Под трепет соловья - читать онлайн

Глава 1

Сколько себя помню, я всегда ненавидел отца. И не потому что он был чересчур жестоким или не любил меня – просто это был совершенно не тот отец, которого я хотел. Меня всегда сердили его глупые вопросы, неряшливая причёска и ужасно пытливые, чёрные глаза. Временами ненависть нещадно терзала всю мою плоть. Она душила меня, я не мог пошевелиться, не мог даже выкрикнуть: «Хватит!». Это было настолько невыносимо, что я желал причинить себе боль, только бы поскорее не видеть, не слышать его и навеки забыть. Я хотел убежать прочь, оставить мать, дом, оставить всё на свете, чтобы наконец-то обрести свободу, чтобы наконец-то я смог по-настоящему жить. Только податься мне было некуда: нас окружали лишь дикие дебри и бескрайняя тишина.

Даже будучи ещё совсем ребёнком, я зачастую чуждался отца, а уж когда немного повзрослел, то и вовсе от него отдалился. Я старался не заводить с ним утомительных бесед, а на все его вопросы отвечал лишь кратко и по существу. Но самое страшное и, возможно, самое обидное, что отец нисколько на меня за это не сердился: он не обронил ни единого сколь-нибудь грозного слова, ни разу не ударил меня и не оскорбил. Единственное, что он мог, так это ненадолго нахмуриться и сопеть себе в нос, да и то, разве что когда я не слишком успевал в школе. Помню, как однажды, под конец лета, в жуткую жару, мы с друзьями, вместо того чтобы помогать и без того замученным родителям на пашне, сбежали до самого вечера купаться в речке. Мать меня после такого на целую неделю дома заперла, в придачу хорошенько отблагодарив по правому уху, а отец – ничего, только жалостливо смотрел на всё это, пытаясь унять мать, и вздыхал.

Да, мой отец любил меня, но эта любовь была чересчур жестокой. Он слишком сильно хотел вылепить из меня простого человека, обделённого всеобщим вниманием и весьма скромного. Эта была его единственная на всём белом свете идея, ради которой он обрёк свою жизнь на нищенское существование. Он не достиг даже каких-либо низменных высот, а потому хотел, чтобы их достиг я. Ему бы было приятно увидеть, как его единственный сын живёт обычной жизнью сельского работника, год за годом оставляя свою единственную мечту на замученных пашнях отчизны. Он бы с гордостью пожимал мне мои изуродованные от жары и мороза руки, с улыбкой смотря в мои безумно уставшие глаза. В его грёзах я навеки оставался привязан к своему крохотному дому, к своей семье и его родной деревне. И именно поэтому я его ненавидел.

Таким был мой отец: безумно жалким и до смерти скупым. Его поступки всегда шли наперекор моей воле и моим просьбам, причём поступал он так совершенно невзначай, не имея на то хоть какого-нибудь явного или неявного намерения. Из-за своего скупого характера отец вечно хранил в нашем доме ненужные вещи. Их были сотни: от ржавых, погнутых гвоздей до куска чёрствого хлеба. У нас редко появлялось что-то новое, а то, что появлялось, было украдено из колхоза, да и к тому же, по сути, ничуть не новое. В общем-то это и кражей не назовёшь: один хлам, ненужный ни нам, ни колхозу. Бывало, он мог притащить целую стопку книг, которая затем, так никем и не прочитанная, пылилась на чердаке. У него целый сарай был забит бесхозными мётлами, вилами и лопатами, а в углу, заставленная досками, стояла бочка с горючим топливом, причём стояла уже с десяток лет, точно бы для красоты, или как он сам говорил: «На всякий случай». Только этого случая не было и не могло быть никогда, потому как в тот самый момент, когда что-то действительно случалось, у отца находилось тысячу причин, чтобы всё оставалось как прежде. Именно так, медленно, протекала вся его жизнь.

Невысокий рост отца и его закостенелая сутулость уже в 50 лет создавали ему образ столетнего старичка, каждую секунду готового отойти в мир иной. Его глупая улыбка, в которой вечно не хватало двух передних верхних зубов, выбитых кем-то ещё до моего рождения, всегда то жутко бесила меня, то насмерть смешила. Он был похож на доброго пса с забавной физиономией и с деревенскими повадками, и, временами, прямо как пёс, мог целый день рыскать по лесу в поисках чего-то такого, о чём не знал и сам, проще говоря, бес толку. Иногда же, по вечерам, он забирался на крышу сарая и с грустью в глазах смотрел на луну. Это происходило ровно час, после чего отец молча слезал с крыши и шёл домой спать. Самое странное, что даже мать не могла объяснить, к чему он совершал подобные глупости. Наверное, ему не хватало себя.

Ну а мне же не хватало настоящего отца. Мы с матерью всегда относились к нему, будто бы к чужаку, случайно заблудшему в наш скромный дом и упорно не желавшему его покидать. Он питался с нами с одного с тола, усердно помогал по хозяйству, искренне любил и меня и мать, но всё же так чужаком и оставался. Я не мог объяснить, почему всё было именно так, я не знал, за что столь сильно ненавижу своего родного отца, и никогда не думал о том, смогу ли полюбить его хоть на мгновенье. Возможно, глубоко в моей душе, под тонким покрывалом вполне скромного человека, всегда спало нечто ужасное, желая при каждом удобном случае обнажить себя, явить миру истинное своё лицо. Возможно, и так, а возможно, я его просто не любил. Всё же это был совершенно не тот отец, которого я хотел.

