Приют, в котором предстояло жить Гурзуфу с Марфушей, никогда и никем не был задуман. Он возник в лесном закутке ненароком, без малейшего умысла со стороны основателя.
Невольный создатель и куратор приюта Паша Трифонов был человеком трудной судьбы. Его родители разошлись. Мать обновила жизнь, но отношения ребёнка с отчимом не сложились. Вскоре появились на свет братья-близнецы, и пасынка по требованию нового главы семейства сослали к деду. «Ну и можно её понять, – хмуро оправдывал маму Пашка. – Кто их будет кормить, если эта сволочь свалит?» А было ему тогда двенадцать лет.
Родной Пашкин отец, Николай, сын Ильи Георгиевича, «упущенный», как со вздохом говорил о нём старик, жил далёкой диковинной жизнью. Его профессия опоздала на столетие – во времена менеджеров и программистов он оказался этнографом. Но не из тех модных, что производят популярное чтиво по истории алкогольных напитков и бритвенных принадлежностей. С «модными» не сложилась у него дружба, как, впрочем, и ни с кем особо не складывалась.
Однажды по научным делам его занесло в островную деревеньку Заонежья. В синих водах на зелёных кочках ютились домишки с хозяйством. Один из них был неожиданно выкуплен им. С той поры Николай Трифонов кормился производством нехитрых музыкальных инструментов – туристам на сувениры, а кроме того, огородом, рыбной и ягодной охотой. Была ли в его доме хозяйка, никто не знал.
Он не звал в гости ни отца, ни сына и не приезжал сам, по телефону говорил редко и кратко. Этого внезапного сыновнего «сумасшествия» много лет не мог понять Илья Георгиевич. Пока жива была мать, Коля заботился, звонил, таскал родителям фрукты. Когда же её не стало, словно вдруг сошёл с орбиты. Покойная жена Ильи Георгиевича, Ниночка, была как раз из Петрозаводской области. В первую же их встречу его поразил Ниночкин особый, очень ровный, склонный к раннему матовому загару тон кожи и светло-серые, прозрачные до самого дна глаза. И сын Николай, и Пашка, оба унаследовали дуновение той красивой земли.
Несколько лет Илья Георгиевич терпеливо ждал возвращения сына, ворчал: как можно так надолго бросить отца! А однажды озарением понял: «Дурак! Тебя просто больше нет в его жизни!» – и горько плакал, уткнувшись в комок пододеяльника (одеяло, как всегда, куда-то выползло), сморкался, кашлял. Тут явился всклокоченный Пашка, тогда уже сосланный жить к деду, и, взглянув прозрачно и строго, велел перестать ныть. Ох вы, карельские глаза!
Трифоновы, дед и внук, жили не то чтобы дружно – скорее вразнобой, что не мешало взаимной любви и тревоге. В распоряжении у них имелась двухкомнатная квартирка, а потому докучать друг другу было необязательно.
Деньги на Пашку давала мать. Отказаться от них, учитывая размеры пенсии, Илья Георгиевич не мог. Гордость же свою в отношении бывшей снохи научился выражать в подробных перечнях – на что ушла какая копейка.
Пашкина крёстная, тётка по матери, Татьяна, жалея племянника, взялась приучать его к «делу». Татьяна была ветеринарным врачом и опытным кинологом. На территории лесопарка ею было арендовано помещение под ветпункт, специализирующийся в основном на щенячьих прививках, и вольер, где проходили занятия школы по воспитанию щенков «Собачье царство». Название, впрочем, не прижилось и осталось лишь в документации.
Пашка вырвался из четырёх стен и почти поселился в лесу, помогая Татьяне. Это и в самом деле был прорыв. «Обалдуй» преобразился в пытливого ученика. Особенно его увлекла медицинская сторона вопроса. Учить щенка приносить игрушку – всё равно что гонять в футбол с мальчишками. А вот суметь произвести врачебные манипуляции со всей чуткостью, уважая трепетание собачьей души, – это уже кое-что. Конечно, Татьяна не могла допустить недипломированного Пашку до хозяйских псов. Но побыть на подхвате, одновременно наблюдая за работой тётки, ему разрешалось.
Почин Пашкиному приюту положила Манюня – невероятно дряхлый, глухой и слепой лабрадор. Её коричневая шерсть выцвела и обносилась, как старая замша. Хозяева привезли её усыплять. Татьяна возмутилась было – собака пока что вовсе не умирала, к тому же ветпункт не оказывал подобных услуг, но Пашка больно ущипнул тётку за руку.
«Ты чего! Они же её в другое место отведут – и всё!» – объяснил он, когда Татьяна, подчинившись огненной воле крестника, выпроводила хозяев, пообещав «всё сделать».
К деду, страдавшему астмой, взять Манюню Пашка не мог. У Татьяны хватало своих питомцев, да она и не «подписывалась» на благодеяния, о чём немедленно напомнила племяннику. Пашка пообещал в неделю раздобыть новых хозяев, а пока сколотили домик и устроили собаку на бывшей баскетбольной площадке, отделённой от мира кубиком старинной спортбазы, где размещался Татьянин ветпункт.
Второго постояльца – чёрного колченогого Фильку с молочными от катаракты глазами привели дети из ближних дворов. У пса умер хозяин. Затем появилась мелкая, невероятно тощая дворняга, получившая имя Мышь. Пашка нашёл её на обочине шоссе, отброшенную из-под колёс, но живую.
Так, потихоньку, за сеткой бывшей спортплощадки родился приют, обретший своего попечителя. Татьяна, хоть и бранилась, не нашла в себе духу разогнать «передержку», где оказывались все, кого иначе пустили бы в расход, – покалеченные, отказные, старые. С ними выгодно контрастировала деловитая бодрость Пашки, словно не замечавшего, сколь безнадёжный отряд попал под его начало.
Приют жил и рос, окутанный заботой невидимых сил. Лес укрыл Пашкину «богадельню» от посторонних глаз, сомкнул заросли орешника и низкорослой туи, сверху завесил берёзами. И, как всегда бывало на Руси, какого бы отдалённого уголка ни коснулась благодать, люди чутьём находили то место и являлись – кто на поклон, а кто и напроситься в «сопостники». Тропу разыскали сердобольные женщины из окрестных домов. Не участвуя напрямую в уходе за животными, они приносили корм. А затем Пашке нашлась помощница – одноклассница Наташа, суровая девочка с белыми волосами принцессы и носом-картошкой, фехтовальщица, лошадница и отчаянный геймер. С тех пор они заботились о постояльцах в четыре руки.
Под зиму чудом образовались откуда-то бэушные доски и утеплитель, из которых при поддержке местного техника Славы удалось соорудить домики. Сотрудники конноспортивной школы по соседству поделились свежей соломой. Даже администрация парка в лице Татьяниной приятельницы Людмилы не стала чинить Пашке препоны. Заброшенный уголок лесопарка подлежал реконструкции, но не сейчас, через годок-другой. Оглядев сперва оккупированную площадку, а затем и самого волонтёра, Людмила сказала: «Смотри, чтобы всех к Новому году пристроил! И калитку хорошо запирай».
На следующий день к Пашке прибежал работник и передал ржавый ключ от бывшего «шахматного павильона» – застеклённого по кругу, насквозь продувного домика. Так приют обзавёлся сторожкой.
– Ну что, отвоевал себе? – узнав новости, сказала Татьяна. – Тётка аренду платит – а этому всё на блюдечке! – Но в душе была рада удаче племянника.
Когда Илья Георгиевич пожаловался Сане на тревожное увлечение внука, приюту было уже несколько месяцев. Пашка пропадал в лесопарке днём и ночью, так что дед не без основания подозревал: и в школе не обходится без прогулов. «Санечка, может, забежишь после работы – тебе ведь всё равно по дороге. Хоть посмотришь, что у него там? Ноябрь на дворе, а ребёнок, можно сказать, живёт в лесу! И главное – школа! Школа страдает!»
Отругав Илью Георгиевича, что тот не сказал раньше, Саня обещал завтра же выяснить, в чём дело. Ежедневно он проходил по лесной аллее дважды – из дому на работу и обратно, но ни разу не слышал ни о каком приюте.
На следующий день, свернув по примерным объяснениям Ильи Георгиевича в северо-западное, «дикое» крыло лесопарка, туда, где тропинки были лишь слабо намечены и привольно росли опята, Саня вышел к небольшому кирпичному строению, украшенному остатками мозаики олимпийской тематики. Под обновлённым козырьком располагалась симпатичная дверь Татьяниного ветпункта и невдалеке – вольер для занятий со щенками. Обойдя строение с тылу, Саня увидел обсаженную разлапистыми туями площадку с облезлым баскетбольным щитом и сарайчиками-домишками по обе стороны. Несчётное количество синиц кормилось в туях и прыгало по сетке-рабице. На синиц потявкивали обитатели приюта.
Саня не успел ещё толком осмотреться, когда со стопкой мисок в руках перед ним возник Пашка.
– Дед прислал? – спросил он с досадой, даже не поздоровавшись, хотя любил Александра Сергеича за «прикольный» характер и терпеливую возню с Ильёй Георгиевичем.
Саня развёл руками. Ему было неловко, что явился не предупредив, словно и правда хотел застать врасплох.
– Ну ладно, пошли посмотрите, чего у нас тут, – пригласил Пашка, скептически глянув на ревизора. – И деду потом всё расскажите, как есть! А то он себе нафантазировал!
– Паш, да что бы ни было! Ты вообще-то образование собираешься получать или нет? А если собираешься… – возразил было Саня и умолк, оглушённый лаем, рвущимся из-за калитки. Слившись в единый шерстяной ураган, обитатели приюта навалились на сетку. Саня непроизвольно отшатнулся. В уме сверкнул план действий: сейчас же схватить Пашку и как угодно, хоть силой, доставить домой, к деду, и уж там разложить ему по полочкам, что к чему! А насчёт собак поговорить с Татьяной, пусть куда-нибудь…
Он не успел додумать мысль – её перебила наступившая вдруг тишина. Это Пашка вошёл на площадку, и собаки, смолкнув по мановению руки, все как один уселись в ожидании дальнейших распоряжений.
– Александр Сергеич, входите! – махнул Пашка. – Да не бойтесь, не тронут! Они и так бы не тронули – только тявкают! Не могу никак отучить. Вот эти два – Чуд и Щён – заводилы у них! И Тимка ещё.
Впечатлённый Пашкиной властью, Саня вошёл и в ближайшие пару минут испытал то, чего не переживал ни разу за всю предыдущую жизнь. Как, бывает. человек впервые заходит в море или, решившись полететь на дельтаплане, узнаёт стихию воздуха, так и Саня почувствовал совсем новое для себя единение – не просто с отдельной собакой, которую всегда был склонен очеловечивать, а с целой стаей разумных существ, не являющихся людьми.
