Полцарства - читать онлайн

1

В тот образцовый мартовский вечерок, даже и с блинами, которые по случаю Масленицы продавали на площади, молодой шустрый человек Алексей, добрая душа и обожаемый учениками тренер детского клуба по мини-футболу, выскочил из метро и оказался немедленно вовлечён в конфликт.

Скандал зрел на перекрёстке Климентовского переулка и Малой Ордынки. Дядя Миша – харизматичный пьяница из местных – затеял опасное разбирательство с уличным музыкантом и, кажется, собирался уже посадить паренька с индийской дудкой в собранный у обочины снег.

Скандалов Лёшка не любил, но дядя Миша был не чужой ему человек – сосед по «последней коммуналке», где Лёшка вдвоём с мамой провёл своё грустное и счастливое детство.

Давным-давно – Лёшка учился тогда классе во втором – по стене их дома поползла трещина, и жильцов пообещали расселить в новенькую многоэтажку у метро «Пролетарская». Уже успела с той поры миновать школа, и случилась авария, в которой не стало мамы, а Лёшка всего только повредил колено, лишившись шансов стать Пеле; уже возникла из арки на Пятницкой Ася – волшебство его жизни, отзвенела свадьба, а дом всё стоял.

Лёшка хотел продать комнату и на вырученные деньги обзавестись квартиркой в спальном районе – для молодой семьи. Но дядя Миша слёзно умолял повременить. Боялся: что, если новый владелец сживёт его со свету? Лёшка хмурился, но пока что жилплощадь на продажу не выставлял. Сосед, хоть и падшая личность, всё же из детства.

История дяди-Мишиного падения проплыла перед Лёшкой подобно каравелле, сперва новенькой и блестящей, в звоне музыки и шутих, затем – почернелой, потрёпанной бурями, полной гула и брани пьяных матросов, а под конец – совсем завалившейся на бок, в пучину.

Когда Лёшка был маленьким, дядя Миша, бородатый красавец и балагур, человек-праздник, торговал с лотка печатной продукцией: картами города, путеводителями, краеведческой литературой. Всякий разговор с покупателем превращался им в интерактивное шоу, венчающееся продажей той или иной мелочи. Творческий подход дяди Миши к делу, подогретый прихлёбыванием из фляжки, однажды закончился дракой, и буяна попросили с поста.

С тех пор он околачивался возле лотка добровольным помощником и по-прежнему угощал покупателей байками. Из них вытекало, что дядя Миша был лично знаком и дружен со всеми авторами, представленными на книжном лотке, включая Гиляровского, у которого он неоднократно «пивал чай». Байки способствовали продажам, а потому владельцы точки не чинили препятствий творческим порывам сказителя.

Шло время, и радужный хмель сменился тяжёлым пленом. Дяди-Мишина комната, увлекательная, как пиратский клад, полная антикварного барахла, из которого маленькому Лёшке перепадал то значок, то монетка, подверглась безжалостному разорению. Нуждаясь в средствах на прокорм зелёного змия, дядя Миша стал приторговывать сломанными примусами и истёртыми пятаками. Понемногу сокровища иссякли, на их месте образовалась свалка тряпья, посреди которой изредка ночевал хозяин.

Дядя Миша осел, причём и в буквальном смысле, на пыльных швах замоскворецких улиц. Начали погрохатывать скандалы. Соседство становилось небезопасным, и потому Лёшка был рад перебраться в дом неподалёку, к молодой жене, в душевное семейство Спасёновых.

Иногда в нём проблескивало божьей искрой желание вызволить дядю Мишу: обустроить рухнувший быт, отвести лечиться. Но здравый смысл подсказывал: разгулявшийся бес не оставит жертву; пожалуй, и Лёшку за компанию утащит в трясину. А ему теперь собой рисковать нельзя. У него – счастье!

Рассудив так, он ограничил своё участие малым. Если кто обижал бедолагу, тот мог от Лёшки и схлопотать – благо это ему не трудно и даже приятно для мышц, скучающих по былым спортивным нагрузкам.

Но проучивать сегодняшнего флейтиста было не за что. Насколько Лёшка понял из дяди-Мишиных воплей, его сосед был категорически против того, чтобы иноземная флейта бансури звучала в Замоскворечье, на нашей, братцы, православной земле!

Бесформенным мешком дядя Миша наваливался на паренька и дышал ему в лицо угарной бранью. Флейтист, твёрдо заняв глухонемую позицию, в дебаты не ввязывался, а отступал себе потихоньку в сторону, поближе к торговым точкам. Когда Лёшка был в двух шагах от очага конфликта, дядя Миша, раздражённый трусостью противника, не стерпел и боднул свою жертву косматой головой в грудь. Флейтист, удерживая на вытянутой руке драгоценную дудку, шлёпнулся наземь.

– Дядя Миш, ты чего, озверел? – вознегодовал подоспевший Лёшка и бросился поднимать пострадавшего.

Когда вдвоём с поутихшим буяном они присели на лавку в родном дворе, дневной свет пошёл на убыль. Синева в тополиных ветвях потемнела и стала стеклянной.

– Враги меня давят, Лёха! – просипел дядя Миша и, вздохнув, как исплакавшееся дитя, прилёг косматой головой Лёшке на плечо.

От дяди Миши разило правдой жизни, к тому же была некоторая вероятность подцепить насекомых, но Лёшка терпел, не отстранялся.

– Нет у тебя врагов, дядя Миш, кроме тебя самого! – возразил он, скашивая взгляд: дядя Миша плакал. Слёзы вытапливались из отёкших незабудковых глаз и стекали по багряным щекам Лёшке на чистую куртку. – Дядь Миш, ну чего раскис-то? – заволновался Лёшка. – Давай подымай башку, гляди веселей! – И подтолкнул плечом. – Смотри, завтра выходной, приходи к нам, матч посмотрим, наши с хорватами будут играть! Только отмойся почище, а то Софья не пустит.

Лёшкина свояченица не пустила бы дядю Мишу на порог, даже будь он отмыт до блеска и надушен хоть «Кензо». Но Лёшка не опасался прослыть пустобрёхом. Он знал, что дядя Миша не придёт. Непропитым остатком совести этот человек понимал, что вламываться в добрый дом, где к тому же растёт ребёнок, было бы непорядочно. И всё же он благодарно склонил голову, на грязной шее мелькнул голубой шарф, ставший в последние годы отчасти бордовым. Лазурное это кашне было подарено в далёкие годы то ли сбежавшей впоследствии женой, то ли ещё кем – к дяди-Мишиным голубым глазам. Выцвели глаза, шарф пропитался жизнью.

– Дядь Миш, давай домой, отдохни, – ласково проговорил Лёшка. – Мне Асю пора встречать, обещал ей. Сам понимаешь, обидится. А как я тебя такого оставлю?

Но нет, черёд сна, горького и рваного, полного населивших душу чертей, ещё не настал. Дядя Миша встрепенулся и с тревогой поглядел в подворотню.

– Гурзуф брешет! – заволновался он, привстал и, шатнувшись, нащупал в заднем кармане штанов поводок.

Косматый страж дяди Миши, старый пёс Гурзуф, украсил собой не один туристский фотоальбом. На него обращали внимание часто, особенно иностранцы. В лицах читалось сомнение: полагается ли подавать псу на пропитание?

«Да вы чё! – разрубая воздух ладонью, возражал дядя Миша. – Итс майн! Сами прокормим! Вот если мне сигаретку стрельнёте – это да, будет гуд, о’кей!»

Иностранцы улыбались и, достав гаджеты, щёлкали дядю Мишу с питомцем. Разве что автограф не брали. А что – он бы дал!

– Одолевают, Лёха, меня враги. Погибну – не брось Гурзуфчика! Он мне, знаешь, как отец!.. – пробормотал дядя Миша и, набычив взгляд, совсем уже мутно уставился на Лёшку. – Дай слово друга!

– Да сказал уже, всё. Не брошу! – раздражился Лёшка.

Дядя Миша удовлетворённо кивнул и, отчалив от лавки, поплыл в сторону Малой Ордынки – на поиски пса. Он шёл как прокопчённый пароход, слегка накренившись набок. Раскисший снег брызгал из-под дачных галош, весьма уместных в московскую дурную погоду, если только поддеть шерстяные носки. Винтажный поводок, сделанный, кажется, из лямок рюкзака времён КСП, волочился за дядей Мишей по мартовской грязи, и где-то лаял, чуя приближение хозяина, штормовой и скалистый Гурзуф.

Нахмурившись, Лёшка зашагал по ещё различимым в слякоти следам дяди Миши. Наступало проклятое время, когда на площадь у метро «Третьяковская» валом повалит народ и милый сердцу облик старой Москвы уступит место всемирному мегаполису. Запахнет холодной пылью, и нечего станет делать на обезличившихся вдруг улицах, похожих на переполненный аэропорт.

Но даже и у этого «проклятого времени» есть оправдание – пора встречать из студии рисования Асю! Не пройдёт и пяти минут, как он увидит в арке своё заклятие – прозрачную сероглазку, насквозь городскую, тоненькую, несмотря на волжские корни. Только волосы, стриженные под каре, рыжеватые и беспорядочные, как луг в сентябре, напоминают о солнце, которое в изобилии знали предки. Ася машет рукой, летит навстречу – и тут бы настать безмятежному счастью! Но каждый раз в первый миг свидания словно срабатывает «рентген» – Лёшка видит Асю насквозь и ничего не понимает в увиденном.

Затем молодожёны целуются, начинается ещё один счастливый вечер, но загадочный «снимок души» хранится в сознании и тревожит новоиспечённого супруга своими извивами и лунными кратерами.

От этих «кратеров» и происходили все их размолвки. То Ася влюблялась в какую-то сложную музыку, то рвалась в жуткую метель гулять, а то и вообще заявляла, что на своей карамельной работе разучилась рисовать честно – значит, надо на выходных сесть в электричку и уехать далеко-далеко! И попробуй ей возрази – умрёт улыбка, веснушки стекут со слезами, не допросишься ни одного поцелуя. В общем, дело табак.

Лёшка искренне недоумевал, зачем человеку по молодости копаться в трудных вопросах? Для этого существует старость. Вот бы Асину душу сделать простой и весёлой – уютный дом да любовь к мужу! Ну ладно, пусть ещё иногда рисует котят.

2

Кто сказал, что весна добра и прекрасна? Она, как разбойник, сшибает с груди замок, рвёт дверь и переворачивает сердце. И всё же Ася любила эти ветреные облавы и с приходом марта уже успела помечтать, как уберёт в шкаф пальто и зимнюю обувь. Но пока что через маленькое круглое окно чердака на Пятницкой, где приютилась студия рисования, было видно только самую первую оттепель – сырые главы церквей и огромную кривую берёзу в гнёздах, натуральные саврасовские «грачи»! И старые эти деревья, и церкви доставали корнями до тех времён, когда купцы Спасёновы, Асины предки, гоняли чаи, дуя на блюдца, ловко вели дела и щедро жертвовали на храм.

Студия «Чердачок» стала одним из многочисленных коммерческих проектов Асиной старшей сестры Софьи, взращённых ею на ниве образования. В послужном списке у неё имелись: Центр детского развития, театральная студия, курсы ландшафтного дизайна и даже филиал международной школы коучинга, забиравший в последний год всё её время.

Ася, не унаследовавшая предпринимательской жилки предков, получила от сестры задание по силам: разработать учебную программу и обзвонить знакомых с худграфа – кто возьмётся разделить с ней преподавательские труды?

Не то чтобы Ася была настоящим художником. То есть два года назад она получила диплом, это правда, но рисовала совсем не то и не так, как мечтала, когда только собиралась податься в искусство. «Не живопись, а чай с булочкой!» – сердилась она, глядя на свои рисунки, собиравшие кучу «лайков» на аккаунтах сестры.

Нет, Ася, конечно же, любила и булочки, и старые улочки, и цветение крымских магнолий, до сладости ощутимо передаваемое акварелью, и прочие «отпускные» мотивы, которые желали освоить записавшиеся в студию дамы и девушки. Но одновременно и не любила – почти ненавидела. Однажды перебрала стопку своих работ и, стиснув зубы от натуги, раня нежную кожу рук, всю пачку разорвала на кривые полосы.

– Соня, но это ведь пошлость! Ничего там нет настоящего! – жалобно объясняла Ася сестре, обнаружившей цветные лоскуты в пакете с мусором.

Но Софья не приняла оправданий.

– Потому что забот у тебя нет! Хорошо живёшь! – твёрдо сказала она. – Лучше бы сварила Серафиме кашу, а то я опаздываю!

Пятилетняя Серафима, Асина племянница и крестница, была как две капли воды похожа на тётку – обе рыжевато-русые, пастельные, с чуть заметными веснушками. А вот Софья, после развода взвалившая на себя обеспечение семьи, перекрасилась в брюнетку и пристрастилась к алому маникюру, что вскоре отразилось и на характере.

В масленичный четверг подвалило снегу – весна взяла передышку. И всё же в закутках дворов и под окнами, где недавняя оттепель накрошила сосулек, чувствовался весенний беспорядок и свежесть. Стал различим на слух особый, хрипловатый разговор окрестных домов – то стукнет дверь, то окно, то «поплывёт» и шмякнется оземь отсыревшая штукатурка. «Вот бы о чём надышать акварель!» – думала Ася, прогуливаясь между мольбертами. Но сегодняшняя группа – шесть милых дам и один скромный молодой человек рисуют начатую на прошлом уроке вазу.

Ася поправляла карандаши в руках учеников, добавляла штришок-другой, а сама думала о том, что ничего нового в её жизни, конечно, уже не будет – одни надоевшие натюрморты!

Ещё полгода назад у Аси всё было впереди. В голове нестройными табунами бродили мечты о будущем, и оно обещало быть чудесным! И вот – всё определилось. Не то чтобы плохо, но – без чудес.

Прошлой осенью Ася вышла замуж и до сих пор не могла понять: как же так получилось? Почему? В голову приходил единственный ответ – ей хотелось, чтобы Лёшка улыбался. Видеть его совсем ещё мальчишеское, но такое суровое, скорбное лицо – сжатые губы, сведенные брови – было невыносимо. Нет уж – пусть улыбается, хохочет, захлёбывается счастьем. Последние Асины сомнения разрешил папа. «Настюша… – сказал он несмело, – Но ведь если ты согласна выйти замуж за человека, просто чтобы он улыбался, если это так важно для тебя, – значит, ты его любишь?»

Да, так сказал папа, а папа с мамой – лучшая пара на свете. Все трое их детей это знают – и Ася, и Софья, и старший брат Саня, Александр Сергеевич Спасёнов, врач, святой человек и Асин кумир. Может, из-за того, что «лучшая пара» уже есть, ни у кого из детей не сложилось пока что личного счастья.