Мне всегда было грустно размышлять над этим, но всякий раз прошлое свербело в моей голове. Даже не знаю, к чему я затеял всё это, зачем начал думать о былом, думать о моём отце, который, к слову, шёл рядом со мной и уже целый час рассказывал мне свою очередную заунывную историю. Наш дом остался позади, и от оттого я не знал, что мне чувствовать: боль утраты или радость предстоящей свободы. Мне невыносимо сильно хотелось вырваться из старческих оков отца, но судьба сблизила нас в столь страшный момент. И теперь у меня попросту не оставалось выбора, я был обречён. Хотя по-другому и быть не могло, ведь на дворе вот уже второй год шла война.

Как раз вчера мне было поручено важное задание: доставить один особо ценный конверт в сорок первый гвардейский мотострелковый полк лично гвардии полковнику Рябову. Конверт был надёжно спрятан, но страх потерять его тем не менее меня не отпускал. На нём, кроме разве что неразборчивой сургучной печати, не имелось ни цифр, ни слов, ни даже каких-либо меток – лишь по углам, от постоянного трения, образовались мелкие потёртости, которые, впрочем, никак не нарушали его герметичности. Вдобавок конверт выглядел помятым и слегка запачканным кровью. С самого начала мы с отцом слабо представляли, что конкретно находилось в этом конверте, однако точно знали, что дело весьма серьёзное. В любом случае, дорога вела нас лишь к одной цели, к единственному моменту, и именно этого момента я ждал с самого начала войны. Меня никогда не прельщало ничего больше, чем подвиг. Я дорожил им, дышал им, и готов был рискнуть всем на свете, только бы стать настоящим героем, стать больше, чем просто «человек». Я был рад, что это произошло. Мне хотелось сражаться, пока не иссякнут. силы.

Глава 2

Наша деревня, Тихоми́рово, пролегала вдоль небольшой речки. Вокруг стояли густые леса, а до ближайшего города идти было не один десяток километров. Невысокие холмы сменялись равнинами; изредка чистое небо покрывалось беспросветными тучами. Домов здесь было по пальцам пересчитать, а единственная дорога, огороженная болотистыми полями, полгода лежала в грязи. Хотя до города мы с отцом всё же изредка добирались, чтобы купить на зиму круп, соли и сахара – остальное, что выращивали и собирали в лесу, заготавливали сами. Основная работа на полях велась лишь с поздней весны и до конца лета, поэтому люди здесь жили совсем уж просто. Своей еды, разумеется, не хватало – спасал только лес. Он, к слову говоря, был для нас всем: я уже с малых лет знал, что ядовито, а что отлично сгодится к обеду. Это знали все, и все так жили. Дичи в лесу тоже было полно, только вот ружьё имелось лишь у деда Артемия. Он дорожил им больше жизни, а потому единственно и делал, что охотился. Весь дом у него был развешан рогами да чучелами. Помню, он часто водил всех к себе и хвастал этим добром, а затем, между делом, подолгу смаковал свои отважные истории, будто бы они случились на самом деле. Правда так он их смаковал, что даже чаю не мог предложить – до того дед Артемий был жаден. Ни одна душа не получила от него и куска мяса: всё себе оставлял. Жарил, парил, солил, а остальное, что портилось, отдавал собаке. Так что бедно мы все жили: что могли – сеяли, что могли – собирали. Наверно, оттого война прошла нас стороной, а если бы и прошла, то кому здесь было воевать – одни старухи, да старики.

Всё это выглядело безнадёжно. Никто из нас не был рождён для войны, никто толком не воевал. Молодёжь, разумеется, в деревне жила, только вот было нас человек пять, остальные – ещё совсем дети. И все мы хотели на фронт, и все попали туда, все, кроме меня. Я один, как последний трус, в столь тяжёлые годы оставался у себя дома, как бездарь, висевший на шее у своих родителей. И всему виной был мой отец. Как бы ни пытался я сбежать, всегда он меня останавливал и приводил домой. И ведь останавливал не силой, а вечным своим нытьём. «Как же ты, сынок? – всякий раз плакался он. – Пропадёт без тебя хозяйство. Кто мне будет помогать? Мать больна, да и мне уже не тридцать лет. Пожалел бы ты мать. А так, и нас в могилу сведёшь, и себя погубишь. Не дури, оставайся…». И мне приходилось остаться. А пока я, сильно на всё обидевшись, уходил в себя и целый день валялся на своей кровати, притворившись больным, почти умирающим человеком, отец каждый раз подходил ко мне и каждый раз, стараясь подбодрить, повторял, что всё образуется. Только я в тот момент его уже не слушал.

Так продолжалось раз за разом, и что держало меня тогда, сам не знаю. Я бы мог в любую секунду встать и, закрыв на всё глаза, твёрдо решиться уйти, убежать из дома навеки. Но стоило отцу посмотреть мне в глаза – и тело моё замирало. Сгорбившись, я возвращался в свою старую халупу, не в силах даже обругать отца, осыпать его скверными словами. А он шёл, и ему как будто бы было всё равно. Единственная, в ком я видел свою отраду и свой смысл, была моя мать. Она в самом деле уже с месяц практически не вставала с постели, лишь по утрам прохаживаясь по двору и проведывая скотину. Мать всегда была на моей стороне, только этот худенький старикашка мог с лёгкостью и ей заговорить зубы. Она в самый первый день хотела, чтобы я шёл на фронт, даже еды мне в дорогу собрала, но уже на утро, после россказней отца, уговорила чуть-чуть задержаться. А мать я ослушаться никак не мог – так на два года дома и остался.