Вместо опасной своры перед ним оказалась кучка жалких, по-детски любопытных животных. Они сидели смирно, позволяя себе лишь тихонько принюхиваться к новому человеку. Их неправильно сросшиеся лапы, клочковатые шкуры и слепые глаза поразили Саню – он обернулся на Пашку – как ты, брат, такое осилил? – а затем присел на корточки, чтобы стать вровень с обитателями приюта. Пашкины собаки показались ему похожими на очень старый осенний сад с обломанными яблонями, покрытыми лишаем сливами и вишнями, истекающими смолой.
Пашка со сдержанным торжеством следил за реакцией гостя.
– Александр Сергеич, это отличные собаки! Всё у них нормально, – сказал он, и Саня понял: Пашка не хочет сочувствия. Ему и без того нелегко справляться с распирающей сердце жалостью.
– Да, – поднимаясь, кивнул Саня. – Хорошие, я вижу. А этот вот, с катарактой – не думали оперировать? – указал он на чёрного колченогого пса. – Или поздно уже? – И внимательно, как будто впервые, поглядел на внука Ильи Георгиевича. За Пашкиными худенькими плечами светлела сила, он был обёрнут в неё, как в плащ. Или это осенняя заря горела над бывшей баскетбольной площадкой, где ютились теперь собачьи домишки, уже и с утеплёнными отделениями.
Распахнувшись всем сердцем, Саня прошёлся по маленькой территории, собравшей случайные остатки, последние крупинки чисто выметенных с московских улиц собак. На миг ему показалось, что перед ним не приют для животных, а частный детский садик. У каждой собаки было имущество – любимые тряпки для изготовления гнезда, игрушки-пищалки, пластиковые бутылки из-под воды, палки и прочий хлам, который приятно погрызть на сон грядущий.
– Нас перекантоваться пустили, а мы уже полгода тянем. Обустроились вот! – с гордостью объяснял Пашка. – Ну а куда их девать? Людям они без надобности… Александр Сергеич, могу чаем вас угостить! – сказал он и слегка улыбнулся.
Облокотившись о парту, заменявшую стол, и подперев ладонью щёку, Саня сидел в шахматном домике за чашкой растворимого кофе и смотрел на полный листьев и слякоти двор. Его миссия по спасению Пашки была провалена, во всяком случае на данный момент. Конечно же, между «пропаданием» в лесу и уроками под присмотром деда мог найтись и третий вариант, который устроил бы всех. Но его ещё предстояло выдумать.
Через четверть часа Саня покинул приют. Он уходил растерянный и мягкий, сознавая, что не сможет вернуть Илье Георгиевичу заблудшего внука. Знакомство с Пашкиными подопечными и печальный воздух городского леса, погружённого в туман межсезонья, взрыхлили Санино сердце до слёз. Он думал о Пашке с какой-то евангельской надеждой. Как, откуда в современной Москве мог проклюнуться этот подросток? Отчего магнитное поле ровесников не поглотило его?
В тот же вечер, обсудив с Ильёй Георгиевичем Пашкины возможности и перспективы, он добавил в бескрайний список своих обязательств ещё одно – подготовить Пашку к поступлению на «бюджет» вожделенной ветеринарной академии.
Биологию абитуриент взялся зубрить самостоятельно, а вот математику с ним отныне разбирал Саня. Маруся, прознав о напасти, тайком рыдала от приступа ревности, но не посмела отговаривать мужа.
В ближайшие недели после Саниного визита в приют к волонтёрам присоединился живущий неподалёку Женя Никольский по прозвищу Курт, и это вовсе не было совпадением. Доктор Спасёнов, лечивший приятеля Софьи от всевозможной психосоматики, лично посоветовал ему прогуляться в лес и поискать там резерв для исцеления.
С той поры Москва успела дважды пройти через зиму и готовилась к новой весне.
Субботним утром Ася проснулась от звонкого грохота. С крыши свалилась сосулька, а может, и весь карниз с ледяной бахромой. Звону и треску было словно из-под небесного купола, с потолка какой-нибудь облачной залы, рухнула гигантская люстра и засыпала дребезгами весь двор.
Ася вскочила, улыбнулась своему юному утреннему личику в зеркале над комодом: ничего себе! Оказывается, на летних улицах сна можно запросто нагулять румянец! И полетела на запах кофе, вспоминая на ходу, что сегодня им с Лёшкой везти в приют Гурзуфа с Марфушей. Хорошо ли это будет? Саня сказал, что не очень, поскольку зверей лишают их дома – замоскворецких улиц. Но в сложившейся ситуации лучшего не придумаешь. Тем более что Пашкин приют – это почти семья, каждую собаку там любят. А со временем, может, и удастся найти хозяина!
Не дойдя до кухни, Ася свернула в гостиную, глянуть с балкона: там ли звери? Если перегнуться за правый борт – видно бойлерную. Горемыки, отчаявшись вырваться, дремали клубком на Асином старом пальто. Взять еду – и скорее к ним!
А на кухне Лёшка уже устроил романтический завтрак. Не поленился, дурачок, сбегал, принёс для Аси из дорогущей кондитерской два круассана – шоколадный и с миндалём. Увидев жену, подхватил, закружил и сообщил новость: оказывается, «после собак» молодой чете предстояло явиться на день рождения к Лёшкиному коллеге, старшему тренеру. Место встречи – боулинг.
Ася расстроилась. Ничего там не будет хорошего! Много пива, до нутра пробирает грохот, бесчестно именуемый «музыкой», и у людей совсем не такие лица, какие нравятся ей. «Я не пойду!» – чуть было не сказала она, но взглянула на Лёшку, и сделалось жалко обжечь резким отказом его счастливые глаза и улыбку.
Когда через четверть часа вышли во двор, Илья Георгиевич в пальто и мохнатом шарфе, карауливший на балконе любопытные факты жизни, окликнул:
– Настюша, а вы куда?
– А мы к Паше в приют!
– Ну с Богом! Посмотрите, чтоб он там в куртке, а то ведь бегает раздетый! – вдогонку крикнул старик, и целый день потом местные сплетницы рассуждали между собой – с какого лиха Илья Георгиевич вздумал отдать Пашку в детдом – уж взрослый ведь парень, школу заканчивает, дотянул бы как-нибудь с дедом!
Едва успели дойти до бойлерной, а во двор уже вкатывался по Лёшкиному звонку гремящий стёклами «жигулёнок» Алмаза – недорогого и всегда готового к службе извозчика.
Собак грузили трудно. Марфушу Ася уговорила – та сама прыгнула на заднее сиденье и доверчиво подняла взгляд: всё так? А с Гурзуфом Лёшке пришлось пободаться.
– Ну, Алмазик, гони! – скомандовал он, когда погрузка была закончена. И трескучая колесница, плеснув по лужам, помчалась прочь из центра, в потаённый кармашек леса, где предстояло теперь поселиться двум замоскворецким собакам.
Ася обернулась с переднего сиденья и, поборов брезгливость, погладила обеспокоенную Марфушу. Её шерсть пахла шампунем городского дождя.
У трамвайных путей, разделяющих лесопарк на две половины, Алмаз был вознаграждён и отпущен. Ася и Лёшка взяли собак на поводки и пустынной аллей двинулись в глубину леса. Дорога похрустывала тонким льдом. Слушая этот звук, интимный и близкий, как шорох карандаша по бумаге, Ася поняла, что вокруг уже не грохочет. Город остался в другом измерении. Тишина паром отслоилась от влажного снега и заложила слух. Вокруг царила ни с чем не сравнимая светоносность ранней весны, когда пространство уже так напитано светом, что даже облачное небо сияет и режет взгляд.
В этом свете, влаге и шорохе, в белизне, расчерченной тенями в косую синюю клетку, и располагалось то небывалое место, о котором говорил Асе брат.
Возле мостика, как условились, позвонили Пашке и остановились ждать. Хозяин не спешил встречать гостей. Лёшка озирался по сторонам и, поддёргивая поводок рвущегося на волю Гурзуфа, ругал покойного дядю Мишу за «подарочек».
Ася в коротком сером пальто озябла, замёрзли колени, шея и подбородок – шарф цвета мимозы подевался куда-то, может, выронила в машине? Взойдя на мостик через канаву, отделявшую аллею от леса, она облокотилась о перила и подумала: а может, и не нужно было везти собак в эту сырость и тишину? Бегали бы себе по тёплому сытному городу сколько Бог пошлёт.
Вдруг что-то неуловимо сместилось в равновесии леса. Совсем рядом раздался голос снежного наста – шорох и треск, и в тот же миг, вынырнув словно из-под земли, к ним подошёл паренёк – невысокий, худенький, некрасивый. Одно утешение – серые глаза, отрадные на угловатом лице. Их оттенок вольно перетекал в серый лёд леса, во влагу и облачный свет. Несомненно, это был их сосед Пашка, но в то же время – совсем другой человек, незнакомый, никогда ещё не виденный Асей. Она растерялась. Здесь, в лесу, Пашка вполне мог бы сойти за духа природы, правда, несколько зачахшего в условиях города.
Он пришёл не один, в сопровождении старого жёлтого пса, деревянно, как пират на костыле, трусившего рядом с хозяином. Оглядел гостей и, кивнув: «Пошли!», развернулся в обратный путь.
Через несколько минут, пройдя по льдистой тропке в орешниковых кустах, они оказались на месте. Когда тропинка вынырнула на свет, перед ними открылся укутанный в заросли кустарника деревянный домишко со ржавым конусом крыши. Мелкие квадратики стёкол, как на старых дачных террасах, цвели тропическими травами изморози.
Пашка сделал жест: подождите! – и обратился к жёлтому псу:
– Джерик, иди домой! Скажи там, я скоро приду! – велел он и, проследив, как браво пёс переставляет негнущиеся лапы, направился к домику. – Джерик у нас вроде старейшины, – на ходу объяснил он гостям. – С ним вообще можно как с человеком – всё понимает. У него раньше был дом в подъезде, в закутке у консьержки. Он лет десять там ночевал. А потом дебилы какие-то въехали, выгнали его, избили ещё, чтоб не возвращался. Консьержка видела. А Джерик всё равно кроткий – никогда на человека не тявкнет!
Договорив, Пашка впервые за день взглянул на Асю – способна ли она к пониманию собачьей беды?
– У него артроз. На задней сустав совсем уже рассыпается, всё, – прибавил он и остановился возле дома, в маленьком дворике с лавкой и болтающейся между берёзами доской качелей. – Ну вот, а раньше тут был шахматный павильон. Играли в домино, в шахматы… Мы тут чай пьём, когда замёрзнем. А вон – спортбаза бывшая. – И кивнул на строение в осыпавшейся мозаике, защищавшее приют с правого фланга. – С той стороны – Танин ветпункт и школа. А с этой типа подсобка. Главное – есть водопровод и топят. Мы в холода туда собак заводим на ночь. А Джерик там всё время ночует, из-за суставов. Его вообще не надо запирать – он умный.
– Укромный уголок! Кто ж вас сюда пустил? – толкнув качели, спросил Лёшка.
Пашка неодобрительно глянул на взметнувшуюся доску.