Прохаживаясь между мольбертами и поправляя работы, Ася чувствовала, что сегодня ей совсем не хочется на диван, к семейным ценностям, а хочется вытворить что-нибудь, пусть даже и глупое, – к примеру, залезть на липу, протянувшую крепкий сук к Спасёновым на балкон. Однажды в детстве они с братом разыграли Софью – перебрались на липу и подглядывали, как сестра в недоумении ищет их под кроватями. Вот сбежать бы и сегодня в гущу ветвей, притвориться там воробьём! Да только Лёшка устроит скандал – он за Асю боится. Вечно кутает её, а летом не пустил полетать на воздушном шаре! Даже не разрешает ездить по городу на велике, хотя по Пятницкой проложили дорожку. Скучное житьё!

Дотерпев кое-как до получасового перерыва перед вечерней группой, Ася заварила пакетик чаю и подошла к окошку глянуть – как там весна? Смеркалось потихоньку, снег пока что не таял, но воздух набух, как дождевое облако. Значит, к ночи потечёт!

Взяв бумагу и карандаш, она принялась набрасывать хмурые купола, но её отвлёк топот на лестнице. В дуэте шагов Ася различила звонкие каблуки сестры, а через пару секунд ввалились: Софья в ореоле резких духов и её спутник с монитором в обнимку.

Женя Никольский по прозвищу Курт, программист и музыкант, был Софье не то чтобы друг, скорее добрый знакомый. Свой ник он получил в честь какого-то «культового» Курта, не то Кобейна, не то Воннегута, точно Ася не запомнила.

Курт был приятный парень, симпатичный, постарше Аси, помладше Софьи. Его фигура, высокая и тонкая, с довольно широкими для астеника плечами, порадовала бы глаз художника, если бы красоту силуэта не смазывала привычка держаться стиснувшись, обхватив плечи крест-накрест, словно он сильно зяб и старался укутаться сам в себя. Облик венчала груда вьющихся русых волос, собранная даже не в хвост – в сноп, в захватывающее дух творение, которое хотелось принять за наследственный признак некой таинственной расы или же за остаток небесного обмундирования ангелов.

Лицо Курта было задумано красивым, но не раскрылось вполне, как фантазия живописца, забытая на стадии наброска. Не всё было решено с формой носа, прямого, но как будто припухшего. Прекрасные серые глаза можно было расположить удачнее. Хорош был ясный лоб, но линиям бровей недоставало чёткости.

Несколько раз Курт бывал у них дома, помогал Софье организовать поддержку её проектов в Сети, а потом перестал заходить. Однажды Ася чуть было не нарисовала его по памяти, но лицо на портрете выразило такое сомнение и смуту, что она, испугавшись, отложила рисунок.

Курт вошёл вслед за Софьей, опустил монитор на кресло и обернулся в ожидании указаний.

– Ну, что ты смотришь! Ящик свой сними! Так и будешь с ним мотаться? Там ещё пять мониторов! – сказала Софья и помчалась в чуланчик под скосом крыши – проверить, есть ли место. Согласно распоряжению босса, старая техника в Студии коучинга была заменена новой, однако и для прежней Софья надеялась найти впоследствии какой-нибудь сбыт.

Тем временем Курт снял с плеча висевший на ремне ящик антикварного вида и, мельком взглянув на Асю, кивнул ей:

– Привет!

– Привет! А что это? – спросила Ася, разглядывая деревянную шкатулку.

– Мой друг, фонограф Эдисона! – скромно представил товарища Курт.

– Неужели работающий?

– Ну, сам ящик – это как бы душа, – пояснил Курт и, передёрнув повыше плетёные фенечки на запястье, откинул крышку. – Внутри, видишь, айфончик обычный, в режиме диктофона, и к нему микрофон. Микрофоны можно разные подключать… – помолчал и прибавил: – Я к вам вообще-то с ним уже приходил. Давно. Наверно, ты просто не обратила внимания.

Ася задумалась, вспоминая начало их небольшого знакомства.

– А! Так это для твоих песен?

– Да нет… Песни в таком бедламе не живут, – усмехнулся Курт и дотронулся до виска. – Записываю в основном всякий шум и потом в нём копаюсь. Это, знаешь, как на блошином рынке. Иногда такое найдёшь!

Он снял висевшие на шее солидные наушники, но не протянул их Асе, а положил рядом с фонографом на стол. Асе предлагалось решить самой, хочет ли она послушать.

– Можно? – спросила она и, взяв наушники, примяла пушистое каре ободком. Одно ухо приоткрыла, чтобы слышать комментарии Курта.

– Звуки можно перемешивать, наслаивать друг на друга. Можно создать другую реальность, даже поменять прошлое, – объяснял он, выбирая запись. – Это очень затягивает.

Тут Ася приложила палец к губам. В наушниках поплыли голоса.

«Женечка, ты не видел мои глазные капли? Беленький пузырёк? – вдалеке, через туман шорохов, произнёс совсем старый женский голос. – И куда я их сунула, шут знает…» Затем – мелодия звонка на мобильном, лай собаки и совсем близко голос Курта: «Запросто! А когда?» Кашлянул. «Ладно. Договорились». И снова – фоном – пожилой голос: «Кашка, прекрати шуметь! Фу!»

– Что это? – шёпотом спросила Ася.

– А это мне Софья звонила сегодня утром, насчёт мониторов! – пояснил Курт. – А вторым голосом – бабушка. И Каштанка лает – требует, чтоб её гладили. Они почти в одно время умерли – Кашка и через неделю бабушка. Она просто расстроилась очень с Кашкой, ещё и поэтому… Этой записи больше двух лет. А получается – как будто мы были все вместе сегодня утром. Удивительно, правда? Только лучше глаза закрывать.

Ася зажмурилась и на этот раз, помимо человеческих голосов и лая, различила отдалённое теньканье синицы и шипящий шорох – не то дождя, не то картошки на сковородке. Договорив по телефону (Ася поймала щелчок «отбоя»), Курт взял гитару (гулкий стук, звон) и наиграл что-то средневековое, простенькое, вроде «Леди зелёные рукава».

– А ещё? – спросила Ася и крепче прижала наушники.

– Конечно, пожалуйста! – с готовностью, как ребёнок, которого похвалили, отозвался Курт. – Вот ещё другое…

Он выбрал на диктофоне запись, и Ася погрузилась в многоголосие иноязычной речи. Через несколько мгновений в шуме улицы она ясно различила свой голос. Негромко, как будто на ухо своему спутнику, голос произнёс: «Здорово, правда? У меня прямо душа отогревается!»

Ася приподняла один наушник и вопросительно посмотрела на Курта. Тот ушёл от взгляда, однако объяснил:

– Это ты со мной в Барселоне! Я, когда вернулся, начал разбирать записи и подумал – а пускай там со мной будет Ася! Вот, получился такой монтажик…

Ася сняла наушники. Хоть убейте, она не понимала, когда и где он мог украсть её голос?

– А это тогда… Помнишь, меня к вам на Масленицу Сонька притащила? Давно… – вновь уклоняясь от распахнутых Асиных глаз, подсказал Курт. – Твой папа играл на флейте – я включил записать. А потом мы разговаривали – ну и всё сохранилось.

– Просто не знаю, что и сказать! – честно призналась Ася.

Она хотела полюбопытствовать, отчего Курт не подыщет практическое применение своему хобби, но тут из чулана ураганом вырвалась сестра.

– Здрасьте пожалуйста! – воскликнула Софья, уткнув кулаки в бока. – Ребята! Вы что, издеваетесь? Мне в Химки ещё, в типографию, а они болтают! Женя, давай-ка, быстро! Ася, а ты иди хлам разгреби! Правый угол там освободи мне!

– Ладно. Пошёл таскать, – сказал Курт и, как-то чудно кивнув Асе – словно приглашая её присмотреть в его отсутствие за ларцом со звуками, а возможно, даже развлечь господина Фонографа беседой, – отправился исполнять поручение.

Четверть часа спустя дело было закончено. В продувном чуланчике под скосом крыши, потеснив мольберты и старые стулья, мониторы расположились до лучших времён и убили, конечно, весь антураж.

– Ну вот! – удовлетворённо сказала Софья. – Всё, Куртик, спасибо тебе! И с машиной ты меня очень выручил, правда! Но всё уже, завтра свою забираю. Две недели коробку передач везли, охламоны! А твою я прямо сегодня тебе пригоню, как из Химок вернусь. Тебе куда, в гараж?

Курт отряхнул друг о дружку пыльные ладони.

– Да не обязательно, Сонь. Хочешь, я сам заеду? Где-то после девяти?

– Ох! Я так надеялась, что ты это скажешь! – воскликнула Софья. – А то убегалась уже до смерти. У нас в студии третий модуль стартует – шестнадцать часов! И конь не валялся.

– Куда стартует-то? На Альдебаран? – улыбнулся Курт и, помедлив ещё немного – вдруг сёстры догадаются пригласить его на чай? – простился.

– Эй! А ящик! – крикнула Софья, когда он выходил за дверь.

Курт мигом вернулся и подхватил фонограф.

– А пальто твоё в машине! Забыл? Подожди меня внизу, я спущусь через минуту! – прибавила Софья.

– Растяпа! Но чтобы ящик забыть – это что-то новенькое! С ящиком он неразлейвода! – сказала Софья, когда бег по ступенькам стих. – Ася, твой чай? Я допью?

Наспех заглатывая бутерброд с чуть тёплым чаем, Софья оглянулась на дверь чуланчика.

– Я вот думаю: кому мониторы сбыть? Есть идеи?

Ася с укоризной посмотрела на сестру. Ну откуда у неё могут взяться идеи насчёт мониторов! Разве это должно волновать молодую девушку?

– Соня, а почему ты в гости его не зовёшь? Позвала бы! Смотри он какой потерянный!

– Я зову – он сам не идёт. Да и зачем мне «потерянный» сдался? – уверенно возразила Софья.

– Вот Лёшка не бывает потерянным, – проговорила Ася, задумываясь.

– Ну и слава богу! – сказала Софья и, поставив чашку прямо на папку с рисунками, принялась наматывать шарф. – От потерянных сплошные убытки. И этот тоже – ни одну халтуру в срок не сдаёт, бездельник!

– И поэтому ты снабжаешь его заказами? – Сдержав улыбку, Ася посмотрела на старшую сестру и прищурилась, словно хотела взять пропорции её лица на карандаш. Всё-таки что за красавица у них Соня! Черты ясные, собранные, глаза – огонь! Не то что Ася – бледная мечтательница.

– Я снабжаю его заказами, потому что он хотя бы воспитанный человек, не хамит и не строит из себя ценного специалиста. Плюс добряк! Кто бы ещё мне на две недели машину дал? А ты лучше думала бы о том, что у тебя недобор в группе! – сказала Софья и, чмокнув сестру, ушла.

Ася сдержала вздох и поплелась устраивать натюрморт. Вялыми от скуки руками развесила на спинке стула бархатную синюю тряпку, принесла из кладовки кувшин. Затем достала из сумки настоящее красное яблоко и задумалась. Два года назад, когда она привела Лёшку, тогда ещё просто приятеля, на семейную Масленицу – познакомить со своими, почему-то и Курт оказался у них в гостях. Видно, у Соньки был очередной аврал – весь день они проковырялись в компьютере, только вечером присоединились к празднику. И как-то так здорово, дружно они втроём – папа, Ася и Курт – разговорились о музыке, осмотрели и опробовали папину коллекцию флейт, что Ася запуталась: кого она вообще-то привела на смотрины? Лёшку или этого Сонькиного фрилансера?

А потом она подглядела в дверную щёлку: на лестничной площадке Лёшка, наставив лоб на конкурента, шипел неразборчиво, но ядрёно. Курт отсмеивался сначала, а потом что-то понял, сокрушённо покачал головой и быстро сбежал по лестнице. С тех пор он больше не заходил к ним.

Тогда Ася не придала значения случаю, а теперь подумала с досадой: «Господи, ну что за человек! Разве можно так сразу сдаваться!» – и, бросив яблоко, помчалась к окошку.

Ей повезло: должно быть, Курта задержала Софья. Он только что обогнул дом и стоял теперь на краю тротуара, пережидая поток машин.

Старинное окно чердачка никак не хотело открываться. Ася влезла на стул и костяшками пальцев постучала в стекло. Предвесенний вечер гудел голосами машин и ветра, не пропуская скромный Асин стук. Она заколотила громче.

Курт обернулся и увидел в деревянной мансарде Асю, отчаянно дёргавшую на себя квадратик форточки. Наконец рама поддалась.

– Эй! Женя! Приходи к нам в воскресенье на Масленицу! Илья Георгиевич блины будет печь! – крикнула она. – Прямо заходи в любое время, запросто! – И, высунув руку на весенний воздух, помахала.

Курт стоял, запрокинув лицо к явлению Аси в окне, и не шевелился – словно боялся спугнуть птицу.

Закрыв окно, Ася перевела дух, затолкала поглубже в сердце неуместную радость и вернулась к натюрморту. В холле уже слышались голоса учениц. Значит, так: фалды туда, кувшин сюда, яблоко справа… Она ещё немного сдвинула драпировку и отступила на шаг. Глаза в глаза – с кувшинного и яблочного боков на неё глядела прежняя нестерпимая скука. Ася схватила яблоко и, смачно откусив бок, поставила возле кувшина. Так вот пусть и рисуют!

На перекрёстке Курт ещё раз обернулся на дом с окном в чердаке. Будь Вселенная чуть податливее, отзывчивее на мечты, этот чуланчик под скосом крыши, заваленный мольбертами и реквизитом для натюрмортов, мог бы стать для него отличным приютом! Он устроил бы себе из подручного материала гнездо и провёл жизнь, слушая через стенку, как юная художница ведёт занятия, объясняет и хвалит. Тихо стучат её туфельки, когда она прохаживается между мольбертами.

А когда Аси нет, он, лёжа на животе, поглядывал бы в щели и слушал, как гудит и щебечет улица. И ждал бы терпеливо следующего дня, представляя, что, скажем, он раненный в тылу врага, укрывшийся на сеновале. Так прошла бы вечность. А однажды зимой, под утро (у всякой сказки бывает конец!) тридцатиградусный мороз зашёл бы сквозь хилые доски внутрь чердачка и унёс его душу прочь.

Даже не думая возвращаться домой, к недоделанной работе, Курт бесцельно пошёл по улице. Ася, запах весны, приглашение на Масленицу – подобное везение на фоне его нынешней деградации казалось ему фантастикой. Впервые после долгих месяцев мрака он испытал самую что ни на есть свежую, детскую радость жизни.

