Менестрели канадских равнин
Поэзия Канады неизвестна русскоязычному читателю. И это тем более странно, ведь в стране проживает огромная диаспора восточных славян, многие из которых хорошо знают свои корни и родной язык. Но не имеют возможности читать свою родную канадскую поэзию на своем родном языке. Да и русскоязычные люди по всему миру хотели бы иметь в библиотеке сборник поэзии из великой северной страны. Не говорю уже о филологических факультетах ВУЗов в России и за рубежом. Этот скромный труд – попытка в какой-то мере исправить сложившуюся ситуацию.
Уверен что очень многие люди примут и полюбят поэзию Канады, которая, как мне показалось, чем-то напоминает более русскую и украинскую, нежели британскую. И хотя формально она остается англо-саксонской, что, несомненно, связывает ее с великими поэтами Англии, по духу и настрою отстоит несколько в стороне. Но судить читателю, ведь это он главный судья и арбитр каждого написанного слова, каждой авторской мысли и образа.
Принимаясь за работу, я внимательно изучил и проработал не только английскую, но и французскую поэзию Канады. И скажу честно, лично я не нашел во франкоязычной поэзии Канады произведений, достойных представлять это огромное, сложное и многонациональное государство. Разумеется, хорошие поэты там есть, в том же Квебеке, но некая «местечковость» и ограниченность во времени не дает французской поэзии выйти на общенациональный уровень. Это мое личное мнение, никому не навязываю. В свое оправдание могу сказать, что обожаю французскую поэзию, являюсь переводчиком Бодлера и Рембо, поскольку их переводов Россия не видела более ста лет. За это время в значительной степени изменился литературный язык, и они уже с трудом воспринимались российским читателем. А пока в меня летят французские булыжники, представлю кратко трех, выбранных мной для перевода поэтов Канады.
Люси Мод Монтгомери в Канады знает каждый. Известна она, как автор книг о рыжеволосой девочке-сироте Энн Ширли, по ее романам снимались популярные художественные фильмы, слава пришла задолго до смерти. А вот судьба складывалась непросто. Муж, проповедник-кальвинист, страдал психическими расстройствами, так что ей пришлось ухаживать за ним на протяжении всей жизни. К тому же он не раз поколачивал жену, по свидетельствам современников достаточно жестоко. Полагал, что она пытается его отравить. Сама Мод много лет страдала депрессией, но это не помешало ей в 1923 году стать первой канадской женщиной, которая получила членство в Королевском Обществе Гуманитарных наук в Великобритании. В 1926 году семья переехала в Онтарио, а через девять лет в Торонто. Тогда писательница была избрана в институт искусств Франции и получила орден Британской империи. Правительство Канады купило большой земельный участок и открыло национальный парк, куда приезжали поклонники творчества Мод. В начале Второй мировой войны ушел добровольцем на фронт и погиб старший сын. Мод ненадолго пережила его.
Такова вкратце печальная история канадской женщины и поэтессы Люси Мод Монтгомери, офицера ордена Британской империи и литературно-артистического института Франции, человека национального исторического значения в Канаде. В процессе работы над переводами я был покорен ее человеколюбивыми и жизнеутверждающими произведениями, которые останутся теперь со мной на всю жизнь.
Эмили Полин Джонсон заслуживает отдельного слова в любой национальной литературе, не говоря уже о Канаде. Как и предыдущий автор, она включена в официальный государственный список людей национального исторического значения. А судьба Полин, известной также под именем Текахионваке, достаточно экзотична, по крайней мере, для русского читателя. Канадская писательница и театральная актриса была крайне популярна в стране в конце XIX века, многие ее спектакли и произведения посвящены наследию канадских аборигенов. Дело в том, что Полин являлась внучкой верховного вождя могавков, наиболее многочисленного и воинственного племени ирокезов. Ее отец, сын вождя, числился наследником и переводчиком, получив хорошее образование у белых людей. Сородичи были недовольны, что он выбрал в жены белую женщину, англичанку, мать Полин. Его лишили права наследовать титул верховного вождя после смерти отца. Тогда семья оставила индейские поселения и переехала в город. Однако, связи со своей средой не теряла, все дети хорошо знали и английский язык, и родной им язык мохоков (могавков, могауков). Став драматической актрисой, после смерти отца Полин много ездила по стране не только со спектаклями, но и декларировала на публике свои собственные произведения. Индейский фольклор захватывал публику, особенно в исполнении «настоящей» ирокезки в соответствующем наряде, слава ее быстро росла. Возили по стране и пьесы, созданные по мотивам индейских преданий, в которых Полин играла главные роли. Этакая, Буффало Билл с обратным знаком. К тому времени коренное население начало органично вливаться в экономическую и социальную жизнь страны, сглаживались резкие противоположности двух различных культур. Конечно, там были проблемы, хотя и не такие серьезные, как в соседних Штатах. Все они, большинство, по крайней мере, отражены в творчестве Полин Джонсон, в ее трагичных и пронзительных стихах о судьбах истинных хозяев этой земли. И о нелегкой доле индейских женщин, хотя я не заметил и слабого намека на какое-нибудь, пусть даже скрытое желание гендерного паритета, женского равноправия, эмансипации. Она четко понимает роль женщины в обществе. Более того, ее лирическая героиня, каковой, видимо, в жизни была и она сама, несмотря на принадлежность к золотой молодежи своего времени, носится на каноэ в своих женских мечтах по диким индейским территориям, «стелется» перед мужиком, боготворит возлюбленного. Это современным феминисткам уж точно не понравится. Что поделаешь, приходится считаться с поворотами эволюции…
В реальной жизни Полин предпочитала женскую дружбу, замужем никогда не была. Однако, возможно, такая творческая позиция автора и стала причиной ослабления внимания к ней в более позднее время. Надеюсь, это временно, знаю, что в Москве есть общество изучения творчества Полин Джонсон, на русский переведены несколько ее стихотворений. Правда, не показательных, а для детской книжки. Другие, видимо, для ознакомления студентов перевели сами участники. Всего я насчитал чуть более десятка…
А жаль, считаю Эмили Полин Джонсон одной из наиболее выдающихся поэтов Америки. Кстати, так решили и власти Канады, уделив ей особое место в деле идентичности крайне разноплеменной канадской нации. А мне хочется, чтобы наш читатель решил, так ли это – Советский Союз имел огромный опыт единения народов, но он закончился неудачно. Или еще не закончился…
Блисс Кармен, что с английского можно перевести, примерно, как «блаженный» – кумир эстетствующей интеллигенции, как мне кажется, хотя и рефлексии в его стихах предостаточно. Настоящее имя, данное при рождении – Уильям Блисс Кармен. Я не случайно отметил эту, в общем-то, мелочь, полученное при рождении имя поэт исключил из оборота. И честное слово, я не знаю, что сказать о его творчестве и напряженной жизни. Четыре университета за плечами, включая Гарвардский, жизнь в Нью-Йорке, куда переехал уже в достаточно зрелом возрасте, работа в качестве редактора в ряде газет и журналов. Думаю, газетная работа отрицательно характеризует любого поэта, поскольку убивает душу и делает человека циником. А это я по себе знаю, поскольку на протяжении многих лет хлебнул подобного счастья. Положительным моментом в судьбе можно назвать редактирование десятитомного собрания лучших поэтов мира. По крайней мере, Блисс Кармен прекрасно знал и разбирался в мировой литературе. А такие люди не станут дописывать «Буколики» за Вергилием. И рекомендации о внесении весной навоза в землю не станут повторять за Плинием Старшим. Шутка! Навоз – дело нужное…
Просто мне кажется, что в своей скрытой, глубинной мечте Кармен пытается, по-возможности, обобщить и убрать из Канады англо-саксонскую поэтическую традицию, оставив только общий язык. Другими словами, я бы сказал, он намеревался остановить шекспировскую традицию. И устраивает ей, как это лучше сказать по-русски… «встречный пал». Попытка неудачная, но великая! Шекспир на месте, жертв нет…
Ребята, читайте сами, я не знаю, что сказать об этом человеке, но он исключительно талантливый поэт!
