Одним из основных предметов интереса политической социологии является анализ социальных условий, способствующих демократии. Как ни удивительно это может звучать, но стабильная демократия требует манифестировать конфликт или раскол таким образом, чтобы шла борьба за ведущие позиции, чтобы кто-то бросал вызов партиям, стоящим у власти, и ставил под сомнение правомерность их пребывания там, чтобы происходили смены правящих партий. Однако без консенсуса – политической системы, позволяющей вести мирную игру с властью, без приверженности «чужих» таким решениям, которые приняты «своими», и без признания «своими» законным прав «чужих»[11] – не может быть никакой демократии. Поэтому исследование условий, способствующих демократии и поощряющих ее укрепление, должно сконцентрироваться на источниках как раскола, так и консенсуса.
Раскол – там, где он легитимен, – вносит свой вклад в интеграцию различных обществ и организаций. Профессиональные союзы, или тред-юнионы, например, помогают интегрировать своих членов в более крупное политическое образование (body politic[12]) и давать им основания для проявления лояльности к системе. Сфокусированность Карла Маркса на союзах и партиях рабочих как локомотивах революционной напряженности была неверной. Как это ясно показывают главы 2 и 3, именно в тех странах, где рабочие оказались в состоянии сформировать сильные профессиональные союзы и получить представительство в политической жизни, наименее вероятно обнаружение дезинтегративных форм политического раскола. И разнообразные исследования убедительно показали, что члены тех профсоюзов, где разрешается легитимная внутренняя оппозиция, питают к ним заметно больше лояльности, нежели к более диктаторским и, казалось бы, более тесно объединенным, сплоченным и унифицированным профсоюзным организациям. Консенсус по поводу тех норм толерантности, которые общество или организация признаёт в настоящее время, зачастую вырабатывался только как результат фундаментального конфликта, и для поддержания этого консенсуса требуется, чтобы такой конфликт продолжался.
Данная книга стремится внести свой вклад в понимание демократических политических систем, и для этого в ней обсуждается целый ряд проблемных областей – это и социальные требования, предъявляемые к демократическим системам и к различным типам политического конфликта в США и других демократических обществах, особенно в связи с электоральным расколом; это и некоторые из конкретных причин возникновения антидемократических тенденций; это источники участия в политической жизни; это социальные базы, обеспечивающие поддержку тех или иных партий в США и других странах; и это, наконец, условия, которые определяют политическую жизнь профессиональных союзов. Чтобы понимать социологические обоснования, на которые опираются исследования вышеперечисленных тем, необходимо сначала рассмотреть эволюцию идей о современном обществе.
Кризисы Реформации и промышленной революции, которые возвестили о рождении современного общества, послужили также основанием и для зарождения социологии политической жизни. Ломка традиционного общества в первый раз выставила на всеобщее обозрение различие между обществом и государством. Этот процесс поставил также следующую проблему: каким образом общество может стоять перед лицом непрерывных конфликтов среди отдельных его членов и различных групп и тем не менее все равно поддерживать социальное единство и легитимность государственной власти?
Раскол между абсолютистскими правителями XVII столетия и зарождающейся буржуазией сделал различия между человеком и гражданином, между обществом и государством совершенно ясными. Названные различия были одновременно и причиной, и следствием кризиса в вопросе о легитимности государства, которую некоторые мыслящие люди начинали ставить под сомнение, а другие – полностью отрицать. Боден в XVI в. впервые сформулировал принцип суверенитета государства по отношению к другим институтам в границах страны, чтобы тем самым оправдать верховенство государства, особенно в эпоху религиозных конфликтов. Многие философы – в их числе Гоббс, Локк и Руссо – пытались, каждый по-своему, решить такую основополагающую проблему, как потребность в светском консенсусе, который мог бы заменить собой религиозное решение Средневековья и перебросить мост, ликвидирующий разрыв между обществом и государством.
Жившие в XIX в. отцы политической социологии занимали в споре по поводу этой проблемы совершенно разные позиции. Такие ученые, как Сен-Симон, Прудон и Маркс, стали на сторону общества: для них именно оно было той тканью, которую надлежало усиливать и укреплять, тогда как государство следовало ограничивать, подвергать контролю со стороны общества или вообще отменить. По другую сторону располагались Гегель и его последователи, вроде Лоренца фон Штейна и других, которые полагали, что решение лежит в подчинении разнообразных и в корне различных элементов общества доминирующему суверенитету государства.
Социология политической жизни, как представляется, переросла это противоречие и решает более фундаментальную проблему. Разрешение той прежней дилеммы, подобно решению столь многих других альтернатив, напоминает поиски ответа на вопрос, с самого начала поставленный неправильно. Ошибка состоит в том, что государством и обществом оперируют как двумя независимыми организмами и задаются вопросом, какой из них более важен или предпочтителен. Политические социологи теперь доказывают, что государство всего лишь один из многих политических институтов и что политические институты являются всего лишь одним из многих кластеров общественных институтов, а также что взаимоотношения и зависимости между этими институтами и кластерами других институтов – это предмет социологии в целом и что взаимоотношения и зависимости между политическими и иными институтами – это особая сфера социологии политической жизни. Социологи в своих дебатах о полномочиях политической социологии с политологами и другими специалистами по политическим наукам настаивали, что независимое исследование государства и других политических институтов не имеет теоретического смысла. Например, Толкотт Парсонс (Talcott Parsons), этот, возможно, самый крупный современный теоретик социологии, утверждал, что исследование политической жизни нельзя «трактовать в терминах четко специализированной концептуальной схемы… ровно по той причине, что политическая проблема социальной или общественной системы – это средоточие для интеграции всех ее аналитически различимых компонентов, а не какого-то специально дифференцируемого класса этих компонентов»[13].