Свернув в первое встречное кафе, оказавшееся пиццерией, он взял красного вина, что-то перекусить и, поставив ящик на соседний стул, откинул крышку. Вот уже не первый год старинный фонограф с новомодными звукозаписывающими гаджетами внутри был его компаньоном и другом. Курт и представить себе не мог, как раньше жил без него.

Однажды на городской барахолке среди хлама прошлого столетия ему попался на глаза обшарпанный ларец. Дерево ещё хранило следы былой красоты – резные виньетки, потёртый лак. Перед Куртом оказался предмет начала двадцатого века – компактный фонограф. Под откинутой крышкой взгляду предстала изящная панель в стилистике зингеровских машинок и на ней валик. Фонограф не работал. За столетие часть деталей была утрачена.

Принеся предмет домой, Курт поставил его на компьютерный стол и несколько дней косился, недоумевая: как его угораздило соблазниться ободранным ящиком! Понадобилось время, чтобы покупка открыла хозяину свою душу.

Спустя месяц Курт устроил внутри фонографа крепления для микрофона и базы, на которую передавался звук. Микрофон прилегал к вырезанному в корпусе окошку со ставней. Там же подключались наушники. Само собой, куда легче было бы положить в карман обычный диктофон и не мучиться с ящиком, но не всегда то, что легко, радует сердце.

Курт увлёкся бытовой звукозаписью и вскоре был целиком во власти волшебной шкатулки. Корпус фонографа он покрыл лаком, приделал ремень и отныне фланировал по московским улицам с увитым инкрустацией ящиком на боку, возбуждая в людях законное любопытство.

Чуткий микрофон улавливал шорох дождя, скрип снега и шум дорог. Звук накатывающих машин был неповторим, как плеск волны, в разную погоду захлёстывающей скалистый, галечный либо песчаный берег. Это грубо намешанное, жёсткое на слух городское море можно было записывать вечно. В невод фонографа попадали остатки чужих вечеринок – визг чертей, пьяная качка попсы и, наконец, треск расшатанной дверцы – уехали.

Постепенно лоскуты начали складываться в единый образ. Но теперь, в кафе, за бокалом вина, Курт надел наушники вовсе не ради звукового портрета столицы. Ему нужен был голос Аси – всё, что она успела сказать сегодня, с той минуты, когда он, продемонстрировав ей пару треков, тихонько включил «запись».

Курт знал, что, как бы говоривший ни желал скрыть истину, по тембру и интонации можно в точности узнать его подлинные эмоции. Переслушав несколько раз свою тайную добычу, он убедился: Ася испытывала сочувствие к чудаку с ящиком плюс некоторое количество любопытства, не слишком жгучего. Ну что ж, могло быть и хуже! Кроме того, приглашение в гости давало ему ещё один шанс затесаться в друзья. Единственное, что смущало: стыдно нагружать человека, к тому же теперь семейного, своей пропащей личностью.

Выпив ещё вина, Курт почти справился с нападками совести и ушёл бы временно счастливым догуливать вечер, если бы не выяснилось, что на карте, которой он собирался расплатиться, оказалось недостаточно средств.

– А сколько там не хватает? – смутился Курт и полез в карманы.

– Хотелось бы одним чеком, – сказал официант.

Исполнить пожелание не удалось. Расплачивался, собирая копейки.

«Сегодня Софья вернёт машину, – думал он, шагая по улице. – Можно её продать и поехать, скажем, на Аляску. Там, в музее Севера, данные сейсмических, геомагнитных и прочих станций земли бесконечно преобразуются в музыку. Прикольно вот так сидеть и слушать. Но что это даст? Если бы можно было уехать на Аляску без себя – тогда другое дело! А с собой – нет, не имеет смысла. Единственный плюс – это уберегло бы Асю от его персоны. А то ведь правда возьмёт и приедет к Спасёновым на блины!»

Чары недорогого итальянского вина ещё были в силе, а совесть уже начинала раскладывать костры инквизиции. Обещал заехать к Софье за машиной – и как теперь быть с промилле? Клялся заказчику, что сегодня вышлет готовый код программы, – но уже ясно, что не успеет.

Не то чтобы Курт расстроился сильнее обычного. К сюжету «преступление-наказание» он привык. Но отчего-то подумалось: надо бы забежать к Сане Спасёнову, брату Аси и Софьи. Он врач и к тому же его, дурака, жалеет. Зайти хоть сегодня, дождаться конца приёма и сказать: «Всё, Александр Сергеич, край!» Пусть выпишет ему таблетки от лени, скуки и стыда. Вдруг есть такие? Он будет глотать их горстями. Ну, или яду. Может, оно бы и к лучшему – лишь бы не эта хмарь.

3

Замечательный старый дом в тесном дворике с липой был не раскуплен богатой публикой и не отделан в соответствии с евростандартом по причине многолетней угрозы слома. В нём обитали старожилы, и среди них семья Спасёновых. Сперва семья была большой – бабушка с сыном, невесткой и тремя внуками – Александром, Софьей и Анастасией. Затем бабушки не стало, дети выросли, а родители, достигнув пенсионного возраста, уехали поправлять здоровье на волжский воздух, в отдалённый от столицы городок, на родину отцовских предков-купцов, где раньше каждое лето дети проводили каникулы. Старший брат Саня тоже поселился отдельно. В трёхкомнатной квартире на Пятницкой остались сёстры и маленькая Серафима.

Когда Ася изъявила желание привести в дом мужа, Софья не возразила – хоть будет кому менять перегоревшие лампочки. И действительно, зажили дружно, всем нашлось место. Гостиная – общая, Софья и Серафима – в комнате средней, Лёшка с Асей – в маленькой, угловой, где слегка разъехались плиты стены и приходится каждую осень вызывать службу «запенить» трещину.

В тот вечер Лёшке так и не удалось встретить молодую жену у студии. Ася задерживалась – дорисовать иллюстрацию на заказ. Больше того, ему было велено забрать из садика Серфиму, что он и сделал – не то чтобы с досадой, но без особой радости. Только около девяти пришла Ася, занялась сначала племянницей, и лишь потом, на кухне, впервые за целый день обнялись. Тает, кружась, старая деревянная мебель с филёнками, волшебный пар окутывает сердце. Случаются всё же небеса на земле! Минуты полторы благодати – а затем ворвалась Серафима и потребовала Асю к себе.

Пока Лёшка, розовый от перебитого поцелуя, сердито листал телеканалы, Ася намыла тарелку мандаринов и устроилась в гостиной с племянницей – читать «Муми-троллей». Лёшка поскучал-поскучал рядышком да и вернулся на кухню смотреть футбол.

Когда матч закончился, и, надо сказать, по-дурацки, обе барышни уже сладко спали на Серафиминой кровати. Ася с краешку. В ногах шуршит заползший в пододеяльник Серафимин хомяк Птенец. Ну что, будить или не будить? Ладно, пусть себе спит, устала…

Посмотрев со скуки повтор вчерашнего биатлона, а затем и чемпионат по кёрлингу, Лёшка выключил спортивный канал и подошёл к окну. Через прогал в сырых ветвях горело зарево ночной Москвы. Всё же такие вот одинокие вечера – опасная штука! В голову лезут мысли, и нет среди них хороших. Волей-неволей вспоминаешь, что на самом-то деле ты никчёмная личность! Метил в спорт – не сложилось. В институт поступил – бросил. Слава богу, поженились с Асей. Встретил любовь, повезло! И всё равно, стоит остаться наедине с собой, наплывает: недоучка, нянька для малышни. Нет, вообще-то обучать мелких лучшей в мире спортивной игре – это классно! Вот только где денег-то взять на достойную жизнь? Может, потому такая Ася и скучная, что нет сверкающей перспективы?

В полуночное окно било капелью, сосульки кинжалами рушились с крыши наземь. Он как раз стал свидетелем крушения очередной глыбины льда, когда вдалеке сверкнул яркий, как молния по чёрному небу, визг тормозов. Лёшка навострил уши. Тишина длилась секунд пятнадцать, а затем в глубине дворов густо взлаяла и завыла собака.

«Гурзуф, ты, что ли? – с досадой подумал он. – Ну чего не спится тебе?»

Из-за невысоких домов, откуда-нибудь с Большой Татарской, поднимался и тёк по весеннему небу собачий вой. Взяв на себя роль колокола, Гурзуф провозглашал неведомую беду.

Лёшка не верил в приметы и прочую мистику, но на этот раз дурное чувство подняло его с места и вынесло прочь из дома на мокрую улицу. Выскочив из подъезда, он остановился и покрутил головой. Отовсюду летел капельный шёпот. Тысячи неземных голосов ткали по Замоскворечью весну. И на тебе, Гурзуф испортил всю музыку! По ночным переулкам, бранясь и хмурясь, Лёшка пошёл на вой.

– Гурзуф! Ты чего вопишь! Перебудил всех! – заругал он воющего на перекрёстке пса и вдруг осёкся. Сделал несколько шагов и почувствовал, что колени подламываются. В поблёскивающей ночными огнями луже, выбросив руку за голову, лежал расхристанный дядя Миша. Из косматой головы тёк классический ручеёк. – Дядя Миш, ты чего? – шепнул Лёшка, приблизившись ватным шагом, и в следующий миг был атакован чудищем. Гурзуф налетел и, обнажив клыки, рыком донёс до Лёшки свою главную и единственную мысль: не тронь хозяина!

Отбившись кое-как, Лёшка отступил на тротуар и наконец заметил то, что должен был увидеть сразу: в нескольких метрах от дяди Миши помаргивал аварийкой автомобиль, небольшой корейский кроссовер. В этой коробочке, судя по всему, и скрывался дяди-Мишин палач. Лёшка подался было к машине, но раздумал. Зачем? Сейчас приедет дорожный патруль – вот и увидим, кто. Вдруг безотчётно, из глубины всплыла мысль, что не нужно искать виновного. Не было виноватых в дяди-Мишиной беспутной жизни и смерти.

На всякий случай Лёшка позвонил в «скорую», хотя тот, убийца, наверное, уже вызвал все необходимые службы, и, ещё раз оглянувшись на погибшего, зашагал прочь.

Сказать по правде, Лёшка считал себя человеком не сентиментальным и здравомыслящим, но на этот раз его пробрало крепко. По отравленной весне, глядя под ноги и стараясь не вдыхать глубоко, он спешил домой. Из-под земли, вытесняя родной замоскворецкий воздух, поднимался пар невидимого зла, а в отдалении всё выл и выл Гурзуф. Должно быть, это и не вой был, а горькое нечеловеческое рыдание.

В зацепках, оставшихся на куртке после собачьих когтей, дикий и ошарашенный, Лёшка через две ступеньки взлетел по лестнице, торопливо открыл ключом дверь и попал из огня в полымя.

– Где ты гуляешь! – пронёсшись из гостиной на кухню, бросила Ася. – Илье Георгиевичу плохо! Софьи нет – звонки отбивает, и ты ещё пропал! – продолжала она из кухни, перебирая на полке пузырьки с лекарствами. – Давай раздевайся бегом и помогай!

– Дядю Мишу сбили! – застопорившись посередине прихожей, не способный уже ни на какое «бегом», проговорил Лёшка.

Ася выглянула из кухни с флакончиком корвалола в руке и широко распахнувшимися глазами уставилась на мужа.

– Совсем, похоже. Кровищи из башки натекло. А он сегодня Гурзуфа мне поручил. Прямо как чувствовал!

Ася охнула. Задрожали губы. Дядя Миша-то ирисками её угощал! Да и кого из замоскворецких детишек он в золотые годы не угощал ирисками!

– Не говори Илье Георгиевичу! – наконец выдохнула она и, перекрестившись, понесла лекарство в гостиную.

Илья Георгиевич Трифонов был давним соседом Спасёновых, ещё бабушкиным задушевным приятелем и собеседником. Всю жизнь он преподавал детям сольфеджио, был женат и на пару с женой так закормил единственного сына Колю культурой и нравственностью, что тот «сошёл с ума» и сбежал в глушь карельских озер, к безденежью и суровым зимам, приносившим ему непонятное удовлетворение.

Овдовев, Илья Георгиевич накрепко прижался к Спасёновым. Дети – Саня, Софья и Ася – любили старика, почитая в нём память бабушки, а может быть, и тоскуя по старшему поколению, без которого ощущение молодой жизни не бывает полным.

Чтобы как-нибудь оправдать свою беспомощность и навязчивую ипохондрию, Илья Георгиевич завёл обычай угощать соседей произведениями домашней кухни, вроде блинчиков или постных щей, при необходимости забирал Серафиму из сада и вообще помогал по мелочи. Добрые сёстры чувствовали себя эксплуататоршами.

И вот сегодня старик, держась за сердце, в очередной раз постучался к соседям со скорбным призывом – спасти его «ради внука». Когда Лёшка, скинув ботинки, вошёл в комнату, пик приступа миновал. Надсадный кашель измучил грудь и отступил. Илья Георгиевич, в жилетке с ромбами, обтягивающей животик, и неизменно отутюженной рубашке, без сил обмяк на диване в гостиной Спасёновых.

Причина его нынешних проблем со здоровьем не вызывала сомнений: сегодня у Ильи Георгиевича был «пенсионный день». Всякий раз он праздновал его особо. Во-первых, торжественно шёл в банк. Затем – покупал какой-нибудь специальный продукт для неожиданного блюда. Скажем, разорительный соус «песто», если намечался итальянский обед, или, если грузинский, мяту и кинзу для чахохбили. И, наконец, посвящал середину дня кулинарному колдовству. Плодами трудов он с торжественной скромностью одаривал вернувшихся с работы сестёр, а заодно и Лёшку.

Обед, именовавшийся «пенсионерским», был прост, но кокетлив. Постным щам прибавляли элегантности завитки свежего перца, жареную картошку, поструганную необычайно мелко, украшали кольца томлёного лука, а блинчики с курицей светились маслом, как счастьем. К тому же из мелко резанного укропа кулинар умел сотворять узоры, подобные тем, что бариста рассыпают корицей на капучино.

Нынешней ночью Илья Георгиевич пришёл к Спасёновым, ощутив, что как-то нехорошо щекочет в груди. И всё-таки прихватил тарелку с блинами – угостить ребят, сами-то не пекут.

– С утра уже, Лёша, были признаки, – пожаловался старик, увидев Лёшку. – Вышел на балкон и чую – как будто черёмуховый цвет! Соскрёб ледок с перил – даже и он мёдом пахнет! У меня в детстве за соседским забором росла черёмуха, огромная, потом срубили. Вот и к чему бы? Я такую провёл цепочку: черёмуха в цвету – это как бы подвенечное платье. Значит, к смерти… Мне и перед инфарктом что-то такое мерещилось…

– Ерунда! На дерево только зря наговариваете, – буркнул Лёшка.

