Эрнесто Дуган
Поезд из тупика
Людям нужны легенды,
Вот они и врут.
Люди, любя мифы,
Позволяют себя обмануть
К.Ф.
Глава I
Катапульта распределения
Машина рынка труда получила очередную заклепку, едва я покинул пропахшие пылью и сыростью стены университета. Катапульта принудительного распределения выпускников, обученных за счет нищенствующего хозяйства, забросила меня в среднестатистическую ВОШ – всеобщеобразовательную школу, маркированную на серой как туалетная бумага табличке номером шестьдесят девять.
Положив в сумку приличную пачку разнокалиберных документов, прошедших сложное хитросплетение зловонного нутра бюрократического организма, я поднялся по щербатым ступеням на крыльцо школы.
Сквозь застеклённую дверь доносился приглушенный шум работы конвейера образования, штампующего новых граждан, перебрасывая их по заготовкам, с порядковыми номерами от одного до числа фанатов длинноволосого бродяги с бородой вместе с ним самим.
Потянув за липкую, от бесчисленного количества касаний учеников ручку, я отворил дверь и шагнул в фойе. Подошва ботинок цвета грозового неба то и дело ступала на проплешины линолеума, триста лет тому пленявшего лоском новизны. Из обнажённых щелей в полу сквозило воздухом, пропахшим подвалом. Проплешины вдоль стен обильно поросли полянами плесени. Шаркая ногами, обутыми в тапки, нещадно изгрызенные личинками домашней бабочки, словно кусок падали гиенами, ко мне подошла седая уборщица.
В левой руке жрица чистоты держала швабру, с развевающим полотнищем половой тряпки, отмеченной россыпью дыр, частота которых могла соревноваться с численностью звезд на небосклоне.
Капли коричневой подобно горячему шоколаду воды падали на высохшие разводы грязи, покрывающие пол морозным узором, превращая их в абстрактные пятна блестящие мнимой чистотой.
– Вам кого? – Осведомилась жрица тоном, могущим заставить прокиснуть молоко или созреть дорогие сорта сыра с неимоверной быстротой.
– Я к управляющему.
– Управляющей, – уточнила женщина и в тоне её появилась едкость достойная лучших отбеливателей на пёстрых прилавках сверх-магазинов. – Вам туда, – махнула она шваброй на нужную мне дверь, разбрызгивая веером влагу, напоившую изношенный кусок полотна, полвека назад сошедший с ткацкого станка ныне не существующей швейной фабрики.
Постучавшись и услышав сакраментальное «войдите» я, как водится, повиновался, хотя на миг, едва согнутые палец ударил по выкрашенной тысяча и одним слоем краски поверхности двери, возникло желание убежать прочь.
Хотя куда я мог убежать? Ведь длинное щупальце хозяйственной каббалы, тянулось за мной бесконечным шлейфом, обещая атрофироваться спустя годы, число которых почитается фанатами рок звезды, понятия не имевшей что такое Рок.
За дверью приемной меня встретил женоподобный секретарь, с медицинской повязкой на шее, оценивающе смеривший меня масляным взором маленьких глаз. Удовлетворившись осмотром он, молча, отворил передо мной пластиковую дверь, имитирующую дорогие породы древесины.
Управляющая сидела за поседевшим от времени столом, оббитым выцветшим зеленым сукном. Стол населяли чернильница синего стекла,
NO-ут и пара-троек толстых канцлерских папок, оскаливших завернутые края документов.
Над головой управлявшей тускло блестела позеленевшей медью эмблема хозяйства, изображённая на фоне обожаемого миллионами цветастого полотна, за годы истории пропитанного кровью похлеще ватного тампона во время сложнейших операций.
– Здравствуйте молодой человек, – важно кивнула мне управляющая, указывая на стул напротив стола, – я являюсь мелким чиновником, хозяйство доверило мне управлять одним из звеньев промышленности образования. Положение знаете, обязывает, представительство в городе требует, чтобы мы повышали показатели успеваемости и вы, попадая к нам должны это понимать. Мы возлагаем на вас большие надежды…
Выслушав эту ахинею, прибавившую управляющей важности, отчего на форменном платье чиновника треснула пара тройка швов, а голова изменила форму, тяготея к эмблеме хозяйства, я не удержавшись, зевнул. Зевок неуловимо проскочил сквозь пальцы и перепрыгнул на сжатые от излишней серьёзности уста управляющей, заставив их повиноваться своей железной воле.
– Извините, не сумев подавить зевок, попросила прощения управляющая. Затем она взяла мои документы и, бормоча под нос, стала их изучать. После этого глава школы отдала несколько коротких распоряжений по селектору секретарю и, пожав мне руку поблагодарила, якобы от лица хозяйства, за сделанный мной выбор профессии.
Итак, в подсвечнике преподавательского поприща стало одной свечой больше, пройдут годы, и будет она коптить огарком, как сотни до нее и тысячи после нее.