Время шло, и, казалось, что вся моя жизнь пролетает напрасно. Это где-то там, далеко, страшно гремело, и небо сверкало, а у нас в деревне стояла девственная тишина. Фашисты словно бы и не знали про нас. Лишь однажды на мотоциклетке примчалось двое немцев, которые, как оказалось, просто заблудились. Они недолго покружили меж наших домов, забрали у деда Архипа пару тушек и ушли. К тому же, кроме самого деда Архипа, их никто не видел. О самой же войне мы узнавали только по радио. Их у нас в деревне было два: одно – у старосты, другое – у моего отца. Правда сам отец всячески скрывал это и всё время его прятал – боялся, что отберут. Прятал он его под полом, вытаскивая разве что по праздникам и по субботам. Когда же вытаскивал, то обязательно застилал стол чистой скатертью и только потом ставил. Однако сразу не включал: протирал от пыли сначала влажной, а затем сухой тряпкой, завешивал занавески, гасил свет – и лишь после этого, аккуратно воткнув в розетку, настраивал нужную передачу. Признаться, мне безумно нравились эти моменты. Я ложился на диван, задрав нос к потолку, и слушал. Радио тихонько играло, а за окном, где-то там, шумела война. Я представлял, как сражаюсь за родину, как геройствую в самой гуще событий, мне хотелось прикоснуться к победе, к стране. Это лишь подстёгивало меня, мучило, злило. И когда туман расплывался, когда отец вновь убирал радио под пол, я был полон решимости уйти навсегда. Только всё получалось, как прежде.

А неделю назад случилось ужасное. Вероятно, я бы так и остался сидеть дома, помогая по хозяйству и окунувшись в свои мечты, если бы на нашу семью не свалилось сразу две беды. Прошлым воскресеньем, утром, в середине июня, я отчего-то проснулся пораньше. Обычно я встаю позже всех, но именно тогда мне захотелось побыстрей начать новый день. За окном намечалась хорошая погода. Солнце поднималось из-за густого леса и медленно обнажало лучами наш старый дом. Отец всё ещё спал на веранде. Он любил ночную, летнюю прохладу, поэтому там всегда и ночевал. Я неспешно прошёлся по дому; половицы под ногами скрипели, но это ничуть не смущало дремавшую тишину. На кухне пахло вчерашним ужином; в зал, сквозь тонкую занавеску, пытались пробиться комары. Всё было, как обычно, всё было готово к пробуждению.

Чтобы порадовать мать, я решил накормить скотину. У нас в семье имелась всего одна корова, пять кур и две козы; остальную живность, что успели нажить мать с отцом, мы отдали своим, в помощь. Хозяйство было небольшое, но, по крайней мере, мы жили в тепле и под крышей, в отличие от солдат. Я дал курам зерна и, напоив, отвёл корову с козами на пастбище, которое находилось неподалёку. Затем вновь вернулся домой. Отец по-прежнему спал. Тихо пройдя мимо его кровати, я решил заглянуть в комнату к матери. Судя по солнцу, было уже около семи утра, и мне показалось странным, что она до сих пор спит. Её тело лежало недвижимо, а с краю, на тумбе рядом с кроватью, стоял стакан недопитой воды. Летнее одеяло слегка свисало, и, оттого что окно было полностью занавешено, в комнату еле пробивался свет. Я даже толком не мог разглядеть лица матери – только пару раз тихонько окликнул её. Однако мать не откликалась.

Мне стало не по себе. Я ещё раз, но уже громче, позвал её и, вновь не услышав ответа, подошёл ближе. Мать не дышала, как будто бы не дышала. Тогда я распахнул штору и, так же боясь прикоснуться к ней, стал вглядываться, надеясь уловить хоть одно движение. Весь окутанный волнением, я простоял так около пяти минут, а вслед за тем всё же решился и несколько раз толкнул её в плечо. Комната пребывала в тишине. Волнение ушло, и за ним не осталось ничего. Мать умерла. Сначала я не мог поверить – только смотрел и думал, что она просто крепко спит. Я не мог осознать этого, не мог заплакать. Моё тело сковало, а шею стянула ужасная боль. Руки не тряслись и не шевелись – я окаменел. А потом – безумное горе обрушилось на меня. Я тут же рванулся будить отца.

Мир поменялся в цвете. Всё стало мрачным и бессмысленным, и солнце будто бы закатилось назад. Отец тоже не сразу понял, а как понял, то резко вскочил и следом снова рухнул на кровать. Ему сделалось плохо. Я же стоял возле его кровати, ждал и не понимал, чего жду. Мне было жалко мать, но совсем не жалко отца, и оттого – стыдно за самого себя. Когда же отцу полегчало, мы прошли в комнату к матери и на всякий случай проверили, не спит ли она. К несчастью, она не спала. Отец постоял немного, расправил ей волосы, а затем схватился за сердце и навзничь упал. Я уж подумал, что совсем один остался. Правда спустя время он пришёл в себя, еле дыша и мотая от безысходности головой. К тому моменту я наконец смирился с её смертью и принял всё как есть. Мать в самом деле тяжело болела, и когда-нибудь это должно было произойти. Жаль, конечно, что это случилось именно сегодня.