Вообще у меня сложилось впечатление, что долгое время канадцам было не до поэзии – страну поднимали долго и тяжело. Но великой стране нужна великая поэзия. И она есть благодаря таким людям, которые представлены в этом сборнике. Они жили в разных городах, много ездили, много видели…
И главное – слагали свои замечательные, талантливые песни о родной Канаде, которую сегодня любит и почитает весь мир. Настоящие менестрели огромных северных территорий, морских побережий, великих озер и глухих лесов, больших городов и неизвестных далеких селений. Они в моем сердце, как лучшие люди планеты.
Станислав Хромов
Вопль индейской жены
Прощай, краснокожий мой воин, любимый и смелый,
Мы можем не встретиться завтра, с оружием белый
Случайно сюда забредет, и какие постигнут нас беды,
Кто ныне сумеет сказать, или ты не добудешь победы?
Вот нож твой! Я думаю с ножнами он неразлучная пара,
Бродящий бизон не потребует вынуть его для удара,
Он в прериях шкуры ничьей не попортит пока на охоте,
Равнины пусты, вы с друзьями свободно вздохнете:
«Солдатского войска мы выпьем живительной крови.
Восстать и ударить в предсмертных проклятьях и реве».
Вот нож твой! Я думаю с ножнами он неразлучная пара,
На юную стаю его не поднимешь в пылу боевого угара
Солдат белолицых, поход их на запад приемля,
Что нынче идут наказать за восстание павшее племя.
Они еще молоды все, хороши и красивы собою,
Проклятие этой войне за невинных и собранных к бою.
Проклятие этой судьбе, их приславшей с Востока
А власть для того, чтоб индейцев осталось бы мало,
И весь континент дышит именно этой мечтою кровавой.
Страной управляют из самых благих побуждений.
Забыли они, что народ коренной здесь владеет землей,
От моря до моря здесь предок охотился мой,
В просторах, которые много столетий подряд
Одним королевством считались для многих плеяд.
И что бы почувствовал белый, если бы вдруг
Чужая и сильная нация край заселила вокруг,
А бывшим героям, которых приезжий народ покорил,
Вручили бы то, что они нам – кроме войн и могил.
И если все так, то иди и сражайся за жизнь и свободу,
За племя, себя и жену честь вернешь ты поникшему роду.
Да что там жена? Разве в жилах моих не индейская кровь?
Кто знает мучения скво, кто из них пожалеет любовь?
А в белых одеждах священник молился за вас?
Как молится он за солдат-добровольцев сейчас?
Ряды не растут их на всем неоглядном плато?
За жизни индейских разведчиков молится кто?
За все племена, за индейский удел впереди?
Таких не найдешь, потому доставай томагавк и иди,
И сердце, сгорая дотла, может быть, разорвется с тобой,
Но знаю я то, что ушли вы на праведный бой,
В семье не в одной запылает прощальный костер,
Печалиться матери будут до самых великих озер,
Мужей с сыновьями проводят от хижин последних,
А ты о жене бледнолицей подумай, она на коленях
Взывает хранить ее деток прелестных и господа славит.
Молитвы такие на дикий направлены северо-запад,
Другие молитвы, чтоб муж и любимый пришел из похода,
Чтоб крепкою стала рука молодая, воздетая гордо.
Меняется лик ее белый от мысли навязчивой вновь,
Как враг томагавком в бою ему выпустил кровь.
Но только она никогда за тебя не читала молитву,
За смуглое тело, за гребень орлиный и битву,
Она не просила, чтоб тысячи пуль одолел на бегу,
И если мой воин падет, я мишенью достанусь врагу.
О! Прочь малодушие, битвою думы полны,
Идите бесстрашно и вырвите славу войны,
И жадным рукам не поддайтесь по прихоти злой,
Владеют индейцы по праву рождения этой землей,
Хоть бедностью, горем и голодом ныне обязаны ей…
Возможно, того пожелал в небе Бог этих белых людей.
Как умирают красные мужчины
Он пленник! А есть ли вообще для них ад?
В насмешках озлобленных воды Гурона шипят?
Он – гордо презрительный, он ненавидит закон,
Наследник племен ирокезских убийственных – он,
Он – вождь кровожадный могавков, несметных числом,
Кто боль презирает, смеется над горем и злом,
Здесь, в злобных объятиях близкого ныне Гурона
Гнушается он, даже пленный, касанья и стона!
Он пленник! Но он не повержен, Могавки храбры,
Никто никогда не сказал: ирокезы – рабы,
Душой ненавидел он это ничтожное племя всегда,
Что бродит на Симко, усеяв вигвамами там берега.
Он брови нахмурив, стоит и взирает бесстрашно,
Глядит вызывающим взглядом надменным, как стража
Судьбу обсуждает его над ужасною бездной,
Как будто стремится унизить их волей железной.
И выбор враги смельчаку предлагают тогда:
«Захочешь ли ты
На огненном ложе свои отпечатать следы,
Босыми ногами ходить по углям до тех пор,
Пока в Страну Душ не откроется вечный простор,
И песня твоя, ирокез, ублажит наше ухо?
А может по-женски не хватит для этого духа?»
Орлиные очи его засверкали, и сжалась рука
От их оскорблений, как бог он глядит свысока,
«Готовьте огонь» – говорит, презирая врага.
Не знает пока он, что этот трусливый отряд
Глотать будет пыль, целовать ирокезов наряд,
У ног победителей ползать, зализывать раны,
Когда боевые могавков забьют барабаны.
За смерть его будет отмщение воинов скоро,
Погибнут враги на кострах племенного раздора,
Они, похитители мерзкие, жалкие, здесь напоказ
Дубинки в лицо выставляют с насмешкой сейчас,
Не думают, что их вонючие, красно-кровавые скальпы
Могавки на пояс повесят, когда попадутся им в лапы.
Дорога углей раскалилась до белого зноя,
Он видит дорожку огня, под деревьями стоя,
Не дрогнув уже, как скала, подается вперед
В горящие груды, военную дикую песню поет,
Как пел он когда-то, в былые бродя времена
По южному дому, поросшая лесом страна
Спускалась по тропам к морской и озерной воде,
И речь ирокезская нежно журчала везде,
Про доблесть и подвиги песни поведают там,
Где ныне стоит ирокеза бесстрашный вигвам.