С точки зрения современной социологии всякие дебаты между «сторонниками» государства и, напротив, общества завершены. Но хотя предметы этого разногласия больше не именуются терминами «государство» и «общество», лежащая в его основе проблема достижения надлежащего баланса между конфликтом и консенсусом продолжает существовать. Это и есть центральная проблема, с которой имеет дело данная книга.
Социологи до сравнительно недавнего времени были намного активнее вовлечены в изучение условий, порождающих раскол, чем в установление необходимых предпосылок для политического консенсуса. Вытекающие отсюда последствия и осложнения становятся яснее, если мы рассмотрим четырех великих европейцев, чьи идеи – в большей или меньшей степени – образуют фундамент политической социологии: Маркса, Токвиля, Вебера и Михельса.
Случилось так, что проблемы противопоставления «конфликт – консенсус» попали в центр внимания после Великой французской революции. Революционеры были, естественно, в первую очередь заинтересованы в раздувании конфликта, консерваторы – в поддержании социальной стабильности. Но на протяжении многих лет лишь узкий круг людей анализировал условия, при которых конфликт и консенсус оставались или могли оставаться сбалансированными.
Самым внятным провозвестником мнения о необходимости рассматривать конфликт в качестве центрального объекта интереса при исследовании политической жизни был Карл Маркс, и, как показывает значительная часть того анализа, который представлен далее в данной книге, у него было много плодотворных прозрений в вопросе о понимании фундаментальных причин конфликта. Алексис де Токвиль, с другой стороны, явился первым крупным выразителем мысли о том, что демократия включает в себя баланс между силами конфликта и консенсуса.
Для Маркса сложное общество может характеризоваться либо постоянным конфликтом (даже если он подавлен), либо консенсусом, но никак не их сочетанием. Он видел конфликт и консенсус как альтернативы, а не как расходящиеся тенденции, которые могут быть сбалансированы. С одной стороны, он проецировал консенсус, гармонию и интеграцию на коммунистическое будущее (и до некоторой степени – на коммунистическое прошлое); с другой стороны, он рассматривал конфликт и абсолютизм как великий факт истории в эпоху между древним первобытным коммунизмом и предстоящим успехом пролетарской революции.
Марксова концепция будущего гармоничного общества оказала существенное воздействие на его социологический кругозор и мировоззрение. Политическая система, которую он проектировал, была не институциализированной демократией, а анархией. Это означало, в частности, конец всякого разделения труда, поскольку устранение дифференциации ролей в экономических сферах жизни должно было, согласно Марксу, устранить главный источник социального конфликта: «…в коммунистическом обществе, где никто не ограничен исключительным кругом деятельности, а каждый может совершенствоваться в любой отрасли, общество регулирует все производство и именно поэтому создает для меня возможность делать сегодня одно, а завтра – другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, – как моей душе угодно, – не делая меня, в силу этого, охотником, рыбаком, пастухом или критиком»[14].
Это утверждение не просто греза Маркса об утопическом будущем. Оно описывает одно из основных обстоятельств коммунистического общества, поскольку коммунизм «есть истинное разрешение антагонизма между человеком и природой, [и] между человеком и человеком…»[15]. Он означает устранение всех социальных источников различий, ликвидируя даже различие между городом и деревней[16].
Так как в стратифицированном обществе, где доминирует эксплуататорский класс, консенсус невозможен, Маркс не мог себе вообразить источники солидарности в докоммунистическом обществе. В первую очередь его интересовал анализ факторов, способствующих мощи борющихся между собой сил. Он, однако, никогда не проявлял реальной заинтересованности в том, чтобы понять психологические механизмы, через посредство которых интересы людей дисциплинируются, – даже с целью увеличения классовой силы. В одном любопытном пассаже, написанном, когда он был молод, Маркс поставил эту проблему в гегелевских терминах: «Каким образом получается, что личные интересы всегда развиваются против воли личностей в классовые интересы, в общие интересы, которые приобретают самостоятельность по отношению к отдельным лицам, принимают при этом в своем обособлении форму всеобщих интересов, в качестве таковых вступают в противоречие с действительными индивидами и в этом противоречии, будучи определены как всеобщие интересы, могут представляться сознанием как идеальные и даже как религиозные, святые интересы?»[17]
Но сам Маркс никогда не пробовал ответить на этот вопрос[18]. В принципе, его не беспокоила потребность общества в поддержании тех институтов и ценностей, которые облегчают сохранение стабильности и сплоченности. Для Маркса социальные ограничения не выполняли никаких общественно необходимых функций, а скорее поддерживали правящий класс и его господство.