– Ну… говорили, что здесь отходы всякие закопаны… токсичные. Типа гиблое место. Всё проверили – чисто, а у людей в голове всё равно пунктик. Да не бойтесь, ничего нет!
– А ты-то откуда знаешь? – хмыкнул Лёшка. – Ты что у нас, счетчик Гейгера?
Хозяин не удостоил его ответом. Он поднялся по хлипким ступенькам и, толкнув дверь в шахматный павильон, велел Гурзуфу и Марфуше войти. После кивнул и людям.
В домике пахло так же, как и на улице, – сырым лесным духом. Обстановка была необременительной – несколько составленных в ряд школьных парт, разномастные обшарпанные стулья, табурет с электрической плиткой и открытая полка с посудой.
Пашка молча наблюдал, как собаки обнюхивают помещение, а люди осматриваются.
– А где жильцы-то? – спросил Лёшка.
– На площадке. Ваших рано пока в коллектив. Пусть ко мне привыкнут.
Ася заметила: слегка нахмурив брови, Пашка глянул в окно, на закрытую туями площадку. Может быть, он волновался, как бы Гурзуф не вздумал отвоёвывать лидерство.
– Ну ладно! Это тебе виднее, – не стал спорить Лёшка. – Ну чего, мы, может, пойдём? Не будем мешать адаптации. Корм и всё такое – скажешь потом, сколько и чего. Привезём!
Пашка не отозвался. Молча он вышел за порог, поднял со ступеньки стопку мисок в засохшей каше и, мельком взглянув на Асю, обронил:
– Помоешь? А то их отскребать два часа, а мне ещё собак выгулять надо и лекарства дать.
– Конечно! А где? – с готовностью сказала Ася, принимая миски из Пашкиных рук и сжимая их, как чемпионский кубок.
– Слушай, парень! Это вот ты ошибаешься! Моя жена собачьи слюни отмывать не будет! – возразил Лёшка. – Назови, чего с нас причитается за койко-место, и мытьё посуды включи – всё уладим.
Пашка взял из угла веничек и смёл со ступеней комки заледенелой земли, просыпавшиеся с обуви.
– Мы коек не сдаём, – холодно отозвался он, сунул веник на место и, распрямившись, взглянул на Асю. – Видишь, дверь железная открыта, там на «мойдодыре» губка, всякие там порошки. Вода только холодная. Но можно чайник вскипятить. Он там прямо воткнут, найдёшь. Когда будете уходить, дверь прикройте, чтоб ваши не выбежали!
Договорив, Пашка пошёл к загончику – там, заслышав чужих, начали подавать голоса его питомцы.
Лёшка вздохнул, смиряя приступ досады.
– Миски-то поставь! – велел он Асе, когда хозяин отошёл на достаточное расстояние и, взяв жену за руки, тряхнул. – Да выпусти уже! Чего ты вцепилась!
Ася дёрнулась. Раз, ещё раз. Бессмысленно. Крепкие руки мужа наручниками обхватили запястья.
– Я их вымою! Ясно? – крикнула она. – Отпусти!
Лёшка удивлённо глянул в исказившееся Асино лицо и разжал пальцы: что-то бесценное, добытое кровью, может, меч-кладенец, под шумок вытягивали у него из рук.
– Знаешь что! Это нечестно! – опомнившись от секундного замешательства, ринулся он в бой. – Вот я никогда ничего не делаю, если ты против! Я даже на футбол перестал с пацанами ходить. И пиво уже полгода не пью! Как думаешь, почему? Потому что никто не смеет встревать между нами! Будь он хоть мать Тереза! Я тебе запрещаю эту гадость мыть, ясно? И вообще, нам ещё подарок покупать. Ты идти-то собираешься? Или раздумала?
– Раздумала, – сказала Ася и, стиснув отвоёванные миски так, что железные края врезались в пальцы, быстро пошла по тропинке к зданию спортбазы. Отдаляясь, она слышала перезвон стекла – это её муж саданул кулаком по стенке павильона. Раздался лай.
– Да заткнись ты, Гурзуф! – рявкнул Лёшка. – Связался с тобой! Плюнуть надо было, а я, блин, добрый!
Отзвенели стёкла хлипкого павильона, чуть не рухнувшего под Лёшкиным кулаком. Отгремел взаперти Гурзуф, поддержанный звонкой Марфушей.
Когда взбешённый Лёшка умчался прочь, Ася, так и не дойдя до подсобки, вернулась во дворик. Прямо с мисками в руках села на доску качелей. Обида ещё немного поколотилась в грудь, пощипала глаза и отлетела – по тропинке от загороженного туями собачьего загона возвращался Пашка. Ася взглянула на грязные колени его джинсов, на тонкие, сплошь в царапинах, руки из-под закатанных до локтя рукавов куртки и улыбнулась. На этот раз подросток не смог занавеситься от её взгляда волосами – их раздул ветер, и Ася увидела, что Пашка не то чтобы улыбается в ответ – подобная мимика была не свойственна ему, но – удивлён, доволен.
– Да брось их! Поставь прямо тут, на землю, мы с Наташкой потом отмоем. Пошли, покажу приют! – сказал он и с лёгкой усмешкой прибавил: – Не бойся! Они, во-первых, смирные и, во-вторых, воспитанные. И, в-третьих, я их предупредил!
После этих слов заробевшая было Ася расправила плечи и выразила готовность идти.
Пашка отпер сетчатую калитку и первым вошёл на присыпанный песком ледок площадки. По обе её стороны прижались один к другому добротные собачьи дома, возле них топтались и гомонили жители. Пашка обвёл население строгим взглядом и дал команду. Обитатели вмиг притихли и уселись смирно.
Последней из домика выползла и, обнюхав Асю, заплясала вокруг хозяина собака с тонкой мордой, в расчудесном сарафане шерсти, свисающей чёрно-белыми лоскутами до самой земли.
– Наша Василиса! – объявил Пашка, обеими руками обнимая и гладя Василисину голову. – Такая вообще история с ней была! Мамашка с карапузом двухлетним приводит её к Тане. Рассказывает, мол, собака на выгуле регулярно отрубается – а тащить её в дом некому. Эпилептические припадки. Таблетки якобы не помогают, и вообще, типа ей с ребёнком тяжело, не до собаки. Спрашивает, можем ли гуманно усыпить? Ну, мы, как тогда, с Манюней, сказали – оставляйте, до свидания. А чего с дебилами разговаривать? Ну и вот, живёт у нас отлично! Может, раз в месяц брякнется, а так, второй год уже нормально, все её любят! Ну, лечим, конечно…
А это Мышь! – отпустив Василису, кивнул он на тощенькое создание на пороге ближнего домика. – Её машина сбила – травма позвоночника. Но ничего, ходит. Она певица у нас. Как-нибудь послушаешь! Мыша, ко мне! Знакомься!
Представляя питомцев, Пашка вынимал из кармана подранной куртки комочки корма и угощал собак. Затем, покосившись на Асю, черпнул побольше и насыпал ей в ладонь – чтобы и она угостила тоже.
Задержав дыхание, Ася отважно, словно решившись на прыжок через пропасть, протянула руку и засмеялась, когда ладони коснулся холодный собачий нос.
– Дальше вон – Тимка-безлапый. Он у Курта на довольствии. Знаешь Курта? Его Александр Сергеич привёл, давно уже.
– Да, Курта я знаю, – задумываясь, кивнула Ася.
– Ну а вот один из старейших – Филька! Не стали уже катаракту удалять, сердце слабое. Дружок, Щён, Чуд. А это Нора, – указал он на старого эрдельтерьера. – Отказная тоже. – И, бросив перечислять, с неожиданной горечью взглянул на Асю. – А я никого не могу взять из-за деда! Сразу за сердце хватается, что его вытесняют. В общем, я заложник ситуации!
Он так смешно это сказал – «заложник ситуации», – что Ася поняла наконец, куда попала и с кем имеет дело. Все Пашкины звери были доходяги, хлебнувшие горя. Здоровых и счастливых тут не было. «Может быть, и люди, которые приходят сюда, “доходяги” тоже? В каком-то смысле?» – подумала Ася и вспомнила о своей ссоре с мужем.
Когда запирали загон, Ася разглядела на калитке самодельную фанерную табличку, изготовленную с помощью аппарата для выжигания по дереву: «Приют “Полцарства”». Ниже – мелко и довольно коряво – номер телефона и в скобках «П. Трифонов».
– Полцарства! – воскликнула Ася. – А почему?
Пашка, смутившись, мотнул головой.
– У Татьяны раньше школа называлась «Собачье царство». А что такого? – буркнул он.
– Да совсем ничего! Всё прекрасно! Просто можно я красиво напишу? Сделаем настоящую вывеску! Я могу! – загорелась Ася, но не получила ответа.
Намеренно ускорив шаг, Пашка направился к шахматному павильону, где остались запертыми два новых жильца. А на ступеньках, руки в боки, его уже поджидала хозяйка «собачьей школы» и по совместительству родная тётка Татьяна – женщина за тридцать, жилистая, с простым добродушным лицом без косметики, одетая по-спортивному. Ася вспомнила, что видела её однажды у Трифоновых.
– Ещё охламонов привёл? – сказала Татьяна, ткнув локтем в прикрытую дверь, за которой немедленно заворчал Гурзуф. – Паш, ты думаешь-то о чём?
– Танюлька, нельзя собак ругать просто так! Хорошие собаки, смотри! – отозвался племянник и, первым войдя в шахматный домик, взял на поводок раздражённого пленом Гурзуфа.
– Я не собак ругаю, а тебя, дурака! И с Людмилой сам объясняться будешь, на каких основаниях при ветпункте разбух приют! А я скажу, что ты вообще здесь никто и знать тебя не знаю!.. Татьяна меня зовут! – мимоходом прибавила она и по-мужски пожала руку Аси, робко остановившейся у двери.
– Людмила сама разрешила, – буркнул Пашка.
– Что она тебе разрешила? Пару псов подержать, пока не пристроишь, или бомжей со всего района собрать? Помалкивай лучше! И лавку почини! Я вчера чуть не грохнулась! – заключила Татьяна и ушла, для острастки стукнув дверью, так что из фанеры со звоном вылетел гвоздь.
Пашка вывел Марфушу с Гурзуфом во дворик и, вернувшись в дом, закрепил отставшую фанерку.
– Да она вообще-то нормальная… – сказал он, обернувшись на испуганную Асю и, взяв лопату и несколько камней из кучки гравия, пошёл поправить лавку. – У Марфуши лапа сегодня получше, – обронил он за работой. – Там гематомка небольшая. Татьяна остынет – займёмся ими. Надо прививки, и от паразитов…
– Паш, как же ты решаешься новых брать, если тут всё висит на волоске? – спросила Ася и, подойдя к собакам, осторожно погладила беленькую Марфушу.
Пашка мельком глянул через плечо.
– А что не висит на волоске? – отозвался он, приминая землю вокруг лавочки. – Всё висит на волоске, и приют, и дед мой… Абсолютно всё.