Первые минуты отец лишь плакал. Он сидел возле неё на кровати и, крепко сжимая ей руку, что-то говорил. Я в это время уже находился в зале: просто бездумно прохаживался из угла в угол и рассматривал все предметы, как будто в первый раз. Мне было тяжело стоять возле своих родителей и молчать. В голову прилетали обрывки прошлого, время шло, а будущее покрывалось пеленой. Я уже не хотел ни с кем воевать и, честно говоря, не знал, что буду делать дальше. От всего этого мне сделалось безумно пусто: и в душе, и вокруг. Я даже не заметил, как где-то через час, в зал вошёл отец и раз десять окликнул меня. От сильного горя голос его изменился: он стал слабым, сухим и невозможно назойливым. Отец просил помочь отнести мать в баню. Я кивнул головой и прошёл в спальню.

Мы оба выглядели обессиленными. К тому же, из-за мрачного молчания, нам стало стыдно друг перед другом. Руки еле слушали меня, и поначалу я даже не знал, как её обхватить. Да и от отца не было толку: крутился вокруг тела, словно собачонка. Только глубоко вздохнув, я кое-как забросил мать на плечи и понёс. В бане было прохладно. Положив мать на скамейку, я посмотрел в окошко, которое как раз выходило на пастбище, где паслась наша живность. Хотя, по правде, мне было плевать. Я вышел на улицу. Отец остался с ней.

Ближе к полудню поднялась сильная жара. Небо продолжало быть чистым, и эта прекрасная погода уже начинала действовать мне на нервы. Я сидел под старым клёном, на лавке, у пруда, и думал. Зелёные, свежие листья слегка шелестели. Этот клён с самого детства был со мной и с самого детства служил мне успокоением. В минуты всякого горя я уединялся здесь, пытаясь перебороть злобу, печаль и страх. Клён был настолько пышным, древним и высоким, что упирался своими корявыми ветками прямо в небо. Он каждый раз, равно как и сегодня, заботливо укрывал меня от палящих лучей солнца или непогоды, словно в точности знал, что со мною произошло. И каждый раз мне становилось гораздо легче.

Отец не сразу нашёл меня, а когда нашёл, то забыл, для чего искал. Он просто сел рядом и, как обычно, когда не знал, что сказать, начал вздыхать и невыносимо постукивать своими пальцами. Они были у него странные: очень толстые и дремучие, как у лешего. При этом безымянного пальца на правой руке у него не было: когда-то давно он сильно порезался, и пришлось отрезать целиком. «Странно, что это мой отец, – от злости стал размышлять я, – совсем он на меня не похож. Сравниваю всё время себя, но ничего общего не могу найти. Ни рост, ни голос, ни пресловутая манерность – ничего не схоже. Всё время сгорбиться и вздыхает, и пальцами стучит. Уф, как же он надоел, даже трясёт всего. Хоть бы глаза были похожи, но и этого нет. Точно это и не отец мне вовсе. Было бы лучше, если бы мы жили с матерью одни. И чего она в нём могла найти? Не понимаю…».

Слава богу, что отец не слышал моих мыслей. Я ни в коем случае никогда не хотел обидеть его или навредить – мне просто было не по себе, когда он был рядом. Не выдержав молчания, я спросил у него, что будем делать дальше, а когда он повернулся, то понял, что именно это он хотел спросить у меня. Мы смотрели друг на друга, как идиоты, и, как идиоты, ждали ответа. Теперь, без матери, нас охватила беспомощность. Мы словно дети остались беспризорными и ни на что не способными, а потому так ответа друг от друга и ждали. Наверное, нам пришлось бы просидеть здесь до самого вечера, если бы в воздухе вдруг не раздался порывистый шум. По небу летел самолёт.

Это было ужасно. Казалось, что и в нашу деревню пришла война. Мы не сразу увидели, где он, а когда увидели, то поняли, что самолёт подбит и вот-вот упадёт. Он стремительно пролетел вниз и исчез посреди леса, а мгновение спустя в том месте образовалось густое, серое облако. Не знаю, заметил ли это событие ещё кто-то из нашей деревни, но сразу после взрыва вновь образовалась унылая тишина. Как будто никому и дела не было. Я же, ничего и никого не дожидаясь, мигом бросился туда. Отец побежал за мной.

На месте крушения образовалась неглубокая воронка. Разбитый самолёт уткнулся носом в землю и застыл. Деревья вокруг поломало, а некоторое и вовсе вырвало с корнем. Всюду валялись щепки и пахло дымом. К моему удивлению пожар даже не успел начаться – лишь кое-где тлел мох, медленно образуя чёрные пятна. Самолёт был наш: я понял это по красной звезде на борту. Пока отец с опаской оглядывался по сторонам, я заглянул внутрь кабины. Пилота там не оказалось, однако внутри, прямо на ручках штурвала, остались следы крови. «Стало быть, ещё до приземления ранили», – подумал я и принялся ещё внимательней разглядывать приборную панель. Для меня всё это выглядело необычно, поэтому я тотчас же захотел посидеть внутри и хотя бы на мгновенье прикоснуться к настоящей войне. Отец умолял вылезти, бегал вокруг и всякий раз повторял, что самолёт с минуты на минуту взорвётся, что не хватало ему ещё и моей смерти. Я же назло сидел себе в кабине и будто не замечал, что у меня есть отец. Лишь когда он в самом деле расплакался, только тогда я, бурча от злости, нехотя спрыгнул вниз. Меня сразу охватило желание поскорее убраться из родного дома, поскорее уйти на войну.