Гордится и дышит он долгим пылающим следом,
А танец военный – намеренный вызов при этом,
Обуглились мышцы, горят и сжимаются стопы,
Он пляшет на грани, презрение выразить чтобы.
С орлиным пером он надменную голову держит,
Стучит еще сердце, и челюстей слышится скрежет.
Не рухнет на угли, но медленней движутся ноги,
И песнь его смерти дичает на вечном пороге,
И яростней голос звучит за вершинами леса,
«Счастливых угодий охотничьих» спала завеса,
Один дикий крик – и последний родному простору,
Он к смерти склонился, но в этих лесах не к позору.
As Red Men Die
Captive! Is there a hell to him like this?
A taunt more galling than the Huron's hiss?
He – proud and scornful, he – who laughed at law,
He – scion of the deadly Iroquois,
He – the bloodthirsty, he – the Mohawk chief,
He – who despises pain and sneers at grief,
Here in the hated Huron's vicious clutch,
That even captive he disdains to touch!
Captive! But never conquered; Mohawk brave
Stoops not to be to any man a slave;
Least, to the puny tribe his soul abhors,
The tribe whose wigwams sprinkle Simcoe's shores.
With scowling brow he stands and courage high,
Watching with haughty and defiant eye
His captors, as they council o'er his fate,
Or strive his boldness to intimidate.
Then fling they unto him the choice;
"Wilt thou
Walk o'er the bed of fire that waits thee now -
Walk with uncovered feet upon the coals,
Until thou reach the ghostly Land of Souls,
And, with thy Mohawk death-song please our ear?
Or wilt thou with the women rest thee here?"
His eyes flash like an eagle's, and his hands
Clench at the insult. Like a god he stands.
"Prepare the fire!" he scornfully demands.
He knoweth not that this same jeering band
Will bite the dust – will lick the Mohawk's hand;
Will kneel and cower at the Mohawk's feet;
Will shrink when Mohawk war drums wildly beat.
His death will be avenged with hideous hate
By Iroquois, swift to annihilate
His vile detested captors, that now flaunt
Their war clubs in his face with sneer and taunt,
Not thinking, soon that reeking, red, and raw,
Their scalps will deck the belts of Iroquois.
The path of coals outstretches, white with heat,
A forest fir's length – ready for his feet.
Unflinching as a rock he steps along
The burning mass, and sings his wild war song;
Sings, as he sang when once he used to roam
Throughout the forests of his southern home,
Where, down the Genesee, the water roars,
Where gentle Mohawk purls between its shores,
Songs, that of exploit and of prowess tell;
Songs of the Iroquois invincible.
Up the long trail of fire he boasting goes,
Dancing a war dance to defy his foes.
His flesh is scorched, his muscles burn and shrink,
But still he dances to death's awful brink.
The eagle plume that crests his haughty head
Will never droop until his heart be dead.
Slower and slower yet his footstep swings,
Wilder and wilder still his death-song rings,
Fiercer and fiercer thro' the forest bounds
His voice that leaps to Happier Hunting Grounds.
One savage yell -
Then loyal to his race,
He bends to death – but never to disgrace.
На перевале Воронье Гнездо
На перевале Воронье Гнездо разрываются горы,
И сами собою здесь реки стекают в просторы
Маршрутами разными, где проберутся их ноги,
В обход, напролом себе тропы пробьют и дороги,
Сливаются в ярости там, бесполезны и скоры,
На перевале Воронье Гнездо.
И сдержанный мудрый орел улетит за пороги,
Найдет одиноко высоких ущелий чертоги,
К бесплодной скале обращая влюбленные взоры
На перевале Воронье Гнездо.
А там облаков невысоких громады и своры
Висят над горами и с ними ведут разговоры,
Сражаются камни с природой в скалистом остроге,
Где вьюги и солнце, и буйные ветры жестоки,
Под стенами горными бьются, тверды и проворны,
На перевале Воронье Гнездо.
At Crow's Nest Pass
At Crow's Nest Pass the mountains rend
Themselves apart, the rivers wend
A lawless course about their feet,
And breaking into torrents beat
In useless fury where they blend
At Crow's Nest Pass.
The nesting eagle, wise, discreet,
Wings up the gorge's lone retreat
And makes some barren crag her friend
At Crow's Nest Pass.
Uncertain clouds, half-high, suspend
Their shifting vapours, and contend
With rocks that suffer not defeat;
And snows, and suns, and mad winds meet
To battle where the cliffs defend
At Crow's Nest Pass.
На середине столба
Вы Билли не знали? Ну ладно, он был, этот Билли, одним из парней,
Но самым великим из тех, что встречали вы в жизни, и знаете в ней,
Как пел он! Скажу, вы не слышали песен, не слушая Билли хоть раз,
Советовал я: «Заработай талантом и денег подкопишь сейчас,
Получишь банкнот еще много за песни и сложишь в жилетке теперь,
Чем бегать по Западу, сцену концертную лучше освоить, поверь».
А Билли со смехом ответил на это, что мне различить не дано
На скотном дворе петухов перекличку и трели зарянки в окно.
Но Билли талантливо пел, и порою, мне кажется, что далеко
Живет и звучит его голос, возможно, в краях, приютивших его.
Последняя встреча была в день отъезда, его провожали в дорогу,
Хотел пересечь он равнину к железной дороге – на поезд к Востоку,
Серьезного хмурого Билла запомнили мы в ту последнюю встречу,
Не пел, не шумел он тогда, свои острые шутки оставил, замечу,
Поскольку письмо от родителей было ему накануне с востока
Мать при смерти, просит приехать домой, и забот очень много.
Скажу, тяжело он воспринял известие это, и утром, суров,
Коня оседлал, на восточный экспресс ускакал по равнине снегов,
Теперь я не сплю иногда по ночам, и представить хочу его путь
В большую метель, когда ветер шальной начал с запада дуть,
Как горы валили снега, и нельзя никому было выйти наружу,
А в хижине мы говорили о трудной поездке сквозь ветер и стужу,
Припомнили, как улыбался погоде изменчивой, щурясь на снежную пыль,
О бедной старухе еще говорили, умершей отсюда за тысячу миль.
Мы с Дэном О Коннеллом после метелей на поиск в конце той недели
Собрали отряд, размышляя о том, что друг другу сказать не посмели,
Миль сорок, примерно, плелись по тропе, уж хотели вернуться назад,
Но Дэн не сдавался, и прямо к железной дороге направил отряд.
При виде столбов телеграфных Дэн вскрикнул: «Скажи-ка, помилуй раба!
А разве не Билла тот красный платок связан на середине столба?»
Ведь верно, сэр, он…. Треплет ветер концы, что завязаны туго,
И Билла письмо заколочено внутрь, а под ним снеговая округа,
«Наверное, здесь прямо сел он на поезд» – сказал тогда Дэн, но я знал,
Одно существо или два под сугробом, впечатаны в снежный завал,
Он будто для нас написал на клочке: «Нет надежды, я сбился с пути,
Смотри, где трепещет платок на столбе, меня можно найти».
At Half-Mast
You didn't know Billy, did you? Well, Bill was one of the boys,
The greatest fellow you ever seen to racket an' raise a noise, -
An' sing! say, you never heard singing 'nless you heard Billy sing.