Давно уже Асе пора было ехать домой – мириться с Лёшкой. Но нет, не хотелось совсем! А хотелось сполна отгулять нечаянно свалившуюся свободу. Растратить её, как в институте отменённую «пару», на шатание по улицам и капучино в случайном кафе.
Ушла туманная взвесь и вместе с ней тишина. Эхо разнесло по лесу голоса детей и собак. В вольере, отгороженном от приюта зданием спортбазы, Татьяна начала занятия с двумя молоденькими терьерами. И Пашка, набрав побольше поощрительных лакомств, тоже занялся дрессировкой новых постояльцев.
Присев на лавочку и подставив нос солнцу – веснушки ей к лицу! – Ася краем глаза наблюдала собачий урок и гордилась Марфушиным послушанием и смекалкой. А вот Гурзуф… Да, Гурзуф-то у них оказался двоечник! Она уже совсем было собралась напроситься к Пашке в «помощницы дрессировщика», когда до её слуха долетел новый тревожащий звук.
Из орешниковых зарослей, в которые уходила тропа, на приют надвигалась тонкая скорбная музыка. За несколько секунд звук приблизился и, накрыв тенью радость дня, оказался знаменитым адажио Альбинони. Адажио было исполнено на губной гармошке в похоронном ритме. Ася встала и напряжённо вгляделась в гущу кустарника.
– Это Курт, – обронил Пашка, заметив её смятение.
И правда, музыка внезапно стихла, и во дворик вошёл Софьин приятель, как всегда немного растерянный, милый, со снопом русых кудрей, затянутых в хвост.
Он сунул губную гармошку в карман и направился к Асе. Было бы логично предположить, что Курт досадует на их семью за то, что Софья въехала на его машине в такую историю. Но нет – вопреки «адажио», он был весел.
– Ася, вот это подарок! – сказал он, подойдя. – А я иду, смотрю, на мостике – твой Алексей! Спрашиваю – какими судьбами? Бормочет. Я ничего не понял! Он собак, что ли, боится? – И, улыбнувшись от души, едва ли не до слёз, прибавил: – Ох, ну как же ты вовремя! А я всё думал – что мне Бог пошлёт сегодня?
От его слов пахнуло дымком шампанского, какой витает по подъезду в новогоднюю ночь. Причина небывалой душевности стала понятна. Несмотря на улыбку, его лицо было осунувшимся, бледным, и как-то слишком горячо блестели обычно тихие зеленовато-серые глаза. Фонографа на плече не было. Всё это мигом заметила Ася.
– Корм разгрузишь? – сказал Курт, направившись к Пашке, и тряхнул пакетом. В нём зашуршала и стихла набежавшая на песок волна.
– Чего там? Сухой? Поставь на ступеньку!
– Паш, вот возьми, если лекарства пойдёшь покупать, Тимке и всем. На вот! – И выгреб из надорванного по шву кармана пальто ворох некрупных купюр. – И вот, подожди, сейчас… – Он слазил за пазуху, достал паспорт и вынул из-под обложки аккуратно сложенную заначку.
– Это что? – не понял Пашка.
– Ну, пусть у тебя будет в казне! Бери, пока дают! – сказал Курт и сунул деньги Пашке в кулак. – Всё. И будем считать, дела я завершил! Тимку обниму – и свободен!
– Не выпускай только. А то у нас новобранцы! – предупредил Пашка.
Курт кивнул и взглянул на Асю:
– Пошли, познакомлю с Тимкой!
Ася подхватила миски и в тревоге и любопытстве пошла вместе с Куртом к загончику.
– А мы Гурзуфа с Марфушей привезли! – проговорила она, словно оправдываясь. – Это как раз того погибшего собака… – И осеклась.
Игнорируя просьбу хозяина, Курт отпер калитку, витиевато свистнул, и тут же из дальнего домика с фырканьем выскочил рыжий короткошёрстый пёс. У Тимки не было передней лапы, отчего его бег выглядел отчаянно, – так, словно бы он рвался изо всех сил, но кто-то крепко держал его за ошейник. Лихо взбив брызги льда, он наскочил и, прыгая на задних лапах, поскрёб единственной передней грудь хозяина. Ася заметила: сукно пальто было сплошь в затяжках.
Курт полез в карман штанов, модных и небрежных, как всё, что было на нём нацеплено, и выловил несколько горошинок корма. Тимка ухватывал их по одной с хозяйской ладони. Курт снова слазил в карман, ещё и ещё. Ася загипнотизированно следила за его действиями, пока не осознала, что лакомства больше нет, Курт добывал и скармливал Тимке какие-то крошки, пыль, а тот всё лизал и лизал руку.
– Ты, если будешь приходить, играй с ним, ладно? – проговорил Курт, почёсывая и гладя крепкую Тимкину голову. – Он такой… Как маленький. С ним обязательно надо играть. А ты почему с мисками? Пашка мыть послал? Там вода ледяная – простудишься! Давай лучше я!
В подсобном помещении бывшей спортбазы у большой чугунной раковины Курт скинул пальтишко и с воодушевлением, показавшимся Асе избыточным, приступил к делу.
– Я от тебя бессовестно скрыл, – заговорил он под звон воды. – Два года назад я в твою честь сочинил гимн! Очень красивый! – И, обернувшись, улыбнулся ей так беспечно, что и Ася улыбнулась в ответ. – Его можно было бы сделать гимном какой-нибудь очень хорошей страны, если бы такая нашлась. Я сегодня, когда вышел из дома, почему-то про него вспомнил. И вдруг оказалось – ты здесь! В моём нынешнем положении это мистика!
Ася сняла с гвоздя полотенце и принялась вытирать отмытые Куртом миски.
– Я вообще довольно неплохо знаю тебя, – продолжал он, передёргивая повыше фенечки на запястье, уже залитые пеной. – Даже следил за твоим творчеством. Софья выкладывала твои рисунки у вас на сайте студии. Я их все люблю! Вот так, потихоньку мы с тобой сблизились. То есть это я с тобой сблизился. И у меня к тебе есть просьба. Она не сложная. Выполнишь? – Курт быстро взглянул на Асю. Должно быть, испуг и отчуждение в её лице сбили его с настроя. Он опустил взгляд и подменил приготовленную фразу другой. – Пожалуйста, передай Софье, чтобы она не волновалась. Скажи ей, я кое-что придумал. Есть безотказное средство… Оно снимет с неё обвинение. Не могу пока рассказать, чтобы не сглазить, но уверен, всё будет в порядке.
– Ох, спасибо! Как бы хорошо! – заволновалась Ася. – Ведь у неё Серафима! А Серафимин отец, если узнает, он дочь может отсудить! Он давно уже… И, главное, этот ужасный тормозной путь! Так что если можно хоть что-то сделать… Спасибо!
Курт выключил кран. Звон по чугунной раковине умолк, и в распахнутую дверь вошёл ещё безлистый голос леса. Этот большой голос состоял из голосов деревьев и птиц, ударов капели, из отдалённого разговора Пашки с непокорным Гурзуфом и хруста шагов. Все эти звуки деликатно соседствовали, не губя и не притесняя друг друга. Курт поглядел в сияние дверного проёма и шагнул на порог.
– Я всё-таки очень люблю вот это всё! Свет, звук… – сказал он. – Хотя, конечно, должно быть что-то ещё, кроме любви к деталям. Но вот не удалось.
Ася в тревоге смотрела на Курта. Оттого ли, что тень и свет разрубали его пополам, ей казалось: она наблюдает крушение маленькой вселенной. Что-то оборвалось и летело в пропасть, ещё не достигнув дна.
– А насчёт Софьи… Да. Я об этом думал с самого начала, но как-то сомневался. Но вот ты сказала про Серафиму – и всё прояснилось окончательно. Передай Соне – всё будет хорошо! – заключил он твёрдо. Затем вынул из раковины и сунул безмолвной Асе последнюю миску, подхватил пальтишко и влез в рукава. Мокрые руки застревали. Он повёл плечами, устраиваясь внутри пальто, застегнул пуговицы, выправил из-под воротника хвост волос и бодро улыбнулся: – Ну что, к Пашке?
Со двора доносились собачье ворчанье и строгий голос тренера. Пашка знакомил Гурзуфа с Дружком. Похоже, у псов завязался мужской разговор.
– Ну как? Не загрызли ещё друг друга? Ну ты смелый, Паш! Я бы на этого намордник надел, – сказал Курт, понаблюдав за сценой собачьего знакомства. – А я всё – закончил дела. Предлагаю отпраздновать! – И, порывшись в брошенном у крыльца пакете с кормом, выудил розовую, сверкнувшую, как вечерний снег, бутылку крымского шампанского. – Ребята, будете? Я теперь пошёл по игристым винам. Знаете, почему? Мне нравится звук хлопка. Можно по-всякому стрельнуть – и так и сяк. Пальнём? Пашка, тащи посуду!
– Я эту вашу гадость не пью, – холодно отозвался Пашка. – Только идиоты кайфуют за счёт клеток мозга!
Курт тихо рассмеялся и принялся развинчивать проволочку.
– Ася, а ты? – И, на миг остановив движение, взглянул на растерявшуюся Асю. Он смотрел внимательно и с надеждой, как будто от её решения зависело многое.
Потом Ася жалела: надо было не строить из себя недотрогу, а спросить – в честь каких таких завершённых дел шампанское? И предложить встречный тост – за приют, за собачье везение. Может, тогда день пошёл бы иначе. Но в ту минуту она отпрянула, словно ей предложили яд.
– Нет, я не хочу! Нам ещё с Лёшкой в гости! Я совсем не могу!
– Значит, никто не хочет? Ладно! – сразу смирился Курт и, завинтив проволоку, поставил бутылку под лавку. Его оживлённое секунду назад лицо ушло под плотное облако. – Ну, наверно, тогда пошёл я… – сказал он и, сделав несколько шагов, обернулся. – Паш, ты прости меня в честь Прощёного воскресенья! Ася, и ты!
– Это завтра, – заметил Пашка.
– Ну да. – Курт кивнул и взял было разгон в сторону орешниковой тропы, но опять что-то остановило его.
Он вернулся к домику.
– Я ключи тут у тебя повешу, запасные, ладно? А то родители уехали на неделю. А мне, наверно, придётся лететь… в Берлин. Может так получиться. Да и вообще, вдруг дверь захлопнется. У меня там «собачка» – всё никак не откручу.
Пашка дёрнул плечом – мол, мне-то чего, вешай.
Порывшись в кармане, Курт выудил ключи и, взбежав по ступеням, нацепил на гвоздик за дверью.
– И бутылку забери, – напомнил Пашка.
– А как же! – улыбнулся Курт, подхватил из-под лавки шампанское и, на ходу отвинчивая проволочку, нырнул в орешник.
Ася проследила, как угасают за ним шум и колебание ветвей. А затем в отдалении раздался выстрел пробки.
– Мне тоже уже пора идти, – проговорила она и огляделась в поисках брошенной сумки.
– Хочешь – приезжай ещё, будешь помогать, – придерживая Гурзуфа, сказал Пашка. – Я в выходные тут рано. Выпускаю их попастись, пока народ не повалит.