– Вот мать схороним – и убегу! – сквозь зубы проронил я и, словно дикий зверь, устремился обратно домой.

– Сынок, но ведь ухнуть мог этот твой самолёт…запросто, – еле поспевая за мной, принялся сетовать отец.

Только после я его уже не слушал. Мне было противно слышать столь докучливый и до смерти надоевший голос. Я желал поскорее спрятаться от отца и побыть в одиночестве. Однако уже практически выбравшись из леса, откуда-то издалека стал доносится тихий, но весьма отчётливый звук, больше похожий на протяжное эхо. Хорошенько прислушавшись, я понял, что это тот самый раненый солдат зовёт на помощь. Сразу чувствовалось, что кричал он из последних сил и помощь ему нужна была незамедлительно. Мы пробежали ещё метров сто от самолёта, пока не наткнулись на свисавшего с дерева человека. Его парашют, запутавшись в ветках, не давал солдату отцепиться и даже пошевелиться. Он висел метра три над землёй, при том без сапог и без шлема. От ужасного падения у него напрочь разорвало одежду, притом ветки исхлестали его тело, точно бы когтями. На нём ни осталось ни одного живого места, вдобавок из сотни ссадин и ран медленно сочилась кровь. Не знаю почему, но первым делом я спросил, русский ли он, а когда тот с огромным трудом кивнул, я уже без лишних слов полез на дерево его снимать. Ножа у меня не было, поэтому, чтобы распутать все узлы, пришлось взбираться до самого верха. С каждым разом, как только верёвка ускользала из моих рук, солдат тяжело стонал и, казалось, был в шаге от смерти. Но несмотря на это, я ни секунды не думал оставить его. Мой отец стоял внизу и смотрел. Он только и делал, что метался по кругу, подсказывая, как будет лучше спустить раненого на землю. Тем не менее мне было не до его глупых советов, поскольку советовать он любил подолгу и часто, а в результате всегда получалась бог знает что. Я просто напевал себе знакомую мелодию и делал всё, чтобы сохранить человеку жизнь, чтобы наконец с гордостью пожать руку настоящему солдату.

Спустя час он уже лежал на земле. Освободив его от парашюта, я оттащил лётчика на несколько метров назад и прислонил его головой к дереву. Мне пришлось расстегнуть ему китель, дабы дать больше воздуха, однако, как только я это сделал, с правого его плеча хлынула кровь. Отец, к моему удивлению, быстро снял с себя пиджак и обвязал солдату рану. Кровь перестала течь, однако ж лучше ему не стало. Едва отдышавшись, я обхватил лётчика и, закинув на плечи, понёс к дому. Моё тело обдавало прохладой. Где-то глубоко в лесу постукивал дятел, и это немного успокаивало. Лишь назойливые комары всё никак не давали покоя.

Дома нас уже никто не ждал. Некому теперь было встречать ни меня, ни отца. Пока мы высвобождали раненого, уже практически наступил вечер, и солнце раскалило воздух до красна. В такую погоду редко кто выходил на улицу, поэтому в деревня по-прежнему пустовала. Я отнёс солдата в баню, чтобы как следует обработать ему раны. Отец принёс щёлок и, кое-как отодрав от солдата уже спёкшееся, пропитанное кровью тряпью, начал потихоньку обрабатывать ему раны. Мать лежала рядом, и от этой картины мне сделалось одновременно стыдно и грустно. Я даже не мог смотреть солдату в глаза: стоял, как мальчик, опустив голову, и рассматривал пол.

– Чего это…с ней? – будто бы прервав столетнее молчание, с трудом спросил солдат.

– Умерла, сынок, – обессиленным голосом ответил мой отец.

– Жаль…. И давно?

– Сегодня утром, сынок, сегодня утром….

– А что…с немцами? Поблизости никого не было?

– Нет, немцев не видели, – ответил я, – только самолёт ваш. А вы сами-то давно служите?

– Как война началась, так…и служу.

– А на войну пришли добровольцем или….

– Так точно.

– Вот и мне бы к вам, пусть не лётчиком, а в пехоту. Не могу уже здесь оставаться.

– Это правильно, – кивнул головой тот и вдруг тяжело задышал.

Солдат был ужасно слаб. Он не выглядел стариком и даже не был в рассвете сил – его лицо скорее напоминало лицо молодого человека, только казалось морщинистым и тусклым. Тем не менее, несмотря на всю его внешнюю слабость, первый раз я видел столь смелых людей, причём смелость эта проявлялось во всём: в его словах, манере поведения, в его готовности в любую секунду броситься в бой. Подобные вещи придавали уверенности и мне, и даже моему отцу. Одно только меня беспокоило: его жизнь. Он мог в любой миг покинуть нас, и я вновь бы, возможно навсегда, превратился в обычного деревенского труса. До самой ночи мне не давала покоя эта мысль, пока я, под гнётом сильной усталости, всё же не заснул.

