И только, и только осенний дождь в окно.
О, сколько, ты знаешь, сколько мне без тебя дано.
«ДДТ» – «Контрреволюция»
Двадцать второе октября. Москва, усадьба «Кусково».
На мне тёмно-синие джинсы и кожаные полусапожки, в которые эти джинсы аккуратно заправлены; белая, в тонкую цветную полоску рубашка и короткая куртка, отороченная мягким коричневым мехом. Волосы у меня светлые, чуть ниже плеч. В объектив серебристой «мыльницы» я тщетно пытаюсь поймать стаи разлетающихся над моей головой тёмных ворон – крикливых, чётко выделяющихся на фоне ясного неба и ветвей почти облетевших деревьев…
Мне девятнадцать лет. Я слушаю новосибирскую группу «Иван Кайф», Шевчука и Летова, – и плеер у меня неприлично старый, ещё для дисков, с потёртыми от времени кнопками. Я живу за городом, в кирпичной пятиэтажке, в тесной квартире, с мамой, бабушкой и младшей сестрой, и все, конечно, друг другу мешают, ни у кого нет своего угла, – а ещё мы затеяли ремонт в новом доме и нам катастрофически не хватает на него денег: папа год назад уехал на заработки, да там и остался, мать получает очень мало, а я пока не работаю. Но когда-нибудь мы обязательно доделаем ремонт, и в новой квартире у меня будет своя отдельная комната: её просторный балкон выходит на заросший пруд и набережную, которая по вечерам освещается коваными фонарями, а прямо под окнами – та самая детская площадка из снов, с которой ночью доносится тихий скрип качелей, звук гитары и чуть тревожный шелест тополей…
Я жду, всё время жду счастья, и я, конечно, уверена: счастье – это любовь. Иногда оглядываюсь в метро – и мне кажется, только что она опять прошла мимо: тот симпатичный парень в ярко-жёлтой футболке, который улыбнулся мне с встречного эскалатора… Хотя, как говорится, если удалось уйти от судьбы – значит, не судьба. К тому же, меня, уж если начистоту, вовсе не тяготит моё полудетское, трогательное одиночество: у моих подруг всё точно так же – да так, наверное, и должно быть в девятнадцать лет, на самом краю юности, на пороге чего-то нового, уже витающего в воздухе, совсем другого.
Учусь я в Московском университете на юридическом – и у меня нет ни малейшего представления о том, кем я буду через несколько лет. Пока мне просто нравится валять дурака на лекциях по какому-то праву: мы с моей подругой Надей играем в морской бой и слагаем бесстыдные памфлеты о преподавателях. У Нади потрясающе циничное чувство юмора, длинные, волнистые тёмные волосы и своя роскошная квартира на «Полежаевской». Чтобы не ехать домой, за город, на такси – у меня просто нет на это денег, – я всегда остаюсь у неё ночевать после всяких рок-концертов, на которые мы с ней так любим ходить. Коротая время до рассвета и даже не думая тратить его на бессмысленный сон, мы варим пельмени, купленные в круглосуточном супермаркете на углу, щедро разбавляем чёрный кофе дорогущим отцовским коньяком, самозабвенно, не щадя соседей, распеваем песни в телевизионные пульты, используя их в качестве микрофонов, в который раз пересматриваем легендарных «Мечтателей» Бертолуччи и, разумеется, сплетничаем о ребятах с параллельного потока. Надя пишет стихи – мрачные, все о несчастной любви, – и не верит мужчинам. Я тоже пишу стихи, но они, в отличие от Надиных, очень наивны.
Каждое утро я наспех выпиваю чай, кидаю учебники в большую зелёную сумку и вылетаю из дома. Может быть, я еду в университет – а может, прогуливаю пары, прожигая время где-нибудь там, где мне никто не мешает мечтать: ищу в нашем подмосковном лесу давно исчезнувшие развалины старого деревянного санатория Академии наук, где бывали когда-то Пастернак и Цветаева и который десять лет назад сожгли, брожу по улицам с плеером, мечтая о будущем, – или прихожу на берег реки, протекающей недалеко от моего дома, и долго-долго стою и смотрю, как движется светлая, задумчивая вода, как уплывает вместе с ней время, и слушаю, как существует то, что так для меня привычно, в моменты, когда здесь никого нет. Пытаюсь научиться наконец уверенно брать аккорды на старой папиной гитаре, иногда сажусь за фортепиано, чтобы окончательно не забыть то, что умела когда-то хорошо играть, беспрестанно ссорюсь и мирюсь с мамой, по вторникам и четвергам хожу в автошколу, а по выходным – сплю до обеда, встречаюсь, кроме Нади, ещё с двумя-тремя близкими, давними подругами – и из всего этого и состоит моя вполне счастливая, ничем не примечательная для окружающих жизнь.
В один из ноябрьских вечеров мы с Надей как обычно возвращались после занятий в университете. Уже стемнело, зажглись фонари; гудели машины, теряя время в длинной пробке на проспекте Вернадского, торопились к метро другие студенты – кто компаниями, кто по двое, кто поодиночке. Мы тоже торопились – у нас были билеты во МХАТ на сегодняшний концерт Гребенщикова, – но я всё-таки предложила Наде по пути завернуть в палатку за хот-догами: днём мы не успели пообедать.
Заняли очередь за какими-то ребятами. Сама не знаю, почему, – но улыбка так и светилась на моём лице. Это был один из тех дней, которые время от времени случаются в жизни каждой девушки: когда удивительно ладно чувствуешь себя в своём теле, со своей фигурой и ростом, высота твоих каблуков самая идеальная, волосы, свободно распущенные по плечам, лежат превосходно, и ты ощущаешь гармонию в каждом повороте головы и взмахе руки. Вдруг взгляд мой остановился на высоком молодом человеке: он, оживлённо беседуя о чём-то с другим парнем, проходил мимо киоска, около которого толпилась наша голодная студенческая очередь. Скользнув по мне взглядом, он задержал его на мгновение; спохватившись и сообразив, что не успела перестать улыбаться, я смутилась и быстро отвела глаза.
Через несколько минут мы с Надей уже поглощали нехитрый ужин, пристроившись у круглого колченогого столика рядом с палаткой фастфуда. Второпях испачкав кетчупом рукав любимого светлого пальто, я с досадой принялась копаться в сумке, чтобы отыскать салфетку. В этот момент совсем рядом чей-то мягкий, бархатный голос произнёс:
– Добрый вечер, девушки. Познакомимся?