– Я приеду! – кивнула Ася с готовностью.
Когда она уже пробиралась по тропинке в орешнике, её слух уловил важное. Развернувшись и взявшись обеими руками за сухие кончики веток, Ася прислушалась. Далёкий, но всё-таки различимый голос Пашки произнёс:
– Александр Сергеич! Мне надо с вами поговорить, насчёт Курта. Срочно!
Странно и печально было Асе уходить из приюта. Она шла талой тропой и чувствовала, как ласково смотрит на неё лес. Не было сомнений, что берёзам и ясеням нравились её бледная кожа и серое пальтишко – в масть ранней весне – и упрямый весенний характер. Вся она была близка этому странному месту и времени, промокшей тропинке в глубь жизни. Долой барышню, рисующую котят! Да здравствует то, чему пока не подобрать слов!
На мостике у аллеи Ася увидела Лёшку. Он сидел на корточках, прислонившись спиной к столбику перил.
– А ты думала, я тебя брошу? В чаще? И с кем! Один – подросток отмороженный, а другой вообще псих. Идёт и бутылкой машет! – приветствовал он жену и, сунув руки в карманы, обиженно зашагал к шоссе. Ася вздохнула, не зная, рада она или расстроена. По крайней мере, на день рождения к старшему тренеру её больше не звали.
Лёгкий после шампанского, Курт шагал по лесной аллее, приближаясь к роковой точке. Добыв из кармана айфон, по привычке глянул погоду. Плюс пять, переменная облачность, ночью ноль, а завтра… ничего себе – опять снег! Поглядеть бы на него за столиком у окна, в кафешке, где раз двести встречался с самим собой. Столешница пахнет как лоза – переспелым виноградом и солнцем. За стойкой звенит стекло, бармены напрягают связки. И низкий гул планеты порезан мелкой соломкой – это из колонок валит «клубняк». Но пассажиру у окна плевать на рёв мироздания, главное, что за стеклом на улице – сиреневый тихий балет.
Если бы Курта спросили, отчего такой милый и образованный молодой человек не занят полезным делом, а вместо этого ищет забвения во всякой, как верно заметил Пашка, гадости, Курт бы ответил, что виновата совесть. Совесть съела его заживо. Она увлеклась каннибализмом с детских лет, когда он ещё был просто Женей Никольским, любимым сыном и внуком. Видимо, он родился на свет с этим изъяном. Реплика, сказанная не вовремя, деньги, истраченные на ерунду, неуместная улыбка, тайная сигарета на школьном дворе – всё это были «статьи», по которым ночи напролёт совесть судила его и сразу приводила приговор в исполнение.
Курт старался не провоцировать карательные органы. Следил за своей устной и письменной речью, великих целей не ставил. На стыке школы и института ему удалось вырваться на свободу – он начал придумывать, а точнее, ловить из воздуха лёгкие и странные мелодии, «песенки», как он звал их. Это длилось недолго – музы ушли вместе с юностью. В отсутствие вдохновения его единственным делом остался скромный фриланс.
Когда утром, расположившись за компьютерным столом, Курт принимался за работу, настроение его обычно бывало сносным. Он видел курс, но где-нибудь через час в рубку врывался загадочный террорист. Отпихнув Курта, вставал к штурвалу и влёк захваченный корабль на кухню – выпить ещё кофейку или чпокнуть баночку пива. Затем выталкивал его на балкон – обозреть близкий лесопарк – и наконец сгонял во двор – выгулять, уже второй раз за утро, спаниеля Каштанку, по домашнему – Кашку. Только к ночи, попав на «сковородку» самобичевания, он замечал позади ещё один упущенный день.
Долго ли, коротко ли, совесть догрызла его до костей. Останки Курта блуждали по дождливым, снежным и солнечным московским улицам – одинаково безучастные ко всему, кроме следовавших одна за другой доз некрепкого алкоголя.
А затем заболела старая Кашка. Маленький ветпункт в лесопарке, зеленевшем под окнами Курта, стал местом продления собачьей жизни. По многу часов они проводили с Кашкой под капельницей. Собака – на столе, а Курт рядом на стуле – уткнувшись носом в шелковистую шерсть. Иногда к нему подсаживался и сочувственно наблюдал за дыханием собаки паренёк с очень светлыми и твёрдыми серыми глазами на угловатом лице.
Похоронили Кашку, а через неделю умерла бабушка, спасшая маленького Женю от детского сада, а в школе учившая с ним уроки. Не то чтобы Курт убивался сверх меры. Просто впал в несравненную по глубине и бесчувствию лень. Вероятнее всего, в ближайшие годы ему грозил переход из категории начинающих выпивох в продвинутые, но тут произошло чудо. Неприметное на вид, как и все чудеса высокой пробы, оно удержало его от крушения.
Однажды ранней весной жизнь Курта упёрлась в насморк. Тот грянул внезапно, как будто безо всякого повода, и с тех пор не оставлял его дольше чем на неделю, несмотря на все старания врачей.
Примерно через полгода по настоянию Софьи, с которой тогда уже был знаком, Курт попал на приём к её брату. Александр Сергеевич Спасёнов изучил историю болезни и спросил: а, собственно, почему к нему? В соседнем кабинете есть ЛОР, а по субботам принимает аллерголог. Впрочем, как оказалось, пациент уже у них побывал.
Курт смотрел на доктора сонно, туповатыми от нехватки кислорода глазами. Течение мысли было затруднено отёком. Александр Сергеевич уже собрался переправить его обратно к специалистам, но вдруг что-то смутило его. Он подпёр ладонью голову и, вглядываясь в припухшие черты героя, спросил, давно ли Женя во мраке и может ли назвать причину, по которой так раскис?
Брат Софьи был первым, кто догадался заглянуть за декорации и обнаружил в тайнике зрелище горькое, требующее немедленного вмешательства.
Курт рассказал ему всё: про потерю музыки, про скрежет холодного мира и про то, что планету людей уже давно пора сдать на техосмотр с заменой масла и тормозных колодок. К его удивлению, доктор горячо согласился с ним.
Интуицией висельника Курт просёк: Александр Сергеевич – его шанс на выживание. Как и многим другим пациентам терапевта Спасёнова, ему захотелось неформальных отношений – если не дружбы и приятельства, то хотя бы особой профессиональной опеки. Чтобы покрепче занозить Санино сердце, Курт вручил ему флешку с песенками.
Аранжировка, полная всевозможных звонов и шорохов, обрамляла творения явно нездешнего производства. Мелодии были сотканы таинственными мастерами и отличались от всех прочих так же, как эльфийскому клинку следует отличаться от человеческого. Саня был ранен. Обдумав положение своего пациента, он дал ему совет: если Курт хочет снова начать дышать носом, ему придётся что-то добавить в свою жизнь и одновременно что-нибудь из неё изъять. Скажем, изъять алкоголь и добавить пробежки в лесу, тем более что он живёт поблизости.
И то и другое оказалось Курту не по плечу. И всё-таки кое-каких перемен он добился.
Через пару дней после визита к доктору, вовсе не собираясь бегать, он отправился на прогулку по лесопарку, и сразу из глубины поднялось время, когда ещё дошкольником он гулял здесь с бабушкой.
Парк, запечатавший в себе детство Жени Никольского, был стар и хорош. Вековые липы так незапамятно давно росли в обнимку с фонарями, что окончательно переплелись и стали половинками друг друга. Фонари зацветали в июле и посыпали пыльцой гуляющих граждан, а у лип время от времени перегорали лампочки. Всё детство он заходил в этот парк, как в книжку с картинками. Лёгкий шорох страниц – и ты внутри. Собираешь палки и шишки, мнёшь мать-и-мачеху, срываешь с кустов бутоны листвы и пробуешь городскую природу на вкус. Жуёшь её, расковыриваешь, царапаешь – и она не обижается, потому что ты маленький, тебе надо познавать мир. Потом несёшься к блеснувшей луже, падаешь – и вспученный асфальт дорожки, ободравший твои колени, становится тебе братом, пусть и таким, с которым дерёшься…
Маленький Женя Никольский знал о парке только то, что на виду: аллеи, озеро с лодками, площадки для спортивных игр. Территория как бы состояла для него из швов-дорожек, а непосредственно ткань – лесной массив, где до апреля резвятся лыжники, а по осени бесстрашные пенсионеры разживаются некоторыми видами условно съедобных грибов, – осталась за пределами взгляда.
И вот теперь, двадцать лет спустя, ему открылось, как в действительности велик и таинственен был этот остров. Спасаясь от агрессии города, дух старого лесопарка сотворил «рукава» и «карманы», пещеры и бермудские треугольники, в которые был вхож не всякий. Один из таких секретов и предстояло обнаружить Курту в самое ближайшее время.
Как-то раз он плёлся по лесу с фонографом на плече, не находя вокруг ничего достойного быть записанным, как вдруг различил звук.
Средь бела дня где-то в глубине, за деревьями юный голос напевал народную песню – не из тех, что исполняют титулованные хоры, а иную – честную и шершавую.
Курт сошел с тротуара на размокшую под осенними дождями землю и дослушал пение до конца. После паузы песню сменили команды, отданные мальчишеским голосом, – тренировали собаку.
Уже собравшись уйти, Курт бросил взгляд на свои облепленные мокрой землёй кроссовки и неожиданно разулся. Что это оказалась за благодать – месить босыми ногами не промёрзшую ещё землю. Холод, проникающий в кровь через ступни, произвёл приятный эффект. Нос захлюпал и «прозрел» – запах земли, сродни весеннему, только грустнее, расшевелил память. Прислушиваясь, Курт пошёл по размокшей земле и вскоре оказался возле той самой ветлечебницы, куда захаживал с Кашкой. Обогнул кирпичный кубик спортбазы и увидел то, что искал.
Во дворе перед хлипким домиком ничем не примечательный паренёк в компании мирно прилёгших вокруг собак мастерил что-то из обрезков досок. Заслышав чавкающие шаги, он обернулся и смерил взглядом незваного гостя – в подвёрнутых джинсах и совершенно босого. Кроссовки Курт держал в руке, на «крюках» среднего и указательного пальцев.
– Там вон водопровод, – кивнул мальчишка через плечо, и несколько лохматых зверей, старых и хромых, поддержали его реплику любопытным вилянием хвостов. Ни один не взлаял.
Курт поблагодарил, поочерёдно сунул ноги под ржавый кран у земли и, обувшись, вернулся – знакомиться.
Он не сразу узнал того мальчика, что иногда подходил проверить капельницу Каштанки. За прошедший год паренёк похудел и подрос, выступили кости скул, отросли волосы. Только когда он спросил: «А собаку-то снова не завели?» – Курт вспомнил его. Ну конечно! Те самые глаза! Серых глаз много, но эти были особенные, прозрачные в тёмных ресницах. Озёрная вода!
Курт не стал тогда выяснять, что за песню пел паренёк и откуда взялся у него столь диковинный репертуар. Зато он спросил о собаках и вкратце узнал историю приюта.