I used to say to him, "Billy, that voice that you've got there'd bring
A mighty sight more bank-notes to tuck away in your vest,
If only you'd go on the concert stage instead of a-ranchin' West."
An' Billy he'd jist go laughin', and say as I didn't know
A robin's whistle in springtime from a barnyard rooster's crow.
But Billy could sing, an' I sometimes think that voice lives anyhow, -
That perhaps Bill helps with the music in the place he's gone to now.
The last time that I seen him was the day he rode away;
He was goin' acrost the plain to catch the train for the East next day.
'Twas the only time I ever seen poor Bill that he didn't laugh
Or sing, an' kick up a rumpus an' racket around, and chaff,
For he'd got a letter from his folks that said for to hurry home,
For his mother was dyin' away down East an' she wanted Bill to come.
Say, but the feller took it hard, but he saddled up right away,
An' started across the plains to take the train for the East, next day.
Sometimes I lie awake a-nights jist a-thinkin' of the rest,
For that was the great big blizzard day, when the wind come down from west,
An' the snow piled up like mountains an' we couldn't put foot outside,
But jist set into the shack an' talked of Bill on his lonely ride.
We talked of the laugh he threw us as he went at the break o' day,
An' we talked of the poor old woman dyin' a thousand mile away.
Well, Dan O'Connell an' I went out to search at the end of the week,
Fer all of us fellers thought a lot, – a lot that we darsn't speak.
We'd been up the trail about forty mile, an' was talkin' of turnin' back,
But Dan, well, he wouldn't give in, so we kep' right on to the railroad track.
As soon as we sighted them telegraph wires says Dan, "Say, bless my soul!
Ain't that there Bill's red handkerchief tied half way up that pole?"
Yes, sir, there she was, with her ends a-flippin' an' flyin' in the wind,
An' underneath was the envelope of Bill's letter tightly pinned.
"Why, he must a-boarded the train right here," says Dan, but I kinder knew
That underneath them snowdrifts we would find a thing or two;
Fer he'd writ on that there paper, "Been lost fer hours, – all hope is past.
You'll find me, boys, where my handkerchief is flyin' at half-mast."
Во время молотьбы
Во время молотьбы сжимается початок
В клинках желтеющих своих, румян и сладок,
В шуршащей нынче оболочке кукуруза
С презреньем от листов, теперь они обуза,
Избавится, чтоб лечь в подвал с осенних грядок.
Среди веселых лиц телега с парою лошадок
Неспешно вклинилась в рабочий распорядок
По стеблям и стерне, скрипя от перегруза,
Во время молотьбы.
Пытливый лоцман воронья среди оградок
Собрал ораву для разбойничьих нападок,
Енот, хитрец и прирожденный мастер вкуса,
Из рога изобилия набьет нору и пузо,
Бурундукам нетерпеливым сдаст остаток
Во время молотьбы.
At Husking Time
At husking time the tassel fades
To brown above the yellow blades,
Whose rustling sheath enswathes the corn
That bursts its chrysalis in scorn
Longer to lie in prison shades.
Among the merry lads and maids
The creaking ox-cart slowly wades
Twixt stalks and stubble, sacked and torn
At husking time.
The prying pilot crow persuades
The flock to join in thieving raids;
The sly racoon with craft inborn
His portion steals; from plenty's horn
His pouch the saucy chipmunk lades
At husking time.
На закате
Наполнился вечер на западе теплыми в дымке тонами,
Закатная чаша уже переполнена будто,
Пурпурного цвета вино разливается в небе над нами,
И золотом с розами блещет запруда,
А чье-то горячее сердце пульсирует рядом с моим,
И нам вместе с солнцем тонуть в этой чаше двоим.
Мне кажется, слышу я музыку где-то у края земли,
Плывет, замирая на выходе самом,
Ты шепоту нот, проникающих тихо, душою внемли,
Неясное эхо в груди с этим штаммом
Смешается в бликах багряных, пока не сольется в одно,
Как облако в красках закатных, когда проплывает оно.
Приходят спокойные сумерки с тихими серыми взорами,
Как пепел ложатся на огненный факел костра,
Но… О! Изобильное небо наполнило тьму разговорами,
И мне свое имя сегодня услышать пора,
Чтоб в знаках жрецов, и в одеждах сумела узнать я
Моей одинокой душе пожелания счастья.
Не знаю зачем, но тогда существо мое жаждало,
Метнулась на сладостный зов,
Нацелилось сердце, и страсть закипала в нем каждая,
Судьбы не открылся засов,
Я очень тоскую по дому, туда переехать мечтая,
Где сердце склонится, любя, и окружит забота простая.
At Sunset
To-night the west o'er-brims with warmest dyes;
Its chalice overflows
With pools of purple colouring the skies,
Aflood with gold and rose;
And some hot soul seems throbbing close to mine,
As sinks the sun within that world of wine.
I seem to hear a bar of music float
And swoon into the west;
My ear can scarcely catch the whispered note,
But something in my breast
Blends with that strain, till both accord in one,
As cloud and colour blend at set of sun.
And twilight comes with grey and restful eyes,
As ashes follow flame.
But O! I heard a voice from those rich skies
Call tenderly my name;
It was as if some priestly fingers stole
In benedictions o'er my lonely soul.
I know not why, but all my being longed
And leapt at that sweet call;
My heart outreached its arms, all passion thronged
And beat against Fate's wall,
Crying in utter homesickness to be
Near to a heart that loves and leans to me.
Осенний оркестр
(Написано в одиночестве не моря)
Здесь хрупкие ритмы мелодии зыбки,
Ее паутину плету в завершение лета,
Но песни услышу, когда ты на скрипке -
На призрачных струнах озвучишь все это.
Увертюра
Оркестр октябрьский тихо над северным лесом
Играет на тысяче струн, и вступает в пустую аллею,
Призывно взмахнет дирижер позолоченным жезлом,
Как скипетром Осени, палочкой водит своею.
Ели
Но есть одинокий минорный аккорд, что звенит
Почти не тревожа лесные дороги и пасмурный вид,
Когда только первые пальцы коснутся струны,
И редкие скрипки ветров обаяния ночи полны,
Все так, как однажды они нам шептали с тобой
Под соснами Англии в дальней стране голубой.
Мхи
Потерянный ветер блуждает, заметный едва,
В низинах колышется лес,
Над серыми мхами воркует и шепчет листва,
А ветер упал и исчез.
В ночи одинокой разнесся припев вдохновенно,
Рыдая под ливнем прелюдией к маршу Шопена.
Вина
Тропу и дерево скрывает дикий виноград,
Изящною каймой портьеру всю украсить рад,
А щупальца цепляются, как память за былое,
Где смутно музыка звучит, разбавленная вдвое.
Клён
I
Это кроваво-красный клён, силен, хорош собою,
Патриотично гимн поет за морем над толпою.
II
Его бесстрашные цвета бросаются вперед,
Национальный символ Севера за флагом нас ведет.
Колокольчик
Эльфийский, в лазурном платье,
Звенит целый день,
Через пустыни в объятия
Песне лететь не лень,
Нежнейший из всех лесных
Чары сплетает ранние,
Осенью эльфы их
Слушают на прощание.