Я подняла глаза и увидела тех самых ребят, которые проходили мимо киоска; вытирая с рукава кетчуп и тихо проклиная собственную неаккуратность, я, хоть и урывками, могла теперь разглядеть их достаточно хорошо. Парень, которому я непроизвольно улыбнулась – высокий, светло-русый, весьма оригинально причёсанный, то есть с практически полным отсутствием какой бы то ни было прически, – одет был в чёрный кожаный плащ, такие же брюки и тёмный шерстяной свитер. Его друг оказался приятным молодым человеком с внимательным взглядом умных глаз – правда, недостаточно расторопным: он даже не успел открыть рта, как его уже представил спутник:
– Я – Тоха, а это – ботан в очках! Или Ромыч… Ну, вообще он Роман. А вас как зовут?
Мне совсем не понравилась такая бесцеремонная манера общения – положительного ответа на предложение познакомиться ни я, ни Надя не давали. Чтобы как можно скорее закончить разговор, я наобум выдала:
– Октябрина. Надь, пойдём, и так уже опаздываем.
«Тоха», которого, очевидно, звали Антон, посмотрел на меня с явным интересом:
– Серьёзно? Какое редкое имя… Ты, наверное, родилась в октябре?
Вопрос прозвучал так по-детски наивно, что мне стало одновременно и смешно, и совестно. Наверное, стоит просто сказать, что мы торопимся, и не продолжать эту бессмысленную беседу в издевательском тоне… Но Антон не дал мне ответить – он уже переключился на расспросы о том, где нам с Надей посчастливилось учиться. Оказалось, что у всех нас одна alma mater: они с Ромычем учатся на механико-математическом, в легендарной сталинской высотке – главном здании университета, видном за десятки километров от Воробьёвых гор. «Вот это да, математики!.. – Пронеслось у меня в голове. – Люди с другой планеты, не иначе». Я всегда смотрела как на небожителей на тех, кто силён в точных науках, а уж изучать их в стенах Московского университета – это представлялось мне чем-то совершенно неземным. Антон тем временем продолжал:
– Ну, рассказывайте, что у вас в жизни интересного, что вдохновляет?
– Музыка, – ответила я, пристально глядя на него и одновременно удивляясь тому, что, несмотря на несуразный вид и странноватые манеры, мне почему-то приятно с ним разговаривать, – хотя увлечением музыкой, наверное, сложно кого-то удивить. Сегодня как раз идём на концерт «Аквариума»… Ой! – Я кинула взгляд на электронные часы, горящие красным на ротонде станции метро, – мы же опаздываем, нам через десять минут на «Пушкинской» быть нужно!
Часы действительно показывали без четверти семь. Будь проклята наша пагубная страсть к чревоугодию…
– Да, ребят, вы нас простите, нам пора, – улыбнулась Надя, на которую ребята, судя по всему, не произвели никакого впечатления. – Мы пойдём, может, ещё когда-нибудь увидимся.
– А я Шевчука люблю очень, – задумчиво произнёс вдруг Антон, глядя куда-то мимо нас. – Особенно мне у него «Метель» нравится: «Играй, как можешь, сыграй…» – Негромко запел он.
– «…Закрой глаза и вернись…» – мгновенно подхватила я. – Я под неё засыпать люблю. Когда ветер за окном и провода качаются… И снег. – Я посмотрела на Надю. – Нам, наверное, действительно давно пора.
– В таком случае, стоит, я думаю, обменяться телефонами? – краснея, предложил Рома, который до этого почти всё время молчал, явно уступая другу в красноречии, но всё-таки не оставлял попыток познакомиться. – Тох, предлагаю разделиться: я беру телефон у этой девушки, – он кивнул в мою сторону, – а ты тогда…
– Нет, Ромыч, – Антон властным жестом оттёр товарища в сторону, вынимая откуда-то из складок плаща бывалый блокнот и ручку, – у этой девушки телефон беру я. – Так… Ну, что ж, Октябрина, позвольте ваш номер, – спросил он, подняв на меня сияющие глаза. – Или тебя всё-таки по-другому зовут?
– Ну, вообще-то и правда по-другому, – сжалилась я, с неудовольствием и какой-то непонятной, щемящей жалостью глядя на его плащ, залатанный в некоторых местах канцелярским скотчем, под которым угадывались следы будто бы от кошачьих когтей. – Так и быть: Вера…
Я торопливо назвала десять цифр своего мобильного, все четверо отвесили друг другу дежурное «приятно познакомиться», – и мы с Надей, которая всю последующую дорогу отчитывала меня за непозволительное, вредное в отношениях с мужчинами сюсюканье, поспешили ко входу в метро.
…Тёмный, вспыхивающий зал ликовал. На знакомой сцене царил серьёзный, светлый Борис Борисович. Наблюдая за происходящим с балкона, мы едва могли усидеть на своих местах – столько силы и энергии было вокруг, – и мне хотелось, чтобы эта музыка жила вечно.
Половина – соловьиная падь, половина – алеет восток…
Ты знаешь сама – с меня нечего взять, но всё, что есть – у твоих ног.
Я проснулся после долгого сна, небритый, без имени, совсем ничей…
Моя кровь говорит, что скоро весна, – может быть, в одну из этих ночей…
«Аквариум» – «Белая»
Последняя электричка давно ушла, но в тот вечер мне почему-то не хотелось ехать ночевать к Наде. Хотелось оказаться дома, зарыться с головой в одеяло и думать о чём-то, вспоминать или, наоборот, мечтать… В первом попавшемся банкомате я сняла с карточки остатки стипендии и вызвала такси до Королёва.
Задумчиво глядя на убегающее назад ночное шоссе, на нежно вздымающуюся седую позёмку, я чувствовала, как внутри меня разливается доселе неузнанное, непривычное тепло – радостное, пока ещё робкое. Что-то подсказывало мне: моя жизнь навсегда изменилась, и я предчувствовала смутное счастье – то самое, которое всегда упрямо приравнивала только к любви.
В субботу мы однокурсниками, в очередной раз сбежав с лекций по экономике, отмечали день рождения одного из ребят в уютной кофейне на Мясницкой. Я потихоньку клевала носом: последние несколько ночей мне отчего-то не спалось, а вставать приходилось как всегда рано: дорога до университета отнимала у меня около двух часов. Вообще-то, я люблю ранние подъёмы: полусонные сборы, обрывки бледных утренних лиц в спящих зеркалах, пустые дороги, редкие машины, несущиеся в занимающийся на горизонте туманный рассвет, и солнце, величаво поднимающееся откуда-то из-за невидимой грани между днём и ночью… Такое начало дня всегда задаёт правильный ритм на грядущие сутки: всё по-особенному ярко и в то же время размеренно; и вот теперь, стараясь не растерять это ощущение, я рассеянно улыбалась своим мыслям, водя указательным пальцем по краю высокого, узкого бокала с шампанским и одновременно мечтая о том, чтобы прямо сейчас оказаться дома и рухнуть спать.