Едва выйдя из кабинета, я едва не столкнулся нос к носу со штатной швеёй, получившей от управляющей нагоняй за то что, чиновничье платье не выдерживает бремени власти.
– Пишите заявление, – придвинул мне секретарь девственно белый листик и образец, заключённый в плен прозрачного файла. Рыбьи глазки секретаря то и дело бросали на меня тот самый липкий взор, пробирающий меня до костей похлеще норвежского мороза.
Справившись с заданием, я принялся писать автобиографию, то и дело, отвлекаясь на шум конвейера образования усиленный одним из шести перерывов. Временами дверь в приёмную резко распахивалась, туда заглядывали дети младших классов и, расплываясь в улыбке, произносили «здрасьте», а затем тут же скрывались за хлопнувшей дверью. После их исчезновения в приёмной прибавлялось пыли, и секретарь поспешно натягивал на нос медицинскую повязку.
По истечении получаса я покончил с бумажной волокитой, окрасившей мне пальцы в цвет безоблачного неба, уж слишком много чернил пролил я на невинные листы бумаги, десять раз кряду вынимаемые из упаковки с надписью «гроб деревьев».
Секретарь вручил мне ключи от моего кабинета, одновременно как-бы случайно излишне долго проведя пальцами по моей ладони. Отдернув руку и едва сдерживая отвращение, я поспешно покинул лагуну приемной.
Лифт, натужно скрипя агонизирующими механизмами, вознес меня на требуемый этаж и, пройдя по коридору, до рекреации я оказался у двери с номером шесть сотен шестьдесят шесть.
Глава ІІ
Пыль эонов
Венец творения,
Спасти которого
Пытаются святоши,
Ничтожней гиен
К.Ф.
Вставив исцарапанный ключ, с оголившейся латунью под слоем никеля, нанесенного случайными работниками подпольной фабрики многомилионного хозяйства, кормящего весь мир своим производством, я оказался в кабинете шестьсот шестьдесят шесть.
Кабинет естественной истории встретил меня запустением. Побледневшие от стыда за собственный возраст обои, наклеенные один поверх других, напоминали геологические пласты отошедших в небытие эпох ремонта. Парты, с обшарпанными столешницами и словно откусанными неведомыми монстрами углами, являли собой настоящий кладезь для исследователей школьной наскальной живописи.
Даже неискушенный зритель мог узреть среди атавистичного стремления «наследить», присущего, как правило, двоечникам, эру рифмованных абсурдных выражений на манер «если ты не педик нарисуй велосипедик». Или, скажем век слова «лох», заключённого в наведенную многократными росчерками рамку, ощетинившуюся множеством стрелок, словно кусок урановой руды невидимыми гамма лучами.
У дальней стены почти до потолка возвышался стыдящийся своего вида шкаф, давший приют не одному поколению комнатных ткачей, развешивающих свои творения, как правило, по углам.
На верхних полках шкафа неровными стопками покоились разнообразные коробки с учебными наборами, почётный возраст последних мог бы из дешевого виноградного сока сделать аукционные напитки в бутылках темного стекла, победителей престижных конкурсов.
Особенно меня впечатлил глобус, являвший модель еще той земли, когда родился нынешний контрацепт, вот уже шестой срок, тащащий на себе такой неподъёмный и такой лакомый кусок бремени власти.
Я бы не удивился, если бы среди рядов учебников, скопившихся на средних полках, обнаружились портреты молодых Бутлерова, Менделя, Фарадея или Галилео-Галилея.
От созерцания кабинета, обещавшего быть моим на ближайшую тысячу дней, меня отвлек гудок, оповещавший о начале большого перерыва.
Номерные двери цехов, заготовляющих молодых граждан с шумом распахнулись, и ученики дружной гурьбой вылились в коридоры. Казалось, за дверью рокотал Везувий. Заперев кабинет, я отправился на поиски кафетерия.
Приходилось из последних сил продавливать себя через клубы пыли, поднятые безумно двигающейся детской массой, успевающей одновременно болтать, кушать и бегать, дразня одноклассников.
А уж что творилось в лифте лучше вообще молчать, во время движениями кабинки озорники щелкали клавишей «стоп» заставляя лифт то и дело зависать между этажами. Но решив, что этого слишком мало, кто-то опрометчиво нажал кнопку аварийного вызова слесаря.
Когда погас свет, отчаянная толпа школоты заверещала, соперничая по частоте звучания с реактивными двигателями. Паника, набрав интенсивность лазерного луча, заставила детей раскачивать кабинку. В этот момент вся жизнь в стиле немого кино промелькнула у меня пред глазами.
Был бы я раскаявшимися грешником, точно бы поверил в творца, восседающего где-то там, на небе, но я и грешником то себя не считал, куда уж там до веры в старика посреди космического вакуума, грозящего перстом творениям своим.