Вернувшись домой, Курт открыл фонограф и прослушал сделанную тайком запись. Звук шуршащей под ногами листвы, звонкий со всполохами хрипоты лай собак, голос паренька и собственный живой голос – всё это вдруг показалось ему родным, важным, чудом уцелевшим в железном скрежете мира. Впервые за целую вечность ему стало хорошо на душе.
На следующий день, когда была закончена работа, ему ужасно захотелось снова наведаться в ту глухую часть парка. Он прихватил гостинцев для собак и провёл лучший вечер за последние несколько лет, наблюдая, как Пашка раздаёт лакомство лохматым детям. С той поры не было дня, чтобы он не приходил в лес.
А затем появилась Ася и, даже не заметив, забрала его сердце. Курт смирился с неудачей в любви, и вроде бы легко. Единственное «осложнение» – как-то сам собой в нём пробудился интерес к интернет-историям о самоубийцах всех мастей. Он испытывал жгучее сострадание ко всем этим мученикам, будь то дети, решившие умереть прежде, чем о проступке узнают родители, или звёзды шоу-бизнеса со смесью ядов в крови. В жалости к ним Курт видел последнее проявление своей заглохшей человечности. Приходилось признать: надежды на возрождение оказались пустыми. Не помог ни Саня Спасёнов, ни Пашкин лесной приют.
И вот в череде дурных месяцев произошло событие, равное первому хлопку на весенней реке, когда целостность льда даёт трещину. Ася помахала ему в окно и велела зайти на Масленицу!
В тот день, безрассудно потягивая в ресторанчике вино и слушая на диктофоне Асин голос, он думал: ведь не шутка же это была? Хорошо, пусть она пригласила его из жалости, – он не гордый, от неё и жалость бы принял как дар!
Он думал об этом весь вечер. Шёл по улицам – и видел Асино лицо, сохранённое в памяти. И позже, когда принимал у Софьи машину, и когда, сев за руль, как во сне, погнал по переулкам – всё время думал только о невероятном явлении Аси.
А потом в плывущее по лобовому стеклу кино мечты врезался незапланированный кадр.
Курт почувствовал всем существом глубокий и гулкий удар – тот, что невозможно ни с чем спутать. Он означал итог жизни, переход в иную систему координат, отличную от всего, что было прежде. Прочие шумы – визг выжатых тормозов, щелчок дверцы, собственный голос – были ничтожны по сравнению с тем великим потусторонним звуком. Курт сбил человека – означал он, и это был обрыв троса, за которым уже не существовало ничего – ни мучившей его с детства треклятой совести, ни родных, ни надежды когда-нибудь стать нормальным.
Человек замер на боку, одну руку выбросив за голову. Он лежал так же мёртво, как и полагалось мертвецки пьяному, с одной лишь разницей: из разбитой головы натекло уж порядочно.
Первым делом всколыхнулся детский инстинкт – спрятаться под кровать. Убежать в дальнюю комнату, нырнуть и, свесив покрывало пониже, примолкнуть. Курт мысленно созерцал свой побег, а на деле сидел неподвижно, словно в глубоком трансе, не имея ни воли, ни тонуса в мышцах встать или хотя бы просто пошевелить рукой.
Его разбудила резко распахнувшаяся дверца. Софья с белым лицом, схватив его за плечо, что-то кричала. Наконец он разобрал. «Ты пил что-нибудь? Да или нет? – встряхивала она его. – Отвечай! Говори правду!»
Курту казалось, он ничего не ответил вслух, только подумал, но цепкие руки Софьи тут же дёрнули его прочь из машины и толкнули к тротуару.
– Живо домой, скотина! Я сама была за рулём, по твоей доверенности. А ты дома спал, ясно?
– Почему? – спросил Курт.
– Потому что ты ноль, а не человек! Проваливай!
Курт мельком взглянул в её похожее на бурю лицо, машинально поднял с асфальта зелёную флешку и пошел прочь.
Когда, отдалившись на некоторое расстояние, он обернулся, на холодном перекрёстке вселенной уже начал скапливаться народ. Софья заперлась в машине. А рядом всё в той же позе лежало, а может быть, какой-то вечной своей составляющей уже и воспарило убитое им человеческое существо.
Домой поехал на метро. Сел не в ту сторону, затем не туда перешёл – как будто забыл дорогу. Но сколь угодно запутанные следы не могли изменить случившегося.
«Вот так… – думал Курт, взглядывая откуда-то сбоку на собственную совершившуюся судьбу. – Жизнь, посаженная в несчастливый день, гнившая и сохнувшая с самой юности, закончилась старым алкоголиком под колёсами. Если бы не дикий тормозной путь и не вино в пиццерии – ещё можно было бы надеяться на продолжение. Но при нынешних обстоятельствах…»
Когда Софья вздумала геройствовать, у Курта и в мыслях не было возразить. Он знал, что не примет наказание от государства. Вот этого – нет, не будет! Только совесть имеет право измываться над ним, больше никто. Но и о том, чтобы за него отдувалась Софья, не могло быть и речи. В её поступке он увидел лишь отсрочку – шанс собраться с мыслями.
Дома он откупорил бутылку недорогого и резкого аргентинского вина и на третьем стаканчике совершил окончательный выбор: написать подробную, оправдывающую Софью записку и закрыть неудачный проект под именем Курт, ну, или Женя Никольский, кому как привычнее.
Он решил снять с себя жизнь спокойно. Кинуть её на стул у кровати, лечь и уснуть. С этой целью уже давно им были сделаны неумышленные приготовления, а именно – припасена пачка медикаментов, отнятая у нервной, страдавшей бессонницей матери. В пылу обид на сына она грозила ему, что пустит таблетки в ход. Курт не был уверен, что способ надёжен, но суетиться и подыскивать что-то ещё уже не было времени. Он принял имеющийся расклад как судьбу и, допив вино, ещё раз оглядел мрак внутри и снаружи. Нет, никаких сантиментов в адрес мира, который собирался оставить, не шевельнулось в нём. Решение было верным. Он дал себе сутки на наведение порядка и раздачу долгов.
Появление в приюте Аси поразило его. Эта светлая девочка пришла в день казни – не для того ли, чтобы отменить приговор? Но нет, она просила помочь сестре, а значит, подписала его. Что ж, так даже лучше – не будет напрасных сомнений.
Выйдя из парка и перейдя дорогу, отделяющую лесной массив от квартала, Курт вошёл во двор, где раньше жила его бабушка, а теперь, вот уже пару лет, – он, её внук. Поднял взгляд к белому небу: бабушка, ау! – и мимолётно подумал: а может, не надо таких уж крутых мер? «Надо, Женька, – ласково отозвалось в мозгу. – Ты духовный банкрот. Вляпался в то самое банкротство, когда стреляются – просто из чувства самосохранения!»
Усмехнувшись парадоксу, он прошёл по двору, отметил, что дама в «пежо» слишком уж яростно вопит на амбала в джипе, занявшем её парковочное место. Открыл электронным ключом подъезд и вдруг осознал: как-то ребячливо, не всерьёз, он относится к задуманному шагу. Как если бы это было кино в записи. Выключил, не досмотрев, – завтра включил опять – устал, спать захотел – снова выключил… Может, так оно и окажется?
Дома Курт вспомнил, что не позвонил матери. Это надо было сделать обязательно, а то ещё начнут разыскивать раньше времени.
– Мам, улетаю в Берлин, на выставку, – сказал он грустно. – По работе, на пару дней, срочно пришлось подменить одного парня. В аэропорту уже, да. Звонить не буду. Долечу – скину эсэмэску! Короче, ты не волнуйся.
Но мама, хотя и привыкла, что сын время от времени куда-то срывался, всё же разнервничалась. «Ни тоски, ни любви, ни обиды», – думал он, выслушивая её смешанные с укорами наставления. Хотел сказать на прощание, что, наверно, не любит её или любит совсем немного, но не стал. Зачем всё портить?
За вчерашний день он успел разобрать почти все свои бумажки и файлы. Не велик архив. Оставалось последнее. Он снял с компьютерного стола монитор, ноутбук и колонки. Мелочь – бумажки, колпачки от ручек, несколько истертых фенечек, которые не носил, по-простому ссыпал в пакет и бросил в мусорное ведро. Стер завалявшейся под столом футболкой пыль и сухие лепестки герани, налетевшие с окна. На расчищенную поверхность положил записку, которая должна была освободить от вины Софью. Он указал в ней, когда и в каком заведении ел пиццу и пил вино и что официанта звали Денисом – он, может быть, вспомнит клиента, которому при оплате счёта не хватило денег на карточке. Написал, что его спутница Софья Спасёнова взяла на себя вину с перепугу – это он, нижеподписавшийся Евгений Никольский, шантажировал её, угрожал дочери.
Вот и всё. На край записки, чтобы не сдуло сквозняком, поставил фонограф.
Ещё пара часов ушла на всякую ерунду вроде заправки стиральной машины и мытья сковородок. Не то чтобы ему хотелось прослыть чистюлей, но хотя бы минимальный порядок навести было надо – всё же будут приходить разные люди. Первыми, скорее всего, заволнуются приютские – Пашка с Наташкой, Саня. Может быть, и зайдут – ведь повесил он им ключи.
Напоследок ему захотелось под душ – смыть стыд и копоть неудавшейся жизни. Но разбираться потом с кучей кудрявых волос! Только высушить эту чащу – уйдёт полчаса. Курт уже не мог ждать. Внутри нарастал бешеный стук, будто кто-то из грудной клетки ломился на волю.
Закончив дела, он отправил матери эсэмэску: «Долетел» – и выключил телефон. Сбегал на кухню за пивом – не водой же смерть запивать! – и, поглядев на приготовленную постель, подумал: вот сейчас он примет лекарство и ляжет, как в детстве, на бочок – спать. Вспомнит что-нибудь хорошее – бабушку, Кашку. Одеяло натянет на уши, и ничего страшного с ним больше уже не произойдёт.
После исповеди брату у Софьи полегчало на душе. Возвратившись, она уснула намертво, а когда проснулась, субботнее утро с тучками показалось ей добрым. За окном шуршала капелью, звенела птичьими голосами оттепель. Завтра Масленица, а за ней весна – будет слякоть и свет, головная боль на перемену погоды, надежды и крушения надежд. А разве, Соня, ты мечтала когда-нибудь о гладкой занудной жизни? Нет уж, пусть будут битвы и риск, и героическое безрассудство. Главное – не поддаться унынию!
Завтракая в тихом доме – Ася с Лёшкой повезли собак в приют, а Серафима с хомяком дрыхнут, – Софья обнаружила в почте письмо. Кузен Болеслав, бесценный друг детства и первая любовь, человек, по образу и подобию которого она старалась выстроить себя, прилетал в Москву в понедельник. Пару лет назад основатель европейской сети школ, призванных помогать клиентам достигать успеха в разных жизненных сферах, а также обучать профессиональных коучей, предложил Софье обустроить московский филиал – она взялась и справилась.
