Мальбрук в поход собрался,
Наелся кислых щей…
Ни «У лукоморья…», ни «Мороз и солнце…», ни даже детский стандарт – «Наша Таня…» не запомнились мне в раннем детстве и потом на всю жизнь, а вот загадочный Мальбрук запомнился. Впервые я услышал это на Кишиневской улице от своего отца.
Было солнечно-ясное прохладное и звенящее утро, когда Анюта, наша няня, как-то мгновенно глупеющая в городской обстановке, пыталась тащить меня через дорогу с несущимися грузовиками. Я уперся намертво, и так мы стояли на кромке тротуара, пока сзади кто-то не взял мою голову крепко с двух сторон, не давая повернуться.
Я, конечно, сейчас же узнал отца. В то утро он выглядел очень довольным, похвалил за недетскую осмотрительность и спел довольно громко и радостно про Мальбрука, у которого в самом начале похода случилась неприятность физиологического характера. Вот это «обос…ся» в сочетании с чудны́м именем запало мне на всю жизнь именно в отцовском исполнении. Позже я слышал и Утесова (конечно же, с некоторыми купюрами), но первое впечатление осталось на всю жизнь.
Откуда он взял эту песенку? Очевидно, в недавней войне ее переделали в соответствии с современностью под Гитлера. Ведь пели ее еще русские солдаты про Наполеона. А придумана она была и вообще про герцога Мальборо, предка Черчилля.
И потом, много позже, всегда, когда у него было превосходное настроение, отец неизменно пел про собравшегося в поход Мальбрука. Cо слухом у него было не все в порядке, но примерно сотая серия была уже с устойчивым мотивом.
Вся моя история с горе-полководцем Мальбруком связана с открытием углеводородного сырья за Уралом, началом эпохи развития Западно-Сибирской нефтегазовой провинции. Как писать о людях, которые в этом участвовали? А среди них и судьбы твоих родителей, и людей очень близких, почти родных, и не очень близких… И, само собой, судьбы и дела откровенных мерзавцев… Какой тут жанр подойдет? Для такого Писатель нужен, да где они? Видел одного паренька на ток-шоу, в титрах было написано «писатель», но – не знаю, не уверен. Достоевского вот знаю, с Кавериным переписывался, а про этих ничего не знаю. И это при том, что «Московский Дом книги» от меня в нескольких минутах ходьбы.
Мемуары и воспоминания участников и очевидцев скучны для всех, кроме самих участников. С документальными формами мне заведомо трудно: перечисление событий, приказов, фамилий – все это познавательно, но не живо. За голой фактурой невозможно увидеть человека. Что он думал, чем жил, каков он был, какое было время?
Людей, которых хорошо знаю и люблю, буду называть их собственными именами. А тех, в ком и в чьих поступках не уверен, покажу под вымышленными или совсем без привязки. От греха подальше.
Вообще на тему, ставшую основным делом моего отца, написаны десятки книг, сотни статей. Квинтэссенцией этих трудов явилась некая легенда о знаменитом открытии, центральным событием которого стал Березовский газовый фонтан. Как и всякая легенда, и эта изобилует неточностями, а порой и историческими искажениями.
Рассеиваться этот исторический туман начал через полвека после открытия, когда в преддверии 100-летнего юбилея моего отца, Александра Григорьевича Быстрицкого, я начал работать с архивами.
Предоставленная мне судьбой возможность более-менее объективно откорректировать легенды о начале эры нефте- и газодобычи в Западной Сибири и определяет жанр.
Я попытаюсь рассказать историю моего отца и Березовского открытия в своем видении, подкрепленном архивными документами.
Вышли мы все из Берёзово. Меншиков, правда, не вышел.
1947 год, послевоенная Молдавия. Как выглядел в 1947 человек, прошедший всю войну на фронте? Да еще штурманом авиации, награжденный боевыми орденами и медалями, и к тому же не увечный, а физически очень крепкий, с высшим образованием? Уверенный, полный энергии и энтузиазма тридцатишестилетний мужчина в летной кожаной куртке.
Сталин этих фронтовиков не любил. Он видел в них некую угрозу созданной им системе тотального страха, на которой в СССР держалось все. А на войне эти ребята столько повидали, попадали в такие ситуации, что и бояться уже устали. К тому же они увидели настоящую заграницу, где было создано много всего, причем не руками подневольных зеков, а на основе того самого враждебного капиталистического труда.
Сталин теснил фронтовиков на своем уровне. Он занимался маршалами, Жуков уже был сослан в Одессу. А подручные на местах занимались чинами пониже, вплоть до рядовых. В такой атмосфере на первый план выбивались тыловики, не воевавшие, не видевшие фронта, но зато по-прежнему надежные и преданные товарищу Сталину. Они становились героями, а фронтовикам становилось душно.