Глава 3

Солдата звали Алексеем. Спустя два дня, как только схоронили мать, мы перенесли его в пустовавшую комнату. Раньше было никак, ведь деревенские могли заметить и, не дай бог, сдать лётчика немцам. У нас вроде бы все знали друг друга, но в войну от любого соседа можно ждать беды. Поэтому действовали мы осторожно: никому ничего не трепали, в дом посторонних глаз не пускали. Жили спокойно, не ссорясь с отцом, не пропуская работы, точно бы ничего и не произошло. Удивительно, но о самолёте так никто и не знал, кроме разве что деда Артемия, который ничего не видел, но что-то где-то слышал. Хотя, честно говоря, Артемию на тот момент уже мало кто доверял, да и меня больше волновало здоровье Алексея, чем присказки старика.

Тем не менее выглядел солдат неважно. Разумеется, в нашей деревне не было ни доктора, ни знахарки, поэтому лечились, в основном, травами. Этим пытались спасти и Алексея. Каждый вечер у него случался жар, и что мы только ни делали, ничего не помогало. Он до самой глубокой ночи не мог уснуть, а временами из его уст обрывками доносился бред. Трудно было различить, что именно он хотел сказать, – наверное, ему вспоминалась война. Звуки казались настолько мрачными и душераздирающими, что порою мне думалось, будто я сам нахожусь там рядом с ним и вижу всё то, что видит он. От этого мне становилось страшно и в большей степени даже стыдно, стыдно за то, что я так отчаянно рвался на войну, а сам в тот момент прятался под одеялом. Мне хотелось расстрелять себя за это, мне хотелось больше никогда не видеть своё трусливое лицо.

Утором Алексею становилось лучше. Это подбадривало меня, и я вновь надеялся стать настоящим солдатом. От подобной надежды всё же вкусить дух войны, мы даже с отцом стали немного ладить. Я уже редко на него злился, да и прошлые обиды словно навечно ушли. В моём сознании стало прослеживаться совсем иное будущее: я начал часто представлять себе, как, вернувшись с войны и поселившись в каком-нибудь городке, буду навещать его и рассказывать о своих подвигах, как мы вместе будем вспоминать о нашей былой жизни. Это были только мечты, но они казались такими реальными. Оставалось лишь, чтобы Алексей скорее пошёл на поправку, – и для этого я делал всё, что мог. Напоив и накормив больного, мы с отцом уходили на пашню, а когда солнце поднималось к полудню, я стремглав бежал домой, дабы проведывать Алексея и дать ему обед. Иногда, между делом, он описывал мне, как живётся им на войне, как они много не досыпают и как сильно им не хватает покоя. Я с огромным вниманием слушал его, а под самый конец рассказа, всякий раз, он с уверенностью обещал мне, что заберёт меня и обязательно покажет своему командиру. Так проходил час за часом, однако ночью вновь начинался жар.

И вот однажды, где-то спустя дней пять, как мы его нашли, Алексею стало совсем плохо. Я помню, как отец разбудил меня посреди ночи и с безумно бледным лицом принялся что-то объяснять. Поначалу я не мог разобрать ни единого его слова, вдобавок он жутко тараторил и всякий раз хватался за сердце. Лишь услышав жуткий голос Алексея, я наконец осознал, что помощь нужна ему. Прибежав в комнату матери, мы вдруг обнаружили, что он, одевшись, самостоятельно встал с постели и, еле держась за подоконник, хотел куда-то идти. Отец тут же бросился к нему и принялся уговаривать вернуться обратно в постель, но Алексей и слышать ничего не хотел: он что было сил медленно продвигался к выходу, отталкивая отца. Я же не знал, что делать: помогать отцу или больному – так первое время и простоял, единственно наблюдая и не вмешиваясь. Только когда Алексей от бессилия упал, я немедленно подбежал и начал просить его хотя бы до утра остаться дома. Тем не менее больной, с трудом поднявшись, продолжал идти.

– Не стоит тебе со смертью играть, – говорил ему отец, – тебе отдыхать надо, родной.

– Не могу я…некогда мне. Чувствую, что до утра уже не доживу.

– Но ты ведь и десяти шагов ступить не успеешь,

– Не мешай, отец, не тебе об этом судить, – продолжал упрямствовать Алексей. – Я обещал…я командира своего подведу, а если подведу, то и жить незачем.

– Но там же нет никого, за окном, слышишь?

– Мне к самолёту нужно…я обещал, – произнёс он, а вслед затем схватился за голову и снова чуть не рухнул на пол.

– Вот видишь, вот видишь, родной – успел подхватить его отец, – тебе во веки туда не добраться.

– Хватит скорбеть обо мне, отец! – раздражённо произнёс Алексей, но затем тут же, вновь почувствовав себя плохо, попросил: – Ради бога, хотя бы донесите меня туда…не жилец я уже.

– Придётся нести – сказал я, осознав наконец, что солдата уже ничем не переубедишь.

– Но сам же видишь, сынка, если отнесём, то обратного пути у него уже не будет.

– А разве есть толк, что мы здесь целую ночь простоим? Давай, пап, неси лампу, а я уж его как-нибудь доволоку, – на этот раз решительно произнёс я.

В ответ отец недовольно выдохнул, помотал головой и всё же пошёл поджигать керосиновую лампу. Ну а я, осторожно закинув Алексея на плечи, потихоньку направился к выходу.