На столе вдруг завибрировал мой телефон. Оказалось – пришло сообщение.
Я вдруг поняла, как сильно я ждала, что этот странный, несуразно одетый Антон мне напишет. И мне внезапно стало жутко от мысли: ведь именно из-за этого я почти потеряла сон.
«Привет. Вера, это ты?»
Да, конечно, я. А кто это?
«Да вот парень в плаще кожаном. Не помнишь?»
Ты знаешь, я помню всё.
Антон спросил, как у меня дела, предложил встретиться в понедельник после занятий и написал, что сейчас он тоже в кафе недалеко от «Чистых прудов»: они обмывают только что купленную его другом новую бас-гитару. Я улыбнулась – потому что сама была в двух шагах от Чистопрудного бульвара. Мелкие, милые совпадения…
Некоторое время спустя он говорил, что в тот день познакомился с другой девушкой – так же, как и с нами, на улице. Познакомился просто так, от нечего делать – ещё не знал, кто ему нужен… Но потом остался со мной, потому что, по его собственному выражению, я затмила другие кандидатуры.
Та девушка была очень красива – длинные, густые тёмные волосы, большие карие глаза. Однажды, несколькими годами позже, когда мы с Антоном были у него дома, с утра меня разбудили звонком – нужно было срочно записать какую-то информацию. Он остался спать, пробормотав сквозь сон, чтобы я не уходила; я шепнула, что скоро вернусь, вышла в коридор, зашла в его комнату, бездумно открыла верхний ящик письменного стола – подумала, что там наверняка есть ручка или какой-нибудь карандаш, – и наткнулась взглядом на лежащую сверху красивую открытку. Не знаю, зачем я взяла её в руки… Потому что, пробежав глазами текст, написанный витиеватым почерком поверх напечатанных на обычной бумаге чёрно-белых фотографий кареглазой барышни, отшвырнула открытку прочь, будто это была ядовитая, ледяная змея. Сердце, как говорят обычно в таких случаях, подскочило к горлу: в тот момент я поняла, что это означает. До рези в глазах больно было читать, что они, оказывается, когда-то засыпали вместе и он обнимал её перед сном, что танцевали в каком-то ресторане и она бывала у него дома… Мне оставалось только гадать, когда всё это могло быть: ведь с ней он был знаком столько же, сколько со мной. Я разорвала открытку в клочья и вернулась в комнату, где он спал – всё так же безмятежно, время от времени шаря рукой по простыни в надежде найти меня рядом. Сев на краешек кровати, я долго вглядывалась в его лицо – и не могла понять, что же на самом деле чувствую. Люблю я его или нет? Хочу ли дальше быть вместе? Потом встала и прошла на кухню. Взяла длинный, острый нож…
В тот момент я, пожалуй, могла бы его убить. Это был единственный раз, когда я была в состоянии это сделать – настолько выворачивало изнутри моё сердце, рвало болью, попранной верой, страданием, не пригодившимся терпением, невысказанной тоской… Но, прислушавшись, как спокойно, как тихо он дышит, бросив взгляд на всё ещё продолжавшую искать меня его руку, я встала, прикрыла дверь в спальню, бесшумно накинула в прихожей плащ, надела туфли и, вызвав на лестничной клетке лифт, спустилась на солнечную осеннюю улицу и, доставая на ходу плеер, поспешила к автобусной остановке.
В понедельник с утра было две лекции по философии. Мы с Надей, пребывая в абсолютно расслабленном после выходных состоянии, уныло созерцали преподавателя, распинающегося за деревянной кафедрой; я нет-нет да и поглядывала на улицу, тревожась, не пришёл ли Антон раньше назначенного времени. Яркое ноябрьское небо широко раскинулось над Москвой. За большими стеклянными серыми окнами поточной аудитории видно было, как греются около Вечного огня студенты; время от времени отдельные их группки сновали туда-обратно мимо нашего корпуса. Бросив тщетные попытки записать хоть что-нибудь за лектором, я в конце концов совсем отложила ручку. Раньше, ещё в школе и в первые годы учёбы в университете, я почти всегда нервничала перед встречами с незнакомыми людьми, была слишком строга к себе, мучаясь беспочвенными сомнениями – какое же произведу впечатление… Но в тот день тревога возникла совсем по другой причине. Я смутно понимала, что переживаю только из-за одного: смогу ли не выдать себя в том, что уже влюблена в эту осень и этого человека – хотя бы просто потому, что заранее люблю всё, что когда-то в будущем, непременно оставшись со мной навсегда, должно связать меня с прекрасными днями нашей московской юности.
Мои тревоги оправдались: конца пары дожидаться не пришлось. В самый разгар лекции, в почти абсолютной тишине, нарушаемой лишь мерно повышающимся и понижающимся голосом преподавателя, дверь в аудиторию отворилась, и вошёл Антон. Высокий, с растрёпанными светлыми волосами, в том же залатанном кожаном плаще, он выглядел странно среди разодетых в пух и прах студентов юрфака. Лектор остановился; повисла солидная пауза. Нарушил её, разумеется, вошедший:
– Добрый день! Это же третий курс?
Опешившая Надя толкнула меня локтём:
– Верка, очнись! Ты посмотри, это же тот парень, который с нами у метро знакомился! Ты что, сказала ему, в какой мы группе?
Мне стало одновременно и радостно, и страшно неловко. Не зная, куда деть глаза, я покраснела до самых кончиков волос, уставилась в листы недописанных конспектов и молилась только об одном: чтобы Антон, который, прищурившись, явно искал кого-то глазами, меня не заметил, не выдал очередной шутки и нас не поднял на смех весь поток.
К лектору тем временем вернулось самообладание. Поправив очки, он сухо разъяснил, что это действительно третий курс, но ещё идёт лекция, и её окончания предпочтительнее подождать снаружи.
– Не вопрос, выпью пока кофейку. Хотя жаль, я люблю философию, – Тоха улыбнулся, вышел из аудитории и притворил дверь с другой стороны.
Я с облегчением перевела дух; лекция продолжилась. Надя смотрела на меня вопросительно и с удивлением. Я стала терпеливо, полушёпотом объяснять:
– Мы с ним переписываемся, сегодня встретиться договорились. Мне он почему-то понравился…
Надя недоверчиво покачала головой:
– Твоё дело, конечно. Какой-то он странный, по-моему… Хотя… – Она улыбнулась каким-то своим мыслям. – Если это любовь, то, наверное, именно так всё и должно у вас начинаться.
Я не ответила – только подумала, что и сама становлюсь странной, но мне почему-то совсем не хочется останавливаться.