В теории Маркса совершенно нет места для демократии в условиях коммунизма. В ней существуют только два взаимно исключающих социальных типа: общество конфликта и общество гармонии. Согласно Марксу, первый тип является в своей основе деструктивным для человеческого достоинства и должен быть уничтожен. Второй избавлен от источников конфликта, и, следовательно, в нем нет никакой потребности в таких демократических институтах, как гарантии и защитные механизмы против государственной власти, как разделение властей, защита юридических гарантий, конституция или «билль о правах»[19]. История российской революции уже продемонстрировала некоторые из чудовищных последствий применения подобной теории, которая имеет дело только с несуществующими идеальными типами – иначе говоря, с обществами, где царит полная гармония, а также обществами с постоянным и незатихающим конфликтом.
На первый взгляд теория Токвиля выглядит похожей на Марксову, поскольку они оба делают упор на солидарность внутри социальных единиц и на необходимость конфликта между этими единицами. (Для Маркса указанные единицы были классами; для Токвиля они представляли собой местные сообщества и добровольные организации.) Однако Токвиль в отличие от Маркса предпочел делать акцент на тех аспектах социальных единиц, которые могли бы в одно и то же время поддерживать как политический раскол, так и политический консенсус. Он не проецировал свое гармоничное общество в будущее и не разделял во времени источники социальной интеграции и источники раскола. Одни и те же единицы – в США это, например, федеральное и штатные правительства, конгресс и президент, – которые функционируют независимо друг от друга и поэтому обязательно находятся в состоянии напряженности, вместе с тем зависят друг от друга и связаны через политические партии. Частные ассоциации, которые являются источниками ограничений, налагаемых на правительство, служат также важными каналами вовлечения людей в политическую жизнь. Короче говоря, они представляют собой механизмы по созданию и поддержанию консенсуса, необходимого для демократического общества.
Заинтересованное отношение Токвиля к плюралистической политической системе было результатом его интерпретации трендов современного ему общества. Индустриализация, бюрократизация и национализм, которые приводили низшие классы в политику и политическую жизнь, вместе с тем подрывали менее значимые местные центры полномочий и концентрировали власть в государственном левиафане. Токвиль боялся, что социальный конфликт исчезнет, поскольку будет существовать только один центр власти – государство, которому никакая другая группировка не сможет противостоять из-за недостатка сил[20]. Больше не будет никакой политической конкуренции, потому что не будет никаких общественных или социальных баз, которые бы поддерживали ее, не давая угаснуть. Кроме того, Токвиль также опасался, что в массовом обществе и консенсус тоже будет подрываться. У атомизированного индивида, оставшегося в одиночестве без членства в какой-нибудь политически значимой социальной единице, недоставало бы должного интереса к участию в политической жизни или даже просто к тому, чтобы принимать существующий режим. Политическая жизнь стала бы не только безнадежной, но и бессмысленной. Апатия подрывает консенсус, а ведь именно апатия была установкой масс по отношению к тому государству, которое Токвиль видел в качестве итогового результата функционирования индустриального бюрократического общества.
Его исследование Америки подсказало ему два института, которые могли бы сражаться с новым левиафаном: местное самоуправление и добровольные ассоциации. Вовлеченность в подобные институты казалась ему условием стабильности демократической системы. Распространяя различные идеи и создавая консенсус среди своих членов, названные только что институты становятся основой для конфликта между одной организацией и другой. И в процессе осуществления всего этого указанные институты, кроме всего, еще и ограничивают центральную власть, создают новые и автономные центры власти, призванные конкурировать с ней, и помогают обучать потенциальных лидеров оппозиции политическим навыкам и умениям[21].
Подходы Токвиля и Маркса не приводили в результате к взаимно противоречащим анализам функций различных общественных институтов, хотя в своих оценках они действительно сильно расходились. Утверждение Маркса, что религия – это «опиум для народа», является признанием ее интегративной функции. Токвиль тоже признавал «опиумное» свойство религии: «Таким образом, религия представляет собой [попросту] особую форму надежды»[22]. Марксу религия виделась источником заблуждений для низших слоев, механизмом, призванным приспособить эти слои к уготованной им в жизни участи и воспрепятствовать распознаванию ими своих подлинных классовых интересов. Токвиль, напротив, видел, что потребность в религиозной вере росла прямо пропорционально политической свободе. Чем менее насильственными и диктаторскими становились политические институты общества, тем больше оно нуждалось в системе святой веры, дабы помочь ограничению действий как правителей, так и управляемых.
Если один из неизменных предметов заинтересованности политической социологии – раскол и консенсус – связывался с именами Маркса и Токвиля, то другой – изучение бюрократии – отождествляется с трудами Макса Вебера и Роберта Михельса. Названные две проблемы, конечно же, тесно связаны, так как бюрократия есть одно из главных средств создания и поддержания консенсуса и в то же самое время один из крупных источников тех сил, которые подрывают интеграцию.