Гигантский дуб
Шаги марширующих армий проснулись за долом
Над воином-дубом и в поле осеннем и голом,
Воинственный крик прекратился внезапно в ненастье,
Ревущие бури тогда онемели в бушующей страсти,
Предвестием дыма войны задохнулись по селам,
Когда в боевой барабан бьют корявыми ветками власти.
Осины
Высокие дисканты их серебристую песнь пронизали,
Прекрасен и тонок напев беспокойной осины,
Легко и протяжно сопрано разносится в зале -
Как сила и тембры меняются у мандолины.
Финал
Кедры пропели вечерние песни,
В ночи убаюкав росу -
С музыкой ранней природа воскреснет,
Где стелется сумрак в лесу,
Концерт вырастает значительный очень,
День угасает. Спокойной ночи, спокойной ночи.
А в сумерках я услышу ясней
Шум деревьев за нами,
И зов далекой скрипки твоей,
Рыдающей над волнами,
И ветер летящий под светом звёзды непорочной,
Я им отвечу. Спокойной ночи, спокойной ночи.
За предел синевы
I
Вам сказать, сэр? Я бьюсь об заклад, мне известно, кто этот мужчина,
Бен Филдс слишком законник, чтоб в парня стрелять беспричинно,
Он о вас был высокого мнения, сэр, и недавно, касаясь персон,
Говорил: «Вот однажды заявится Сквайр, и правду разнюхает он,
Чтоб сюрприз этот преподнести». Я задумался самозабвенно -
Навестить в любой день вы могли нас, конечно же, – Ровера, Бена,
А теперь вы явились напрасно, поскольку двоих нас оставил, увы,
Он шесть долгих недель уже как, за пределы уйдя синевы.
Ровер кто? Это колли, и в мире единственный пес, существо,
Кого мог полюбить бы я дважды. И стоимость, Сквайр, его
Выше суммы, которой владели вы в жизни. А это, я знаю, немало.
Ах, ну вот он, бродяга – давай, подползи же, бездельник, устало,
Покажи нам бинты своей сломанной лапы, что ноет достаточно больно,
Это я виноват, мне больнее – меня прокляни и для сердца довольно,
Фразы брата звучали резонно, мне кажется, но неправа
Моя речь была с ним до того, как раскрыла предел синева.
А ведь за день до смерти, подумайте только, спросил: «Скажи, Нед,
Старый Ровер найдет здесь заботу, когда я умру, или нет?
Он, возможно, тебя веселить даже сможет в тиши одинокого зала,
Если вдруг нападет – знай, что ты заслужил, и собака тебя не признала».
Что же, Сквайр, все было напрасно. Я очень старался, но все же
Дружбы колли не смог обрести, хотя мне она многих дороже.
Я с таким же успехом Луну мог на помощь позвать, но дела таковы:
Сердце Ровера с Беном ушло навсегда, далеко за предел синевы.
Вижу, он не привязан ко мне, и не следует вовсе за мной,
Хоть упрямца ласкал, окружая сердечной заботою не показной,
И в отсутствии общества думал – когда-нибудь он непременно
Эту добрую руку лизнет, положив свою голову мне на колено,
И, возможно, рассеет такое признание часть наступившего мрака,
Но судьбы одинокой не скрасила верная брата собака,
Я устану в какой-то момент, как устал бы любой, даже вы,
И тогда пожалею, что вдаль не отправился с Беном за грань синевы.
II
Взял однажды я Бена ружье, и, намерившись быть на охоте весь день,
К тем далеким кустам направлялся, хранившим полдневную тень,
Оглянулся назад, будто кто-то заставил меня, и от мысли застыл -
Ведь собака бежала за мной, прикрывая как будто охотничий тыл.
Чувство радости я испытал, но потом что- то большее душу пронзило,
Я разгневался даже, поняв, что в оружии Бена была притяжения сила,
Его Ровер преследовал, – ладно, хочу вам сказать, сэр, что вылетел из головы
Тот момент, когда Бен оказался для всех нас с другой стороны синевы.
Это ревность, возможно, была, или приступ сердечной отчаянной боли,
Я, не думая, просто ударил собаку ружьем, и сломал ему кость поневоле,
А потом у меня самого захватило дыхание, жалобно пес мой когда
Заскулил от удара и боли – и знает Господь, как я нежно его у куста
Поднял бережно и положил, красный галстук свой старый на ленты порвал,
И пока он мне руки лизал, я ему перевязывал сломанной кости провал,
И хоть проклял я душу свою, ощущения яркие в сердце все так же новы,
Жить тогда захотелось, ведь Бен безвозвратно ушел за предел синевы.
Уверяю вас, Сквайр, за псом я ухаживал бережно, как только мог,
Я весь мир для него, ну а он для меня целый мир, видит Бог.
Загляните в большую и верную душу, в простор этих преданных глаз,
Глубоко в них заложена честь и прощение, может, к любому из нас.
Сквайр, что? Вы сказали такое? Души нет? Отвечу на слово тогда,
Благородней и лучше он тех, кто во множестве все заселил города,
И я думаю, что у него больше шансов, ведь скоро затянутся швы,
Бегать с Беном, чем встретить мне брата за дальней чертой синевы.
Beyond the Blue
I
Speak of you, sir? You bet he did. Ben Fields was far too sound
To go back on a fellow just because he weren't around.
Why, sir, he thought a lot of you, and only three months back
Says he, "The Squire will some time come a-snuffing out our track
And give us the surprise." And so I got to thinking then
That any day you might drop down on Rove, and me, and Ben.
And now you've come for nothing, for the lad has left us two,
And six long weeks ago, sir, he went up beyond the blue.
Who's Rove? Oh, he's the collie, and the only thing on earth
That I will ever love again. Why, Squire, that dog is worth
More than you ever handled, and that's quite a piece, I know.
Ah, there the beggar is! – come here, you scalawag! and show
Your broken leg all bandaged up. Yes, sir, it's pretty sore;
I did it, – curse me, – and I think I feel the pain far more
Than him, for somehow I just feel as if I'd been untrue
To what my brother said before he went beyond the blue.
You see, the day before he died he says to me, "Say, Ned,
Be sure you take good care of poor old Rover when I'm dead,
And maybe he will cheer your lonesome hours up a bit,
And when he takes to you just see that you're deserving it."
Well, Squire, it wasn't any use. I tried, but couldn't get
The friendship of that collie, for I needed it, you bet.
I might as well have tried to get the moon to help me through,
For Rover's heart had gone with Ben, 'way up beyond the blue.
He never seemed to take to me nor follow me about,
For all I coaxed and petted, for my heart was starving out
For want of some companionship, – I thought, if only he
Would lick my hand or come and put his head aside my knee,
Perhaps his touch would scatter something of the gloom away.
But all alone I had to live until there came a day
When, tired of the battle, as you'd have tired too,
I wished to heaven I'd gone with Ben, 'way up beyond the blue.
II
One morning I took out Ben's gun, and thought I'd hunt all day,
And started through the clearing for the bush that forward lay,
When something made me look around – I scarce believed my mind -
But, sure enough, the dog was following right close behind.