– И потом вот левая рука иголочками пошла. Немая совсем… – робко прибавил Илья Георгиевич и пошевелил пальцами.

Чтобы вывести симулянта на чистую воду, Лёшка с удовольствием сделал бы ему «крапивку» или посадил на лысину Серафиминого хомяка – пусть взбодрится. Его методы борьбы с хворями соседа были разнообразны. Как-то раз после очередного ипохондрического припадка Лёшка нарисовал смерть с косой, огрызавшуюся вполоборота: «Илья Георгиевич, отстань!» – и повесил комикс на входную дверь. Старик плакал.

Но теперь, в присутствии Аси, перевоспитывать паникёра было рискованно. Она только что сбегала за тонометром и, просунув руку больного в манжетку, напряжённо слушала шум. Пульс зашуршал на низких цифрах – мелким и частым дождиком.

Подозрительно было, что Илья Георгиевич даже не полюбопытствовал о результатах измерения. Он смотрел мимо Асиного плеча на нахохленные спины голубей, в свете фонаря дремлющих на карнизе.

– Низкое! – сказала Ася и подняла глаза на мужа – не придумает ли тот, как быть?

Лёшка глянул на старика, перебиравшего толстыми пальцами бахрому пледа, и изо всех сил попытался выжать из сердца жалость. Пнул: сочувствуй, гад! Но то ли слишком привык к выступлениям Ильи Георгиевича, то ли все эмоции были растрачены на дядю Мишу.

– Ну а «скорую» – то чего не вызываем, раз плохо? – спросил он с досадой.

Илья Георгиевич вздохнул, суетливым жестом пригладил на сторону чубчик и проговорил:

– Нет. Не надо «скорую». Позовите Саню!

В стародавней жизни Илья Георгиевич учил маленького Саню Спасёнова музыке. Их сотрудничество длилось восемь лет и со временем вышло далеко за рамки предмета. Не встретив заинтересованности в собственном сыне, он вывалил на соседского мальчика весь свой обременительный культурный багаж и вскоре почуял, что обрёл наследника. Нельзя и передать, как учитель был обескуражен, почти убит, когда его ученик, вместо того чтобы заняться искусством, рванул в медицину.

Его по сей день печалило, что одарённый мальчик, а теперь уже взрослый мужчина тратит себя на работу, в общем, подённую, возится с болезными стариками и ничем пока не удивил мир. Кроме того, Илью Георгиевича расстраивало, что так заметно опростились Санины прежде высокие облик и речь. Ходил нестриженым, выражался как попало, перекусывал на бегу. При всём при том целительное воздействие Сани на нервы старика было огромно. Илья Георгиевич приползал к нему в самых чёрных клубах ипохондрии, уходил же с весёлой отвагой в сердце, которую иначе можно было бы назвать верой.

Застигнутый страхом старик смотрел, как младшая Ася, прижав телефон к уху, слушает гудки, и ему казалось: она звонит в область света – туда, где придумывалось небо и капель, откуда обязательно вышлют помощь. Но область света не отвечала. Видно, Саня был занят другими просителями.

– Я на домашний попробую, – сказала Ася озабоченно, и в ту же секунду брат перезвонил. – Ну вот. Через полчаса будет! – сообщила она, улыбнувшись напуганному старику. – Лёш, ты побудь пока с Ильёй Георгиевичем, а я в ванной бардак разберу – а то вдруг с ним Маруся увяжется! Она может. И Софья-то где? Господи! Первый час!

4

В это самое время в девятиэтажке на краю московского лесопарка, в скромной квартирке, где последние два года обитал с супругой и её маленькой дочкой врач-терапевт Александр Сергеевич Спасёнов, разгорелся семейный конфликт. Он вспыхнул от телефонного звонка.

То обстоятельство, что мужу придётся ночью ехать через пол-Москвы, сперва туда, а затем и обратно, привело Санину жену Марусю в панику.

– Что им ещё надо? Кто ночью в гости зовёт? – вскрикивала она, закрывая ладонями исказившееся лицо.

– Марусь, не в гости. Илье Георгиевичу плохо, – торопливо одеваясь в прихожей, возразил Саня.

– Плохо? А мы что, в каменном веке? Что, разве «скорую» нельзя вызвать?

Уже взявшись за дверную ручку, Саня почувствовал, что трещит по швам. Вот и как быть? И уйти нехорошо, и остаться – немыслимо.

Он вздохнул и, поцеловав вспотевший от возмущения лоб жены, всё-таки вышел из дому.

Пешеходный проспект вдоль кромки гремящего оттепелью леса нёс усталого Саню, баюкая на ходу. После трудового дня с девяти до восьми, плюс ряд «внештатных» обязательств, в голове у него был беспорядок. Мысли танцевали друг с другом, меняя партнёров и закруживаясь до обморока. А между тем сегодня масленичный четверг – к тёще на блины. Только Санина тёща в Калуге. А мама и того дальше, в маленьком волжском городке. Укачало их там с папой, не дозовёшься. Значит, надо ехать самому – у папы последняя кардиограмма была неважная. И, кстати, Илью Георгиевича пора загнать к кардиологу… – думал Саня на лету, пока вдруг не понял, что ничего этого не хочет, а хочет упасть, вот хоть сюда, на просевший от влаги снег под соснами, и отключиться.

В этом году он устал непозволительно рано. Не прошло и двух месяцев после январских каникул, а уже навалились яркие сны. Февраль принёс метели, и реальность сблизилась со сновидениями настолько, что, начиная пробуждаться, обычно минут за пять до будильника, он обнаруживал вокруг всякую невидаль. На место соснового леса с горками надвигались волнистые пески. Различимы уже всадники-арабы в одеяниях цветных и воздушных. Стена горячего воздуха перебивает дыхание. Нет, давайте-ка поправим видение! Пусть блеснёт мне тихий разлив Волги, мягко накатит из-за сосен на асфальт перед домом…

А потом звенел будильник. Саня отрывал от подушки набитую дроблёным камнем голову и шёл на кухню. Чашка с кофе казалась свинцовой. К счастью, двадцать минут, за которые он успевал добежать через парк до работы, возвращали его движениям и мыслям присущую от природы стремительность. Но где-то накапливался тот «свинец».

Ты устал, друг, отдохни. Хотя бы просто выспись. Но как выспишься, когда тебя обступают просьбы о бессмертии. Несметное число просьб. День и ночь они висят в уме, как стикеры с напоминанием о невыполненных делах, и вместо глухого, восстанавливающего силы сна тебя мучат видения.

Полагая себя специалистом маленьким, не призванным к великим делам, Саня всё-таки ухитрился зарасти пациентами, как бурьяном. После работы непременно кто-нибудь ждал его у крыльца поликлиники и провожал домой, выясняя дорогой – делать ли прививку от гриппа, соглашаться ли на шунтирование, как советует профессор Н., а также другие вопросы, как пустячной, так и великой важности.

Звонки, переписка, беготня по соседям, полагавшим, что имеют особое право на внимание доктора, – всё это приподнимало Саню на высоту утомления, с которой любая ситуация становилась видна как на ладони. Мозг включал повышенную передачу, и интуитивные решения самых сложных вопросов, принятые в такие минуты, неизменно бывали верными.

Коллеги относились к Александру Сергеевичу с уважением, однако не без юмора. Случалось, он выпадал из профессии и задумывался о смешных вещах. Не сменить ли ему медицину на что-нибудь более действенное? Например, молитву! «Саша, принимайте фенибут! Фенибут вам поможет!» – иронизировал его старший коллега, невролог, истинный профи и атеист.

По большому счёту, Саня был с ним согласен. Фенибут или что покруче – и долой из медицины, для которой непригоден совсем.

Однажды он сошёлся сам с собой на том, что не лечит людей, а попросту «держит дверь». Для стариков – чтобы не захлопнулась. Для прочих неловких – чтобы не защемило больно. Отзывчивость делала Саню швейцаром без сменщика. Валясь с ног, он подпирал вечную дверь, через которую било жизнью.

Особенно его мучили родственники безнадёжно старых людей, врывающиеся в кабинет, звонящие и поджидающие его у поликлиники с каким-нибудь убийственным вопросом. Скажем, если делать всё, как он скажет, то будет ли гарантия? И никак он не мог, не хватало духу, ответить честно: «За гарантией – это, ребята, к Богу! Разве я тут решаю хоть что-нибудь? Я маленький, дверь держу!»

Два года назад, к великому удивлению Аси и Софьи, Саня женился. Сёстрам казалось естественным, что никто из кандидатур, ежедневно встречавшихся на пути их лучшего в мире брата, не осмеливался забрать «народное достояние» в личное пользование. Возможно ли приватизировать в одни руки Покров на Нерли? Дрезденскую галерею или Уффици со всем содержимым? Так кому же могло прийти в голову отнять у целого мира для себя для одной Саню Спасёнова!

И всё-таки отыскалась Маруся. По совету знакомой она привела к доктору своего старенького дедушку. Заглянув после приёма в кабинет с полными слёз глазами, Маруся попросила Александра Сергеевича повторить для неё главное, а то дедушка что-нибудь напутает. С тяжёлой чёрной косой, лежащей на узком плече, с узкими запястьями нервно сцепленных рук, слегка полноватая и словно бы стесняющаяся своей проявленной женственности, Маруся гнездилась на краешке стула и с отвагой слушала доктора. В ответ на все его предписания и советы она мужественно подтверждала – «да!». А вечером позвонила ему уточнить назначение.

Кто дал ей номер? Неужели он сам? Теперь часто, до или после работы, Саня видел её – у поликлиники или на лесной аллее, по которой возвращался домой. Маруся робко роняла вопросы, кивала в ответ и твердила своё неизменное «да», пока однажды Саня не почувствовал, что переполнен её согласием.

Марусины «да» стучали в голове, сливаясь с пульсом, как шаг судьбы. «Да, Саня! Да. Именно да! Вот теперь – да!»

Ещё ничего не случилось в реальности – ни свиданий, ни заветных слов. Но он уже всё понял и рассказал сёстрам.

«Конечно, женщина с совестью не осмелилась бы тебя присвоить, – рассудила Софья. – Но, в конце концов, кто-то должен присматривать за хозяйством, пока ты на подвигах. Приводи – посмотрим!»

Предложение Маруси о совместной жизни Саня принял с нежностью, но без иллюзий. Это был меткий удар по его предназначению – голова с плеч. Как любящий муж отныне он был обязан потеснить из жизни излишек работы, и в первую очередь её неоплачиваемую часть – стариков, инвалидов и сложных подростков, с которыми он приятельствовал, оказывая посильную помощь. Он больше не имел морального права ложиться в два и вставать в шесть, чтобы заняться их нуждами. Теперь у него была семья – Маруся и её дочка Леночка.

Как-то, однако, всё утряслось. Санина бескорыстная «частная практика» жила и здравствовала, а Марусина ревность, хотя и разжигалась потихоньку, пока что не приносила ущерба. Куда больше, чем избыток работы, Марусю страшили моменты, когда на её супруга вдруг нападало раздумье – то самое, против которого грозил ему фенибутом невролог.

Дождливой или снежной ночью, заглянув на кухню, Маруся не раз заставала мужа глядящим в круговерть непогоды. Планшет бывал закрыт, закрыты и отложены на край стола книги в перьях закладок. И всё же Маруся чувствовала: Саня не один. Комнату заполняли собеседники.

Его ночные бдения походили на подготовку к трудному путешествию, когда приходится изучать карты и путевые записки предшественников. На расспросы жены Саня не умел ответить вразумительно, потому что и сам не знал. Он «просто читал». Но Маруся чуяла ревнивой душой: в глубине его ночного уединения с книгами росло и обретало форму предназначение, о котором пока нельзя было сказать ничего определённого.

Возле отчего дома Саня притормозил и взглянул на родные окна. В их свете укрывшая балкон мокрая липа казалась великолепной бронзовой люстрой с множеством витиеватых рожков. Кстати, если допрыгнуть до нижней ветки, по толстому боковому суку вполне можно влезть домой, ну или в гости к Илье Георгиевичу!

Саня мотнул головой, вытряхивая сон наяву, и зашёл в подъезд. Дверь открыл Лёшка.

Скинув куртку, вымокшую под весенним дождём, даже не разуваясь – как врач из районной поликлиники, Саня направился было в комнату, но увидел младшую сестру, и, спохватившись, снял ботинки.

– Ну что там? Серьёзно или паника? – спросил он у Аси, обнявшей его и ткнувшейся носом в плечо.

– Хотели «скорую», но ты же его знаешь – подавай тебя! – Ася отстранилась и, оглядев Саню, озабоченно нахмурила брови. Обе сестры, Софья и Ася, обожали брата и любящей завистью завидовали его красоте. Не то чтобы он блистал, просто черты его лица были так устроены, что при взгляде на них душа утешалась. Но сегодня брат явно был утомлён сверх меры. – Саня! Ты какой-то прямо… Устал? – спросила Ася. – Я тебе, хочешь, выжму апельсиновый сок! Или чаю давай, с блинами, Илья Георгиевич принёс. Я думаю, это он у плиты перетрудился! Вот кто его просил, скажи на милость? А Пашка в своей ветеринарке. Там их собачка приютская болеет. И Софьи до сих пор нет! Не могу дозвониться. Думаю, может, с Куртом застряли в какой-нибудь кафешке? Она ему сегодня машину возвращает. Хоть бы позвонила, сказала…

Саня контужено, не всё разбирая, слушал сестру, и опять ему захотелось поддаться притяжению земли и, забившись в какой угодно угол родного дома, уснуть хотя бы минут на десять.

– Я умоюсь, – сказал он.

Через минуту, промаргивая воду на ресницах, готовый к службе доктор Спасёнов зашёл в гостиную.

Илья Георгиевич, забавный, с чубчиком из трёх волосинок, в натянутой на круглый живот жилетке и толстых совиных очках, лежал на старом диване, любимом несколькими поколениями Спасёновых, неудобном, зато нарядном – с деревянной спинкой и подлокотниками. На этом диване они сиживали по-соседски ещё с бабушкой, Елизаветой Андреевной, и Ниночка тогда была жива, и сын Коля не ушёл ещё в свои дебри. Главное же, были не то чтобы молоды, не то чтобы счастливы – но уместны, нужны друг другу!