Наконец зажегся аварийный красный свет, кабинка лифта дернулась и поднялась на пол-этажа, двери распахнулись и мы оказались на девятом уровне. За раздвинувшимися створками дверей нас встретил слесарь с двух метровым ломом. Длинные полы рабочей робы свисали как плащ чернокнижника. При виде мужика с нечёсаной бородой и ломом наперевес школота, побив все рекорды многоголосья, приправляя визги руганью высшего сорта, заставившей даже такого гурмана как слесарь стыдливо покраснеть, выплеснулась в коридор.
Обливаясь холодным потом, я тоже покинул импровизированный аттракцион ужасов. Возле кафетерия было тише, здесь на возвышении стоял регулировщик с красной повязкой на руке, белеющей надписью «дежурный учитель».
Вращая выкрашенной в коричневый цвет указкой, не хуже коллеги полицейского на «ослепшей» из-за поломки светофора улице, учитель направлял обезумевшую толпу детей в два ламинарных потока – поток сытых и поток голодных. Порой сквозь крик голодной толпы слышались недовольные окрики и истеричные визги уборщиц, размахивающих швабрами как заправские гондольеры веслами.
Некоторых учеников дежурный учитель останавливал строгим окриком заставляя поднять оброненную булку, пакетик или обёртку от конфет. Кода я присоединился к очереди, удавом извивающейся промеж колонн, одного крепыша, на мой взгляд, из 12-го цеха повели к лифту с красной дверью, особому лифту. Этот негодник, как, оказалось, отпечатал ладонь, выпачканную в кетчуп на недавно выкрашенной стене ластичного пролёта.
Провинившегося уводили, а кроваво-красный отпечаток все больше приобретал символичный смысл. К сожалению, робкие материи символизма были безжалостно сведены в небытие брутальным куском свитера, смоченного отбеливателем. Едкие ароматы безжалостно поглощали следы недавнего вандализма, совершенные почти готовой продукцией образовательного конвейере, много лет терпящего безрезультатные модернизации.
Справившись с заданием, уборщица пробормотала очередное проклятие в адрес школьников, швырнула тряпку в ведро и, бесцеремонно расталкивая детей, двинулась по своим жреческим делам.
За прилавком кафетерия трудились сразу три поварихи, облаченные в снежные одеяния, венчавшие головы грибообразные колпаки виднелись даже из дальних концов коридора да что там коридора их, наверное, даже космонавты могли бы увидеть, выведи мы кудесников кухни под открытое небо. А там за сотни километров, над, согласно одной теории плоской, согласно другой шарообразной, поверхностью планеты, висит, а может и не висит грандиозное творение человеческого гения КАКА – Комплекс Астрономического Координационного Альянса.
В кафетерии, словно на бирже, шел неустанный обмен ценностями по курсу, согласно прейскуранту. Пестрые бумажки, волей случая имеющие ценность, обменивались на стряпню в виде частично сдобной выпечки, хлебно-мясных котлет, переваренной лапши, тушеной капусты могущей по мягкости соревноваться со сладкой ватой…
За отдельным столом, ограждённым плетенным из веток терна заборчиком, харчевались проголодавшиеся учителя. Как правило, размер придвинутого к столу кресла, был прямо пропорционален количеству порций лапши, обрамленных багетной рамой из дышащих паром загорелых в печи котлет.
Наконец, дождавшись своей очереди, я заказал двойную порцию черного кофе и, минуя огражденную зону харчевания преподавателей, уединился за одиноким столом то и дело, ловя любопытнее взгляды коллег.
Совладав с одним стаканом обожаемого Бальзаком напитка, я швырнул бумажный стаканчик с изображением пьющей кофе девушки в урну, тот час благодарно отрыгнувшей в ответ. Вторую порцию кофе решил прикончить в своем кабинете, освятив его тем самым благодатным ароматом божественного экстракта поджаристых зерен.
Избавив себя от повторного посещения местного аттракциона ужасов, я предпочёл поднятья по лестнице, благо, в силу лени нынешнего молодого поколения, лестница практически пустовала, там, главным образом, резвились малыши, то и дело вылавливаемые оттуда классбоссами как мальки сачком рыбака.
В кабинете естественной истории имелась своя подсобка. Отпив кофе, я повернул, с трудом подавшийся в замке ключ, и оказался в этаком воплощении личного пространства учителя. В подсобке пахло пылью реактивами, гербарием и старым деревом. За шкафом с тетрадками виднелась дверь, ведущая в коридор.
В шкафу напротив стоял сонм посуды, образцов минералов, пирамиды из электромагнитных катушек, оптические приспособления, весы, разумеется, без намека на разновесы, именуемые среди пролетариев гирями.
У окна торчали из стен громоздкие вытяжные шкафы со стеклянными дверцами закрашенными синей краской. Под вытяжкой стояли баночки с реактивами, заспиртованные пресмыкающиеся, отдельные органы млекопитающих и даже эмбрион человека.
Осмотревшись, я присел на исцарапанный стул, и уставился в металлические люстры, выбеленные извёсткой. Из стены позади меня слышался противный писк крыланов, мнящих себя хозяевами построек возводимых снобами людьми.