A feeling first of joy, and than a sharper, greater one
Of anger came, at knowing 'twas not me, but Ben's old gun,
That Rove was after, – well, sir, I just don't mind telling you,
But I forgot that moment Ben was up beyond the blue.
Perhaps it was but jealousy – perhaps it was despair,
But I just struck him with the gun and broke the bone right there;
And then – my very throat seemed choked, for he began to whine
With pain – God knows how tenderly I took that dog of mine
Up in my arms, and tore my old red necktie into bands
To bind the broken leg, while there he lay and licked my hands;
And though I cursed my soul, it was the brightest day I knew,
Or even cared to live, since Ben went up beyond the blue.
I tell you, Squire, I nursed him just as gently as could be,
And now I'm all the world to him, and he's the world to me.
Look, sir, at that big, noble soul, right in his faithful eyes,
The square, forgiving honesty that deep down in them lies.
Eh, Squire? What's that you say? He's got no soul? I tell you, then,
He's grander and he's better than the mass of what's called men;
And I guess he stands a better chance than many of us do
Of seeing Ben some day again, 'way up beyond the blue.
Брандон
(Акростих)
Был на груди канадской прерии, улыбчивой под солнцем,
Рожден от материнской почвы, в дорогих полях пшеницы,
А ныне бойких всех, когда мечта стучит в ворота за оконцем,
На плодородной ждут земле, чтоб с тучных акров поживиться,
Дана мечта голодным миллионам на рассвете сытном века,
О человеческой нужде из древних книг узнают дети человека,
Народам даст зерно из кладовых, и это божья за труды опека.
Brandon
(ACROSTIC)
Born on the breast of the prairie, she smiles to her sire – the sun,
Robed in the wealth of her wheat-lands, gift of her mothering soil,
Affluence knocks at her gateways, opulence waits to be won.
Nuggets of gold are her acres, yielding and yellow with spoil,
Dream of the hungry millions, dawn of the food-filled age,
Over the starving tale of want her fingers have turned the page;
Nations will nurse at her storehouse, and God gives her grain for wage.
Шиповник в Страстную Пятницу
Поскольку, дорогой Христос, израненные руки
Твои шиповник отклоняют в жизненном пути,
То нет обиды в сердце, нет душевной муки,
Шипов не чувствуя почти, могу тропой пройти.
Не знала, что, порой, тебя томят заботы эти,
И руки устают вести нас верным курсом,
Ты впереди идешь и сокрушаешь злые ветви,
Чтоб я могла ходить легко и жить со вкусом.
Эгоистичные мои ты часто слышишь просьбы,
Сегодня я молю лишь об одном тебя -
Шипов в венец не добавляли эти руки чтобы,
Терн на челе кровавый теребя.
Brier – Good Friday
Because, dear Christ, your tender, wounded arm
Bends back the brier that edges life's long way,
That no hurt comes to heart, to soul no harm,
I do not feel the thorns so much to-day.
Because I never knew your care to tire,
Your hand to weary guiding me aright,
Because you walk before and crush the brier,
It does not pierce my feet so much to-night.
Because so often you have hearkened to
My selfish prayers, I ask but one thing now,
That these harsh hands of mine add not unto
The crown of thorns upon your bleeding brow.
Равнина Калгари
Человеческих ульев здесь нет – горожане капризней,
Нет и вони на улицах, мелких отравленных жизней,
Не поминки вчерашнего дня, а грядущего времени сила,
Робкий Запад она в знаменитый поход пригласила.
По равнинам сияние севера скачет в серебряном танце,
Золотит ее прерии солнце, чтоб вместе с рассветом остаться,
Ветры резкие с юга в долинах порывисто делят просторы,
И сквозь окна на западе видно, как дремлют великие горы.
Красный здесь вездесущ, Бледнолицый по улицам ходит,
Лишь индейские тайные тропы по следу торговец находит,
И охотники смутно расскажут в забытых легендах старинных
Об огромных бизоньих стадах на полуночных этих равнинах.
Но предания древних земель с их венками лавровыми, славой,
Не о ней, только разве они здесь не кажутся просто забавой?
Ведь ничто не сравнится с ее драгоценным кристаллом чела -
Этим небом сапфировым, где над землей благодать расцвела.
Calgary of the Plains
Not of the seething cities with their swarming human hives,
Their fetid airs, their reeking streets, their dwarfed and poisoned lives,
Not of the buried yesterdays, but of the days to be,
The glory and the gateway of the yellow West is she.
The Northern Lights dance down her plains with soft and silvery feet,
The sunrise gilds her prairies when the dawn and daylight meet;
Along her level lands the fitful southern breezes sweep,
And beyond her western windows the sublime old mountains sleep.
The Redman haunts her portals, and the Paleface treads her streets,
The Indian's stealthy footstep with the course of commerce meets,
And hunters whisper vaguely of the half forgotten tales
Of phantom herds of bison lurking on her midnight trails.
Not hers the lore of olden lands, their laurels and their bays;
But what are these, compared to one of all her perfect days?
For naught can buy the jewel that upon her forehead lies -
The cloudless sapphire Heaven of her territorial skies.
Канада
(Акростих)
Квебек умудренный и юный Ванкувер сияют, как герб и венец,
Атлантика с Тихим за ней океаном плывут из начала в конец.
На севере Арктика с вечными льдами, на юге соперника сны,
А вымпел Империи сверху, богатство – внизу остается страны.
Дочь рынков торговых, людей самых разных – в объятия ношу берет,
Америка нашей пшеницей и золотом мир продвигает вперед.
Canada
(ACROSTIC)
Crown of her, young Vancouver; crest of her, old Quebec;
Atlantic and far Pacific sweeping her, keel to deck.
North of her, ice and arctics; southward a rival's stealth;
Aloft, her Empire's pennant; below, her nation's wealth.
Daughter of men and markets, bearing within her hold,
Appraised at highest value, cargoes of grain and gold.
Канадское происхождение
Мы впервые увидели свет в нашей Богом любимой Канаде,
Пульс Канады сейчас это мы, кость и кровь – не тщеславия ради
Мы, мужчины, готовы похвастаться миру: Канада наш дом,
И под флагом британским в Канаде с рожденья живем.
Лишь в немногих из нас кровь придворных особ и царей,
Но немногие также стыдятся судьбы недостойной своей,
Ведь одно обстоятельство в смысле сильно правовом,
Что под флагом британским в Канаде с рожденья живем.
Предстоит заработать еще и делами прославиться нам,
Только имя колонии золотом жизни воздаст по делам,
Здесь любой человек станет миллионером, как тот
Что под флагом британским в Канаде с рожденья живет.
Половины той гордости нет у людей, коронованных даже,
Что дана по рожденью мужчинам Канады, всех титулов краше -
Гражданин, благородней наследства не знает народ,
Что под флагом британским в Канаде с рожденья живет.
У голландцев своя есть Голландия, есть у испанцев Испания,
К югу янки от нас, пусть в стране у себя прилагают старания,
Но никто не поднимет руки на людей, утверждающих тут,
Что под флагом британским в Канаде с рожденья живут.
