Несмотря на одиннадцать дней пути в теплушке, не раздеваясь, где можно было спать только сидя и все время надо было быть начеку, прибыв ночью домой, я почувствовал такую радость и возбуждение, что спать не хотел.
Мы вскипятили чаю и поджарили привезенные мною хлеб в сало.
Особенно меня интересовало ранение старшего брата.
– Расскажи, как это было?
– Очень просто. Митя Тучков, который тоже был в отпуску в октябре 1917 года, пришел к нам:
– Пойдем?
– Пойдем.
Мы стали звонить к нашим родственникам и знакомым офицерам. Но все пустились в отговорки. Оказались трусливой дрянью. Нужно было их припугнуть, а не уговаривать. Так мы и пошли вдвоем в Александровское военное училище на Арбатской площади. Там были юнкера, вольноопределяющиеся и студенты. Около трехсот офицеров. Всего тысяча с небольшим бойцов. Может быть, были другие группы в других частях Москвы, но общее число офицеров не превышало 700. А в Москве их были тысячи. Они не исполнили своего долга и за это жестоко поплатились. Со стороны красных были солдаты запасных полков и рабочие. Жители и крестьяне не участвовали.
Настоящих боев не было, были перестрелки и столкновения. Мы заняли Кремль. Пошли обедать к Николаю Федоровичу, жившему против Кремля, а ночевали в Александровском училище.
Вечером следующего дня искали добровольцев, чтобы проехать на телефонную станцию, занятую нашими, но окруженную красными. Командовал Тучков. Поздно вечером мы отправились на машине, 5 офицеров. С потушенными огнями нам удалось проехать несколько красных застав. Но на одном перекрестке мы попали под сильный ружейный огонь. Мотор заглох, морской офицер, управлявший машиной, был убит, у меня была прострелена коленка. Остальные выскочили и могли скрыться.
Я выбрался из машины и ковылял, ища где бы спрятаться. Но все двери и ворота были заперты. Подходила группа красных. Я встал в нишу, но они меня заметили:
– Руки вверх!
Я сунул руки в карманы, забрал в горсти все патроны и, поднимая руки, положил патроны на подоконник, моля Бога, чтобы они не упали. Они не упали. Красные меня обыскали.
– Ага, револьвер!
– Ну, конечно, – сказал я возможно спокойнее. – Я же офицер, прибыл в отпуск с фронта. Револьвер есть часть формы.
Это их как будто убедило, но они взяли револьвер.
Подошла другая группа.
– Офицер? Да чего вы с ним разговариваете!
Один солдат бросился на меня со штыком. Каким-то образом мне удалось отбить рукой штык, и он сломался о гранит дома. Это их озадачило.
– Что ты тут делаешь?
– Я возвращался домой, когда поднялась стрельба, и я был ранен шальной пулей. – Я откинул полу шинели. Кто-то чиркнул спичкой. Было много крови.
– Отведите меня в лазарет.
Они заколебались, но все же один помог мне идти. К счастью, поблизости был лазарет. Меня положили на носилки, и солдаты ушли. Но другая толпа появилась на их место.
– Где тут офицер?
Доктор решительно воспротивился.
– Товарищи, уйдите. Вы мне мешаете работать.
Несмотря на их возбуждение, ему удалось их выпроводить. Доктор подошел ко мне.
– Они вернутся, и я не смогу вас защитить. Идите в эту дверь, спуститесь во двор и дайте эту записку шоферу. Поспешите, уходите.
Нога опухла, и я почти уже не мог ходить, в голове мутилось. Я собрал все силы и побрел. Самое трудное была лестница. Я чуть не потерял сознания. Во дворе стоял грузовик Красного Креста. Я протянул шоферу записку. Он не стал меня расспрашивать и помог влезть.
– Куда вас отвезти?
Я дал адрес хирургической лечебницы моей бабушки, на Никитской, и потерял сознание. По временам я приходил в себя. Мы пересекли несколько фронтов. То это были белые, то красные. Все нас останавливали. Шофер говорил:
– Везу тяжело раненного.
Люди влезали в грузовик, зажигали спички и так как было много крови, нас пропускали.
Наконец в лечебнице. Меня отнесли в операционную. Бабушка сказала доктору Алексинскому:
– Делайте что хотите, но сохраните ему ногу.
И вот, видишь, я едва хромаю.
Положение бывших офицеров было неопределенно. Как бы вне закона. Но мы были молоды и беззаботны. В театрах все офицеры были в погонах, несмотря на угрозу расстрела. Ухаживали и веселились. Я вернулся в Путейский институт, сдал экзамены первого курса кроме интегрального исчисления. Легко давалась мне начертательная геометрия и трудно химия.
Жизнь в Москве в 1918 году была странная. С одной стороны, ели воблу, а с другой, легко тратили большие деньги, так как чувствовали, что все пропало. Большевистская власть еще не вполне установилась. Никто не был уверен в завтрашнем дне.
Характерный пример. Вышел декрет: за хранение спиртных напитков – расстрел. Тут многие москвичи вспомнили о своих погребах. В начале войны в 1914 году алкоголь был запрещен, и они из патриотизма замуровали входы в винные подвалы. И даже не помнили, что там у них есть.