На небе светила луна и мерцали звёзды. Мы пробирались сквозь ночь, освещая себе дорогу. Вдалеке тихонько лаяла чья-то собака, а вокруг нас стрекотали сверчки. Под ногами проминалась уже росистая трава. Мы шли неспешно и всё время оглядывались по сторонам: смотрели, не проснулся ли кто, не загорелся ли где свет. Было боязно и вместе с тем от всего этого захватывало дух. Алексей к тому времени успокоился и даже стал лучше дышать. Он только что-то бормотал мне под ухо, то ли пытаясь поблагодарить, то ли объясняя, к чему такая неразбериха; я же – делал вид, что слышу его, и кивал головой. Мы с отцом не могли предвидеть, что нас там ждёт и ждёт ли вообще что-то. Всё это выглядело странным, будто нас обоих втягивали в долгую и совершенно неясную историю. Я не знал, радоваться мне или унывать.

Через полчаса мы оказались на месте. Здесь совершенно ничего не изменилось: поваленные деревья, щепки и разбитый самолёт. Алексей тут же слез и попытался самостоятельно добраться до кабины пилота, однако, не пройдя и двух метров, упал. Снова нам пришлось поднимать его и приводить в чувства. Осознав, что сам он туда теперь вряд ли взберётся, Алексей попросил меня. Подсвечивая себе лампой, я с большим трудом залез в кабину и, слушая его команды, начал искать под сиденьем какой-то конверт. Поначалу я не мог ничего нащупать: одно холодное железо и суетливо бегавшие повсюду муравьи. К тому же, как бы я не пытался, у меня никак не получалось осветить нужный участок: лампа попросту не могла поместиться между сиденьем и полом. Пришлось вообще отдать светильник отцу и пробовать уже двумя руками ощупывать кресло. И пока я впервые в жизни выполнял какое-никакое военное поручение, мне казалось, что вскоре к нам может наведаться враг. Я всем сердцем чувствовал, будто из темноты на нас смотрели чужие глаза. Мне лишь оставалось действовать ещё быстрее, но от этой суеты я точно топтался на одном месте.

Алексей уже стоял еле живой. Он из последних сил заверял меня, что конверт лежит где-то там, под креслом, что я обязательно его найду. При этом всякий раз он называл мне новое его местоположение, будто и сам толком ничего не помнил. В какой-то момент я уж даже подумал, что никого конверта и в помине нет, что больной от сильного жара попросту начал бредить. Ко всему ещё и отец постоянно указывал мне, что делать и как быть. От подобных наставлений я жутко разнервничался, а когда терпение моё пошатнулось окончательно, со злости сложился в какую-то невообразимую позу и тем самым полностью оказался на полу. Только тогда, достав до задней стенки, я понял, что нужно было просто сесть на кресло и, засунув руки под его спинку, спокойно себе нащупать конверт. Выбравшись наконец из самолёта, я вручил его Алексею, а сам присел немного отдохнуть. Отец стоял напротив и, освещая наши лица, попеременно смотрел то на меня, то на умирающего солдата. Всю округу заполнила лесная тишина. Деревья едва покачивались и изредка, совсем кротко, скрипели. Наши души словно рассыпались под этим гнётом: мы становились беззащитными, нагими. Жуткая усталость неожиданно охватила меня: хотелось хотя бы ненадолго прилечь и вздремнуть.

– Пожалуй, я останусь здесь, – после непродолжительного молчания промолвил Алексей.

– Нам бы лучше домой сейчас, родной. Нет смысла в такое время в лесу чего-то ждать, – подойдя ближе к больному, сказал отец.

– Нет, вы идите, а я…здесь. В глазах у меня темнеет и…темнеет. Уже…сам себя не чувствую… Вот, держи, – с трясущимися от бессилия руками передал он мне конверт, – сохрани его… Уф, как же…как же плохо мне становиться. Но ничего, объяснить успею. Ты, главное, слушай….

Я тут же подвинулся поближе к Алексею и, немного приподняв ему голову, начал с предельной внимательностью впитывать всё, что он говорил.

– Несколько дней назад…этот конверт вручил мне мой командир. Велел доставить до сорок первого гвардейского мотострелкового полка…гвардии полковнику Рябову…лично в руки. Думал я тогда, что дело простое, что мигом конверт будет у него, но нет…беда случилась…не долетел я…подбили меня. И уверен, не случайно подбили…из-за конверта всё. Знали немцы, точно знали, что он у меня, с самого начала поджидали. Ведь я старался окраинами лететь, там, где немцев и в помине не должно было быть, а они…были. Точно помню, что ни одного самолёта вокруг видать не было, а потом…сразу двое у меня на хвосте появились. Неспроста это случилось, неспроста. И как ни пытался я увернуться, не смог. Целый час петлял от них, но не смог…. А эти ведь подбили и…словно испарились, будто знали немцы…точно знали…. Хорошо, что вы меня нашли, иначе не жить…хотя и без того теперь не жить, – схватился он за рану и, стиснув от боли зубы, продолжил: – Однако, сам видишь, доставить конверт я теперь не смогу, а дело…дело важное, друг мой. Неделя уж прошла с тех пор, но, чувствую я, немцы этот конверт до сих пор ищут. Он ценнее всего сейчас…от него ход войны зависит. Победить мы их должны, победить, понимаешь, друг мой? Поэтому тебе поручаю – довериться больше некому, да и отец у тебя стар совсем для такого задания. Отправляйся как можно быстрее, не мешкай…старайся любого недруга обходить стороной…подолгу на одном месте не задерживайся. Полк находится к северо-западу отсюда, примерно в трёхстах километрах. С учётом перевалов и нескончаемых полчищ врага за две-три недели…можно дойти. Ты, самое главное, запомни, гвардии полковнику Рябову…лично в руки. Конверт никому другому не показывай…слышишь, никому. И доставь, богом прошу, доставь….