Переведя дух, и немного освоившись, я прошёлся по кабинету. С портретов мне подмигивали давно умершие ученые, навеки оставившие след в науке. Прямо как в ставшей известной на весь мир сказке об очкарике-маге так и не сумевшем, вопреки своему могуществу, избавить себя от близорукости. А вот отправить в мир теней мага от одного имени, которого дрожали даже мастодонты магического мира, он таки сумел. Так и хочется сказать – неисповедимы пути волшебников, темны и непонятны они для примитивного мира маглов, давно научившихся процедуре коррекция зрения.
Учительский стол походил на пианино – в верхней части скрывались блоки раритетной системы управления кабинетом естественной истории. Некогда эта комната жила механической жизнью, а нынче застыла осколком на смене эонов, между принудительным слиняем и принудительным размежеванием с последующими закономерными последствиями.
От размышлений меня отвлек скрип отворившейся входной двери. Ко мне пожаловал первый гость этакий разведчик педколлектива школы…
Глава III
Мумия и фараон
Стоп повтор!
Крот роет
Новые туннели.
Слепой для толпы
Он незрячим
Укажет пути.
В одиночестве
Рыхля почву себя
Он сторонится
Бытия большинства.
Стоп повтор…
К.Ф.
Притворив мелодично цепляющую пол дверь, в кабинет вошел мужчина лет сорока. Подтянутый и задумчивый незнакомец был облачен в синий пиджак, коричневые брюки, и красную рубашку без воротника. На ногах соперничая по яркости с бриллиантами, играли неугомонными солнечными зайчиками начищенные туфли. Окинув кабинет цепким, проницательным взглядом мужчина, заложив руки за спину поинтересовался:
– Так значит это вы наш новый учитель естественной истории?
– Здравствуйте, да, я только после универа.
– Добрый день, – он крепко пожал мне руку, – А я преподаю здесь литературу и риторику. Ну что вы готовы к первому году?
– Так ведь уже полгода прошло? – Сказал я, имея в виду, что позади добрая часть второго триместра, потому как учёба моя закончилась лишь к зиме. Что поделать, неисповедимы пути чинуш образовательных, решивших, что лишние полгода в универе добавят выпускникам ума-разума и будут они еще достойней трудится на благо загибающегося от произвола депутан хозяйства, отравленного миазмами глупости, размножающейся на почве жадности.
– Вы не поняли, – он сдержанно улыбнулся, – я имею в виду ваш первый рабочий год. Неважно когда он начинается тридцать второго августа или тридцатого февраля. Поверьте, если вы выдержите его, то прикипите к школе надолго и будете формировать как заправский мастер, учеников далеких от хозяйственных стандартов, задуманных продажными депутанами. Только глупые преподаватели формируют заготовки, сходящие с конвейера образования не отклоняясь от порочного плана спущенного нам гниющей головой. – Его голос был таким звучным, а дикция такой чёткой, словно принадлежали известному актеру.
– Посудите сами, молодой человек, благодаря искренне любящим детей коллегам, ученикам с каждых годом отрезают хвосты. Да, да хвосты. И, наконец, после отчисления из тринадцатого цеха, они станут хоть чуток дальше от хвостатых предков. Поймав мой недоуменный взгляд, он продолжил. – А что они, люди, делают для подтверждения статуса разумности? Ничего! – Проведя по волосам слегка испачканной мелом ладонью, он прислонился к стене, – А что они, люди, – «люди» он произносил с неким презрением, – сделали, чтобы доказать, что они хуже животных, породивших их? Всё! Леденец хотите? – Словно, по мановению волшебной палочки, у него в руке появилось два леденца – с ароматом барбариса и ароматом ментола.
Обдумывая слова учителя литературы и риторики, я не сразу угостился. Возвратившись к реальности из потемок лабиринтов раздумий, я взял барбарисовую конфету, и мой новый знакомый загадочно улыбнулся.
– Кстати, молодой человек, а вы знаете, что раньше были времена, когда учились 10 лет? – Он не съел ментоловую конфету, а положил ее в нагрудный карман пиджака.
– Знаю, а теперь уже до 13 лет дошли. Боюсь, мои дети будут, лет пятнадцать учится.
– Главное обосновать новую серию сериала абсурда, который у нас громко называют политической жизнью хозяйства. Ладно, у меня уроки, я думаю, мы еще поговорим с вами на разные темы, да, кстати, меня зовут Константин Федорович. Он пожал мне руку и убежал, перед этим бросив в урну два свернутых плотными комками листка ежедневника, доселе покоящихся в левом кармане пиджака. Комки бумаги улеглись в урне с компактностью шаров мороженного в вафельном стакане.
В Константине Фёдоровиче меня поразили редкое в наше время отсутствие шаблонных фраз, искренность и в тоже время сдержанность. Поглощенный новой порцией раздумий, я развернул конфету, уронив фантик мимо урны. Возвращая мусор на положенное место, я нечаянно бросил взгляд на верхний комок листа ежедневника.