Различие между Марксом и Токвилем с их акцентом на классовый конфликт и консенсус – и Вебером и Михельсом с их обеспокоенностью тем, соответствует ли бюрократия исповедуемым ценностям или же предает их, представляет собой приспособление общественной мысли к последующим стадиям промышленной революции. Многих социальных философов XIX в. волновали разрушительные воздействия промышленной революции на общество, а также возможность реального достижения демократических политических структур. Подобно Марксу, некоторые из них верили или надеялись, что в урбанизированном индустриальном обществе, характеризующемся экономической конкуренцией и заботой о прибыли, всякая политическая и социальная стабильность была по самой своей сути невозможна, и они искали новую, более стабильную и более высоконравственную систему. В противоположность им целый ряд мыслителей XX столетия, самыми значимыми из которых являются как раз Вебер и Михельс, ушли от проблемы зависимости между экономической системой (как она определяется в терминах собственности и контроля над средствами производства) и другими общественными институтами. Для них проблема уже состояла не в изменениях, необходимых для модификации или разрушения институтов капитализма, а в социальных и политических обстоятельствах бюрократизированного общества. Поскольку лишь немногие люди верят сегодня в осуществимость возврата к общинам мелких производителей, то вопрос формулируется следующим образом: какие институциональные меры возможны в рамках бюрократического общества?
Многие из оппонентов марксизма давным-давно сказали, что социализм не покончит с большинством тех зол, на которые он нападает. Однако именно Вебер и Михельс были в числе первых, кто всерьез занялся исследованием важного допущения, что проблемой современной политической жизни является не капитализм или социализм, а отношения и зависимости между бюрократией и демократией. Вебер видел бюрократизацию как институциональную форму, неотъемлемо присущую всем современным обществам[23]. В глазах Михельса олигархия – правление небольшой группы людей, которые кооптируют своих преемников, – была процессом, обычным для всех крупных организаций. Оба ученых пытались продемонстрировать, что социалистические организации и общества неминуемо были или будут столь же бюрократическими и олигархическими, как капиталистические.
Интерес Вебера к бюрократии первоначально не носил политического характера. Его убежденность в том, что рост бюрократических институтов был необходимой предпосылкой существования высокоиндустриализированного общества, привела к тому, что на бюрократизацию он смотрел как на самый важный из источников институциональных изменений и, следовательно, как на угрозу существующим силам сплочения. В этой связи Парсонс подчеркивал: «Грубо говоря, для Вебера бюрократия играет ту же самую роль, которую классовая борьба играла для Маркса и конкуренция – для Зомбарта»[24]. Однако Вебер придавал большое значение интегративным аспектам бюрократизации в демократическом обществе – таким, как перенесение на все общество бюрократических стандартов равной трактовки перед лицом закона и перед лицом власти, а также использование критерия личных достижений для отбора, поощрения и продвижения вверх.
Анализируя фактическое функционирование демократического общества, Вебер рассматривал контроль над выполнением и соблюдением законов как самую крупную проблему, с которой сталкиваются политические деятели, опирающиеся на доверие электората: «Повседневное осуществление власти находилось в руках бюрократии, и даже успех в борьбе за голоса и в парламентских дебатах, а также в принятии решений сведется к нулю, если он не будет претворен в эффективный контроль над административным внедрением и конкретной реализацией»[25]. И он был настроен довольно-таки пессимистически по поводу окончательных результатов воздействия растущей бюрократизации на демократию и свободу. Подобно Токвилю, Вебер опасался, что рост супергосударства в конечном счете приведет к краху понятия надлежащей правовой процедуры[26] и принципа верховенства права. Социализм означает для него расширение бюрократической власти и ее распространение на все общество, результатом чего становится «диктатура бюрократов», а вовсе не пролетариата. Это был бы мир, «не заполненный ничем другим, кроме как только теми крошечными винтиками, маленькими, мелкими людишками, цепляющимися за свои маленькие рабочие места и борющимися за продвижение к чуточку бóльшим. И великий вопрос состоит, следовательно, отнюдь не в том, каким путем мы можем споспешествовать этому продвижению и ускорять его [(это ситуация бюрократического доминирования)], но чтó именно мы сможем противопоставить подобной машинерии, дабы позволить какой-то части человечества освободиться от этого дробления души на мелкие кусочки, от этого беспредельного господства бюрократического образа жизни»[27].
Кроме того, Михельс проявлял интерес к факторам, которые поддерживают или, напротив, подрывают демократию. В своем анализе политических партий и профсоюзов он отмечал те элементы, неотъемлемо свойственные крупным разветвленным организациям, которые делают контроль над ними со стороны большой массы их членов технически почти неосуществимым и невозможным[28]. Михельс указал на преимущества контроля над организациями со стороны лидеров, которые являются должностными лицами, занимающими соответствующий пост, а также на политическую неправоспособность рядовых, неприметных членов, на причины их апатии и на формы давления со стороны лидеров, преследующих цель навсегда сохранять свою должность. При этом он видел, что олигархическая модель, действующая внутри бюрократических социалистических партий, распространяется на общество, которым управляют такие партии. Обсуждение внутренней политики профсоюзов, содержащееся в главе 12 данной книги, – это, по существу, попытка систематизировать некоторые из идей Михельса.
Теории Вебера и Михельса о бюрократии и демократии вместе с теориями Маркса и Токвиля о конфликте и консенсусе поставили основные проблемы и основные предметы заинтересованности современной политической социологии. Вторая часть данной главы посвящена некоторым из современных работ, вдохновленных этими проблемами.
Голосование – ключевой механизм консенсуса в демократическом обществе. Однако исследования выборов в США и других странах редко проектировались и проводились как исследования консенсуса.