Отец и еще трое составили компанию, которая покупала такие подвалы «втемную». Заранее тянули на узелки – одному попадали редчайшие вина, другому испорченная сельтерская вода.
Каменщик проламывал дверь, возчики быстро грузили вино на подводы и покрывали бутылки соломой, и все моментально увозилось. И каменщик и возчики получали за работу вино и очень это ценили. Работали быстро и молча.
Отец привозил свою часть на квартиру Федора Николаевича Мамонтова, бутылок двести. Внимательно осматривал и отбирал бутылок 20. Потом звал повара и заказывал шикарный ужин по вину.
Я как-то присутствовал при этом и ушам своим не верил.
– К этому вину нужен рокфор, а к этому оленье седло с шампиньонами… Патэ де фру а гра непременно с трюфелями. Конечно, кофе… – и в этом роде.
Это когда кругом голодали и достать ничего нельзя было. Но за вино все доставалось. Повар без удивления записывал и забирал все остальное вино как валюту.
Отец служил в конозаводстве и хорошо зарабатывал. Он приглашал 4–5 человек знатоков и потом, чтобы вино исчезло (мог ведь быть донос), человека 4 молодых. Мы с братом всегда фигурировали. Нас называли «помойкой», и наша обязанность была после ужина вылакать все вино. Не выливать же его в помойку. Стол был прекрасно накрыт, со многими стаканами у каждого прибора. Отец предупреждал нас вначале не пить, а пригубливать, чтобы не потерять вкус.
– Обратите внимание, – говорил отец, – это настоящий «бенедектин», сделанный еще в монастыре, а не на фабрике. Уника… А это столетний коньяк, такого вам уже в жизни пить не придется… А вот бургунское, шамбертен. Про него Дюма писал, что д’Артаньян пил его с ветчиной. Ничего Дюма в вине не смыслил. Вот для него и создали «патэ де фуа гра с трюфелями» – попробуйте.
Сам отец ничего не пил, у него были больные почки… Но вино знал, значит, раньше много пил, иначе как бы он узнал?
По окончании ужина отец командовал:
– Ну, помойка, вали! – И мы дули вина стаканами.
– Эх, – сказал кто-то из старших. – Этот шамбертен нужно бы пить на коленях, а они его лакают стаканами. Дикие времена.
Оставались одни пустые бутылки, и их уносили. Действительно, времена были дикие. Пир во время чумы.
Нас, конечно, тянуло на Дон, но нужно было преодолеть инерцию. Этому помогли сами большевики, объявив регистрацию офицеров.
Те, кто не явится на регистрацию, будут считаться врагами народа, а те, кто явится, будут арестованы. Трудный выбор, как у богатыря на распутье.
Регистрация происходила в бывшем Алексеевском военном училище, в Лефортове. Мы отправились посмотреть, что будет.
На необъятном поле была громадная толпа. Очередь в восемь рядов тянулась на версту. Люди теснились к воротам Училища, как бараны на заклание. Спорили из-за мест. Говорили, что здесь было 56 000 офицеров и, судя по тому, что я видел, это возможно. И сказать, что из этой громадной армии только 700 человек приняли участие в боях в октябре 17 года. Если бы все явились, то все бы разнесли и никакой революции не было. Досадно было смотреть на сборище этих трусов. Они-то и попали в Гулаги и на Лубянку. Пусть не жалуются.
У нас здесь было много знакомых. Собрали совет. Что делать?
Во-первых, решили узнать, что творится на дворе Училища, обнесенного стеной. Поговорить с кем-нибудь побывавшим на допросе. Эта миссия выпала мне и Коле Гракову, который кончил это самое Училище. Мы обошли здание кругом и убедились, что из него никто не выходит. В стене двора были пробоины от снарядов. Через одну из пробоин мы могли поговорить с офицером, находящимся внутри двора.
– Только не входите сюда, нас задерживают как пленных…
Красный юнкер, часовой, подошел.
– Запрещено разговаривать с арестованными.
У него была симпатичная морда.
– Скажите, что делают с офицерами?
Он заколебался, оглянулся во все стороны и:
– Чего вы собственно дожидаетесь? Окружения? – и он быстро отошел.
Он сказал достаточно. Мы вернулись к брату и рассказали виденное и слышанное. Решили уйти, не являться. Но раньше посеять панику среди толпы, чтобы все разбежались. Это было нетрудно сделать, потому что все пришли неохотно. Мы пошли вдоль рядов. Когда видели знакомого, а это случалось часто, то громко, чтобы все слышали, говорили:
– Уходите скорей. Мы обошли здание – никто не выходит. А сейчас будет оцепление.
Люди заволновались и стали выходить из рядов. Какой-то тип схватил меня за руку:
– Что вы рассказываете? Следуйте за мной.
Но я его очень неласково оттолкнул:
– Ах, гадина, красный шпион.
Окружающие надвинулись угрожающе и стали пинать его ногами в задницу. Тип предпочел скрыться.
Мы достигли своей цели, ряды расстроились, толпа заволновалась.