Формальным поводом визита Болеслава в Москву была презентация его новой книги, от которой он сперва отказался, но буквально вчера передумал и дал добро. Софье была известна причина перемены решения. В день после аварии она позвонила ему из офиса и наговорила лишнего – о случившейся беде, об отчаянии, о том, что вряд ли ей удастся и дальше курировать деятельность филиала – из тюрьмы это будет неудобно.
Софья не думала, что Болека растрогают её жалобы, и ошиблась. Он ухватился за её признание, как будто только и ждал повода прилететь.
К письму прилагалась фотография: распечатка электронного билета на самолёт, прихваченная знакомой рукой – крой кисти изящный и крепкий, светлый шрам под суставом большого пальца. (Софья лично была свидетельницей тому, как юный Болек неловко махнул топором.) Подлинная рука маэстро Болеслава! Фокус на пункте прибытия – «Москва» и ниже подпись: «Держись! Скоро буду!» – черкнул по экрану. Многие коллеги и подчинённые получали от Болеслава подобные знаки внимания. Это был его стиль. Трогательный, но вовсе не гарантирующий любви к адресату.
Выйдя из подъезда, Софья остановилась и неспешно, с прищуром, словно боясь в один миг растерять надежду, оглядела двор. Нет, Курта не было. И сразу она упала духом. Ей казалось, что теперь, раз уж она взвалила на себя его груз, он должен по законам чести сопровождать её – идти рядом, раздвигая ветки, веселя беседой, давая глотнуть воды. «Ладно, подождём!» – постаралась взбодриться она. Но за целый субботний день от него не было ни звонка, ни эсэмэски.
Софья знала, что Курт бездельник, мечтательный разгильдяй, но не свинья. Иначе не взялась бы его выгораживать. Между делами она продолжала с растерянным сердцем поглядывать – нет ли сообщения? А к ночи о нём явились странные вести. Ася в пижаме пришла на кухню за «снотворным» ромашковым чаем и сказала, что в приюте видела Курта – с «Адажио» Альбинони и шампанским. Он велел передать, что придумал нечто, в результате чего у Сони всё будет хорошо.
Значит, хотя бы вспоминает о ней. Спасибо и на том!
Масленичное воскресенье Софья потратила на дела, которыми нагрузил её Болеслав. Выбирала гостиницу, договаривалась об аренде зала, где пройдёт встреча, размещала новость в Сети. Тысячи подписчиков Студии были мгновенно оповещены о возможности лицезреть гуру в Москве. Посыпались заявки.
Когда, раскидав дела, Софья собралась домой, оказалось, что на улице вечер. «Ну что же, – подумала она, оглядывая улицу в огнях. – Ася, Серафима, Лёшка и бессменный Илья Георгиевич испекли и съели блины, прогулялись потом с толпой весёлого народа по Лаврушинскому к реке. У них – праздник. И теперь в этот праздник, в тёплое счастье семьи явится мама-строгая, расчетливая тётка, убийца безвинного дяди Миши и, как Снежная королева, всех заморозит. Серафима спрячется в Асину комнату, а сестра взглянет серыми глазами, с упрёком: Соня, опять ты прогуляла самое важное!»
Нет, ей нечего делать дома! Придёт, когда все уснут.
На Пятницкой, расстилая по земле платок-паутинку, пошёл снег. Софья отпечатала по белому сотню шагов и, остановившись на перекрёстке, свернула в противоположную от дома сторону. Многолюдье и огни московского вечера развеяли горькие мысли. Она потянула на себя тяжёлую дверь «пироговой» и, погрузившись в душистый воздух, вздрагивая от волн озноба, остановилась перед витриной – что бы взять?
Горячие бруски пирогов всех мастей, похожие на терема с резными наличниками, на летние, полные ягод корзины, зачаровали Софью. Забыв, что семья сыта масленичными блинами, она попросила курник и застопорилась – брать ли ещё и ягодный? И если брать, то брусничный или черничный? Мучилась столько, что улыбка девушки за стойкой сделалась кислой. Совсем ты, Соня, выпала из формы – где твоя резвость, лихость, стремительность речей и решений?
Пока упаковывали пироги, Софья глянула в окно, залепленное сиреневым влажным снегом. Напротив виднелся дом, где двадцать лет назад пекли и продавали пончики. По поводу и без повода они с подружкой забегали туда и брали пакет колечек в липкой пудре. Кажется, и дядя Миша, любимец всех без исключения замоскворецких продавщиц, захаживал развесёлым молодцом в парное тепло заведения. А теперь вот – молодёжное кафе, вайфай…
Меняя руку с коробками пирогов, чтобы от бечевы не затекали пальцы, Софья почти что дошла до дома, когда в кармане загудел телефон. Звонила адвокат Елена Викторовна.
– Софьюшка! – бодро сказала она. – Я твоему владельцу автотранспорта, Никольскому, не могу дозвониться, а он мне нужен! Весь день звоню – недоступен. У тебя домашнего его нету?
– Сейчас скину, – ответила Софья и, отступив на край тротуара, к водостоку, гудящему ветром, остановилась. Снег стучал по коробке, и так же мелко, часто и вразнобой в виске задолбил пульс.
«Так, ну хорошо…» – вслух сказала Софья, чтобы прогнать необъяснимую тревогу. Отвела с лица мокрую прядь волос и вызвала номер Курта. Он и правда был недоступен. Не подошёл и на домашний. Ужас пробрался в грудь и тонко прищемил сердце. «Идиот! – бодрясь, выругалась Софья. – Эгоист безмозглый!» Считая, восстановила дыхание – вдох, выдох – и, закусив губу, позвонила брату. Этот бы хоть подошёл!
– Саня! Ты дома? – сказала она, услышав родной голос. – Умоляю тебя! Беги, пожалуйста, срочно к Курту и звони ему в дверь! Если откроет – перезвони мне сразу. Я еду!
Не совсем дома был Саня – но это и к лучшему. Будь он дома – ему бы уже не вырваться. За два года он крепко превысил лимит терпения жены. Теперь, чтобы исполнить обещанное, ему приходилось многое умалчивать и отчасти хитрить. Необходимость эта, как любой обман, наложила отпечаток на его слова и поступки. Теперь не всегда он чувствовал себя вправе поглядеть на человека прямо и настоять на собственном мнении, а всё чаще сокрушённо молчал.
Уже очень давно Саня обещал забежать к Николаю Артёмовичу, старику из соседнего дома, посмотреть забарахлившее инвалидное кресло, да и вообще проведать. Нарушенное слово угнетало его. Наконец, по завершении воскресного обеда с блинами и семейного просмотра скучнейшей мелодрамы, он решился и объявил Марусе, что у старика выпал винт из коляски, нужно срочно сбегать поправить, а то человек не может передвигаться.
Косматобровый Николай Артёмович был одним из подопечных, с которыми у Сани сложились приятельские отношения. Его подшефных объединяла общая черта – все они оказались никудышными воспитателями. Их дети, внуки и племянники вспоминали о них значительно реже, чем Саня, а то и не вспоминали совсем – до момента, когда настанет пора вступать в наследство.
После роковой травмы Николай Артёмович некоторое время пытался освоить костыль, но сдался и сел в коляску. А сев, обрадовался облегчению. Больше всего в случившемся Саню убивало, что теперь уже никогда старику не выйти на воздух подышать, не пройтись по знакомой улице «до булочной» – так он звал открытый на месте старинного магазина «хлеб» дешёвый сетевой супермаркет.
Сын давней Саниной пациентки, владелец «оконного» бизнеса, узнав о переживаниях доктора, установил Николаю Артёмовичу в подарок новый балконный блок с широкой дверью и специальным порогом, чтобы проезжала коляска. Теперь всякое утро старик по-королевски выкатывался на балкон и в дыму и всполохах глаукомы различал крыши пятиэтажек и близкий лес. Затем возвращался на кухню и, вызвав номер, докладывал Сане, что погода сегодня сырая, надо одеться, взять зонт.
Николаю Артёмовичу иногда помогали соседи-пенсионеры, из поликлиники приходил врач, но Саня был единственной опорой души. Будучи человеком гордым, «подшефный» постарался устроить так, чтобы доктор Спасёнов не только жертвовал собой, но и сам получал пользу от общения. Николай Артёмович посвящал свои дни прослушиванию радио- и телепрограмм и копил информацию, чтобы в ежедневном звонке сообщить, что пешеходов, переходящих дорогу в неположенном месте, повсеместно начали штрафовать или что в молочных продуктах такого-то завода найдены болезнетворные бактерии.
Краткий – на одну-две минуты – звонок Николая Артёмовича обычно случался утром, по пути на работу. Летя через лес, Саня радостно впитывал бессмысленные новости и заряжался бодростью духа.
Сердечной глубины общения, как с Ильёй Георгиевичем, у Сани с Николаем Артёмовичем не было, но зато было восхищение мужеством человека перед лицом собственной дряхлости и была привязанность, которая возникала у Сани очень легко к старым людям и детям.
Прибежав к Николаю Артёмовичу, Саня сразу же занялся коляской и справился быстро. Когда позвонила Софья, он как раз пытался увернуться от картошки со стопочкой, коими по случаю Масленицы настойчиво и строго угощал его хозяин.
В секунду поняв, чего опасалась Софья, и мгновенным спазмом в солнечном сплетении разделив её страх, Саня ринулся в прихожую.
– Заболел, что ли, кто? – нахмурился Николай Артёмович, выкатываясь следом.
– Да! – срывая с вешалки куртку, ответил Саня. – Заболел. Главное, чтобы жив.
Если бы Саня мог представить, что жена следит за его перемещениями из окон – сперва из южного, затем из восточного, он позвонил бы ей и честно сказал, что задержится ещё ненадолго. Просто нужно проверить, всё ли в порядке с одним несчастным парнем. Да ты его знаешь – Курт!.. Больше того – если бы Саня мог догадаться о степени Марусиной ревности, он поразился бы до слёз и навсегда прекратил враньё. Но ни о чём таком он не догадывался, а потому решил без лишних объяснений добежать через парк до дома Курта, выяснить, что к чему, и сразу вернуться домой.
В тот вечер, стоило мужу выйти за дверь, Маруся кинулась к окну спальни и минуту спустя увидела: пройдя наискосок через двор, Саня зашёл в подъезд, где живёт старик на коляске. Это успокоило её душу. Сохраняя снайперскую концентрацию, Маруся принялась ждать, когда муж выйдет. Это случилось минут через двадцать – она была довольна. И вдруг сердце заколотилось. Вместо того чтобы вернуться дворами, он направился за угол дома. Маруся метнулась к окну на кухне: вылетев из-за домов, супруг пересёк пешеходный проспект и бегом помчался в глубину парка.