Ученые, специализировавшиеся в области выборов, по большей части проявляли интерес к зависимостям и отношениям между одним типом раскола – политическими партиями – и такими из остальных его типов, как классовая принадлежность, занятие или профессия, исповедуемая религия, этническая группа и регион проживания, причем они рассматривали перечисленные факторы прежде всего применительно к их роли в качестве социальной базы скорее политической борьбы, чем политического консенсуса.
Предлагаемое здесь исследование интегративных аспектов электорального поведения заполняет важные лакуны в нашем понимании демократии как системы. Поскольку при рассмотрении под этим углом зрения такие типы, как рабочий-тори[29] или социалист, принадлежащий к среднему классу, – это не просто девиантные фигуры, отклоняющиеся от традиционных классовых трафаретов, но базовые требования для поддержания существующей политической системы[30]. Стабильная демократия требует такой ситуации, в которой все крупные политические партии обладают сторонниками из многих сегментов населения. Система, в которой поддержка различных партий слишком тесно привязана к основным социальным разделениям, не может продолжать свое существование на демократических основаниях, поскольку она отражает состояние конфликта, причем настолько интенсивного и четко выраженного, что какой-либо компромисс исключается. Там, где партии отрезаны от получения поддержки среди членов одной из крупных страт, они утрачивают серьезную причину для достижения компромисса. Важно также, чтобы партии имели лидеров из разнообразных кругов с целью символически демонстрировать свою обеспокоенность судьбами многих групп и группировок, даже если они получают от части этих групп совсем небольшую поддержку. Тот факт, что в США республиканцы выставляли негров и евреев в качестве кандидатов на выборах даже невзирая на тот факт, что в последние годы большинство членов обеих этих групп населения голосовали за Демократическую партию, несомненно, оказал важное объединяющее воздействие на общество в целом и сократил шансы на то, что партийное разделение по расовым или религиозным границам могло бы стать постоянным. Аналогично присутствие Гарримана или Дилворта среди лидеров американских демократов либо Криппса или Шоукросса среди лидеров британской Лейбористской партии может побудить консервативные высшие сословия принять правительство, в котором доминирует партия, ориентирующаяся на низшие классы (см. главу 3). Михельс, обсуждая положение социал-демократов в Германии перед Первой мировой войной, предположил, что именно отсутствие в этой партии лидеров из высшего класса частично объясняло, почему большинство представителей среднего класса не принимали ее в качестве легитимной оппозиции[31].
Достойна исследования и проблема согласия по вопросам, «пересекающим» как границы между разными группами населения, так и линии партийных расколов. Исследование электорального поведения, результаты которого анализируются в главе 7, показало, что проявления перекрестного давления (cross-pressure), являющегося итогом принадлежности ко многим разным группам или лояльности по отношению к ним, объясняют значительную часть девиаций (отклонений) от шаблона, доминирующего в данной группе. Индивиды, которые подвергаются давлениям, толкающим их в разных политических направлениях, должны либо отклоняться от этого трафаретного шаблона, либо уходить от реальности, «сбегая в апатию». Эффектом самоотождествления со многими группами является сокращение степени эмоциональности при осуществлении того или иного политического выбора. Скажем, в США и Великобритании работники физического труда (в том числе рабочие, занятые ручным трудом), которые голосуют, соответственно, за республиканцев или консерваторов, менее либеральны по отношению к экономическим проблемам, чем рабочие, которые поддерживают Демократическую или же Лейбористскую партию, но более либеральны, чем те сторонники их собственной партии, которые принадлежат к среднему классу[32]. Тот факт, что значительный сегмент избирателей каждой из крупных партий отождествляет себя с ценностями, ассоциирующимися с другими партиями, вынуждает лидеров каждой из них делать уступки другой партии, когда они стоят у власти, и дает им надежду на столь необходимую поддержку от оппонентов, когда они сами оказываются в оппозиции.
Аналогично проблема политического участия может рассматриваться под разными углами в зависимости от того, чтó является предметом заинтересованности: раскол или консенсус. Убежденность, что для демократии очень высокий уровень участия – это всегда хорошо, неправомерна[33]. Как продемонстрировали события 1930-х годов в Германии (см. главу 5), увеличение уровня участия может отражать падение социальной сплоченности и развал демократического процесса, тогда как стабильная демократия может опираться на общую убежденность в том, что результат выборов не вызовет слишком больших расхождений и потрясений в обществе. Основная проблема для теории демократических систем такова: при каких условиях общество может характеризоваться участием, достаточным для того, чтобы поддерживать существование демократической системы, но не приводящим к такому расколу, который подорвет сплоченность[34]?