Canadian Born
We first saw light in Canada, the land beloved of God;
We are the pulse of Canada, its marrow and its blood:
And we, the men of Canada, can face the world and brag
That we were born in Canada beneath the British flag.
Few of us have the blood of kings, few are of courtly birth,
But few are vagabonds or rogues of doubtful name and worth;
And all have one credential that entitles us to brag -
That we were born in Canada beneath the British flag.
We've yet to make our money, we've yet to make our fame,
But we have gold and glory in our clean colonial name;
And every man's a millionaire if only he can brag
That he was born in Canada beneath the British flag.
No title and no coronet is half so proudly worn
As that which we inherited as men Canadian born.
We count no man so noble as the one who makes the brag
That he was born in Canada beneath the British flag.
The Dutch may have their Holland, the Spaniard have his Spain,
The Yankee to the south of us must south of us remain;
For not a man dare lift a hand against the men who brag
That they were born in Canada beneath the British flag.
Святки
Я в Вифлеем сегодня вечером, возможно, не пойду
Через созвёздия единственной указанной дорогой,
Которой пастухи к Христу и миру шли со строгой
Надеждой божьих странников – на яркую звёзду.
Возможно, не услышу ангельского Вестника я с песней,
В трезвоне сквозь восточные пространства не узнаю
Любовь библейскую небесного товарищества к раю,
И долгожданное явление Царя, что всех чудесней.
Я преклонять колени перед яслями не стану,
И примирение людей с их добрым Богом
Через святое, чистое дитя Марии видеть оком
Не в силах, человеческий Христос не лечит рану.
Не выношу, мне чужды ладан их и мирра,
Не восхищусь, и не молюсь ни одному Святому,
Для Сына Идеального нет золота за милость дому,
Я не поклонница всех этих королей людского мира.
И радость не моя, что Небо шлет причастным всем,
С тех пор, как Время заперло врата, прошли века,
Могу сама встать на колени я – звёзда горит пока,
Чтобы вести меня в священный Вифлеем.
Christmastide
I may not go to-night to Bethlehem,
Nor follow star-directed ways, nor tread
The paths wherein the shepherds walked, that led
To Christ, and peace, and God's good will to men.
I may not hear the Herald Angel's song
Peal through the Oriental skies, nor see
The wonder of that Heavenly company
Announce the King the world had waited long.
The manger throne I may not kneel before,
Or see how man to God is reconciled,
Through pure St. Mary's purer, holier child;
The human Christ these eyes may not adore.
I may not carry frankincense and myrrh
With adoration to the Holy One;
Nor gold have I to give the Perfect Son,
To be with those wise kings a worshipper.
Not mine the joy that Heaven sent to them,
For ages since Time swung and locked his gates,
But I may kneel without – the star still waits
To guide me on to holy Bethlehem.
Рядом
Так близко под рукой (глаза в глаза смотрели,
Далекое разыскивая там),
Мечты дороже, может быть, в одной постели,
Еще бы крылья мягкие к мечтам
В движении – с дыханьем учащенным нашим,
Чтоб стала близость настоящим.
Когда-то много дней назад мы удержать смогли бы
Былую долгожданную любовь,
Глаза ослепшие не видели, судьбы скатились глыбы,
В сердцах еще не закипела кровь,
Пылающая страсть и зов фортуны вдалеке
Свели нас, чтоб идти рука к руке.
И вот я думаю, а если бы мы были прозорливы оба,
Окольный путь сумели скрыть
От посторонних глаз, свернуть спокойно, чтобы
С пути не сбившись, верность сохранить,
Уйти в страну любви и там найти покой,
Все это было близко под рукой.
Так близко, дорогое сердце, знать могли все это!
В мечтательные дни
Любимый с любящей смешались без ответа
На равных и одни,
И сердце сердцу не было приказчиком, слугой,
Когда любовь так близко под рукой!
Какая польза нам от красного и нежного вина?
Вслепую если мимо мы прошли впотьмах,
И выгода, пожалуй, тоже для обоих не видна,
Что ждем и слышим стук другого сердца. Ах!
Но плач любви еще у любопытных на устах,
Искали ты и я свой рай – загадочный такой,
А он для нас был близко под рукой.
Close By
So near at hand (our eyes o'erlooked its nearness
In search of distant things)
A dear dream lay – perchance to grow in dearness
Had we but felt its wings
Astir. The air our very breathing fanned
It was so near at hand.
Once, many days ago, we almost held it,
The love we so desired;
But our shut eyes saw not, and fate dispelled it
Before our pulses fired
To flame, and errant fortune bade us stand
Hand almost touching hand.
I sometimes think had we two been discerning,
The by-path hid away
From others' eyes had then revealed its turning
To us, nor led astray
Our footsteps, guiding us into love's land
That lay so near at hand.
So near at hand, dear heart, could we have known it!
Throughout those dreamy hours,
Had either loved, or loving had we shown it,
Response had sure been ours;
We did not know that heart could heart command,
And love so near at hand!
What then availed the red wine's subtle glisten?
We passed it blindly by,
And now what profit that we wait and listen
Each for the other's heart beat? Ah! the cry
Of love o'erlooked still lingers, you and I
Sought heaven afar, we did not understand
'Twas – once so near at hand.
Давендин – дочь зари
Дух живет на реке, и есть призрак на берегу,
В звёздном свете их пение вечное здесь сберегу,
Когда вместе крадутся среди тишины,
Разглядеть их неясные тени могу.
Слышу их, когда звёзды осветят на Севере небо,
И неясные, тусклые свечи мерцают и мечутся слепо,
Ледяных мертвецов расцарапали пальцы
Бледный сумрак холодного неба.
Позабытого храброго воина слышится клич боевой,
Эхом в дебрях полночных он вызов приветствует свой,
И дрожат фонари этих северных далей
Под бесстрашные крики над головой.
В нежной песне чуть слышно доносится голос ответный,
Это дух Давендин там поет до утра на равнине окрестной,
Шепот ветра всю ночь напролет
Песню Духа разносит над бездной.
Сосны темные плачут в ночи и шумят голосам в унисон,
Когда ветер полночный шевелится в кронах, развеяв их сон,
И ты тоже послушай легенду,
В ней сливается песня и стон.
У холма и реки во вражде было пролито крови немало,
Давендин ветер слушала ночью, а сердце ее замирало:
Может, родственник или любимый
Рухнет жертвой смертельного жала?
Станет непокоренным великим который? Прославит чей род
Смерть? Покажет на поясе свежие скальпы соперников тот.
Кто похвалится: «О, Давендин!
Смерть принес я в презренный народ»?
Она слушает, слушает, слушает – кличь боевой разорвал
Ночь, властитель высот для триумфа устроил привал,
И рассказ победителя, ужас вселяющий,
Про убийства в ночной тишине налетает, как вал.
Ее сердце! Пульсирует бешено и замерзает в груди у нее,
Потому что с рукой ледяною в любимого брата вошло острие,
А смертельный удар тот – возлюбленный в битве нанес,
Будто сердце пронзило копье.
Она слышит, как мать говорит: «Белый пояс из раковин ты
Свой надень, и иди к дикарю-триумфатору в синь высоты,
Пойте вместе, и мира проси между нами,
Белый вампум к ногам положи, как границу вражды.