Прошли салюты-встречи 1945, с работой у недавних бойцов, несмотря на дикую нехватку рабочих рук, не очень-то получалось. Многие потерялись в этой непонятной обстановке, некоторые запили. Полунамеками это время показано в фильме «Чистое небо», глубоко и бесстрашно – в фильме В. Басова «Тишина». Но Шура Быстрицкий (далее просто Шура) особо и не задавался. Свою фронтовую строптивость он проявит позже, в Березово, за что и поплатится. Но все это еще впереди. А пока здесь, в Молдавии, он со своим другом Юрием Эрвье работал на геологических изысканиях по заданию НКВД. Работали в окружении сотрудников этой зловещей организации и догадались военной удалью не козырять.
До войны Шура Быстрицкий жил жизнью типичного советского комсомольца. Родился в 1911 году в эпизодически обеспеченной многодетной семье управляющего известной компании Бродского. Этот Бродский был тогда в Киеве знаменит своими фабриками, богатством и меценатством. Эпизодически – потому что в удачные месяцы после хорошей зарплаты жизнь принимала роскошные формы. Но Бродский был, по-видимому, прижимистым, и когда дело не шло, тогда и зарплаты не было. И отправлялись атрибуты роскошной жизни в ломбард.
В семье кроме Шуры были еще старший брат и две сестры, а в 1914 году родилась третья. Мать занималась самообразованием, знала наизусть многое из Пушкина и Лермонтова, хорошо играла на рояле. Собственно, происхождение Шуры было нетипичным для типичного комсомольца. После революции, когда ему исполнилось шесть лет, непролетарскую семью лишили многих прав, и они стали называться лишенцами. Отец его стал работать портным, а с 20-х начал сильно болеть. Когда Шуре исполнилось четырнадцать лет, после седьмого класса, он вынужден был обучение прекратить и поступить на работу.
Карьерный путь его начался на дровяном складе, затем он стал работать учеником ткача, а в 1929 году – на фабрике кондитерских изделий. Много позже, в 1958 году, он мне рассказывал историю про эту фабрику. Видимо, история была нередкой для голодной Украины начала 30-х. Он работал ночным сторожем и в числе прочего в одну из ночей караулил огромный торт, приготовленный для какого-то торжества. Охрана торта во время голода – это было серьезной проблемой. Торт был изготовлен из «сэкономленных» материалов, но Шура о коррупции в общепите не рассуждал, он был постоянно голодным. Сначала подравнивались края, потом придавалась другая форма – к утру торт сильно сократился.
Вероятно, эта своеобразная борьба с расхитителями была замечена, и в 1930 году по мобилизации Киевского горкома комсомола он был направлен на Донбасс, на шахту «Пролетарь» забойщиком. Два года работы забойщиком, уголь рубили кайлом, и потом на коленях вытаскивались вагонетки… Но еще одновременно была и учеба в вечерней рабочей школе. Шахта дала развитую мускулатуру и способность постоять за себя.
В начале 1932 года Шура поступил на последний курс рабфака при Киевском горном, а осенью – в Киевский горный институт.
В 1934 году Киевский горный институт ликвидировали, и он был переведен в Днепропетровский горный институт. Здесь, в престижном доме руководящего состава, приходя к своему дяде – известному в Днепропетровске психиатру, он познакомился с моей мамой. Лора была дочерью очень ответственного работника, в их квартире было аж семь окон.
Ему эта деталь крепко врезалась в память с того вечера, когда, возвращаясь с Лорой из кино, они увидели свет сразу во всех окнах. В огромной квартире шел обыск, потом последовательно вывод отца Лоры в черную машину и приказ членам семьи немедленно очистить жилплощадь. Ну, и еще всякие мелкие детали типа выдирания из Лориных ушей сережек.
В апреле 1937 года с дипломом горного инженера через московский трест «Спецгео» Шура был командирован с экспедицией на маньчжуро-монгольскую границу (точнее, в Голодную степь), где проработал до призыва в армию в ноябре 1937 года.
По дороге из Москвы в Голодную степь двадцатишестилетний юноша с подозрительным происхождением совершил невероятный по тем временам поступок: он заехал в Днепропетровск, где у знакомых ютились ЧСИРы, и женился на Лоре. Эта ПОСВIДКА ПРО ШЛЮБ № 1503 (Свидетельство о браке) говорит о многом. Жениться на члене семьи изменника Родины (готовая статья) отваживались в 1937 году очень немногие.