Как только лекция закончилась, я схватила пальто, наспех накрасила губы – и выпорхнула из корпуса. Антон ждал меня на крыльце. Когда я вышла, он просто взял меня под руку, и мы пошли.
Перед нами в туманной осенней дымке стыло величественное здание университета; почти нагие, постройневшие деревья поводили ветвями вслед лёгким, но уже упрямым порывам холодного ветра. Антон рассказывал, что сочиняет музыку, пишет песни и некоторое время назад играл на клавишных в группе, которую собрал один из его друзей. Стало быть, пианист, подумала я… Наверняка еле-еле читает с листа, а в группе своей играл полторы ноты в начале песни и две с половиной в конце. А потом на моём белом пальто напрочь заклинило молнию, и Антону пришлось встать на колени, чтобы расстегнуть её и застегнуть снова. Склонив голову, я смотрела на его русые, непослушные вихры – и вдруг подумала, что мне очень хочется обеими руками его обнять.
На следующий день мы снова встретились – на этот раз в центре города: Антон предложил прогуляться по Рождественскому бульвару, который, как выяснилось, был одним из любимых мест у нас обоих. Погода была замечательная; мы сидели на нагретой солнцем скамейке, я щурилась, глядя в синеющее, холодное небо, – а он протягивал мне наушники, чтобы послушала одну из его песен – оказалось, что он пишет музыку – и рассказывал о себе. Я слушала его внимательно, разглаживала ткань джинсов, и без того ладно, безукоризненно облегающих мои колени, смотрела на сверкающие в солнечных лучах металлические антенны, венчающие крыши старинных особняков на противоположной стороне бульвара, – и уже тогда в моё сердце тонкой иглой вошла боль: как жаль, что мы с ним такие разные, и нам с ним в любом случае придётся расстаться.
В тот день я пропустила занятия в автошколе, не позвонила домой, чтобы предупредить, что задерживаюсь. Мы долго сидели на Рождественском бульваре, потом дошли до Чистопрудного, где выбрали скамейку напротив белеющего на другой стороне улицы «Современника» и сели рядом, на спинку деревянной лавки, поставив ноги на нижнюю её часть. Не знаю, почему, но впервые в жизни мне, обычно такой скрытной, захотелось вдруг поведать другому человеку свою жизнь. Я рассказывала всё подряд: про папу, который уехал в другую страну; про то время, когда мне приходилось существовать на скудных пятьдесят рублей в день и бегать от факультетского старосты, чтобы не объяснять, почему мне нечего сдать на подарки ко дню рождения одногруппника; про своё детство; про то, что пишу стихи и тоже играю на пианино… Что верю в Бога и не просто так на груди у меня крест. Тогда Антон вынул из кармана бумажник, открыл его и показал мне маленькую иконку с изображением лика Сергия Радонежского:
– А я всегда ношу с собой вот это. Верю, что помогает…
Потом он вдруг с жаром принялся рассказывать о том, что умеет видеть ауру у людей: красная аура – значит, человек недобрый, нехороший, а белая – наоборот, как у ангелов. Я слушала его с недоверием, но всё-таки не удержалась и спросила: «А какого цвета аура у меня?» – «Светлая, – сказал он. – И чуть-чуть золотистая». После этих слов он снял с мизинца левой руки серебряное колечко и отдал его мне. «Подарить не могу, кольцо не моё… Но хочу, чтобы ты его носила. Не переживай, я его почистил от чужой энергетики…»
Было уже совсем поздно, и Антон поехал со мной на вокзал: проводить меня до электрички.
Когда мы вышли из метро, моросил дождь. Мы попрощались у турникетов, ведущих к поездам. Антон приобнял меня и улыбнулся: «Ну, пиши, если что, не пропадай…»
Как обухом по голове. Я понравилась ему, без сомнения. Но неужели он не искал ничего серьёзного?!
Ту ночь я провела как в бреду. Засыпая в горячих слезах, шептала: «Я погибну, если больше никогда его не увижу…» Я положила телефон рядом с подушкой – вдруг Антон позвонит мне или напишет? Но телефон равнодушно, упрямо молчал.
Мы виделись с ним только два раза – а мне уже казалось, что я знаю его всю свою жизнь.
«Бу! Как дела?»
Я прыгала по лужам, смеялась, подставляла лицо холодным, тёмным струям дождя, а в сумке болтался только что купленный последний диск БГ…
Известно, что душа имеет силу ядерной бомбы,
Но вокруг неё пляшут лама, священник и раввин безнадёжных степей…
«Аквариум» – «Zoom Zoom Zoom»
Антон ждал меня в метро, на «Воробьёвых горах». Когда я подошла, он поднялся с лавки и, улыбнувшись, поцеловал в щёку. Потом, не говоря ни слова, просто и крепко взял меня за руку и повёл к выходу.
Набережная была почти пуста. Тёмная река застыла между холодных серых стен; слева тревожно дышал лес, спускался вниз, к воде, и обрывался у каменных бортиков асфальтированных дорожек. Дул сильный ветер – чувствовался уже настоящий ноябрь. На другом берегу сиял круглый купол спортивного комплекса; вдали, за Мосфильмовской, видна была высокая тонкая стела – гордый символ Поклонной горы. Мы шли вдоль тяжёлой кованой ограды, за которой одиноко чернела ледяная вода, молчали, и мне не хотелось нарушать это молчание. Сиротливо кричали чайки, время от времени с грохотом проносился по мосту синий, сверкающий огнями поезд, – а потом всё опять умолкало и становилось ещё более по-нездешнему тихо.
Когда мы остановились на вдающейся в воду большой каменной плите, Антон чуть заметно обнял меня сзади за плечи и легонько, будто во сне, коснулся губами моей шеи. От неожиданности я вздрогнула и обернула к нему лицо… Наверное, уж очень серьёзно я в тот момент выглядела, потому что он рассмеялся, отпустил меня, и мы пошли дальше.
Мы гуляли ещё долго, вспоминали какие-то забавные случаи из школьной и университетской жизни. Уже у вокзала, куда Антон опять приехал вместе со мной, мы зашли в небольшую забегаловку на площади – кажется, взять какой-то газировки. Не помню, над чем мы тогда смеялись… Я, как обычно, сказала что-то дурацкое, и Антон поцеловал меня в лоб. Это было настолько просто и по-мужски, что мне сразу стало хорошо и спокойно. Так по-настоящему меня ещё никто не целовал.
Пока мы брели к электричкам, Антон ни с того ни с сего обмолвился, что в него нельзя влюбляться – да и сам он дал себе обещание никогда больше не любить. Набивает себе цену, подумала я… Иначе зачем нам продолжать встречаться?