Меня удивило слово «дегражданство», которое угадывалось в искаженных свернутой бумагой буквах. Я уже слышал, его только не помню где. Уклоняясь от зубов урны, я извлёк на-гора выброшенные записи Константина Федоровича. Урна недовольно захрапела, лишившись законной порции целлюлозы. Развернув листики, я прочел текст, написанный мелким почерком, где буквы были одна в одну, словно отобранные золушкой. Казалось, обычный человек не может иметь столь идеальный почерк.
«Взрослые потешаются над детьми, старательно сооружающими хрупкие, далекие от золотого сечения конструкции. Занятие, поглощающие ребёнка с головой, старшие клеймят "детской забавой". Да вот беда, взрослые отнюдь не чураются заниматься подобным, строя неимоверной высоты воздушные замки у алтаря серьезности, целуя стопы бога амбиций. И вот здесь мы подходим к огромной пропасти, разделяющей динамичный, полный фантасмагорий мир детей и пропахший затхлостью, навеки застывший бесформенным слитком, покрытым изрядным слоем ритуальной мишуры, миром выросших детей…
При мысли об этом снисходительное отношение к младшему поколению разбивается как чашка, нечаянно выскользнувшая из объятий холеных пальцев на мраморный пол…».
Вот уж прав был Руслан Ярославович, описывая дегражданство как чрезвычайно редкое явление…
На втором листе поверх многократно вытертых карандашом надписей было написано:
«Высокий рейтинг популярности сериалов всевозможных жанров можно отчасти объяснить одиночеством, захлестнувшим всех и каждого.
С кем бы мы ни были, мы никогда не преодолеем пропасть непонимания, возникающую между двумя пытающимися сблизиться людьми.
А сериалы дарят нам знакомые лица, привычные голоса и характеры.
Но самое главное, любимые герои всегда рядом, им не нужно ничего объяснять, они не нудят и ничего не требуют взамен кроме пристального взгляда на экран, который действует как глоток любимого напитка…
На самом деле человек тотально одинок. Всего его поступки – попытки выбраться из глубокой пропасти отчаяния, на дне которой он одиноко свернулся клубочком. Чтобы ни делал человек – строил козни, обливал грязью за спиной, утомлял советами или приторной услужливостью и прочее, прочее, прочее, она делает только по причине жесткого непринятия одиночества, базирующегося на эгоцентризме. Последний, очевидно, был единственным надежным механизмом обеспечения выживания индивида в суровом мире животных страстей, из которого человек, вопреки семимильному научно-техническому прогрессу, выбирается крайне неторопливо…
Мы словно живём в Гудвиновском изумрудном городе, только тамошние жители носили всего лишь одни очки, создающие иллюзию действительности. А нам доводится иметь тьму очков, подменяющих правду.
Одни очки мы надеваем сами, захлебываясь самообманом по поводу любви, счастья, всеобщей свободе, заботливых властьимущих, всемогущим боженьке, входящем в наш мир исключительно чрез помпезные храмы…
Другие очки всучивают нам сидящие на троне подлецы и их свита из разношерстных тружеников теле-, радио-, пиар-, газетных поприщ..
Да что там говорить нам нравится обман…
Мы фотографируется в заведомо задуманных позах, с заготовленными жестами и улыбками…
Мы безжалостно редактируем свои снимки, убивая в них частичку жизни…
На празднествах произносим пожелания, коим вовек не сбыться, расточая вокруг фальшивые улыбки, искрясь непонятной радостью…
Начиная новые отношения, мы полагаем, что они будут длиться вечно и что мы, наконец, обрели ту самую эфемерную любовь…
Человек напоминает участника митинга, бегающего с транспарантом, пестрящим лозунгом: «ОБМАНИ МЕНЯ»!
Спрятав воскрешенные записки, на одной из полок шкафа подсобки я принялся наводить порядок в кабинете, пылинки выплясывали под моими руками, словно заправские танцоры, повинуясь воле искусного балетмейстера. Ну а не умеющие танцевать былинки, некогда бывшие частью макромира, в панике закатывались под мебель. Мне приходилось извлекать их оттуда влажной половой тряпкой, превращающей беглецов в потоки мертвой грязной жижи. Последнее явление, как по мне являло достойное резюме их жалкой, лишь кажущейся легкой жизни. Теперь после пережитого мной, возвращаясь к воспоминаниям об уборке я, дорогой читатель, кто обнаружил мои записи на пороге земель пустоши, не могу не вспоминать проклятый сад и его методичных работников.
В коридоре шум детей на переменах с завидным постоянством сменялся шумом конвейера образования. В этот день ко мне на уроки никто не приходил, замуч корректировала расписание, внося изменения в программу работы машины, стандартизирующей богорождённых, превращая их из уникальных, авторских шедевров в ширпотреб, угодный хозяйственным мужам. И пусть тартар поглотит союзников сверхагрессивного процесса, годами длящегося, на избранном вашим покорным слугой поприще.