– Саня! – воскликнул он и хотел заплакать, но, видно, побоялся дать сердцу лишнюю нагрузку и прерывисто вздохнул. – Видишь, милый мой, опять приходится тебя нагружать…

С видом приветливым и бодрым, словно и не было усталости, Саня подвинул стул к дивану и взял дрожащего Илью Георгиевича за запястье. Поднял гнилую нить пульса, подержал, вникая в удары, и отпустил.

– Илья Георгиевич, вот так, навскидку, ничего нового и неожиданного я не слышу! – сказал он и обернулся на дверь, где ждала, не шелохнувшись, Ася: – А давай-ка Илье Георгиевичу чаю, не в пакетике, а нормально заваренного. С сахаром. И мне тоже можно! И фонендоскоп принеси, пожалуйста! Он в мамином шкафу. А Лёша пусть за релиумом – там ампулы у Ильи Георгиевича на кухне в шкафчике, и шприц.

Отдав распоряжения, Саня пересел со стула на край дивана и внимательно поглядел на старика.

– Рассказывайте, что у вас стряслось? Кто вас расстроил?

– Что стряслось… – отозвался Илья Георгиевич. – Ничего не стряслось. Санечка, жизнь прошла! Страшно мне – и я плачу! – На этих словах старик действительно заморгал и, подтянув неуклюжими пальцами плед, укрылся до подбородка. – И потом, ведь Паша-то опять ночевать не пришёл! Совсем сдурел со своими зверями. А у него ведь ЕГЭ!

Прошло пять или шесть минут тихого разговора. Лёшка промчался, звеня ключами, в квартиру напротив и обратно. Вошла Ася со шприцем и ампулой на застеленной салфеткой тарелке, ободряюще улыбнулась больному и выскользнула за дверь. А когда укол был сделан, явилась опять, на этот раз с двумя зимними, синими в белый горошек, чашками на подносе.

Такая же синяя, полная белой мглы чаша колыхалась за окнами в невидимых ладонях – это на смену дождю пришла последняя злая метель зимы. Гремит «бородинское сражение», но уже известно – снег займёт Москву лишь ненадолго. В последний раз его уберут с тротуаров, а возможно, он сдастся без боя и сам сбежит в водосток.

Саня взял чашку со сладким чаем и отпил в надежде раздобыть сил. Бывает усталость прозрачная, с разрывами в тучах – когда по юности не спал ночь, заменяя сон сигаретами. Утомлённость Сани была сплошной и длительной. Отзываясь на реплики Ильи Георгиевича, он из последних сил приподнимал её плиты, высвобождая из-под них сердце.

Илья Георгиевич сел на диване и тоже пил чай, сжимая чашку в неловких пальцах. Из неё набрызгало уже немало на плед и на старенькую жилетку в катышках. И всё же крупный озноб, пробиравший ветхого, непрочного, как шалаш, Илью Георгиевича, стихал. Лекарство действовало.

– А ведь я, Санечка, нашёл три причины, по которым мне нельзя умирать! – почувствовав облегчение, заговорил старик. – Пашку дорастить, чтоб в институт поступил, и курса хотя бы до четвёртого, а то кто смотреть за ним будет? Это первое. Затем, объясниться с Колечкой, понять его, всё же сын. А то представь, он, может, поумнеет к старости, и как ему будет горько, что так вот нехорошо бросил отца, да и сына бросил… Это вот второе. – И умолк.

Саня погладил старика по руке, как отчаявшегося ребёнка. Прихватил мимоходом запястье.

– А третье?

Илья Георгиевич вздохнул и мелким нервным движением поправил чубчик.

– А третье – хочу успеть до смерти как-нибудь перемигнуться с Ниночкой! Хоть бы сон какой вещий приснился – тогда уж не страшно. Глупо звучит – но вот хочется «установить связь»! Вот такие у меня планы на последние метры до финиша.

Саня поставил чашку на стол и, упёршись ладонями в колени, убеждённо сказал:

– Илья Георгиевич! А вы не проводите этой черты! Вы сейчас живёте, и дальше будете жить, и потом. Планируйте жизнь вперёд, через эту точку, которой вы так боитесь! Планируйте желанные встречи, берите с собой хорошие дела, которые не удастся завершить здесь! А может быть, и удастся – кто знает? Я бы на вашем месте открыл какой-нибудь долгосрочный проект! Вот хоть Пашку вывести в люди. Институт – это мало. Надо определиться в жизни – это ещё лет десять. Вы ведь шебутной! Вон, девочкам нашим ещё ухитряетесь помогать!

Саня говорил бодро и связно, подозревая мгновениями, что текст не его, он лишь исполняет некую классическую роль, весьма любимую пациентами вроде Ильи Георгиевича. И действительно, старик ожил и бросился возражать, желая, конечно, чтобы Саня разбил его скепсис. Саня выслушивал оппонента и снова мёл пургу под стать заоконной, пока в какой-то момент не почувствовал, что сознание расслоилось, как старая фанера. «Илья Георгиевич, думаете, у меня есть вера? На самом деле я верю в смерть и в похороны!» – вспыхивало в уме, а язык всё плёл и плёл вдохновляющие кружева.

Илья Георгиевич доверчиво внимал. Скоро совсем утихла дрожь, по груди разлилось тепло. Больной уснул.

Саня осторожно вынул из-под его локтя Серафимину книжку. Из середины просыпался летний гербарий. Саня опустился на пол и собрал сухие листья и цветы. В накатывающей дрёме ему захотелось составить из них кораблик. Он прилёг щекой на столик и, глядя сбоку, принялся выкладывать лиственную мозаику. Лист дубовый – корпус в волнах, липовый – парус, мелкие «ступеньки» акации – снасти…

Когда Ася с новой порцией чая, пастилой и вафлями в конфетнице, не смыв ещё с ладоней сладкую пыль, вошла в гостиную, оказалось, что поставить всё это некуда – журнальный стол занят. На нём, головой поверх сложенных рук, спит брат, так тихо, что страшно – жив ли?

Из-под ворота его свитера выбился шнурок с медным крестиком. Этот крестик с чуть заметным остатком эмали Ася помнила с детства, когда он ещё был новеньким. Саня купил его взамен своего крестильного, потерявшегося в Волге во время одного из ныряний.

Ася поставила поднос на пол и поправила крестик. На серо-синей вязке Саниного свитера были видны «соляные» следы стирального порошка. Маруся, опасавшаяся всего, брала для стирки двойную дозу. Помедлив, Ася осторожно смахнула крупинки.

Сёстры знали, как незакреплённо брат существовал в новой семье. Он, наверное, и спал на лету, не прислоняясь. Как люди уходят в пустыню, в пещеру, в стылую келью, чтобы открыть в себе дверь чему-то большему, так, возможно, и Саня, загнав себя на Марусину чужбину, хотел открыться чему-то.

Эх, если б можно было хоть ненадолго заполучить брата к себе! Прошлой зимой, между Новым годом и Рождеством, Маруся с Леночкой уехали к родным в Калугу, а Саня приболел, и сёстры зазвали его к себе. Что это были за дни! Как будто детство выпорхнуло из-под ладони. Сколько было выпито чаю под родительское варенье! Сколько всего припомнили из милой давней жизни! Даже сны им снились о прошлом – они обсуждали их утром за завтраком. Правда, Лёшка тогда ещё жил у себя. Он бы, конечно, всё им испортил, поскольку из другой сказки.

Выйдя из комнаты, Ася мельком оглядела прихожую – нет по-прежнему ни Софьиных сапог, ни пальто. Вызвала номер сестры – раз, другой и третий, пока вдруг не получила эсэмэску: «Прекрати сажать мне заряд! Приду, когда смогу!»

В пять утра повернулся ключ, в дом на цыпочках просочилась Софья. Скинула сапоги, пальто в тающем снегу и тут же была атакована вылетевшей из кухни сестрой.

– Совсем ты с ума сошла! – шёпотом набросилась Ася. – Где ты бродишь? – Хотела обнять – живая, и слава богу! – но Софья глянула как-то холодно, незнакомо, словно в её обличье домой пришёл другой человек.

– Мы три блинчика тебе оставили. Будешь? – торопливо сказала Ася и убежала на кухню.

Софья вошла следом, сполоснула руки и, налив в чашку воды из кувшина, с жадностью выпила.

– Дядю Мишу сбили! – сообщил Лёшка, просидевший всю ночь на кухне, возле Аси.

– Знаю, – хрипло отозвалась Софья и плеснула себе ещё воды.

– Да, а у нас ведь Саня! – спохватилась Ася. – Илья Георгиевич его пригнал. В гостиной оба спят, не буди! Маруся обзвонилась. Объясняю – спит человек, вымотался, – не понимает!

Софья, не дослушав сестру, быстро прошла в гостиную. На диване бурлил водопадами, свистал ветрами в печной трубе сон Ильи Георгиевича.

– Саня, проснись! Надо вставать! – перекрывая «звуки природы», громко и твёрдо сказала она.

Брат тут же вскочил, огляделся, припоминая, где и как его угораздило выпасть в сон, – и увидел сестру.

– Соня, что случилось? – спросил он свежим встревоженным голосом, словно и не думал спать. – Что у тебя?

– Поезжай. А то тебя Маруся сожрёт, – сказала Софья и скупо поцеловала брата в висок. – Давай. Утро скоро.

– Да! – Он подхватил со стола чашку и двумя глотками допил холодный чай. Зажмурился, прогоняя остаток сна, и опять уставился на сестру. Определённо, с ней что-то было не так! Он чувствовал, как из области Софьиного сердца невидимо подтекает тёмное – кровь, тоска, беда. – Соня! Я же вижу! Говори немедленно!

– Не сейчас! – отрезала Софья и вышла из комнаты.

Прежде чем уйти, Саня ещё раз склонился к спящему Илье Георгиевичу. Взяв аккорд на запястье, прижал тайные струны, вслушался. Положил затем ладонь на морщинистый лоб старика, кивнул – и вышел в прихожую. Его провожали сёстры и племянница Серафима, выскочившая из спальни в пижаме, со спутанными волосёнками, дышащими детским сном.

– Саня! Ты послушай! – заторопилась она, боясь, что её остановят. – Пашка ведь к себе привёл собаку! А Илья Георгиевич не пустил! И мы сидели все во дворе. Я сказала: ну что, моя хорошая, будешь кусочек? А она мне улыбнулась и расправила уши!

Саня опустился на корточки и, расцеловавшись с племянницей, понял, что до слёз не хочет домой – как, бывает, ребёнок не хочет от родителей утром в садик.

– О! Сейчас кому-то будет кирдык! – крикнул из кухни Лёшка. Он высунулся в окно, рискованно подставив голову под сосульки, и увидел: во дворе под облепленной мокрым снегом липой стояла Маруся. Из опущенной форточки такси выкатывалась кабацкая музыка.

5

Когда за братом закрылась дверь, Ася ринулась на балкон. Вот Саня – вышел из-под козырька и сразу попался. Стукнула дверца, стала глуше музыка, поехали… Стоя на зябком воздухе, Ася смотрела на опустевший двор. Мокрые снежинки, как большие неуклюжие комары, путались лапами, висли друг на друге, усеяли всю липу. В последние дни под утро сильно пахло бензином. Но, может, никакой это и не бензин, а просто Москва печёт на Масленицу огромные уличные блины? На невиданный пир по ночам собирает дома, и чаёвничают они под звёздами марта?

– Соня, ну рассказывай теперь! – вернувшись на кухню, потребовала Ася. – Лёш, уйди, дай нам поговорить!

– Да не надо никому уходить! – возразила сидевшая у стола Софья и отбарабанила ногтями по сахарнице. – Всё, ребятушки! Кончилась наша хорошая жизнь!

Ася села напротив сестры и испуганно посмотрела в её бледное и резкое, с тенями лицо.

– Соня, ну что ты говоришь! Почему кончилась?

Софья почесала нос и, отогнав сомнение, прямо взглянула на сестру, затем на Лёшку.

– Это я сбила дядю Мишу, ребят. Вот такие дела! – Во всеобщем молчании она приподняла край хлебной корзинки, словно искала что-то под ним, и опустила с усмешкой. – Медицинскую экспертизу прошла – трезвая! Утром буду дозваниваться Елене Викторовне. Ночью не подошла. Попрошу, чтобы взяла это дело. Как раз её профиль, – договорила и уткнула лицо в ладони.

– Нет, Соня, подожди! – наконец поборов немоту, сказала Ася. – Разве Курт машину не забрал?

Софья опустила руки – лицо под ними оказалось спокойным, твёрдым.

– Нет. Я оставила ещё на день. – И, взяв нож и вилку, принялась за блинчик.

Ася беспомощно взглянула на мужа. Лёшка молчал, привалившись плечом к холодильнику, нахмурив белёсые брови. Затем достал из буфета бутылку открытого на Новый год коньяка и, плеснув в рюмку из-под корвалола, протянул свояченице:

– Сонь, ты давай-ка, того… Не паникуй! На вот!

– Спасибо, милый, – кивнула Софья. – Дядя Миша, прости! – И, пристально поглядев в глубину отравы, выпила.

Под золотым с зелёной вышивкой, ещё бабушкиным абажуром, мягко сияющим в центре ночной вселенной, сдвинув стулья поближе друг к дружке, сёстры облаком завернулись в плед. Глоток коньяка растворил железную волю старшей сестры. Уткнувшись Асе в плечо, Софья каялась, что во всём виновата сама. Кто просил её становиться амбициозной выскочкой! Рисковать, пахать на пределе сил, рваться бог знает к каким целям, когда всего-то надо было – любить близких. И вот – расплата! Случайный камушек повредил обшивку космического корабля, и теперь все погибнут.

А какой это был дивный корабль! Уютный стеклянный шар, в котором зима кружится сахарной пудрой с блёстками. Ангелы встряхивают шар – и на ветви липы падает душистый снег. В полёте не укачивает. Перегрузок нет. Можно рисовать, вышивать, растить детей, устраивать чаепития. Можно по освещённым улицам отправиться в театр или на концерт. И вот – хлынул космический холод и выстудил счастье. Неужели ангел выронил шар!

В семье, где выросли дети Спасёновы, любящей и нетщеславной, не было принято планировать дальше ужина. Поэтому, когда Софья заявила, что презирает семейное болото, родители сперва удивились, а затем незаметно выскользнули из её молодой жизни – на дачный огород. Там, кажется, мало скучая о детях, мама с папой научились выращивать волшебные урожаи – тыквы, как в сказке о Золушке, огурцы всевозможных сортов и малину со вкусом детства. Был, между прочим, у Спасёновых и виноград – лоза, оплётшая свод беседки и дававшая осенью до пятнадцати килограммов синих гроздей.

На воздухе, в простом труде, поправилось пошатнувшееся было здоровье папы, вернулось тихое счастье. Есть такие избранные пары – когда спустя сорок лет муж и жена любят друг друга крепче, чем собственных детей. Ну а Софье за дерзость, за пустые амбиции – одиночество!