У павильона с турникетами Антон, прощаясь, поцеловал меня в щёку. Нарочно или нечаянно – его губы вдруг соскользнули на уголок моего рта, на миг замерли… В следующее мгновение мы уже целовались. Я обвила руками его шею. Мир вокруг меня исчез, осталась только странная, ещё так непривычная теплота его крупных губ, – и на меня с головой накрыло чувство безрассудного, долгожданного, абсолютного счастья.
…Я родился со стёртой памятью, моя родина где-то вдали…
Я помню, как учился ходить, чтобы не слишком касаться земли…
И я ушёл в пустыню, где каждый камень помнит твой след, –
Но я не мог бы упустить тебя, как не мог бы не увидеть рассвет!
«Аквариум» – «Не могу оторвать глаз от тебя»
С того дня моя жизнь потекла совершенно иначе. Меня поглотила безграничная эйфория, настолько для меня новая, что я даже не представляла, как ею распоряжаться: я не могла ни на чём сосредоточиться – и в то же время ощущала в себе силу, способную двигать горы и поворачивать реки вспять. Если я и раньше не питала особого рвения к учёбе, то теперь охладела к ней вовсе. Я бродила по улицам счастливая – и не узнавала сама себя в этом счастье. Небо было тогда высокое-высокое, светлое – но, даже когда оно хмурилось, я точно знаю, что той осенью оно про меня помнило и именно мне улыбалось.
По утрам, собираясь в университет, я на цыпочках подкрадывалась к маленькому овальному зеркалу, висящему в прихожей, заглядывала в него – и в который раз находила, что с каждым днём становлюсь красивее. Глаза горели, плечи распрямились, обычный для меня бледный цвет лица совсем пропал, и щёки залились лёгким румянцем, который бывает только у влюблённых.
До станции я летала как на крыльях. В электричке, включив плеер, не дремала, как раньше, а смотрела в окно и улыбалась… На улицах мужчины на меня оборачивались – я же, ликуя, опускала глаза…
Однажды, несколькими годами позже, когда между нами пролегла пропасть непонимания, мы сидели с Антоном в его машине и пытались выяснить наши странные отношения. Я плакала – да что там плакала: исступлённо рыдала. И больнее всего было слышать его резкие, кажущиеся чудовищной ложью слова:
– Я не знаю, вообще не знаю, зачем мы с тобой встретились… Лучше бы мы никогда не встречались. Я приношу тебе только боль… Но почему я должен постоянно перед тобой за неё оправдываться?
Я утирала слёзы, не в силах что-то отвечать. За окном, на Манежной площади, сновали люди – кто по парам, кто с детьми, кто – с фотоаппаратом… Серое, светлое небо, участливо склонившись над нами, не знало, чем тут можно помочь. В конце концов Антон завёл машину, и мы поехали. Остановились возле Театральной площади; я молча открыла дверь, вышла и, не оборачиваясь, пошла в сторону метро, на ходу застёгивая чёрный драповый бушлат. Он не пошёл за мной, не догнал, даже не позвонил в тот вечер… А мне оставалось лишь гадать: неужели всё происходящее с нами и вправду с самого начала было лишь видимостью счастья – и, значит, только иллюзией любви?
Я прогуливала лекции, забывала звонить друзьям, сбегала с семинаров, никому ничего не объясняя. По вечерам мы гуляли в районе университета, по Воробьёвым горам. Была уже глубокая осень; деревья совсем облетели, стояли нагие, зябкие, утопая в мокрых облетевших листьях, пластом укрывших холодную землю. Мы разговаривали обо всём подряд, смеялись – но иногда между нами пробегала тень какой-то непонятной, неизъяснимой грусти; в такие моменты Антон становился серьёзным, умолкал и думал о чём-то своём. Впрочем, мне нравилась эта его отрешённость: я просто шла рядом и думала, что мне хорошо с ним даже когда мы молчим.
Однажды, гуляя в районе проспекта Вернадского, мы забрели во двор неподалёку от метро. Старые сталинские дома прямоугольником обрамляли скверик, засаженный старыми деревьями; на качелях гудела какая-то пьяная компания, напротив на скамейке сидели, обнявшись, парень с девушкой. Было холодно, и Антон предложил попробовать пробраться в какой-нибудь подъезд. Я согласилась. Есть какая-то нездешняя магия в чужих подъездах, в их мутноватых, серьёзно глядящих прямо перед собой больших окнах, в звуке незнакомого лифта и в том, как звучат произнесённые в этой тревожной тишине твои собственные слова…
Дверь оказалась защищена домофоном, и попасть в подъезд, вопреки нашим ожиданиям, оказалось непросто. Ёжась от холода, мы терпеливо ждали какого-нибудь жильца, за которым, в случае его покладистости, можно было бы проскользнуть внутрь, – но время шло, я уже совсем замёрзла, а никого не было. Тогда Антон предложил позвонить в первую попавшуюся квартиру и сказать, что идём к друзьям: вдруг откроют. Набрав наобум несколько номеров и попав на длинные гудки, Тоха пробормотал какое-то беззлобное ругательство. Я улыбалась, глядя на него.
Подув на замёрзшие пальцы, Антон вдруг хитро взглянул на меня и спросил:
– Слушай, тебе кто-нибудь играл Бетховена на кнопках домофона?
Я расхохоталась:
– Нет, никто!
– Тогда слушай. – И, в одному ему понятной очерёдности нажимая на клавиши, Антон исполнил начало «Лунной сонаты». Как он придумывал все эти забавные штуки? Хотя, казалось бы, ничего сложного: звуки кнопок в современных телефонах расположены в определённой тоновой последовательности, а те клавиши звучали точно так же.
Наконец к подъезду подошёл какой-то мужчина. Бросив на нас усталый, рассеянный взгляд, он приложил плоский ключ к пластине домофона, рывком открыл дверь и, придержав её, чтобы мы могли зайти, вошёл в подъезд. Заговорщически переглянувшись, мы молча проследовали за ним, стараясь не выдать долгожданную радость.
Лестничная клетка последнего этажа, выложенная старым, выцветшим, местами стёртым мозаичным кафелем, была пуста. Оглядевшись, Антон направился к лестнице, ведущей наверх. Марш был здесь урезан вполовину и обрывался на небольшой площадке, с которой можно было попасть уже на чердак. Судя по всему, в этот закуток заглядывали редко, что, несомненно, было нам на руку: похожее на рот квадратное отверстие в зелёной трубе мусоропровода было запаяно, и мусор ходили выбрасывать этажом ниже. Пол был чисто подметён; от выкрашенной бежевой краской батареи шло уютное тепло. Я подошла к окну: внизу бесшумно качались деревья; сквозь щели в старых деревянных рамах еле слышно задувал ветер, и за стёклами теплилось закатное солнце.