Уроки мне предстояло провести завтра. Уходя из школы в первый день я вынес три по три пакета мусора со всевозможным хламом и тетрадками, помнящими времена томатного полотна и золотистых жительниц небес в количестве пятнадцати штук сошедших на хозяйственный пазл, собранный привычными для политиков методами.
Глава IV
Новые хищные вещи века
А что если…
…зло – добра избыток,
…добро же – зла излишек?
Тогда возможно…
…злой когда-то всех любил!
…добрый ненавидел.
Невозможно?
Пусть так!
Но даже белизна листа
Чернеет под светом луча....
К.Ф.
Домой я шёл намеренно длинной дорогой, небо рассыпало новый пакет снега на чёрную во всех смыслах планету. Белые хлопья, раскрывшись, словно купол парашюта, танцуя в звенящем от мороза воздухе, неспешно приземлялись поверх ранее спустившихся собратьев. Взрослые и дети, радуясь свежему урожаю небесной крупы, вывалялись в ней как поджаристые пончики в сахарной пудре.
Возле некоторых оживших окон, согревающих округу уютным светом, уже возвышались новорожденные снежные люди, дожидающиеся лучей полной луны, чтобы отправится на прогулку. Кто-то из них неизбежно влюбится в плиту и растает в ее объятиях, орошая кристально чистой водой засаленный пол кухни, а кто-то покажет мечтателю страну снеговиков, отправившись в полёт к ней.
Сняв перчатки, я слепил добротную снежку, и что есть сил, швырнул ее в неподалеку растущее дерево, украшенное снежным зайцем, расплющимся о ствол. Врезавшись в правое ухо снежка, сделала его непропорционально большим.
Придя домой и, поужинав нескорую руку, я включил NO-ут и запустил просмотр одного из любимых фильмов. Вожделенный показ неожиданно прервался рекламой, проникающей всюду как штаммы бактерий в период эпидемии. Реклама сменилась баннером в коричневых пятнах – «нефтепродукты – осторожно!».
Сам не знаю, почему я зашел на сетевой ресурс некой стадо-заботливой организации – очередного тренда последнего времени. Активность подобных организаций повышалась как сексуальное влечение мужчины, проглотившего пилюлю стимулятора эрекции.
По словам стадных активистов именующих себя Чистобы появился еще один жнец людских судеб, помимо наркомании и алкоголизма липкими щупальцами, обвившими наше общество десятилетия назад, смывая в водовороте унитаза жизни тысячи «одноклеточных» людей.
Речь шла о таинственном, ограблении автомобильных магазинов и сливании бензина из баков, припаркованных вне оплачиваемых стойл автомобилей. Таинственные воры присваивали себе только канистры с маслом или топливом, если таковые имелись в багажниках авто. Возле опустошенных баков часто находили удлиненные соломки для коктейлей, пропахшие бензином или дизельным топливом.
Помимо этого, как гласили новостная страничка Чистолюбов, возле заправочных станций все чаще стали находить людей в коматозном состоянии. У одной из жертв пагубного пристрастия торчал из рта заправочный пистолет. Ни о каком насилии, как утверждал автор статьи, речи не шло, люди пили бензин!
Я тут же принялся мониторить официальные новостные страницы, наивно полагая обнаружить там что-то. Среди множества пафосных приправ щедро добавляемых новостными агентствами в гуливеровские порции лжи ничего толкового я так и не нашёл. Когда меня уже тошнило от ахинеи во славу нашего гордо поднявшегося после многолетнего гнета, голову хозяйства, я вернулся к бензиновому ужастику.
Как утверждал автор той же статьи, пострадавших увозила карета скорой помощи желтого цвета с двойной красной полосой. Странно, таких карет неотложки не существовало. Хотя может это частная служба, те ради привлечения клиентов хоть в розовый кареты выкрасят, доказывая, что именно этот цвет благотворю, сказывается на выздоровлении пострадавшего.
Впечатанный прочитанным, я не мог уснуть пол ночи. Я словно раздвоился – одна половина меня верила написанному, другая скептическими штыками прогоняла смысл прочитанного прочь. Лучшим снотворным стало чтение. Интеллектуальное лакомство в виде очередного труда любимого философа после нескольких прочитанных глав убаюкало меня не хуже материнской колыбельной или секса с обожаемой женщиной.
Утром даже лошадиная порция кофе, табуном ржущая на всю кухню, не сумела поставить меня на ноги. На работу пришел с настроением висельника накануне казни. Всё не укладывалось в голове, как люди могут пить углеводородное топливо, ведь ежу понятно, оно не усваивается. Неужели всему виной пресловутое стремление к удовольствию?
Глава V
Откровение
Константина-учителя
Дороги проторенные -
Дороги для слабых.
Они бредут стадами
Носы повсюду суя
К.Ф.