На службе Шура закончил школу летчиков-наблюдателей, получил звание младшего лейтенанта, военную специальность штурмана авиации и в октябре 1938 года был демобилизован в запас.
В октябре же он заехал на Северный Кавказ, где к этому времени по совету умных людей проживала Лора, и они вместе уехали подальше от любопытных и бдительных участковых в Архангельскую область. Там в подчинении Северного геологического управления до самой войны он работал начальником дальней геологической партии, а Лора – лаборантом.
О войне они узнали 26 июня, в начале июля за отцом прилетел самолет, и с июля 1941 по 29 сентября 1945 года он воевал в авиации сначала стрелком-бомбардиром, затем штурманом бомбардировщика ТБ-3. Про войну он рассказывал нечасто и все больше о курьезных случаях. Так, однажды во время полета произошел самопроизвольный выстрел из ракетницы, и ракета стала метаться по кабине, угрожая пожаром. Шура изловчился прихлопнуть ее рукой. Толстая летная крага прогорела, и на ладони на всю жизнь остался шрам.
Еще одно воспоминание, в начале 70-х рассказанное мне шепотом. В 1944 году вызвал его майор «Смерша». В блиндаже майор находился один и на приветствие по всей форме устало кивнул на стул. Был он высок, в очках с круглой оправой, редкие белесые волосы гладко зачесаны назад.
– У тебя брат родной есть?
Шура прилип к стулу. В анкетах он брата не указывал, тот был арестован в 1937 году.
– Лазарь Григорьевич Эвед, – продолжал без выражения майор. – Эвед означает раб. Он изменил фамилию, так как считал себя рабом революции. Он служил комиссаром в дивизии Котовского.
Шура не знал, что говорить.
Майор постукал папиросой по красивой черной коробке, прикурил от керосиновой лампы, потом неспешно развязал тесемки папки, сделанной из грубой коричневатой бумаги. Извлек старую газету, встал, подошел – и развернул ее. Перед Шурой лежала страница с фотографией, на которой за столом сидели трое военных, средний был очень похож на него. В нижнем правом углу фото было написано: «Кадры решают все».
– Узнаешь?
Еще бы Шура не узнал. Он так гордился этой газетой: с раннего детства он боготворил старшего брата, купил экземпляров десять. Но потом газету пришлось спрятать на антресолях днепропетровского психиатра.
«Все, – подумал Шура. – Хорошо еще, если в штрафбат. И дядю подвел, неизвестно, чем для него закончится».
– Что-то ты неразговорчивый. Знаешь, где он сейчас? – спросил майор за спиной.
– Чего говорить, вы и сами все знаете. А где он, правда не знаю.
– Он расстрелян 26 августа 1937 года.
Ужасно заныло в груди. Лазарь! Как же это? За что? Совсем мальчиком ушел в революцию. Стал настоящим красным командиром. Конечно, после ареста ничего нельзя было добиться и ничего они не узнали. Но все эти семь лет была надежда, что где-то в лагерях, а может – и такое бывало – давно уже воюет где-нибудь…
– Послушай меня, лейтенант. Ты никому про это не болтай. У тебя другая фамилия, в анкетах ничего не указано. Понял ты меня?
И не дожидаясь ответа:
– Свободен.
Долго мы с отцом обсуждали, а зачем, собственно, майор вызывал. Но так ни к чему определенному и не пришли. В партию он вступил на фронте в 1942 году и до конца жизни был убежденным ленинцем.
Про настоящие подвиги я узнавал от третьих лиц. В 1943 году в армейской газете капитан А. Наугольнов писал: «…гвардии капитан Усачев и гвардии младший лейтенант Быстрицкий отдавали себе ясный отчет в том, насколько мало у них шансов на спасение в этой борьбе, но сохраняли спокойствие. Они оставались на своих местах, готовые выполнить любой приказ командира».
Лора тем временем проживала с годовалой дочерью (моей старшей сестрой) в Архангельске. Туда после отлета Шуры она попала благодаря местному охотнику, который неделю просидел на веслах весьма условной лодки. Потом ей еще пришлось сорок километров идти пешком. Она работала санитаркой в госпитале и получала дополнительный паек за донорство. По двое суток через сутки моя сестра сидела в комнате взаперти. Моряков с раскуроченных конвоев в госпиталь прибывало огромное количество. Несколько лет после войны Лора получала благодарные письма от людей, в чьих жилах текла и ее кровь. Шура ревновал, хотя и понимал беспочвенность этого чувства.