В этом месте я мог бы высказать следующее утверждение: чем сплоченнее и стабильнее демократическая система, тем с большей вероятностью оказывается, что все сегменты населения будут реагировать на сильные стимулы в одном и том же направлении; иными словами, если условия способствуют росту левых настроений, то социалисты получат больше голосов как среди зажиточного населения, так и среди рабочих, хотя они все-таки останутся относительно более слабыми в верхних стратах. Точно таким же образом в период доминирующего влияния правых взглядов даже среди более бедных групп увеличится голосование за консерваторов. Наоборот, индикатором низкого консенсуса стала бы ситуация, когда некоторая политическая тенденция усиливается только среди тех групп, к которым она в первую очередь апеллирует, – например, левые набирают силу среди рабочих, в то время как в других стратах растет противоположная тенденция, т. е. среди представителей среднего класса укрепляется положение правых идей и партий. Это в точности та самая ситуация, которую марксисты называют революционной и которая, как указывается в главе 5, имела место в Германии перед 1933 г., а в Москве и Петрограде – в 1917 г.[35] Исследования исторических вариаций в электоральном поведении американских штатов можно суммировать в следующей сентенции: «Как поступает твой штат, так поступает и вся страна», и эти вариации демонстрируют фундаментальную сплоченность американского общества[36]. Можно изучать относительную степень политической сплоченности в разных странах или в одной и той же стране за какой-то период времени, анализируя, в какой степени электоральное поведение среди различных страт и регионов изменяется в одном и том же направлении.
Недавно появившаяся важная историческая работа, посвященная консенсусу: книга Мэннинга Дауэра «Федералисты Адамса»[37], – представляет собой экологическое исследование[38] упадка федералистской партии и триумфа Джефферсона на выборах, которые происходили где-то около 1800 г. Хотя Дауэр документирует тогдашние линии разделения между партиями, не они являются центральным объектом его увлеченности. Скорее он интересуется тем, почему двухпартийная система того периода потерпела крах. Автор утверждает, как это детально проработано в главе 9 его монографии, что упадок федералистской партии объяснялся следующим: Гамильтон и правое крыло данной партии оказались не в состоянии понять правила игры в условиях демократической политической жизни, а именно что если они хотят оставаться крупной партией, то должны обращаться ко всем слоям населения. Слишком узко ориентируясь на служение потребностям городского торгового сословия, федералисты отвращали от себя своих потенциальных сельских сторонников, и в стране, которая тогда являлась в основном аграрной, они неизбежно переставали быть влиятельной партией.
При исследовании расхождений и социальных различий в США между демократическими и республиканскими избирателями в 1948 г. три социолога из Колумбийского университета[39] отметили общее согласие среди избирателей обеих главных американских партий по целому ряду основополагающих проблем, стоявших перед страной. В частности, близкими оказались позиции по некоторым из этих проблем, особенно по вопросам интернационализма и гражданских прав; ожиданий в сфере таких важных событий, как война и депрессия; легитимных критериев для справедливой оценки баллотирующихся кандидатов; важности самих выборов; наконец, правил игры, которыми руководствуется демократический процесс[40].
Исследование реформистских и экстремистских движений составляет вторую по величине самостоятельную область американской политической социологии, и в главах 4 и 5 этой книги излагаются наши знания о некоторых из таких группировок. Это может показаться странным, но американские социологи, равно как и их европейские коллеги, намного больше интересовались реформистскими и экстремистскими движениями, чем обычными и консервативными партиями[41]. В библиотечных каталогах присутствует намного больше позиций по разделу «Британская лейбористская партия», чем по разделу «Консервативная партия». Многие американцы изучали в различных частях Британского Содружества лейбористские и иные рабочие партии; но лишь немногие написали книги или статьи о консерваторах. Легко убедиться, что Социал-демократическая партия и кооперативные движения в Швеции и других частях Скандинавии вызвали большой интерес среди американских ученых; однако лишь немногие из этих специалистов, если таковые вообще имеются, коснулись проблематики скандинавских несоциалистических партий. Вплоть до сравнительно недавнего времени консервативными движениями и силами, равно как консервативными политическими философами вроде Бёрка, Бональда или де Местра, а также проблемами интеграции и сплоченности фактически пренебрегали.
Аналогично большинство исследований, посвященных фашистским и коммунистическим движениям, делает упор скорее на факторы, которые создают и поддерживают экстремизм в стабильных демократиях, нежели на те, что сдерживают его. В Америке мы располагаем исследованиями как источников угроз гражданским свободам, так и социальных корней маккартизма или символов и призывов, использовавшихся фашистскими группировками в 1930-х годах и сенатором Маккарти в 1950-х, а также исследованиями опасностей для «надлежащей правовой процедуры», неотъемлемо присущих всякой популистской идеологии[42]. Но почти никакого внимания не было уделено выявлению источников американского сопротивления крайностям правых и левых движений в период Великой депрессии, которая затронула США, вероятно, сильнее – по отношению к их предыдущей экономической ситуации, – чем любую другую из западных стран, за исключением Германии. В некоторых материалах, представленных в частях I и III данной книги, эти проблемы рассматриваются достаточно подробно.