Уроки, согласно откорректированного трудолюбивым замучем расписания, у меня начинались аккурат после большой перемены. Хотелось верить, в этот раз слесарь не будет бегать с ломом наперевес.
В коридоре я снова встретился с Константином Фёдоровичем, пригласившим меня на чашку чая в свой кабинет, где торжествовали чистота, порядок, и ремонт. Лаконичный, винтажный дизайн интерьера настраивал на творческий лад.
Вскипевшую воду Константин Фёдорович залил в двойной фарфоровый чайник.
– Как видите чайник, и чай дополняют другу друга как любящие сердца. Они оба из одного хозяйства. – Сказал он, помещая на блюдца кусочки восточных сладостей. Как по мне чай был весьма посредственным ни аромата, ни крепости.
– Я тоже не люблю Османский чай, улыбнулся Константин Фёдорович.
– Просто мне знакомые привезли целый килограмм этой бурды, дома пить зазорно, а на работе самое то, чайник прилагался в подарок к большой пачке этого с позволения сказать напитка. Это ж надо додуматься придумать двойной чайник, чтобы заваривать пересушенный сбор листьев, к своему позору именуемых чаем. Удивляюсь, почему заварка еще не приобрела красноватый оттенок.
Сделав несколько глотков мало чем отличающего по вкусу от воды экстракта, налитого в невысокие стаканы, я пожевал прилипающее к зубам лакомство и спросил:
– Константин Федорович, почему вы стали учителем?
– Давай на «ты».
– Как скажите…, скажешь…
– Ты задал вполне закономерный вопрос. Меня часто спрашивают об этом. Дети, родители, друзья, знакомые все задают мне один и тот же вопрос, а после во взгляде вопрошающих загораются огоньки сожаления, непонимания, удивления. Затем, обычно, следуют комментарии о низкой зарплате, большой ответственности, постоянном стрессе. А я слушаю их и думаю, интересно, а вы на кого-нибудь еще так сморите как на учителей? А вы можете назвать профессию больше влияющую на юные души? Кроме разве что видео-блогеров, размножающих информационную чушь на субстрате бесплатного хостинга или режиссёров ереси фабрики грёз.
Я порой думаю – вот вы спрашивающий меня мужчина за пятьдесят по профессии строитель, неужели ваше ремесло легче? От постоянного контакта с цементом руки становятся как сухари, запасённые ожидающим со дня на день апокалипсиса. А лицо ваше черней молочного шоколада, от ежечасных поцелуев беспощадного летнего солнца.
А быть может проще трудиться кассиром в сверх-магазине, одаривая посетителей, словно автомат заготовленными фразами, пробивая километры чеков за смену.
Или, возможно швеёй быть лучше, цепным псом порядка или тем же узаконенный убийцей в униформе, окруженным ореолом почёта, в отличие от преступников, сидящих за решёткой за содеянное ими без санкции хозяйственных мужей?
Он встал, прошелся по кабинету, беря в руки многочисленные покрытые пылью томики сочинений авторов преимущественно двух последних столетий.
– Я согласен, к учителям часто относятся с пренебрежением, ругая их, на чем свет стоит, а все дело в том, что в нашей профессии очень много случайных людей, оказавшихся в школе по разным причинам. И уж они, эти пришельцы образования, эти не прошеные гости, «обожают» детей как Фрекен Бок или Мисс Эндрю.
Что касается меня, я оказался у доски не случайно, школу я полюбил с первого класса и хочешь, верь, хочешь, нет, всегда учился с большим желанием, терпеть не мог карантины и каникулы. Помню когда-то, будучи заготовкой четвёртого цеха, почти месяца просидел, как и остальные заготовки конвейера образования на карантине, для меня это было пыткой.
Самый первый мой день в школе был до боли забавный, я заблудился в нашем трехэтажном здании провинциальной школы и едва не ушел с ребятами из детского леса вместо того, чтобы впервые сесть за школьную парту.
Рассказ прервало появление коренастого пухлого мальчика, но чрезвычайно обаятельного.
– Константин Фёдорович, мы сегодня репетируем?
– Разумеется, мой юный друг, только давай обсудим это позже, ты меня отвлекаешь.
– Я это запомню, – мальчик шутливо погрозил пальцем и скрылся, за дверью, я недоумевающе проводил его взглядом, такая фамильярность с учителем была мне непонятна.
– Мы с вами потом об этом поговорим, – его губы растянулись в уже знакомой мне загадочной улыбке. – Так на чем я остановился, ах, да. Став заготовкой старших цехов я всячески активничал в школе, был мастером цеха, выступал на концертах. Любовь к школе в выпускном цехе, тогда их еще было одиннадцать, омрачилась грустью, вызванной грядущим выпуском и ритуалом отрезания хвостов. Даже в то время большинство заготовок покидало стены школы, с изрядными обрубками хвостов оставаясь слишком близко к животному.
Мне не хотелось уходить из школы и вот к окончанию первого триместра, я решил, что стану учителем, отучусь в университете и вернусь в родные стены только уже с другой стороны, со стороны учительского стола.