Ещё осенью Маруся заподозрила, что собачий приют есть лишь удобное оправдание, которое выдумал муж, чтобы скрыть от неё правду. Марусе было совершенно ясно: ни кучка грязных зверей, ни жалость к патлатому подростку не могли бы столь часто завлекать её Сашу, уважаемого пациентами и коллегами врача, в эту промозглую чащу. Конечно же его притягивало иное. Марусе ещё ни разу не удалось выследить врага, коварное создание, сбившее с толку её супруга, но фантазия при поддержке нетвёрдой логики убеждала её: встречи происходят поблизости, возможно в том изящном особнячке, близ центрального входа, где расположился небольшой фитнес-клуб.
Не замечая нытья заскучавшей дочери, Маруся вернулась в комнату и, упав на постель, уткнулась застывшим взглядом в тёмное пятнышко над кроватью – след от прибитого комара. Так она пролежала минут пять, а затем поднялась и, позвонив мужу, спросила, поддаётся ли коляска починке. «Да в общем не очень, – сбивчиво ответил Саня. Его голос предательски гаснул в порывах лесного ветра. – Ещё немного задержусь, но уже скоро! – И через небольшую паузу: – Марусь, вообще-то я к Жене Никольскому бегу. Что-то там неладно. Ну, прости ты меня! Не обижайся!»
Моментально забыв семейный конфликт, молясь только о том, чтобы Курт не вздумал избавляться от греха посредством нового, ещё более тяжкого, Саня пересёк парк. На другой стороне шоссе, куда выходила лесная аллея, стояла многоэтажка Курта. Во дворе запрокинул голову: свет в его квартире горел подряд – на кухне и в обеих комнатах.
Он уже вовсю барабанил в дверь, когда из лифта выбежала Софья.
– Не открывает? – Бросила коробки с пирогами на плитку площадки и вжала палец в кнопку звонка.
Саня покачал головой – без толку! – и приник ухом к щели, там, где дверное полотно стыковалось со стенкой.
Воображение открыло ему выстуженную комнату: на диване – логово из одеял и пледов, а внутри норы – слабая, прерывистая волна дыхания.
– Родителей его телефон знаешь? – обернулся он к сестре.
Софья мотнула головой.
– Погоди! Мне ведь Пашка говорил. Сейчас… – спохватился Саня и, потерев ладонью лоб, припомнил: действительно Пашка вчера звонил ему. Сказал, Курт странный, явился с шампанским, дал денег на собак – кажется, выпотрошил всё, что было, и ещё зачем-то в шахматном павильоне оставил свои ключи. Что-то мёл про Берлин. Саня не знал, как вышло, что он забыл об этом звонке. Замотался – пациенты, Марусины слёзы.
Нашарив телефон, он позвонил Пашке. Нужно было скорее добыть ключи.
– Паш, а можно я там слева стёклышко выну, ну, которое побольше, чтобы пролезть? – сказал он, коротко объяснив ситуацию. – Оно же хлипенькое у нас. Я аккуратно, а завтра поправлю! Ну, не гнать же тебя павильон отпирать, а? – И, получив дозволение, сразу же вызвал лифт.
Софью на каблуках, во избежание травм на льдистых тропинках, решено было оставить во дворе. Через некоторое время она услышала доносящееся из леса эхо собачьего лая. Должно быть, это Саня разбойно проник в шахматный домик.
Брат вернулся раньше, чем она ждала. Бежал бегом. Махнул добычей – три ключа на кольце.
Поднимались молча. Только у двери переглянулись и поняли, что заняты общим делом: оба молились Ангелу-хранителю. Бабушка учила их разным молитвам, но почему-то именно к Ангелу дети прониклись особым доверием. В данном случае адресатом был Ангел-хранитель Курта; странно же было, что брат и сестра обращались к нему с просьбой уберечь Курта не теперь и не в будущем, а в прошлом, некоторое время назад. Так, как если бы перед небесными силами жизнь человека лежала единовременным целым и любой отрезок можно было поправить.
Отперев дверь, Саня велел сестре ждать на лестничной площадке, а сам мигом пролетел через прихожую и очутился в комнате. Всё было в точности так, как представилось ему, когда он пытался увидеть сквозь стену – ветер из форточки, на разложенном диване «логово» из одеял. Значит, внутри должна сохраниться жизнь!
Подойдя к постели, он задержал дыхание и тронул холодными с улицы пальцами жилку на шее Курта – вот он, миленький, тикает! Слабоват, но вполне себе есть! Можно сказать, нормальный.
Прикосновение не разбудило спящего. Саня быстро оглядел комнату – нет ли объяснения случившемуся. На столике у дивана горела дурацкая лампа – полоска белого света в металлическом корпусе. У стены на подставке – доска синтезатора, покрытая вековым слоем пыли, и в таком же пыльном футляре гитара. Офисное кресло-вертушка… И, наконец, да! Вот оно!
На компьютерном столе, придавленная корпусом фонографа, трепетала свободным краем записка – белая и чистенькая, с неровно и всё-таки внятно выведенными словами признания. Саня взял её в руки, пробежал и, зажмурившись, словно ударило по глазам, сунул в карман.
Склонился над спящим и крепко, на пике острого чувства, тряхнул за плечи:
– Ну? Как Берлин?
Курт шевельнулся.
– Берлин, говорю, как? Понравилось? – повторил Саня, ощущая, как наваливается отчаяние. Бьёшься-бьёшься, не знаешь, что ещё выдумать, чтобы дверь проклятая не захлопывалась, а этот – сам! Сам!
Курт повернулся на бок, трудоёмко разлепил веки и сразу же понял всё, кроме единственного момента: как вышло, что он оказался жив? Тяжёлая пустота во всём теле не позволила ему решить – хорошо ли это, что он здесь, а не там? Всё равно. Лишь бы отстали и дали ещё поспать. Так ведь нет, не дадут! Пробудившееся сознание сказало Курту, что теперь его будут мучить. Тем более что Саня уже поднял с пола и вертел в руках широкую пластинку таблеток с несколькими пустыми гнёздами.
– И это что, всё? – спросил он, с надеждой взглядывая на Курта. – Всё или не всё?
– А зачем больше? Хватило, чтоб отоспаться… – хрипло и слабо, ещё не владея затёкшим голосом, отозвался Курт.
– Чтоб отоспаться – как раз!
Пока Саня чинил осмотр, слушал пульс и дыхание, больно светил в глаза лампочкой, Курт вспомнил, что пил таблетки медленно, по одной, давясь, царапая горло, ставшее узким от спазмов. Затем ощутил прилив тошноты и, чтобы не сорвать всё мероприятие, был вынужден переждать. Дальше воспоминаний не было.
Измученный манипуляциями и вопросами настырного доктора, он откинулся на подушку и снова задремал. Тем временем Саня вышел на лестницу, где его дожидалась сестра.
– Жив. Надеюсь, что и здоров. Снотворного перебрал, – сказал он и прислонился к стене, охваченный тяжёлой усталостью.
Софья охнула и ветром промчалась в комнату, бросила пироги на стол и в секунду очутилась на коленях у постели.
– Женька, ну как ты? – затормошила она его, чувствуя, что голосом завладевают слёзы. – Ты поправляйся, и всё будет хорошо! Мы всё уладим! Саня, может, ему чего-нибудь принять? – в тревоге обернулась она на вошедшего следом брата. – Ну там энтеросгель, уголь? Или, может, пусть поест? Жень, ты поешь? Хочешь? Есть брусничный пирог! Я прямо никак не могла выбрать – брусничный или черничный?
Курт лежал не шевелясь, не открывая глаз.
– Слушайте, вы как хотите, а я буду! – решила Софья и подошла к столу. – Я зверски хочу есть, сейчас умру! – Сняла бечёвку, крышку и, подчиняясь истерическому приступу голода, оторвала угол от большого брусничного пирога. Промычала: – Вкусно! Не хотите? А зря! – Распаковала вторую коробку и взялась послащёнными брусничной начинкой пальцами за курник. Его оказалось совсем не удобно ломать – он был испечён каравайчиком. Пришлось снять узорчатую верхнюю корочку, так что получился вулкан с обширным жерлом.
Прошла пара минут, прежде чем Софья утолила нервный голод и, прервав пиршество, снова очутилась возле Курта.
– Женька, ты, может, подумал, я ругаю тебя? – заговорила она взволнованно. – Нет! Совсем не ругаю, совершенно! Я, наоборот, жалею тебя, слышишь? Вот как себя жалею – так и тебя, даже больше! – И вдруг, словно утратив разум, принялась часто, крепко гладить его по лбу и по спутанным волосам – словно хотела умаслить их оставшимся на пальцах вареньем.
Курт собрал силы и отстранил руку Софьи.
– Я не понимаю… Как вы можете без разрешения врываться? Это полный бред – то, что вы здесь, – скованно и медленно, всё ещё хрипя, проговорил он. – Лампу погасите. Режет…
Саня погасил лампу – остался верхний свет, люстра, включённая на два плафона, – и, бросив взгляд на Курта, ещё раз перебрал в уме результаты краткого осмотра. Никаких критических повреждений, скорее всего, нет, хотя контролировать сердечную деятельность надо. Затем поглядел на сестру, приникшую щекой к руке смертного грешника, и, что-то грустное поняв о ней, чего не понимал раньше, вывел её из комнаты.
– Поезжай домой. Ты сейчас тут не нужна, – сказал он на лестнице плачущей Софье. – Я потом позвоню тебе.
– Саня, мне очень жалко его!
– Ему вот тоже тебя жалко было, – проговорил Саня, чувствуя, как в кармане шевелится живым существом предсмертная записка Курта, и вдруг взорвался: – Нет, ну ты скажи мне, ну как так можно! Сколько людей за лишний год жизни готовы на всё! На всё! А у этого здоровье, молодость! Откуда такое?
– Чувство вины, – сморкаясь в бумажный платок, сказала Софья.
– Чувство вины! Ну так что же? Терпи, раз виноват! Тащи свой крест! Люди помогут, Бог поможет!
– Саня, у каждого своя картина мира. Болек сказал бы, что вину надо сбросить с пятидесятого этажа и полюбоваться брызгами. И что для тебя почётный крест – то для другого бессмысленная пытка.
– Да нет, я понимаю, – внезапно смирился Саня и приложил ладонь ко лбу. – Я просто всё время упираюсь в вопрос: что сделать, чтобы победила жизнь? Куда всем навалиться, чтобы сдвинуть? И когда рядом человек поступает ровно наоборот, на другую чашу весов… Ладно, – оборвал он сам себя. – Не хочу я «скорую» вызывать, привяжутся. Сам пока послежу. Не должно было ничего с такого количества…
Когда лифт увёз сестру, Саня вернулся в комнату. Глянул на Курта – тот дремал. Посмотрел затем на общипанные Софьей пироги. Вдруг зверски ему захотелось затянуться сигаретой. Саня бросил курить несколько месяцев назад, но пока что окончательного освобождения не наступило. В утешение он жёг теперь на блюдцах маленькие костерки из всякого сора, засохших веточек и цветков домашних растений – чтобы только посмотреть на дым. Он огляделся – что бы тут пожечь у Курта? – и, почувствовав валящую с ног усталость, присел на стул, под весенний ветер из форточки.