствовал, что мог умереть в любую секунду и ощущал конечность своего существования, а от этого ощущения кружилась голова. Каждый день это ощущение потихоньку сводило меня с ума. Я не был ничем болен, никакой смертельной болезнью, если только не назвать ей самого себя. Чувство неважности расползалось всё больше, а вместе с ним мерзость капала на сердце.
Пока варился кофе, я переваривал свои мысли. Во мне кипит осознанность, во мне живет разум, истощающийся от изобилия чувств и противоречий. И я плачу за свою осознанность болью – это моя участь и это моя судьба – существовать бесцельно и пусто, осознавая, что существует только пустота и только подобие значения.
Я пил уже вторую чашку кофе за утро, когда услышал звук и замер. Я не сразу понял, что кто-то звонит в мою квартиру, сидя в молчании и уперев взгляд в стену, я словно впал в какой-то транс.
За дверью оказалась Мария, моя сестра. Я выдохнул с облегчением, раскрывая дверь.
Что случается с людьми, когда спустя долгое время, они встречают человека, с которым когда-то делили свою жизнь? Чужие глаза вытаскивают сердце, поднимают его к горлу и вместе с ним вызывают, если не слезы печали, то радостную улыбку, разрезающую спокойные черты лица. В любом случае, встреча не может оставить равнодушным. Я же посчитал, что ничего не почувствовал, кроме легкого раздражения и неприятного стеснения.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я.
– Я тоже рада тебя видеть.
Я прошёлся по ней взглядом. Мария улыбалась, но я видел, что улыбалась вынужденно и что её кто-то тянул за эту улыбку. Она походила на скомканный нерв. Ее волосы были мокрые, шнурки ботинок болтались в разные стороны, а чёрное пальто расстегнуто, словно накинуто в спешке. Мария копошилась у двери, не зная куда себя деть.
Показав ей куда повесить пальто, я сказал проходить на кухню, которая шла из прихожей.
Прищурив глаза, я наблюдал за сестрой. Мария перебирала свои пальцы, изредка брала кружку с черным чаем, который я сделал ей пятью минутами ранее, в свои руки и постукивала по ней короткими ногтями. Она старалась не смотреть на меня и делать хоть что-нибудь, чтобы побороть дискомфорт, который повис над нами обоими:
– Зачем ты пришла?
– Как грубо, – она нервно усмехнулась. – Неужели я не могу навестить своего старшего брата?
Я ничего не ответил. Она сама понимала, что не могла. Несмотря на то, что мы росли в одной семье, видели друг друга каждый день на протяжении долгих лет, мы никогда не были достаточно близки, чтобы нынче позволить себе подобную вольность. Нас больше не связывал совместный быт и не было никакого оправдания, чтобы как-либо поддерживать общение.
Мария тяжело вздохнула.
– Мама умерла.
И тут что-то случилось со мной.
Я услышал в голове голос прошлого.
Неужели смерть так сильно беспокоит тебя?
И вместе с этим вкрадчивым звуком нежного маминого голоса, я увидел и свое собственное детское лицо: в глубине тёмных глаз застрял неподдельный страх и жуткая навязчивость, грозившая завладеть маленьким несформировавшимся существом.
Мир замолкал слишком резко и его молчание казалось мне оглушительно громким. Тени словно перешептывались друг с другом обо мне.
– Как давно?
– Два часа назад. – сказала Мария. – После больницы я почти сразу выехала к тебе.
Все слова разом иссякли. Ничто не способно вернуть человека обратно к жизни. Для всех есть лишь одна дорога, и ни слезами, ни отрицаниями этого не изменишь.
– Я… Я ничего не знал…
– Теперь всё сходится. – Мария помотала головой. – Я спрашивала у неё почему тебя нет. Она лишь отвечала, что ты загружен делами. Загружен делами до такой степени, что не нашел времени для своей умирающей матери? И я злилась на тебя. Не понимала, но злилась. Мама умоляла не звонить тебе и не беспокоить. Как я могла возразить ей?