Как видишь, Карл, конвейер образования давно по мне плакал. Тогда я наивно полагал, что захочу работать в провинциальной школе, давшей мне, как любят говорить алгоритмизированные люди путевку в жизнь.
Сказано, сделано, тщательно подготовившись, я миновал тернии вступительных пыток и стал студентом, далеким от идеала преподавателей. Уже учась, я начал подрабатывать то в школе, то в других местах. Тогда моя система работы с детьми только зарождалась и до моего нынешнего отношения к ученикам и формам работы сними было еще ох, как далеко, я был новорожденным учителем.
Среди множества уроков мне запомнился один случай, который, наверное, и стал первым геном, нынешнего меня. Ведь учитель как художник должен не только уметь творить, он повинен иметь стиль, иначе обязательно найдется ученик а-ля Пикассо, имеющий наглость заявить, что вы неплохой учитель, но вы, такой, как все, иначе говоря, у вас попросту нет стиля. Последний ох, как важен в нашей профессии. В этом плане мы можем посоревноваться с теми же певцами. Ежу понятно, мало, уметь петь, следует это делать по-своему, тогда вас заметят, иначе вы пополните ряды серых коллег по цеху и толку от вас будет меньше, чем от зонтика для рыбы.
Вот почему меня всегда порабощала скука, когда на совещаниях посвящённых молодым специалистам, нам предлагали изучать бурду, гордо называемую «передовым опытом» именитого коллеги или педагога с мировым именем, дабы следовать по его стопам. В нашем ремесле много чуши и это одна из них.
Продолжая говорить Константин, Фёдорович заварил новую порцию чая и досыпал сладостей в тарелку. Я помалкивал, боясь сбить его с мысли и потерять путеводную нить смысла в хитросплетении его размышлений.
– Передовой опыт – подходящее дерево в бескрайнем лесу, позволившим вам затеряться, невинно прогуливаясь зелёной чащей.
Взобравшись на это дерево, вы оцениваете глубину проблемы, выбираете куда идти и отправляетесь в путь, более не подсматривая. Глупо таскать с сбой костыли после выздоровления.
Кому нужен еще один Дьюи, Песталоцци или Макаренко. Они уже есть, они оставили свой след, вторые номера никто не запоминает. Кроме того, мы работаем не для лавр грамот или кучи регалий, а как это ни громко звучит, ради детей.
За годы моей работы в школе, я много раз хотел бросить все и убраться восвояси, сонм, раз впадал в непроглядное как ночь, за час до рассвета, уныние. Поводов для последнего у любого человека найдется не меньше, чем запятых в самом большом романе в истории литературы.
По сей день меня, периодически одолевает желание бросить все и уйти, но почему-то всегда возвращаюсь к доске с новым вторым сентября. Работа с детьми, преподавание – это словно процесс, вызывающий зависимость и так просто отказаться от него невозможно.
Помнится, одна из моих наставниц – человек с опытом работы больше двадцати лет сказала, если ты не уйдёшь из школы в первый год своей работы, ты не уйдёшь из нее никогда. Наверное, так оно и будет. Хотя бурное течение непостоянства нашей натуры порой преподносит сюрпризы.
– Прости, но ты не закончил рассказ о той истории, которая случилась с тобой данным давно,– допивая третью чашку чая, сказал я.
– Ах да, – он картинно хлопнул себя ладошкой по лбу. – В общем на одном из первых моих уроков я наказал плохой отметкой ученика, который был неформальным лидером цеха, более того написал ему приличное замечание в ночник. А он в свою очередь, накропал мне нелестные слова на клочке бумаги, оказавшемся под партой. Прибираясь в классе, я обнаружил записку, распятую на полу множеством ног учеников.
Конечно, мне было неприятно, еще бы, ведь придя первый год в школу, ты жаждешь, что тебя все должны любить, уважать и боготворить. К слову, на моей памяти из нашей школы ушел не один начинающий педагог по той простой причине, что детки его не слушали, не уважали и вообще в гробу видели его архиважный предмет, который для многих коллег выступает чуть ли не объектом самоудовлетворения.
Так и хочется сказать – «ребята, уважение детей и их хорошее отношение нужно заслужить, оно не приходит только от осознания того, что перед ними учитель». Но, увы и ах, размышления и мудрость, в нашем подошедшем к разрушению большей части архаичных стадных систем мире, стало редкостью.
Вы также не забывайте, дети как никто иной чувствуют фальшь, поэтому или вы с ними искренны и доверчивы или они вас вынесут из класса вперед ногами.
У нас много лет назад бравые ребята из девятого цеха, славящегося изрядной перчинкой, подперли старым шкафом дверь кабинета учительницы заморского языка. Парни крепкие были, шкаф тяжелый, целый штат уборщиц во главе со слесарем понося всех и вся, на чем свет стоит, вызволяли эту Рапунцель из плена. Не сложно догадаться, что на следующий день страдалица уволилась.