Сфокусированность Вебера на бюрократии и власти как элементах крупномасштабных формальных структур, а также проведенная им систематизация основных черт, неотъемлемо присущих бюрократической организации, получила развитие в большом количестве дальнейших исследований[43]. Но политическая социология обратила минимум внимания на выполненный им анализ зависимости между усилением власти централизованного бюрократического государства и упадком демократии. Лишь немногие из его основополагающих трудов о бюрократии и демократии были хотя бы переведены на английский язык. Ученые, которые явно или неявно шли по следам гипотез Вебера, отделили исследование бюрократии от исследования политической организации в узкоспециальном смысле этого термина и охватили все разновидности других организаций:
больницы, деловые конторы, фабрики, заводы, церкви и профсоюзы. Эти исследования показали, как признавал сам Вебер, что внутри бюрократических организаций существуют постоянные, систематически возникающие напряженные отношения и конфликты, результатами которых становятся отклонения от бюрократических идеалов «рациональной эффективности», «иерархии» и «нейтральности». Другими словами, напряженность между потребностями власти и бюрократизацией существует не только во взаимоотношениях между политической организацией и обществом, но и в рамках всех организаций per se. Примеры проявлений такой напряженности неисчислимы: это столкновения между врачами и администраторами больниц, между журналистами и газетными редакторами, университетскими профессорами и администраторами вузов, между служебно-административным и линейным персоналом в промышленности и в правительстве, а также в иных органах власти. Конфликты по вопросам о целях и процедурах – это фактически интегральная часть всех организаций, будь то Государственный департамент США, Красный Крест, Коммунистическая партия Советского Союза или отдел продаж какой-нибудь корпорации.
Проделанный Вебером анализ бюрократической политической нейтральности, т. е. нормы, гласящей, что лицо, принадлежащее к бюрократии, является беспристрастным экспертом, а не заинтересованной стороной, проводился с точки зрения потребностей демократической политической системы. Эта норма делает возможным поддержание непрерывности демократической правительственной власти во время смены караула в политических кабинетах. Позволяя проводить разделение между персоналом правительственных органов и иных властных структур, с одной стороны, и личностными качествами и политическими взглядами тех политических деятелей, которые временно пришли к власти, с другой стороны, бюрократия, присутствующая в правительстве и прочих органах власти, уменьшает напряженность партийной борьбы. В бюрократические структуры неотъемлемо встроена тенденция ослаблять конфликты, переводя их из политической плоскости в административную. Неизменный акцент на потребность в объективных критериях как основы для улаживания конфликтов позволяет бюрократическим институтам играть важные посреднические роли[44]. Тем самым разные виды давления, имеющего целью расширить бюрократические нормы и практики, несомненно укрепляют демократический консенсус[45].
Михельс в отличие от Вебера послужил вдохновителем ограниченного числа последующих исследований. Его идеи использовались по большей части в описательных целях либо в полемических высказываниях для осуждения тех или иных организаций как недемократических. Ни один из американских социологов не посчитал разумным и стоящим делом заняться изучением общей обоснованности его теории олигархии в свете, скажем, различий между партийной жизнью немецких социал-демократов, как она описана Михельсом в его работе «Политические партии»[46], и жизнью двух ведущих американских политических партий. Ясно, что в отличие от Социал-демократической партии в Германии перед Первой мировой войной американские партии характеризуются постоянной фракционной борьбой, довольно частой и быстрой сменой лидеров, а также отсутствием центральной властной структуры. В Америке только организации, объединенные общностью интересов, вроде профсоюзов или профессиональных сообществ обладают внутренними структурами, напоминающими те, которые Михельс описал как необходимые в политических партиях[47].
Существование олигархии в крупномасштабных организациях ставит следующую проблему: до какой степени тот факт, что различные добровольные ассоциации являются или, напротив, не являются демократическими, влияет на их эффективность как инструментов социального и политического сплочения? Токвиль писал о вкладе различных олигархически организованных ассоциаций в поддержание демократических напряженностей и консенсуса, а некоторые последующие авторы довольно аргументированно утверждали, что отсутствие внутренней демократии не имеет значения, поскольку добровольные организации, дабы выживать, принудительно ограничены необходимостью выполнять, по существу, представительскую функцию. Указывалось, например, что, хотя Джон Льюис, глава Объединенного профсоюза шахтеров, является диктатором в своей организации и республиканцем по политическим взглядам, в вопросах забастовочной тактики и в политике переговоров с предпринимателями об условиях труда и о положениях коллективного договора он руководил этим профсоюзом столь же воинственно, как действовали настоящие левые лидеры рабочего движения в других частях мира. С другой стороны, есть много свидетельств того, что члены частных ассоциаций зачастую делают очень немного для реального противостояния тем политическим методам, к которым они питают отвращение. Это справедливо для контролируемых коммунистами профсоюзов и для Британской медицинской ассоциации, при опросе членов которой в 1944 г. обнаружилось, что большинство из них отдают предпочтение различным аспектам социализированной медицины, против которой энергично возражали лидеры указанной ассоциации[48].
Основные оправдания, приводимые для олигархического правления в добровольных организациях, состоят в следующем: (1) оно позволяет этим организациям лучше выполнять их специфические боевые роли в генеральном социальном конфликте с другими группировками или же добиваться уступок от властей и правительства и (2) не существует никаких структурных оснований для конфликта внутри них (как в случае профсоюзов, которые представляют одну-единственную группу интересов). Однако недавнее исследование профсоюзов говорит о том, что демократия и конфликт внутри организаций могут, как и демократия и конфликт в более крупном сообществе или даже во всем обществе, внести свой вклад в сплоченность и солидарность[49], поскольку при однопартийной системе как в гражданском обществе, так и в профсоюзе омерзение по отношению к политике администрации часто приводит к отторжению и неприятию всей системы в целом, потому что становится трудно проводить различие между несменяемыми правителями и самой организацией. И наоборот, в демократической системе, где имеет место неизбежная сменяемость ее чиновников и официальных лиц, члены такой системы и обычные граждане могут возлагать ответственность за любое конкретное зло на тех, кто занимает сейчас руководящие посты, и оставаться при этом полностью лояльными к организации как таковой. Вследствие этого в профсоюзе или же в государстве с легитимной многопартийной системой существует больше лояльности и меньше предательства, чем в диктаторской системе.