Мы устроились на широкой батарее; я сняла пальто, поёживаясь от накатившего тепла. Сидели мы долго, пока за окном совсем не стемнело, и, как всегда, разговаривали обо всём на свете. Наконец Антон поднялся, протянул мне руку и помог встать. Он достал свой плеер, включил и, протянув мне один наушник, засунул плеер в карман. Я опешила: как смог он угадать моё настроение и включить именно эту песню? Обнявшись, мы стали танцевать, покачиваясь в такт музыке…
Всё коварная разлука обнимала, как сестра,
Превращала её руки в два серебряных крыла…
Сколько дождь шептал, а толку: ей казалось – не всерьёз…
И разбилась на осколки всех невыплаканных слёз…
«Би-2» – «Зажигать»
За окном, в темнеющем небе, таяли лёгкие осенние облака. Говорят, люди не умеют жить настоящим – либо вспоминают прошлое, либо мечтают о будущем, – а счастье может существовать только в конкретный момент времени, который мы проживаем здесь и сейчас. Мои руки лежали на его плечах. Где-то внизу хлопнула входная дверь, послышались голоса, смех… Я ещё крепче обняла Антона, положила голову ему на плечо и тихо вздохнула. Время для меня остановилось; не существовало больше ни грустное, одинокое вчера, ни туманное, неизвестное завтра. Я была совершенно счастлива.
Около павильона метро Антон на минуту исчез – и тут же вернулся с прекрасной белой розой, свежей, на длинном, тонком стебле. Я аккуратно, еле дыша, везла её домой… Прохладные, светлые лепестки, все в тончайших прожилках, похожих на кровеносные сосуды, пахли осенью. Роза целую неделю простояла на комоде в моей маленькой, тесной спальне, и я не уставала удивляться её хрупкой, трогательной стойкости, обречённой на неизбежный конец.
В один из ноябрьских вечеров Антон пригласил меня к себе.
Я не люблю чужие дома. Помню, ещё в школе ухаживал за мной один мальчик, Дима; стеснительный, робкий и при этом безнадёжно влюблённый, он никак не мог найти повода, чтобы нам остаться наедине. Однажды мы с ним ходили на день рождения к какой-то его знакомой; она жила на последнем этаже в одной из блочных пятиэтажек. Поскольку мы опоздали, все уже были навеселе; в квартире царил жуткий бардак – судя по всему, существовавший там постоянно. Виновница торжества даже не обратила внимания на то, что пришёл кто-то ещё: упоенно целовалась на кухне с неряшливого вида парнем, неумело ухватившим её за шею. Какие-то ребята курили на балконе, едва прикрыв дверь в комнату. Мы с Димой от нечего делать уселись на диван и просидели так с полчаса. Потом я неуверенно предложила пойти погулять; он согласился, и мы ушли. От подобных визитов у меня почти всегда остаётся неприятный осадок: будто я случайно прикоснулась к чужой, неухоженной жизни, начисто лишённой всякой поэзии…
Квартира, в которую привёл меня Антон, понравилась мне едва я переступила порог прихожей. Расположение комнат, картины на стенах, светильники, гардины – всё это сразу показалось мне очень уютным, родным и в то же время каким-то загадочным: настоящий, правильный дом, как и человек, никогда не раскрывается с первой встречи. Уже потом, полутора годами позже, после ремонта, в этой квартире всё поменялось: там были уже другие обои, другая мебель и, отчасти, другая жизнь… Но осталось главное: атмосфера чуть таинственного, тревожного уюта, складывающаяся из шума воды в ванной за закрытой дверью, из воркующего на кухне вполголоса радио, из аккуратно сложенной в шкафу, пахнущей мылом и утюгом одежды, из дремлющих на полках книг… Мне нравилось и засыпать, и просыпаться в этом доме; нравился вид с балкона гостиной, отчего-то глубоко щемящий сердце: нежное, голубовато-сиреневое небо, прямо под ним – молчаливый лес, а чуть ближе – какие-то недостроенные гаражи и бараки. Сколько раз стояла я там, и по ногам отчаянно дуло из узкой щели между полом и балконной дверью, – и смотрела в даль, туда, где заканчивалась Москва и начиналась не известная мне, не такая, как моя, Московская область, и вилось хитрой змеёй Киевское шоссе, однажды вдруг ставшее для меня родным и почти сразу же, очень скоро – чужим до боли… Сколько раз отворачивалась к окну: слёзы закипали в моих глазах, а я не хотела, чтобы он их увидел; сколько раз просыпалась раньше него, выходила на балкон и дышала, дышала утром, светом, весной, мечтала о будущем… Сколько любви было в этом доме – любви материнской к сыну, любви моей к нему, а ещё – любви чужой, живущей в подаренных ему кем-то открытках, книгах, в чьих-то телефонных звонках – и им почти всегда безжалостно отвергаемой… Я многого не знала о его жизни, о тех днях и часах, когда меня не было рядом, но он всегда говорил мне: «Я существую, пока меня любишь ты». Моя любовь очищала его дом от всего, что могло в моё отсутствие происходить здесь дурного, от меня скрытого или мне чуждого, и потому я любила эту квартиру больше всех узнанных мною когда-то квартир.
Антон жил в двух станциях от университета, в большом спальном районе; от метро мы ехали несколько остановок на автобусе. За окнами мелькали ещё не знакомые мне места – скверы, здания, улицы… Когда автобус остановился, Антон спрыгнул вниз, помог мне спуститься с подножки, и мы пошли к его дому.
Это был обычный блочный дом грязно-белого цвета, высокий – такой же, как и все дома вокруг, разве что стоящий чуть поодаль. Мы поднялись на двенадцатый этаж. Антон открыл дверь в предбанник, отгороженный от лифтов, и мы подошли к дверям его квартиры. Он повернул ключ в замочной скважине, легонько толкнул дверь вперёд, она подалась – и мы оказались в прихожей.
Тоха снял плащ, повесил его на вешалку; обернувшись, посмотрел на меня, словно что-то обдумывая, и спросил:
– Хочешь посмотреть на столицу с высоты двадцать второго этажа? Только накинь шарф, там всегда очень ветрено.
Я послушно закуталась в свой зелёный палантин, который уже успела снять, и мы снова вышли на лестничную клетку.
На последнем этаже двери лифта открылись. Антон вышел первым; обернувшись, он приложил палец к губам – мол, говори потише – и, взяв меня за руку, повёл куда-то вперёд. В конце тёмного коридора он потянул на себя замызганную дверь; глаза мне неожиданно резанула полоска света – и я сразу же увидела Москву.