Ася захлюпала, жалея сестру. Принялись вспоминать далёкое, и в питательном тумане слёз, на опушке березняка, мигом поспела весёлая земляника. Расправилась во всю стать срубленная ель, под лапами которой детьми был устроен «штаб». Ожила и бросилась на сестёр целоваться бабушкина собака Мушка. Софья большая, ей хорошо, а у Аси-маленькой – всё лицо мокрое от собачьего языка. Сладко плакать!

– Ладно. Я спокойна. Что бы ни было, Серафиму вы не бросите – это главное! Да и не будет ничего – он же пьяный… – высморкавшись в салфетку, проговорила Софья.

Ася погладила Сонины жёсткие, сбрызнутые лаком волосы. «Глупости! Не может этого быть! – вдруг ясно подумалось ей. – Убей сестра человека – разве успокоилась бы так быстро? Ходила бы, пожалуй, всю ночь и выла!»

Тут скрипнула дверь гостиной, зашаркали шаги, и на пороге кухни, жмурясь на абажур, возник Илья Георгиевич. Седые волосёнки топорщились над ушами, как парик клоуна, и было ясно: что-то чудесное он принёс с собой из сна, рождённого ампулой релиума.

– Деточки, вы сидите прямо как сёстры у Чехова, тогда, в пожар, – сказал он, подсаживаясь к столу. – Вон как лампочка горит у вас уютно, и бутылка, смотрите, запылилась. Как будто её тогда и не допили, сто лет назад… – Он вздохнул и, коснувшись взглядом стенных часов, воскликнул: – Погодите! Это что же, утро? Почему никто не спит?

Кое-как его успокоили, уговорили поспать ещё в гостиной у Спасёновых, под присмотром. А уж утром переберётся домой.

Рассвет на исходе зимы неуютен. Нет в нём укромной темноты декабря. Синицы звенят, лезет сквозь шторы грейпфрутовое, не русское какое-то солнце, и уже следа не осталось от вьюги, так сладко укрывшей ночью липу и двор.

Утром, где-нибудь около семи, в дверь задолбил Пашка, щупленький парень шестнадцати лет, с хмурым взглядом и нестрижеными волосами, которыми любил занавеситься от лишних вопросов взрослых.

– Что с дедом? – шёпотом рявкнул он, движением плеч наезжая на сонного Лёшку. – Дед мой где?

– Дед у нас. А вот ты где шляешься? – встречно наехал Лёшка, имевший свои причины недолюбливать «мелкого Трифонова».

Выдали Пашке деда. Торопливо надев жилетку, всклокоченный и жалкий Илья Георгиевич посеменил в компании сурового внука через лестничную площадку к себе в квартирку.

– Почему не позвонил, что тебе плохо? Влом было кнопку нажать? Я тебе кто? – шипел подросток, бережно препровождая старика домой.

– Паша, ну а как бы ты ночью один через лес пошёл? Это мне только лишние волнения! – оправдывался дед. – Да ведь я и не один – со мной девочки, и Саня прибежал. Как собачка-то ваша? Жива?

Ася в пижаме, с шалью на плечах высунувшись из комнаты, слышала, как звенят ключи и стихает на площадке Пашкина ворчня. А когда легла, вдруг прошибло током: добрался ли Саня? Не убила его по дороге Маруся? Ринулась к телефону и с облегчением прочла эсэмэску: «Дома».

Этот принятый в семье отчёт о передвижениях друг друга Ася помнила с детства. Она и сама всегда звонила из института – доехала, пошла перекусить, выезжаю… Подружки смеялись: мол, что вы все друг друга пасёте! И Лёшка смеялся тоже, а порой ревновал. И теперь Асе вдруг стало жалко себя и брата, да и Софью тоже – как особо редкую, вымирающую породу душ. Она решительно выпросталась из мужниного объятия и пошла проверить, как там спят Софья и Серафима. Заглянула затем в пропахшую корвалолом гостиную посмотреть голубей на балконе – воркуют! Опять придётся сегодня мыть за ними перила. А в клетке уже проснулся и зашуршал наполнителем Серафимин хомяк Птенец. Все целы. Нет, не может такого быть, чтобы ангел выронил шар!

6

Кроме Гурзуфа, никого не осталось на свете, кто всерьёз тосковал бы о дяде Мише. Что касается Лёшки, он жалел о несчастном пьянице, как об одном из старых домов, чьё место займёт новодел. Невесело без него будет идти по переулку, замрёт воспоминанием сердце. Но такая жалость и в сравнение не шла с безутешным собачьим горем.

Осиротевший пёс лежал под мигающим светофором и плакал. Крупные, похожие на стеклянные шарики слёзы вытирал шерстяным кулаком, поджав когти, чтобы не оцарапать глаз. Именно по этому, вовсе не собачьему, жесту Лёшка догадался, что Гурзуф снится ему во сне.

Московское утро, нежное и старинное, наплевать, что бензинное, проникло сквозь шторы с дубовыми листьями, и Лёшка проснулся. Моргая, просеял сквозь белёсые ресницы солнечный свет и понял, что здоровье взяло верх над хандрой. Вчерашний морок закончился. Дяди Миши нет, но мы живём дальше. Эх, вот если бы поваляться часок-другой, растормошить Асю – тогда блаженство было бы полным. Ну уж ладно – пусть спит. А Лёшке пора собираться и топать на занятия младшей группы, учить шестилетних гавриков гонять мяч.

Если бы Лёшка был чутким хотя бы вполовину душевной чуткости Спасёновых, то, открыв дверь спальни, он понял бы: в доме творится нечто странное, опасное и героическое. Но, будучи человеком обычным, он увидел только, что мелькнувшая в коридоре Софья воодушевлена и волосы у неё дыбом. Ах чёрт, да это ж она дядю Мишу!.. Лишь бы хоть не посадили, а то им с Асей кранты – придётся воспитывать Серафиму! Поймав себя на этой не подобающей хорошему человеку мысли, Лёшка сконфузился и отправился на кухню – заесть смущение яичницей.

– Лёш, ты флешки моей не находил, зелёненькой? – спросила Софья, бледная, но бодрая. – И «мак» куда-то дели. Чёрт знает что! На один вечер нельзя оставить! Компьютер – это же не иголка! На столе журнальном лежал! Нет, ну куда дели-то? – возмущалась она, проносясь из кухни в гостиную и обратно.

Лёшка, естественно, не брал Софьиного компьютера и, тем более, флешки. Ему и вообще не было дела до коммерческих изысканий Асиной сестры. «Что там “мак”! Вот март – это да! – И он мельком глянул в окно: припотевшее стекло, как матовая линза, смягчало яркость дня. – Март – это круто. Или, если на “ма”, то ещё “Манчестер Юнайтед”, особенно когда интересный соперник!.. – думал он мимоходом, не неволя течение мыслей. – Капает вон! Всё небо протекло. Да что небо! Влага сочится прямо из воздуха! А в апреле начнется безумный свет. Ася в скверике пристроится рисовать. Пока зелени нет, и правда свет сумасшедший. Ну а в мае в Анапу с мелкими – двухнедельный спортивный лагерь. Конечно, и Ася возьмёт отпуск. Ася и море! Разве нужно человеку в жизни что-то ещё?»

Увлечённый мечтами Лёшка как раз нацелился разбить на сковородку тройку-четвёрку яиц, когда на улице, совсем рядом, может быть, в Климентовском, подал голос матёрый пёс. Метнувшись к окну, Лёшка открыл створку и вслушался: это была сильная ария – глубокая и трагическая. В ней пелось о щенячьих деньках, когда дядя Миша пригрел дворового кутёнка и назвал Гурзуфом, о молодости, проведённой на вольных хлебах Замоскворечья, о верной подруге, беленькой, с коричневатым хвостом, Марфуше, и о кровных врагах, но главное – о погибшем хозяине. А ведь не раз Гурзуф спасал дядю Мишу, поднимая морозной ночью лай у бесчувственного тела…

«Эх, дядя Миша, дядя Миша! – нахмурился Лёшка, закрывая окно. – Наследники на комнату, как пить дать, уже сбежались – может, хоть похоронят как человека. Спи с миром!..»

В настроении мутном, подпорченном вытьём Гурзуфа, за которого, согласно последней воле покойного, ему предстояло теперь отвечать, он отправился на работу и вскоре почувствовал, что день не задался. На занятиях младшей группы пацанёнку мячом засвистели в нос. И как только умудрились с цыплячьим весом разбить до крови? Пришлось вызывать маму мальчика и отправлять пострадавшего в травмпункт.

Дальше – хуже. В школе, куда он, прослышав о вакансии физрука, помчался в перерыв между группами, ему отказали с улыбкой, как маленькому. Подавай им диплом! А ведь как было бы удобно: утром – школа, после обеда – секции. Горько сделалось Лёшке. Выходило, все спортивные достижения его детства и юности ничего не стоили. Зря терпел, ломался, выкладывался. Вдобавок он вспомнил, что мама подрабатывала в той школе, мыла окна… И скис совсем.

Когда, кое-как отработав две оставшиеся группы, он двинулся домой, на улицы уже навалился шумный и хмурый вечер. Пройдя дворами, сырыми от ночных осадков, на Ордынке попав под душ подколёсных брызг, Лёшка вышел в толчею у метро, где и был пойман рыжей Аней-билетёршей.

– Лёш, Гурзуфчик-то от горя взбесился! Слышал, чего творит? Напал на полицейского! – возбуждённо сообщила она и огляделась по сторонам, как если бы информация была высокосекретной. – Сам дал дёру, а Марфуша его на трёх поковыляла! Дубинкой, что ли, её огрели, я уж не знаю. Заберут их теперь! – И оправила куртку, слишком тесно сидевшую на располневшей фигуре.

Лёшка хмуро выслушал новость и хотел уйти, но Аня, словно подосланная покойным дядей Мишей, удержала его за рукав.

– Лёш, погоди! Ты бы взял, может, Гурзуфчика? В дяди-Мишину память. Сосед же! Да и пёс-то видный какой! Такого и выгуливать не стыдно.

Лёшка повёл локтём, чтобы Аня отлипла. Он чувствовал, как его унижают все эти старые уличные знакомства – из-за них, может быть, и Ася относится к нему свысока. Он хотел гордо заявить: соседство с дядей Мишей не означает, что у него с ним было что-то общее! Но внезапно почувствовал смягчение сердца.

– Не знаю. У свояченицы аллергия на шерсть, вряд ли… – сказал он и, хмурясь, прибавил: – Ладно, схожу посмотрю, как он там.

Кляня дядю Мишу за то, что вывалился Софье под колёса, ещё и умудрившись накануне содрать с него обещание, Лёшка пошёл обследовать тайные прибежища пса. На случай, если Гурзуф найдётся, у него был план: заманить его во двор и привязать возле бойлерной, за кустами сирени. Дать воды, сосисок – пусть отдыхает от битв. А они с Асей пока подумают, куда его деть.

Гурзуф с подругой, беленькой и скромной Марфушей был застукан им возле мусорного контейнера с весёлой надписью «Майский день». «День» нередко подкармливал местных дворняг, однако на этот раз контейнер был чист. Гурзуф, голодный и разочарованный, поддавшись сладким речам, сразу пошёл за Лёшкой. А вслед за Гурзуфом, поджимая раненую лапу, боязливо похромала Марфуша.

«Их ещё и двое!» – мрачно констатировал Лёшка, но отгонять Марфушу не стал – жалко собачью дружбу.

Два лохматых странника, следуя за Лёшкой, вышли дворами на Пятницкую. В хмуром небе гудели колокола, начиналась вечерняя служба, а в скверике на углу, где некогда благоухала Филипповская булочная, под совсем иную музыку продавали блины. С понедельника – Великий пост. Ася и Софья – вот ведь нашлись блюстительницы традиций! – уже обсудили грустное весеннее меню, в котором не будет до самой Пасхи никакой мужской еды.

Смурной, в клочковатых мыслях, Лёшка привёл собак во двор, выковырял из полиэтилена купленные дорогой сосиски и, наблюдая за трапезой двух голодных псин, позвонил жене.

К тому времени, когда, закончив занятия, во двор пришла Ася, из низких облаков уже вовсю тёк жидковатый снег. Пристроившийся под козырьком бойлерной Лёшка озяб, и заметно заскучали собаки. Гурзуф, переминаясь на густо шерстяных, с колтунами, лапах, жевал и выплёвывал обёртки из-под сосисок. Его коричневые глаза то и дело с упрёком взглядывали на Лёшку.

Марфуша, по-щенячьи присев на поджатый хвост, держа на весу ушибленную лапу, дрожала и с видом, полным недоумения и вины, смотрела на пересекающих двор людей. Когда Ася подошла, Марфуша вытянула морду и что-то сказала – беззвучно, изнутри существа. Ася догадалась чутьём – у Марфуши болела лапа.

Беленькая собака нравилась ей. Конечно, совсем уж белой она бывала редко – разве что после особенно мощных ливней, да и то лишь спина. Пузо же и в самые неслякотные дни имело оттенок дождливого неба.

Марфуша, опёршись об Асину коленку здоровой лапой, принюхалась: что ты ела, Ася? Пирожок с капусткой?

Ася отшатнулась и, порывшись в сумке, вытерла колено влажной салфеткой.

– И куда ты их думаешь? – спросила она у мужа.

– А я знаю? Всех подставил, старый чёрт! – не сдержался Лёшка. – «Не бросай Гурзуфчика!» Что мне теперь, в бомжи податься, чтобы за ним приглядывать?

Раздосадованным шагом он прошёлся вдоль бойлерной и остановился, ткнувшись плечом в сырую стену. Великая бездомность, какая бывала с ним в юности, после гибели мамы, накатила и проняла до костей, похуже дождя. Нельзя было идти домой, не пристроив собак. Последняя воля умершего тоскливо держала его за горло. Вдруг до слёз ему захотелось тепла, чаю, поджаренной с луком картошечки.

– Ну, чего делать-то будем? – в отчаянии взглянул он на Асю.

Та повела плечами и, внезапно обернувшись на арку, взметнула брови. Внук Ильи Георгиевича Пашка, суровый подросток, к тому же будущий ветеринар, только что свернул с улицы в слякотный двор.

Супруги переглянулись.

– Лёш, а давай их к Пашке! – шепнула Ася. – У них там при ветпункте что-то вроде приюта, Саня к ним иногда забегает. Там не много собак, может, десять – пятнадцать. Говорит – прямо так хорошо, душевно! Попросимся?