Если одной из ключевых задач политической социологии является исследование демократии как формы общественной системы, то имеется, безусловно и много других ясно выраженных тем, которые нуждаются в дальнейшей углубленной проработке и изучении. Возможно, самой важной из них является легитимность политической системы – т. е. та степень, в которой она в общем и целом принимается своими гражданами, – обсуждаемая в главе 3. Большинство социологов согласились бы с тем, что стабильное правление – это власть плюс легитимность. Тем не менее до сих пор мало работ, в которых при анализе политических систем используется концепция легитимности.
Даже такая основополагающая взаимозависимость, как та, что существует между религией и общенациональным консенсусом, обычно молчаливо предполагается или же принимается на веру, а не проверяется и подтверждается. Токвиль заявил сто с лишним лет назад, что Америка более религиозная страна, нежели основная масса европейских стран, и высказал предположение о наличии причинной связи между ее религиозностью и существующими в ней демократическими институтами. На сегодняшний день многие из американских интеллектуалов, завершая длительный период приверженности секуляризму, антиклерикализму и отрицанию религии, заново открывают для себя силу последней. Некоторые из них теперь готовы принять предположение, что именно религия является серьезным источником стабильности и демократии. Однако эта тенденция некритически приветствовать и восхвалять социальные функции религии потенциально столь же неплодотворна для понимания ее роли, как и предшествующий антагонизм по отношению к ней. Существуют свидетельства (см. главу 4), что религия, особенно в форме сект, служила функциональной альтернативой политическому экстремизму. В период Великой депрессии, когда организованный радикализм не добился сколько-нибудь значительного успеха в США и не снискал в этой стране особых лавров, там быстро росли мелкие религиозные секты[50]. С другой стороны, более свежие данные указывают, что людям с сильно выраженной религиозностью присуща тенденция быть в рядах тех, у кого весьма высок уровень политической нетерпимости[51]. Ясно, что есть место для дальнейших, намного более широких исследований зависимости между религией и относительной силой демократических институтов, равно как и для продолжения более традиционного анализа религии как источника раскола в случае публичных разногласий.
Возникает вопрос, можно ли проранжировать и проанализировать социальные институты согласно их интегративному и неинтегративному характеру[52]. Если мы посмотрим на разнообразные крупные институты, то становится ясно, что, хотя экономические институты представляют собой первоочередной источник общественной интеграции, поскольку «процессы производства… требуют «сотрудничества», иначе говоря, интеграции большого числа самых разных органов»[53], они являются также наиболее разрушительными и центробежными.
Очевидно, что в сложных обществах самым важным источником всякого конфликта интересов является распределение богатства. На противоположном полюсе располагается институт семьи – интегратор par excellence (в чистом виде). Как уже указывалось, в качестве второй по мощности из интегрирующих сил часто рассматривается религия, которая предположительно «окультуривает» и улучшает ситуацию с напряженностями, возникающими как результат существующей системы стратификации, поскольку религия отвлекает от них внимание и помогает людям приспосабливаться к той участи, которая выпала на их долю в этой жизни. Однако во многих обществах религия выступала также источником значительной накаленности отношений. Институты, которые организованы в соответствии с линиями разделения на классы, вносят свой вклад как в раскол, так и в интеграцию. Вообще говоря, система стратификации создает недовольство среди тех, кто находится на нижних ее этажах и, следовательно, выступает как источник раскола, но она же является вместе с тем основным средством для того, чтобы помещать людей в различные позиции и мотивировать их к исполнению своих ролей. Например, когда группы людей, которые принадлежат к рабочему классу, организуются в профсоюзы или в трудовую (рабочую, лейбористскую) партию, тем самым создается механизм для явного выражения конфликта, но вместе с тем – и это, возможно, даже важнее – рабочие интегрируются в более крупное политическое образование или политическое пространство (body politic) благодаря тому, что в их распоряжение поступают легитимные средства для получения желаемого.
Необходимы также исследования меняющейся функции интеллектуала в политической жизни, особенно его отношения к другим элитам и к властным группировкам, а также его роли в качестве того, кто ставит проблемы и дает им дефиниции[54]. Слишком долго профессура, дипломированные специалисты, разнообразные профессионалы и креативные представители творческих профессий недооценивали свою роль в политической сфере и даже выступали против нее, причем в США это суждение не разделялось различными комиссиями конгресса и многими лидерами делового мира. Как я пробую показать в главе 10, те ценности, которые исповедуются преподавательским составом страны и ее интеллектуалами, образуют важный политический ресурс.
В сущности, эта книга предлагает, чтобы социология политической жизни возвратилась к проблеме, поставленной Токвилем: каковы общественные, социальные потребности и последствия демократии? И на мой взгляд, в ней показывается, что любая попытка адекватным образом разобраться в такого рода проблеме вынуждает нас прибегнуть к методу, который столь успешно использовал сам Токвиль, а именно к сравнительному (компаративному) анализу.