Этот город никогда мне не принадлежал: почему-то я смела смотреть на него только со стороны, из-за кулис, украдкой. Так было всегда – но не сегодня; в тот вечер Москва навсегда стала для меня родной. Любовь даёт человеку право обладать всем миром —ведь сама вселенная создана и существует для тех, кто любит и любим. Перед нами плыли миллионы огней – окна домов, фонари вдоль автомобильных дорог, фары машин и автобусов… Первый снег, пятнами укрывший чёрную, влажную от осенних дождей землю… Мои руки – замёрзшие, бледные, унизанные серебром, и его – тёплые, неузнанные, но уже родные…
– Вон там, видишь, – он обнял меня сзади, – высотка на «Баррикадной». А прямо по курсу было раньше видно главное здание МГУ – а теперь строят новый дом, и скоро даже шпиль, наверное, за ним скроется…
Было очень холодно, ноги замёрзли напрочь, но уходить мне совершенно не хотелось. Антон прислонился спиной к бетонному ограждению балкона, взял мои руки и молча положил их себе на грудь. Я подняла на него сияющие глаза – и неожиданно для самой себя вдруг попросила:
– Погладь меня по голове, пожалуйста.
– Я знаю, что тебе нравится, когда тебя гладят по голове, – нежно ответил он, перебирая на макушке мои волосы.
– Откуда?
– Просто знаю, и всё.
Я приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы.
Когда мы вернулись в квартиру, Антон подошёл к темнеющему у стены фортепиано, поднял крышку, отодвинул чуть дальше стул и сел перед инструментом. Несколько секунд он молча оглядывал клавиатуру; потом потянулся за сигаретой и спичками, подвинул к себе пепельницу и закурил. Я пристроилась на полу, на ковре, и приготовилась слушать.
С первых аккордов стало ясно – передо мной очень одарённый человек; впрочем, тогда, на Рождественском, слушая его песни, я уже в этом не сомневалась. Начал он с «Апассионаты»; руки замелькали по клавишам… Он с удивительной тонкостью чувствовал замысел великого композитора – и нельзя было не признать: да, это действительно Бетховен. Потом Антон принялся одно за другим играть свои произведения. Я не всегда улавливала между ними грань, но это была прекрасная, какая-то неземная музыка, вся сотканная из полутонов и намёков, страстная и при этом полная такой глубокой и сокровенной тоски, что по спине у меня побежали мурашки. Играя, он часто поглядывал на меня, дышал нервно, нестройно, и пальцы его дрожали от того, что принято называть сценическим волнением, хотя я точно знаю: на самом деле это происходит не от чувства сцены, а от того, насколько вечными и невысказанными остаются тайны человеческой души.
Закончив играть, Антон захлопнул крышку и повернулся ко мне. Я дрожала: от холода, от переполняющих меня эмоций, от того и другого вместе.
– Э, так дело не пойдёт!.. – Протянул он. – Пойдём-ка греться.
Он отвёл меня в гостиную, усадил на диван, укрыл ноги пледом и пошёл на кухню готовить нам чай – чёрный, крепкий, с лимоном и сахаром. Уже допивая его, я заметила прислонённую к стене электрогитару:
– Ты и на гитаре играешь?
– Ну, конечно, – Тоха улыбнулся. – У меня же теперь своя собственная группа, ты разве забыла, – я давал тебе кое-что слушать, когда мы сидели на бульваре? Наверное, я не сказал: у нас два гитариста, и я один из них. Я написал пока всего несколько песен, в основном мы играем каверы, но, надеюсь, всё ещё впереди.
– Сыграешь что-нибудь? – Мои глаза мгновенно загорелись.
– Заказывай, – он взял гитару и сел рядом. – Испанское фламенко не обещаю, но какой-нибудь русский рок – вполне.
– «Беспечного ангела», – не задумываясь, предложила я: это было первое, что пришло в голову – одна из любимых моих песен.
Насколько страстно я всегда любила песни под гитару, настолько же редко встречала людей, действительно умеющих петь. На этот раз я, судя по всему, вытянула джек-пот. Антон не только обладал прекрасным слухом и голосом: он чувствовал суть музыки. Я не могла удержаться и стала ему подпевать… Прижав ладонью струны и вернув гитару на прежнее место, он обернулся ко мне:
– Вера, а ты ведь очень хорошо поёшь. Тебе нужно заниматься! Может, тоже освоишь гитару?
Я покраснела:
– Вообще-то, я знаю кое-какие аккорды, но до тебя мне далеко. Да и гитары приличной у меня нет, бренчу на отцовской, но там металлические струны, и натянуты они очень высоко от грифа: пальцы сильно болят…
– Так сыграй что-нибудь! – Тоха явно воодушевился. – Или стесняешься?
– Честно говоря, очень! – Я улыбнулась. – Как-нибудь в другой раз. Да и поздно уже, мне пора. Спасибо за чай…
– Жаль… Ну, ловлю на слове – готовь репертуар! А сейчас – действительно, уже почти девять, а тебе за город. Поехали, – Антон, смеясь, за руку стащил меня с дивана, и мы пошли одеваться.
Через месяц я уже была влюблена до потери сознания. Каждый раз, когда Антон ко мне прикасался, у меня перехватывало дыхание от одного только запаха его кожи – чуть сладкого, едва уловимого. Уже потом я поняла, что он мне напоминал: запах пастилы или талька для тела. Так пахнут во сне маленькие дети…
Что же я могу сказать о нём? Что вообще можно сказать о человеке, который, не спрашивая дозволения, вдруг просто и сразу становится частью твоей жизни? Мне не хочется больше возвращаться к этому – пусть дальше будет только событийная канва, – но хочу обрисовать его таким, каким он был для меня всегда и каким по-прежнему остаётся. Так каким же?
Высокий, стройный, хорошо сложенный. Глаза у него – мутного, неясного цвета… Они были то синими, как озеро, то зеленоватыми и непрозрачными, как стоячая вода; загадочными и холодными – и в то же время живыми, светлыми, с жёлто-серыми лукавыми всполохами вокруг беспокойных, поминутно увеличивающихся зрачков. Густые, тёмные брови на переносице у него срастались – признак горячей, страстной натуры. Я сразу полюбила его руки: крупные, с изящными запястьями и недлинными, аккуратными пальцами, большие, всегда тёплые, словно готовые к рукопожатию или ласкам. Мне нравилось, конечно, брать его за руку: моя рука умещалась в его настолько идеально, что странно было предположить, как вообще моей руке могла бы подойти какая-нибудь другая. Волосы у него – русые; когда мы только познакомились, он собирал их сзади в дурацкий, вечно торчащий хвостик. Антон вообще не отличался опрятностью, одеться мог как попало, с невероятным достоинством заявляя: «Запомни, король – и в лохмотьях король!» – но это, в сущности, ничего не значило: он же был гением.