– Щас. Просить я буду… – прошипел Лёшка, но из-под досады уже вырвалась и заблестела в глазах надежда разрешить собачий вопрос.

Ещё прошлой зимой, когда Лёшка ходил в женихах, у него с младшим Трифоновым вышел конфликт, обидный и унизительный, особенно если учесть едва ли не десятилетнюю разницу в возрасте. Хватаясь за любой приработок, Лёшка в преддверии новогоднего сезона устроился сменным продавцом в киоск с «боеприпасами». Тогда-то на него и наехал Пашка. Явился и средь бела дня стал читать ему лекцию о том, как опасен для животных стресс от взрывов петард. «К нам на прошлый Новый год привезли собаку – у неё не выдержало сердце!» – заявил он, полагая, должно быть, что Лёшка смотает удочки и помчится записываться в Гринпис.

– Да и хрен бы с ней, раз нежная такая. Хочешь жить – адаптируйся! – болтнул Лёшка, в сущности не желая никого обижать. Он уже подумывал о том, как смягчить неудачную реплику, но Пашка не стал ждать. Он набросился, как тигр, на складированные под брезентом боеприпасы, расшвырял по асфальту коробки и топтал их до тех пор, пока возмущённый продавец не догадался двинуть ему в ухо. Конечно, только слегка, для острастки – всё же Асин сосед, да ещё и мелкий. Стукнул и полчаса потом ползал по слякоти, собирая разорённое добро, а защитник животных насмешливо любовался его трудами с безопасного расстояния. С той поры Лёшка насторожился на его счёт и к Трифоновым, если приходилось, заглядывал без охоты.

И всё-таки на что ни пойдёшь, чтобы снять с плеч возложенную на него дядей Мишей скалу – Гурзуфа!

На Асин оклик Пашка приблизился не торопясь, на ходу собирая размётанные волосы в хвост. Расправил худенькие плечи и слегка задрал подбородок.

– Вы зачем их сюда приволокли? – спросил он и, не дожидаясь объяснений, подошёл к вымокшим собакам.

Пока Лёшка докладывал обстановку, он внимательно, с удовольствием оглядел беспризорников – так, словно перед ним были не дворняги, а невиданные гончие, или скакуны, или даже пегасы. В его взгляде было одобрение знатока, понимающего ценность породы и умеющего обойтись с ней.

Русые Пашкины лохмы, выбившиеся из-под резинки, трепал ветер, и совсем прозрачными, озёрными стали серые глаза. На их дне ясно посверкивал интерес к происшествию.

– В общем, дядя Миша, царство небесное, поручил мне этого вот артиста! – кивнув на Гурзуфа, заключил свой рассказ Лёшка. – Буянили, говорят, весь день, на полицию наехали.

– А может, полиция на них? – предположил Пашка, разглядывая жалобно приподнятую лапу Марфуши.

– Слушай, я тут подумал. Саня говорил, у тебя там типа приют какой-то? А то к себе мы их не можем, у Соньки аллергия! – пыхтя от вынужденного унижения перед «мелким», сказал Лёшка.

Тем временем Гурзуф, натянув до предела верёвку, на которой был привязан, устремился к Пашке. Тот милостиво позволил псу обнюхать себя как следует. Затем коснулся остужающим взглядом жгучих звериных глаз и, мигом выиграв поединок, потрепал косматую голову.

– Гурзуф, – произнёс он спокойно. – Гурзуф. Молодец.

Пёс ткнулся носом в ладонь и резко, с задержкой, втянул воздух. Потряс головой и снова ткнулся – теперь в Пашкин карман.

– Там корица. Это деду на пироги. А для тебя в другом кармане, – сказал Пашка и слегка улыбнулся. – Ты мне скажи, слушаться-то будешь?

Гурзуф не знал, как ответить. Он сел на картонку и поднял морду, за что немедленно получил от Пашки шарик собачьего лакомства.

– Корм мы будем привозить, это понятно. Всё, что скажешь. Короче, если можно их к тебе, так мы бы… – продолжал объясняться Лёшка.

– А ты чего сидишь? Лапа болит? – сказал Пашка и, вопреки заведённому правилу, сам подошёл к беленькой собачке. – Видеть-то я тебя видел… Ты кто у нас?

– Это Марфуша! – заторопилась представить собаку Ася. – Она с Гурзуфом.

– Марфуша! – повторил Пашка и протянул собаке повернутую кверху ладонь – познакомиться. Та осторожно её обнюхала. – Марфуша молодец! – кивнул, скармливая ей с ладони несколько шариков, а затем осторожно ощупал ушибленную лапу. – Думаю, нет перелома… – проговорил он. – Но всё равно надо рентген. Может, трещина.

– Слушай, Паш, я вообще-то разговариваю с тобой! – впадая в нетерпение, напомнил Лёшка. – Может, ответишь по-человечески? Берёшь их – так и скажи!

– Привиты собаки, не знаете? – спросил Пашка у Аси и мимолетно поднёс ладонь к носу, словно хотел понять по запаху Марфушиной шерсти, есть ли прививки.

– Да откуда привиты! – возмутился Лёшка. – Дядя Миша, что ли, прививал? Щас!

Ему очень хотелось стукнуть или хотя бы встряхнуть за шиворот этого мелкого, но пока он терпел, надеясь, что дело выгорит.

Пашка взял у Аси салфетку и, бегло протерев руки, пошёл к подъезду. На ходу сдёрнул с волос резинку и сунул в карман.

– Больной он, что ли? – прошипел Лёшка и гаркнул: – Эй! Пацан! Так чего в итоге?

Пискнув ключом от домофона, Паша обернулся:

– Завтра утром привозите. Попробуем! – и скрылся в подъезде.

Лёшка набрал воздуху в грудь и выдохнул: «Уф!» Никогда он не ждал добра от «мелкого Трифонова», и нате вам – такой подарок! Ася тоже улыбнулась. Хорошо стало на душе. Когда всё наперекосяк, но какое-то дело, пусть маленькое, вдруг уладится – можно уцепиться за него, как за воздушный шарик, глядишь, он и вытащит тебя из больших невзгод.

Мирно закончился день. Лёшка сбегал за Серафимой в сад, Ася приготовила ужин. Собаки, утомлённые приключениями, дремали под козырьком бойлерной на Асином старом пальто. Невзгоды дня растаяли за горизонтом, как вражеская эскадра, напуганная мощью «наших».

«И со школой зря распереживался! – утешал себя Лёшка. – Ещё сами упрашивать будут! А деньги – ну что деньги? Ведь не голодают они. Главное, чтобы была любовь!»

Точнёхонько на ужин – к скромным Асиным сырникам – заглянул Илья Георгиевич. Его лицо осунулось, но глаза под очками были живые. После вчерашней тяжёлой ночи он решил поверить Сане – бороться, бодриться, жить! Поводом для визита послужила зелёная Софьина флешка, едва не сбежавшая из неуклюжих пальцев Ильи Георгиевича, пока он вытаскивал её из нагрудного кармана рубашки.

– Ага! Сонька утром её искала! – вспомнил Лёшка.

– Это Паше отдал их помощник по приюту, Сонечкин друг. Сказал, Соня вчера в машине выронила, а там что-то такое, по работе.

– Илья Георгиевич, какой ещё друг-помощник? – заволновалась Ася, принимая флешку из рук старика.

– Ах! Ну такой, симпатичный. Женечка! Он у вас бывал. Такой чудной псевдоним у него, забываю всё время. Он Паше там помогает, давно уже.

– Не псевдоним, а кликуха, – буркнул Лёшка, поняв, о ком речь. Довольно обидно было, что типа, когда-то бросавшего взгляды на его невесту, назвали «симпатичным»! И с какой радости он помогает Пашке? Что ещё за ерунда!

– А чем это у вас пахнет, ребята? – принюхался Илья Георгиевич и, без спроса заглянув на кухню, узрел тарелку сырников. – Настюша, ты прости меня, что делюсь опытом, – заговорил он с энтузиазмом. – И всё-таки сырники перед подачей на стол очень хорошо посыпать корицей с сахаром. И в тесто обязательно надо добавить сливки! Почему-то стали люди забывать, холестерин, что ли, их смущает, а ведь без сливок – это не то, уж поверьте!

Ася слушала болтовню соседа, одновременно стараясь соединить в уме осколки – вчерашнюю катастрофу, Курта с фонографом, приют и Гурзуфа с Марфушей, дремлющих на её старом пальто.

Тем временем Лёшка догадался всучить Илье Георгиевичу блюдце с сырниками – на дегустацию – и выдворил старика прочь.

– Представляешь, а я его на воскресенье к нам на Масленицу позвала! – подняв брови, словно сама удивляясь своему нелепому поступку, сказала Ася.

– Кого? Илью Георгиевича?

– Нет, Курта.

– Курта? – поразился Лёшка. – Ну, знаешь! Хоть бы меня спросила! Я ведь тоже могу наприглашать. Позову вон Аню-билетёршу – то-то вы обрадуетесь! – И, попыхтев с десяток секунд, примирительно потормошил Асину руку. – Ну ладно. Я так! Я ж понимаю – надо Софью пристраивать. Не пойму только, зачем ей эта барышня кудрявая, и потом, он ведь младше её! Да ещё песенки сочиняет, придурок.

– Песенок больше нет, – задумчиво покачала головой Ася. – Только шум.

7

«…Стучат по переулку каблуки – бам! – Ревёт за переулком Крымский мост – бом! – Бежать хотела вроде – а куда? – бряк! – Хотела улететь, а крыльев нет… – бемс! – И в голове такая дребедень! Одни грехи и никаких стихов! Господи, что же это?» Софья шла от Парка культуры к метро, с удивлением наблюдая, как её ум самопроизвольно рождает ритмичный бред, и не знала, что предпринять, чтобы вернуть себе ясность сознания.

В тот сопливый ранневесенний денёк, наставший после ужасной ночи, Софья проявила себя как человек волевой и исполнила поставленные задачи. Первым делом добралась до офиса Студии коучинга. Вот уже два года организация работы и раскрутка московского филиала являлись её главной заботой. Она взялась за этот проект не ради денег, а по душе – на то имелись причины.

И вот теперь, вводя помощницу в курс дела, на случай своего возможного отсутствия, Софья почувствовала безразличие к собственному детищу. Ей вдруг стало всё равно – просуществует филиал ещё год или умрёт сегодня.

Подойдя к доске, Софья сдёрнула один за другим цветные стикеры, смяла в комки – получилась горсть мелких глупостей. О чём все эти лекции и семинары? Брошюрки, рекламки, сайты? Всё, что занимало её ум и время, внезапно стало убогим. Смятый пластиковый стаканчик на берегу.

Распрощавшись с помощницей, Софья взяла курс на адвокатское бюро своей давней знакомой Елены Викторовны, добралась к обеду и провела там несколько часов. Разбирались, раскладывали варианты, так и этак крутили закон, накурились до боли в висках.

Выводы были тяжёлые, к тому же такие, каких никак не ожидала Софья. Её надежда, что трезвого водителя, сбившего круглогодично пьяного пешехода, должны оправдать, оказалась наивной. По мнению Елены Викторовны, если учесть тормозной путь, говорящий о превышении скорости, и прочие «нюансы», Софье могло грозить до полутора лет в колонии-поселении. Конечно, при усилиях всё должно ограничиться условным сроком, но гарантий никто не даст.

Софья вышла на улицу, под мелко порубленный снег с дождём, в разгар часа пик. У метро, в толчее спешащих домой людей, ей на глаза попалась девочка лет пяти, ровесница Серафимы. Девочка только что заметила, что матери нет в поле зрения, и, прижав к животу сумку с аппликацией, озиралась по сторонам. Её личико уже начало расплываться в гримасу отчаяния, но заплакать она не успела. Мать, налетев, как орлица, откуда-то сверху, подхватила ребёнка на руки и с возмущёнными возгласами унесла прочь.

Давно исчезли в толпе мать и дочь, а Софья всё стояла на месте, задеваемая десятками плеч. Ярко и страшно она видела теперь, что решение, принятое ею вчера ночью, определило не только её собственную судьбу, но и судьбу Серафимы. Без оглядки она пожертвовала её детским счастьем, её миром и будущим. И главное, ради кого? Кто этот бог, которому она принесла свою жертву?

Когда вчерашней ночью Маруся приехала за ним на такси, Саня не то чтобы расстроился – растерялся. Он надеялся одинокой дорогой разобраться с мощным чувством тревоги, захватившим его у сестёр. Причин было несколько, но сильнее всего его волновала Софья.

Ему всегда казалось, что он знает сестру лучше, чем самого себя, – со всеми тайными и явными устремлениями, привычками, жестами, «пунктиками» и «тараканами». В ту ночь глаза у Софьи были словно повёрнуты внутрь. Она говорила как обычно, привычным образом вскидывала брови, но этот глухой, воткнутый в глубь себя взгляд не мог не испугать Саню! Только однажды он видел у неё такой – когда в летнем волжском отрочестве их неразлучный друг и по совместительству родственник Болеслав объявил, что переезжает с матерью в Варшаву. Саня боялся тогда за сестру, молчаливо влюбившуюся в своего троюродного брата. Ему хотелось немедленно сделать что-то такое, чтобы Сонины глаза ожили, посмотрели наружу.

Так и вчера, проснувшись головой на журнальном столике, Саня сразу же понял – глаза сестры нехороши и из сердца течёт тоска! Спросил, но она сказала «Не сейчас». Спорить бессмысленно. Саня сделал заметку в памяти – позвонить и выяснить завтра.

А завтра был день, хмуроватый и мокрый, хорошенько отмытый вчерашней вьюгой и выпущенный с непросохшими щеками на волю, бродить по лужам. В окно кабинета, на манер Снежной королевы, только весело и безобидно, заглядывала весна, лопотала синичьим голосом, прикладывала к стеклу мокрый нос.

Мимоходом Саня припомнил, что обещал забежать к Николаю Артёмовичу, знакомому старику, сломавшему в прошлом году шейку бедра да так и не поднявшемуся. На днях что-то там у него стряслось с коляской… И ещё хорошо бы успеть к Нине Андреевне – забрать документы на медаль ко Дню Победы. Сама-то она не дойдёт, а больше некому.

Конечно, после всех дел, ближе к ночи, он вспомнил бы и о Софье, но она позвонила первая. Её звонок раздался точно в паузу между двумя пациентами, когда терапевт Спасёнов включил телефон – ответить на многочисленные эсэмэски жены.

– Саня, ты после работы свободен? Очень нужно! Посидим где-нибудь? – спросила Софья отрывисто и поспешно, как будто боялась, что связь прервётся и не восстановится уже никогда.