Чтоб не гибли сородичи, братья не пали с отцом, из небес
Ты в могучую ненависть эту склонись, как сгорающий лес,
Мирный вампум из раковин бледных возьми,
И спаси своих братьев, покуда наш род не исчез.
Тихо девушка встала, и к берегу тихо скользнула она
По убитому брату тоскует, врагу вся любовь отдана,
Любит сильно и жаждет свой вампум отдать,
На пустом берегу вдруг его повстречала одна.
«Мир, – запела она, – О, могучий герой! Белый вампум – тебе,
Спрячь свой нож, что родной моей крови вкусило в борьбе,
Прежде, чем утолит оно жажду, напившись,
Белый вампум вверяю судьбе».
Отвечал он: «Твою, Давендин, я оставлю в покое родню,
Принимаю твой пояс, но злобой своею тебя не гоню -
Она требует самого чудного дара взамен,
Прежде, чем я позволю им новую встретить зарю.
Давендайн, твое пение, просьба о мире войну прекратит,
Ибо имя твое говорит о заре, и для мира подобен твой вид,
Ради глаз твоих с тенями пурпура
Мою ненависть мир победит.
Давендин, Дочь Зари, ненавистна твоя мне родня,
На руках моих кровь их, но сердце с тобою красно у меня,
Давендин, Дочь Зари,
Ты уйдешь, проиграв, или вместе мы с этого дня?»
А родные все ждали ее, и в ночи возрастала тревога,
Ждали дочь свою с поясом белым из вампума долго,
Но забыв обо всем, она следует с ним в те края,
Куда ночи и дни за любимым уводит дорога.
Дух живет на реке, и есть призрак на берегу,
Я в веках песню их о любви среди звёзд сберегу,
Когда вместе крадутся среди тишины,
Разглядеть их неясные тени могу.
Dawendine
There's a spirit on the river, there's a ghost upon the shore,
They are chanting, they are singing through the starlight evermore,
As they steal amid the silence,
And the shadows of the shore.
You can hear them when the Northern candles light the Northern sky,
Those pale, uncertain candle flames, that shiver, dart and die,
Those dead men's icy finger tips,
Athwart the Northern sky.
You can hear the ringing war-cry of a long-forgotten brave
Echo through the midnight forest, echo o'er the midnight wave,
And the Northern lanterns tremble
At the war-cry of that brave.
And you hear a voice responding, but in soft and tender song;
It is Dawendine's spirit singing, singing all night long;
And the whisper of the night wind
Bears afar her Spirit song.
And the wailing pine trees murmur with their voice attuned to hers,
Murmur when they 'rouse from slumber as the night wind through them stirs;
And you listen to their legend,
And their voices blend with hers.
There was feud and there was bloodshed near the river by the hill;
And Dawendine listened, while her very heart stood still:
Would her kinsman or her lover
Be the victim by the hill?
Who would be the great unconquered? who come boasting how he dealt
Death? and show his rival's scalplock fresh and bleeding at his belt.
Who would say, "O Dawendine!
Look upon the death I dealt?"
And she listens, listens, listens – till a war-cry rends the night,
Cry of her victorious lover, monarch he of all the height;
And his triumph wakes the horrors,
Kills the silence of the night.
Heart of her! it throbs so madly, then lies freezing in her breast,
For the icy hand of death has chilled the brother she loved best;
And her lover dealt the death-blow;
And her heart dies in her breast.
And she hears her mother saying, "Take thy belt of wampum white;
Go unto yon evil savage while he glories on the height;
Sing and sue for peace between us:
At his feet lay wampum white.
"Lest thy kinsmen all may perish, all thy brothers and thy sire
Fall before his mighty hatred as the forest falls to fire;
Take thy wampum pale and peaceful,
Save thy brothers, save thy sire."
And the girl arises softly, softly slips toward the shore;
Loves she well the murdered brother, loves his hated foeman more,
Loves, and longs to give the wampum;
And she meets him on the shore.
"Peace," she sings, "O mighty victor, Peace! I bring thee wampum white.
Sheathe thy knife whose blade has tasted my young kinsman's blood to-night
Ere it drink to slake its thirsting,
I have brought thee wampum white."
Answers he, "O Dawendine! I will let thy kinsmen be,
I accept thy belt of wampum; but my hate demands for me
That they give their fairest treasure,
Ere I let thy kinsmen be.
"Dawendine, for thy singing, for thy suing, war shall cease;
For thy name, which speaks of dawning, Thou shalt be the dawn of peace;
For thine eyes whose purple shadows tell of dawn,
My hate shall cease.
"Dawendine, Child of Dawning, hateful are thy kin to me;
Red my fingers with their heart blood, but my heart is red for thee:
Dawendine, Child of Dawning,
Wilt thou fail or follow me?"
And her kinsmen still are waiting her returning from the night,
Waiting, waiting for her coming with her belt of wampum white;
But forgetting all, she follows,
Where he leads through day or night.
There's a spirit on the river, there's a ghost upon the shore,
And they sing of love and loving through the starlight evermore,
As they steal amid the silence,
And the shadows of the shore.
День рассвета
Мысль о тебе покоилась в душе весь день вчера,
И когда сон бродил – теперь, как и в другие вечера,
Она затмила звёзды, чтоб мечтой явиться в снах,
Проснулась утром с именем любимым на устах.
Я пробудилась, милый, с нежным утром твоих глаз
Великолепных, в облаках, прикрытых тайною подчас,
Чтоб с пламенем изжить всепоглощающую серость,
Полеты солнц разгонят тьму, с началом утра сверяясь.
Прохладою рассветной веет в воздухе дремотная роса,
Но сердцу горячо, во сне твои привиделись глаза,
И лишь мои на умирающую ночь глядят тоскливо очи,
Чтоб видеть пробуждающийся день, спокойный после ночи.
Но утро сквозь тяжелый воздух здесь подобно чуду,
Заря в одеждах серых бархатных еще блуждает всюду,
И отдыха часы очнулись – без мечты, без снов своих,
В подушках запада помешкав, распростерлись крылья их.
С чудесным нежным запахом исходит влага от земли,
И ароматы трав, росистых теплых мхов парят вдали,
Бледнеют звёзды в западном далеком сумраке простора,
На небе аметистовом луна в лучах зари исчезнет скоро.
Происхождение теней, когда они, расправив крылья, ниже
Спускаются, узнает ночью ветер в темной сонной нише,
Что плачет тихо здесь в своих скитаниях бездомных,
Мне эхом входит в сердце одиночество рыданий томных.
Промчалась ночь, любимый, день свободен новый ныне,
Еще один голодной жажды день моей, возможно, половине,
Какое дело до зари прекрасной мне? До неба голубого?
Ночь лишь моя, когда твои глаза с утра не вижу снова.
Day Dawn
All yesterday the thought of you was resting in my soul,
And when sleep wandered o'er the world that very thought she stole
To fill my dreams with splendour such as stars could not eclipse,
And in the morn I wakened with your name upon my lips.
Awakened, my beloved, to the morning of your eyes,
Your splendid eyes, so full of clouds, wherein a shadow tries
To overcome the flame that melts into the world of grey,
As coming suns dissolve the dark that veils the edge of day.