Он поступил в университет без экзаменов – в числе тех, кто ярче всех показал себя на математической олимпиаде. Я чувствовала себя рядом с ним как за каменной стеной – стеной, сплошь состоящей из его знаний и умений: он уже определил для себя, чему хотел бы посвятить свою жизнь, уже чувствовал своё предназначение – я же только смутно начинала понимать, чем хочу заниматься, только нащупывала свой путь, свою дорогу, и его уверенность в завтрашнем дне просто возносила его передо мной на пьедестал. Антон связывал свою будущую работу с информационными технологиями: ещё в школе он самостоятельно освоил несколько языков программирования, – но, помимо этого, он досконально разбирался почти во всём: от графических редакторов, позволяющих до неузнаваемости изменять фотографии, и программ, с помощью которых пишется электронная музыка, до рецептов приготовления жареного сыра. Он прекрасно знал сольфеджио, по слуху подбирал любые мелодии на гитаре и фортепиано, писал песни, пел, виртуозно выигрывал в покер, интересовался ювелирным делом, оружием, метко стрелял… Он невероятно легко сходился с людьми – и это мне тоже очень нравилось; улыбчивый, весёлый, обладающий искромётным чувством юмора, он умел пошутить тогда, когда это было уместно, и тонко указать человеку его место, когда не сделать этого было нельзя. Друзья уважали его как человека умного, творческого, способного по-новому, оригинально взглянуть на тот или иной вопрос; девушки, конечно, его не пропускали, несмотря на то, что он, в общем-то, не был красив, – и, что скрывать, он тоже редко обходил их вниманием, хотя почти никогда не относился к подобным симпатиям серьёзно. Что-то было в нём мягкое, ласковое, идущее от самой его души – мятущейся, неверной, местами слабой, но всё-таки доброй, тонкой, до конца почти никем не понятой. Он был, по сути, бессребреником, материальная сторона вещей не была для него важна: он любил и умел тратить всё до последней копейки, не считая того, что осталось, любил выбирать и преподносить подарки, даже самые пустяковые, хотя пустяковыми они почти никогда не были, – и мне нравилось, как умеет он отдавать, как легко расстаётся с деньгами, не ставя их во главу угла, но в то же время хорошо зная им цену. Наконец я встретила человека увлечённого, талантливого, остроумного – одним словом, отмеченного Богом. Мне всегда претила серость, обыденность, тривиальность, мне не нравились люди приземлённые, чересчур прагматичные, способные жалить других из зависти, мелочной злобы; мне не хватало того, кто поймёт меня, услышит мои мысли, кто улыбнётся мне, возьмёт за руку и поведёт в мир, близкий нам обоим – мир вдохновения, искренности, света, мир одной на двоих, пьянящей, безумствующей свободы, где мы будем единомышленниками, любовниками, вечно и только вместе странствующими рука об руку Мужчиной и Женщиной.
Кто-то, возможно, при знакомстве с Антоном обращал внимание прежде всего на его беспредельную открытость, залихватскую общительность, – но я всегда видела в нём, помимо этого, ещё и другое: искренность и чистоту его сердца. Глубокое, вдумчивое, в чём-то даже трагическое восприятие им жизни имело, конечно, и отрицательную сторону: почти всегда безошибочно определяя, как следует поступить с точки зрения морали в той или иной ситуации, он часто оказывался не в силах следовать своим убеждениям, что приводило его к обвинению во всех смертных грехах сначала себя – а потом и тех людей, по воле которых он вынужден был делать выбор. Самым главным для него всегда оставался поиск гармонии, но именно её он и не знал, как достичь; для душевного равновесия ему со временем нужно было всё больше и больше – больше необузданности, больше размаха, больше чужой энергии, которую сначала с радостью, позже – с неотделимой болью отдавали ему поверженные им, влюблённые в него люди, – и он не мог справиться с чувством вины, которое просыпалось в нём каждый раз, когда он чувствовал, что причиняет боль другому человеку. Подобно мне ища любви как того, что должно принести абсолютное счастье, он искал в ней и свободы, без которой не мог жить; теряя любовь, которая обязывала его ограничить себя хоть в чём-нибудь, снова начинал мучиться от её отсутствия. Я никак не могла объяснить ему, что не нужно бороться за возможность быть свободным, потому что присутствие рядом такого же свободного, как и он, человека его свободы никак не умаляет, – но в определённый момент с горечью поняла: то, что нужно ему, уже выходит за пределы того, чем я могу поступиться. Он часто раздражался по мелочам и без причины, мог намеренно обидеть человека, мог задеть, причинить сильную боль, несправедливо и почти по-детски обвиняя других в том, что с ним происходило; он с трудом справлялся с неудачами, хотя многие из них были откровенно надуманными и не стоили ни его нервов, ни моих слёз, – и тогда я затаивалась, ждала, пока он станет прежним, потому что ни советом, ни поддержкой помочь ему было нельзя: любые слова были не теми, которых он ждал, и это ещё сильнее раздражало его, злило и мучило. В такие периоды я просто не узнавала его: он становился грубым, несдержанным, чёрствым, начинал много пить, впадал в апатию или, наоборот, становился агрессивным, и такое состояние могло продолжаться от нескольких дней до нескольких месяцев. Он не умел и не хотел ни в чём себя ограничивать – полная вседозволенность, отсутствие каких бы то ни было рамок, кроме его собственных желаний, были характерны для этого человека как ни для кого другого… И, тем не менее, он как никто другой умел признавать свои ошибки, умел просить прощения; я видела слёзы в его внезапно потеплевших глазах, видела, что слёзы эти были искренними, – и не могла не простить его, и всё внутри меня так же плакало, рыдало, заходилось от боли и щемящего счастья долгожданного примирения.
Как-то поздно вечером, сидя на кухне, мы с матерью разговорились о моих отношениях, и она вдруг спросила:
– Антон тебя любит?
Вопрос поставил меня в тупик. Я совершенно об этом не думала – просто знала, что я счастлива, а всё остальное казалось мне настолько же условным, насколько и очевидным. Я не знала, как ответить на её вопрос, – но мне вдруг отчаянно захотелось, чтобы Антон меня полюбил, и внезапно я почувствовала внутри острую, бесконечную пустоту от того, что до сих пор не услышала от него признания.
– Что ж, посмотри, что будет дальше… – Мама встала, чтобы подлить себе чаю. – Но вообще, ты хорошенько подумай.
– Ты это к чему? – Я пристально на неё посмотрела.
– Пока ни к чему. Просто подумай… Когда по уши влюбишься, будет уже не до размышлений.
Я опустила глаза и улыбнулась, ничего не ответив.
Каскадёрам любви не положен дублёр, ты знай.
«Ночные снайперы» – «Время года зима»