Сразу договорились о встрече, вот хоть здесь, в кофейне на углу. А потом Саня перезвонил: давай лучше дома! После его ночного отсутствия Маруся просила хотя бы сегодня не отлучаться.

– Хорошо. Мне всё равно, – сказала Софья, сдерживая закипавшие слёзы. Ей не хотелось в Марусин дом, тем более что признание, которое она собиралась сделать, требовало уединения. Несколько минут она тешила себя сладкой мечтой – ворваться и завопить на невестку: «Прочь с дороги, глупая курица! Ты хоть понимаешь, что у меня беда! Не смей разлучать меня с братом!» Но ведь Сане потом отдуваться.

Ехала к нему плача. Потерявшаяся девочка у метро мелькала перед глазами, обретая любимые черты Серафимы.

Как и предполагала Софья, уединённо поговорить оказалось негде. В большой комнате играла Леночка, в спальню посторонним входить не полагалось, а на кухне, куда Саня привёл сестру, Маруся собралась варить кашу. «Я быстро сварю и уйду», – кротко сказала она. К сожалению, ей редко удавалось приготовить блюдо с одного захода. Так и на этот раз, «первая попытка» оказалась подгорелой и переслащённой.

Пока Маруся драила кастрюльку, Софья вышла в гостиную. Чужой дом брата, увиденный словно впервые, ошеломил её.

До женитьбы Саня был ужасен в быту. Сказать точнее, стоило ему уехать из отчего дома, как «быт» исчез совсем. Вместо него образовалось гулкое пространство с окном на лес. Его заполнили стенной шкаф, жёсткий диван-кровать, письменный стол и подаренный кем-то робот-пылесос, неутомимо поддерживающий чистоту в пустом жилище. Саня полюбил сложившийся «минимализм» и просил сестёр не рушить его попытками обустройства. Единственное, о чём он жалел: пылесос не умел застилать кровать и хотя бы раз в год мыть окна.

И вот спустя короткое время небольшая квартира оказалась до отказа заполнена хламом. Маруся суеверно боялась выбрасывать банки из-под детского питания, коробки из-под обуви, кухонных электроприборов и посуды, закупленной в невероятном количестве. Всё, не поместившееся на полках, хранилось под диванами и на размножившихся шкафах и зарастало белёсым мхом пыли. Пылились искусственные цветы, которые Маруся в юности сама делала из лоскутов и проволоки; однажды расставив по вазам, она больше не прикасалась к ним. Зато голые «полянки» пола и кухонных поверхностей были отдраены до блеска, сверкала на всю прихожую начищенная Марусей обувь и поражали воображение выглаженные без единой замятины и безупречно сложенные в шкафу пододеяльники и простыни.

Примечательно, что у Спасёновых всё было наоборот. Порядок в доме означал для сестёр быт без пыльных углов. Так приучила ещё бабушка. А вот постельное бельё частенько оказывалось поглажено кое-как, и в шкафах случался шурум-бурум. Главное, чтобы чистота была, а уж как она разместится в пространстве – дело второе. Конечно, и с обувью было далеко до парада. Никто не думал об особом блеске, разве что Софья перед ответственной встречей. Что же касается цветов, то они и при бабушке, и по сей день росли у сестёр буйными нестрижеными кустами, засыпая отцветшими лепестками чисто вымытые полы.

К тому времени, как Маруся справилась с кашей, Софья успела вдоволь нагуляться по небольшой квартирке и, вернувшись на освободившуюся кухню, почувствовала, что в груди перекипело: боль выпарилась и налипла по стенкам засохшей пеной. Не о чем говорить! Только зря нагрузит Саню тем, чего уже не исправить. Извиниться и уйти куда глаза глядят!

Может, она так бы и сделала, если бы Саня не догадался включить на подоконнике загостившуюся с Нового года рождественскую горку, чей-то подарок – семь свечек на деревянной дуге, а под ними домики, ёлки и человечки – католическая братия – по нотам поют псалмы. Братию Саня скрыл, прислонив к поющим фигуркам семейную фотографию из детства. Соня с дуршлагом, мама с кастрюлей на пояске, бабушка с корзиной, трёхлетняя Ася с корзинкой крохотной плюс кузен Болек без тары, с утомлённым жизнью взглядом – на принудительном сборе смородины.

Здесь, за кухонным столом, убрав после ужина посуду, Саня отвечал на письма, искал информацию по медицинским вопросам и вообще приводил мысли в порядок. Иногда читал для души.

Сев по одну сторону стола, плечом к плечу, перед слишком уж скромно, не по-спасёновски, сервированным чаем – две чашки, сахарница и сухарики, – брат и сестра молча смотрели на огоньки.

– Саня, я должна сказать тебе страшное, – наконец проговорила Софья и, устроившись виском на плече брата, так чтобы можно было смотреть на свечки, вздохнула. – Не волнуйся, ты ничего тут не сможешь поправить. Просто помоги мне выстоять духом. Я по дури, по идиотству и самомнению подставила Серафиму и всех нас… Помнишь, ты ещё спросил, что случилось?

Саня кивнул, напряжённо слушая.

– Я сбила дядю Мишу. Насмерть.

– Ничего! Это ничего! – мгновенно отозвался Саня и, крепко прижав Софьину голову к плечу, перевёл дух. – Это беда – но ничего! Как это вышло?

– Лихо ехала.

Саня кивнул и мучительно сморщил лоб, что-то сам с собой решая.

– Ты не виновата! – помолчав, сказал он. – Это я виноват! Занимался кем угодно, только не тобой. Моя, моя вина! Подожди, мы сейчас подумаем…

– Саня, есть ещё одно, – перебила Софья. – Ты дашь мне слово, никогда, никому, могила?

– Конечно! Говори! – сказал Саня, торопясь придать выражению лица уверенность.

– Это будет подлость с моей стороны – сказать. Но я не могу одна это нести. Скажу только тебе. Больше никто не должен знать. Ты обещаешь?

Брат твёрдо кивнул.

– Саня! Сбила не я! Я просто взяла чужую вину!

Саня приложил ладонь ко лбу и тихо рассмеялся.

– Я брала машину у Курта, пока моя в ремонте, – торопливым шёпотом принялась рассказывать Софья. – Он всё равно редко ездит. Доверенность нотариальная, всё хорошо. И вот вчера вечером договорились, что он подъедет, заберёт, потому что мою уже возвращают…

– Ты сидела рядом с водителем?

– Да меня вообще там не было! Я задержалась… Он в кафешке меня дожидался. Посидели, поболтали. Потом вместе пошли к машине, и он поехал. Я не успела дойти до подъезда, буквально через минуту – жуткий визг тормозов. Где он только разогнаться успел! Понимаешь, меня как пронзило! Он в последний год всё время чего-нибудь пьёт, от сознания собственной никчёмности, я думаю. Не напивается, а так, по-французски. Я пулей туда. Дядя Миша валяется. Этот сидит в машине, ничего не соображает – шок. Еле вытрясла: да, говорит, пил вино. Но часа три уже прошло – может, выветрилось? Саня, ты же знаешь его – он хрупкий, как наш папа! Если бы мама папу не подхватила вовремя, он бы так и пропал со своими фантазиями!

Саня в изумлении смотрел на сестру и не мог понять – как случилось, что он не узнал её за всю жизнь? Точнее, что его знание о Софье было таким неполным?

– Но самое ужасное, Саня, что я всё это сделала совершенно зря. Я в Интернете почитала, оказывается, ему надо было убежать и через день прийти с повинной, когда всё выветрится. Сказать, что испугался. Тогда его бы судили как трезвого. Все так делают, а я просто зря подставилась, по безграмотности! Скажи, ну как я могла? – И в величайшем недоумении поглядела на брата.

– Я тогда не подумала про тормозной путь, – опять, как в бреду, заговорила она. – Я просто подумала: ну разве он это вынесет? Он и в армии-то не смог бы. Кудри сбреют… А мне ничего не грозит. Дядя Миша пьяный, а я – достойный человек, работаю, мать к тому же. Вот как я думала. Разве я знала, что это вообще им без разницы – пьяный, трезвый, хоть наркоман…

Софья снова приникла виском к Саниному плечу и задумалась. В отличие от брата она никогда не была альтруисткой. Помогала своим – да. Кормила, лечила, способствовала деньгами. Но чтобы рискнуть за чужого – глупости! А тогда, в машине, рядом с потрясённо замершим Куртом, ей вдруг так ясно представилось, как этого доброго слабого мальчика упрячут в камеру, станут мучить.

– Я ведь правильно сделала? Это не бессмыслица? Или, думаешь, он просто трусливый дурак? – заплакав, спросила Софья и, наверно, совсем бы раскисла, если бы под кухонной дверью не дрогнула тень. Брат и сестра одновременно уловили движение: это Маруся беззвучно отдалилась от двери и, шмыгнув по коридорчику, скрылась в спальне.

Присутствие лазутчика сообщило Софье мужество. Кухонным полотенцем она вытерла слёзы. На ткани остались чёрные полосы от подводки и маковая крошка «ресниц». Вышла из-за стола и умылась под краном. Лицо без доспехов посветлело и стало юным. Успокоившись, вернулась, глотнула из чашки остывающий чай.

– Сань, а лимона нет? И чайник ещё включи, а то остыл…

Лимона не было, зато нашлось родительское малиновое варенье.

– Помнишь, у нас дома в сахарнице был не песок, а сахар? Но там было мало, мы доставали всю коробку – ну, чтобы строить! – сказала Софья.

Строить разрешалось только чистыми руками на чистой салфетке, и потом весь строительный материал надо было аккуратно сложить на место. Софья и маленькая Ася строили дома, а Саня всякие невероятные предметы. Например, корабли. Однажды он построил биплан, но к его крыльям пришлось приделать подпорки из палочек. «Нельзя быть самолётом на костылях», – сказал он, развалив творение, и потом весь день был грустным.

– А песок можно полить водой и слепить замок, как на море, – заметила Софья, подняв крышку сахарницы. Усмехнулась и опустила с тихим стуком.

– Послушай меня! – заговорил Саня. – Ты всё правильно сделала. Мы ведь на очень хлипком плоту! Всё время кого-то смывает волной. Всё время! Я это каждый день вижу. И чтобы была надежда, нужно как раз то, что сделала ты! – Он осёкся, заметив, что у сестры задрожали губы.

Что поделать, накатывали, подпирали слёзы.

– Ты опять, что ли, о своём? – усмехнувшись, спросила Софья. – Хочешь сказать, моя глупость тоже пойдёт в твою копилку?

Софье было лет двадцать, Саня заканчивал учёбу и, в пику непроглядному материализму, которым пресытился в институте, решил, будто бы чёрная тайна смерти – лишь временное обстоятельство в истории человечества, сродни ледниковому периоду. В свете этой надежды всякое доброе дело становилось взносом на демонтаж «Берлинской стены», поделившей вечную жизнь на «до» и «после» смерти. Хотелось, чтоб поскорее этих «взносов» набралось достаточно. Тогда же в Санином лексиконе возникло странное автомобильное слово «Противотуманка».

Софья недоумевала и расстраивалась, пока вдруг не поняла: брат не выдерживает гнёта профессии. Чтобы оставаться профпригодным, ему надо верить в утешение для всех. Ну что ж, пусть фантазирует, раз ему так легче! И всё-таки, может быть, не случайно Саниных родственников, знакомых и пациентов, охватывало в его обществе нечто вроде доброго предчувствия.

– С тобой ничего не случится плохого! Вот посмотришь! – сказал брат, как любил порой, не зная наверняка, пообещать – и сбывалось.

– Ну тогда хорошо, – кивнула Софья и тихо встала из-за стола. Светили рождественские свечки, а в окне снова закапал жидкий снег. – Пойду. А то Лёшка разворчится, что я Серафиму на них свалила.

– Ты ангел наш! И поступила как ангел! Ни в чём не сомневайся! – проговорил Саня, выходя за сестрой в прихожую, и, смущённый собственной репликой, подал ей пальто.

– За бабушкой повторяешь? У неё тоже все ангелами были, – сказала Софья, нырнув в рукава. – Грустно мне. Нет любви! Была бы любовь – разве бы я во всё это вляпалась!

– Как же нет любви? – удивился было Саня и осёкся. Покачал головой и решительно сорвал с крючка куртку. – Я провожу!

– Подожди, мы с тобой! – в тот же миг выскочила из спальни Маруся. Она контролировала ситуацию за дверью и, конечно, подозревала, что добром визит золовки не кончится. – Мы с Леночкой всё равно ещё хотели погулять на ночь! – заторопилась она и, дёрнув дочь за руку, прочь с кровати, от уложенных на ночь кукол, поволокла одеваться.

Софья усмехнулась:

– Ладно, Сань. Ну куда ты от них пойдёшь!

Поцеловала брата, крепко прижалась к щеке и, подхватив сумку, вышла.

На улице мела мокрая метель. Софья свернула за угол дома, обернулась и, найдя окно с рождественской горкой, помахала.

На пешеходном бульваре вдоль леса ещё встречался народ – шли от метро домой, гуляли с собаками. Среди чужих людей Софье неожиданно оказалось уютно, спокойно. «Ну что же, Елена сказала, максимум – поселение… – думала она, убаюкавшись на плече метели. – А может, и обойдётся. Вот и Саня сказал – обойдётся наверняка. Но главное, он считает – всё правильно…»

Недалеко от метро её окликнул пожилой извозчик на «ладе». Софья обернулась: утомлённый и какой-то добролицый, не страшный армянский дед подзывал рукой: куда тебе, красота? Недорого отвезу – каблуки-то вон ломаются!

И правда, Софьины ноги подкашивались. Она усмехнулась и села в машину. Старый армянин оказался болтлив. Дорогой он рассказывал ей о своём домашнем винограднике и о том, какие «правильные» бочки под вино мастерит его зять. Она рассеянно слушала, попутно пробираясь мыслью через сутолоку впечатлений: офис, Елена Викторовна, Серафима, брошенная на соседей и родственников, брат Саня – всё равно прекрасный, во всей нелепости своей нынешней жизни. Если кто и спасёт её – только он…

В бензинном тепле Софью разморило. Кажется, сколько вылито слёз, а опять стоят в глазах, готовенькие. Как бывает, жарким летом зарядят грозы одна за другой – не остановить.

Когда, подъехав, принялась искать в сумочке деньги, армянин достал портмоне и показал Соне заламинированную фотографию внука – мальчика лет пяти с глазами итальянской мадонны. Софья пригляделась под скудным светом автомобильной лампы и, заплакав, вышла. «Ты что! – всполошился армянин. – Подожди, сдачу вот возьми! На вот ещё – куда ты!» И, выскочив вслед за Софьей на полночную Пятницкую, взмахнул фантиками мелких купюр.