После войны, в октябре 1945 года они переехали в Молдавию и, несмотря на голод и разруху, зажили весело и счастливо. Шура работал начальником партии, Лора – уже привычно лаборантом. На следующий год в Кишиневе, на улице Армянской, родился я, слегка недоношенным. Этот врожденный недостаток был быстро скорректирован усиленным питанием, и к трем-четырем годам Сашка и Машка Эрвье уже звали меня «жиртрест». Они были на год старше меня, что, безусловно, давало им право на малопочтительное ко мне отношение. Родились они под Москвой. Когда еду к себе на дачу, обязательно на въезде в Нахабино сигналю. В конце войны Юрий Георгиевич обучал там наших диверсантов подрывному делу. Для читателя, не знакомого с историей тюменского нефтегазового гиганта, поясняю: Юрий Георгиевич Эрвье – Герой соцтруда, лауреат Ленинской премии, первый начальник Главтюменьгеологии. Про него написано множество книг, я могу добавить только что-то личное.
В Кишиневе вся семья Эрвье какое-то время проживала у нас на Армянской. Юрий Георгиевич тоже работал начальником партии. Однажды при обвале карьера он получил тяжелую травму спины и какое-то время не мог работать. Жили мы на две семьи, кроме меня и сестры Эммы были еще эти наглые Сашка с Машкой Эрвье, их старший брат Юра (хороший парень, не в пример младшим), их чу́дная и прекрасная бабушка Татьяна Никоновна и, конечно, великолепная Ксения Васильевна. Мы часто пели разные песни и, само собой, Мальбрука, но Сашка все портил, потому что у него слух был как у моего отца, за что его музыкально одаренная мама с детства поставила Сашке неутешительный вокальный диагноз.
Забегая вперед, скажу, что вся наша жизнь связана с семьей Эрвье. Через десять лет после Молдавии мы снова жили с ними рядом и до самого конца дружили самым сердечным образом. Сохранилось множество совместных фото – и официальных, и семейных. На одной из них Шура в белом парусиновом костюме, а Юрий Георгиевич в элегантном темном, в жилетке и с галстуком, с неизменной сигаретой. Ю. Г. придерживает Шуру под руку, оба с блокнотами. Идут, видимо, с какого-то совещания в Тюмени, в отличном настроении, молодые, красивые, смотреть на них – одно удовольствие. Через пятнадцать лет после этой прогулки они создадут огромную геологоразведочную компанию, которая на территории в миллион квадратных километров силами стотридцатитысячного коллектива откроет более семисот месторождений нефти и газа.
Если бы Юрий Георгиевич родился лет на тридцать позже, в 90-х он превратил бы Главтюменьгеологию в крупнейшую в мире сервисную империю, обслуживающую топливно-энергетический комплекс страны. Всякие там «Шлюмберже» сейчас бы отдыхали. И все сто тридцать тысяч (а с семьями – полмиллиона) человек имели бы свой постоянный дивиденд с каждого открытого месторождения. Знаю, что говорю, отвечаю за слова, поскольку пережил приватизацию, хорошо представляю потенциал Главтюменьгеологии конца 80-х, много лет проработал в современной сервисной компании. Но, увы, не нашлось в начале 90-х такого человека, как Эрвье, и все случилось так, как случилось. Я очень их всех любил и бесконечно жаль, что почти никого не осталось из этой прекрасной, талантливой и блестящей семьи.
В Молдавии отец уже полностью освоился с ролью руководителя. Подчиненные, большинство из которых были выше ростом, с доверием и уважением относились к энергичному коренастому фронтовику, инженеру-геологу в сапогах и летной куртке, вспыльчивому, но не злопамятному, требовательному, но и готовому понять и простить. Это были хорошие годы, но все, как говорил древний Шурин предок, проходит.
В 1951 году отца и еще нескольких фронтовиков-евреев пригласил Л. И. Брежнев – тогда большой партийный начальник в Молдавии. Он им сказал открытым текстом:
– …ребята, надвигается какое-то темное дело против евреев. Я не смогу вас защитить. Пожалуйста, разъезжайтесь в далекие периферии, я каждому помогу с вызовом на новое место работы.
В начале 1952 года отца вызвали в Москву. Уже понимая ситуацию, он поехал сразу со всей семьей. Деньги закончились перед Москвой. Мы с сестрой остались на Киевском вокзале, где родители сдали в скупку Лорину брошь и Шурины трофейные часы. Нам купили длинную белую булку и докторской колбасы, а сами уехали в Министерство геологии СССР. К вечеру они вернулись с новым назначением и даже авансом. С большим шиком через центр на такси мы добрались до Казанского вокзала. Я впервые увидел кремлевские звезды и с трепетом осознал, что под ними сидит товарищ Сталин – друг всех детей. К Ленину мы уже не успели. Через несколько лет мой первый и последний визит к нему был омрачен тем, что в длинной очереди я описался.