Произнеся последнее слово, Алексей выдохнул из себя остатки воздуха и умер. Отец, осветив керосиновой лампой его вмиг побледневшее лицо, первую минуту смотрел ему в глаза и надеялся различить в них хотя бы единственный признак жизни. На всякий случай он даже поднёс ладонь к его рту, однако затем, подождав ещё минуту, заключил: «Помер». В тот момент меня охватило странное чувство: непомерного страха перед будущим и сильного желания поскорее расстаться с прошлым. Я положил конверт за пазуху и сказал:

– Надо похоронить его прямо здесь, и лучше, прямо сейчас. Утром некогда будет, утором в дорогу собираться.

– Это что ж ты, сынка, в самом деле за триста километров пешком собрался? – тут же изумился отец.

– Собрался и пойду, – уверенно произнёс я, – вот теперь уж точно пойду. Даже и не думай меня уговаривать.

– Да ты что, ошалел совсем, – раскрыв от изумления глаза схватился он за голову, – это же тебе не на крыльях по небу пролететь: лес всюду, война кругом.

– Нет, пап, довольно мне тебя слушать. Теперь всё будет, как я сказал. И нечего бес толку здесь слова по ветру пускать. Пока ночь, лучше принеси две лопаты, а я меж тем кое-куда сбегаю, попробую достать одну вещь.

Отец в ответ с досадой покачал головой, но всё же пошёл. Я меж тем, выйдя из леса, свернул к дому деда Артемия. Он находился в километрах ста от нашего и охранялся высокой, рыжей собакой по кличке Бег, которая, как помню, не пропускала ни одной охоты. Дед постоянно брал её с собой и не столько для охоты, сколько за компанию, – поэтому пса он любил больше жизни и сильно о нём заботился. Одно только дед Артемий себе никогда не позволял: пускать псину домой. Он считал, что собака, раз уж она собака, должна жить на воле без всякого намерения к домашнему уюту и чрезмерным хозяйским ласкам. Днём Бег всё время слонялась по деревне, отыскивая себе собеседника для хорошей компании, а ночью добросовестно сторожил двор и деда Артемия. К счастью, пёс хорошо знал меня и всякий раз принимал за своего, поэтому я, пробравшись к ним через забор, отделался лишь пытливым обнюхиванием и добродушной зевотой Бега.

Из окон дома доносились одна темнота и молчание. В деревне все на ночь запирали свои двери на крючки, хотя в действительности пробраться можно было в абсолютно любой дом: следовало лишь подобрать подходящую щепку, которая с лёгкостью поместилась бы между дверью и проёмом. И, несмотря на то что на дворе всё так же стояла ночь, я, уже совсем привыкнув, довольно легко мог отличить тень от кромешной тьмы. Мне довольно быстро удалось скинуть крючок с петли, и поэтому, распахнув скрипучую дверь, я вошёл внутрь.

Дет Артемий глубоко сопел, а время от времени из его комнаты раздавался протяжный храп. Отчего-то весь мой прежний задор улетучился, и я застыл на месте, как вкопанный, несколько минут соображая, что делать дальше. На улице еле слышно скулил пёс, тихонько просясь внутрь, а в кладовой настырно скреблась мышь. Вещь, из-за которой мне пришлось пойти на кражу, лежала под кроватью у деда Артемия, поэтому я, взяв себя в руки и осмелев, направился к нему. По какой-то причине в моей голове вертелось не то, как мне сделаться совсем невидимым и тихим, а то, что я скажу, если дед Артемий, не дай бог, проснётся. Во мраке я отчётливо видел, как медленно вздымается грудь старика и как сильно проминается под его весом постель. Опустившись на колени, я заглянул под кровать и стал тихонько нащупывать продолговатый тряпочный свёрток, который, как мне казалось раньше, был вполне себе подъёмным. Однако, чтобы вытащить этот свёрток, мне пришлось пролезть под кровать ещё дальше, и только после этого, погрузив свёрток на свою грудь, я кое-как выкарабкался обратно. Дело было сделано; оставалось заглянуть в кладовую и с левой стороны, в кромешной тьме, нащупать пару небольших, бумажных коробок. Я оставил деда Артемия в его постели, а сам направился именно туда. Дальше всё прошло куда более быстро и просто, поэтому уже через несколько минут, выдохнув и погладив на прощанье пса, я вновь устремился к самолёту.

К моему приходу в лес незаметно начало подбираться утро. Отец спешно копал солдату могилу; в лампе догорал керосин. Чтобы не терять ни секунды, я отложил награбленное в сторону и начал помогать отцу. Мы трудились молча; каждый думал о своём. Звёзды потихоньку исчезали, и небо медленно заливалось утренним светом. И в лесу, и в деревне отчего-то стало ещё тише, как будто всё испарилось, ушло. Изредка отец поглядывал на принесённый мною свёрток и всякий раз, как поглядывал, недовольно качал головой. Я знал, что он всё понял, но вернуть это назад уже было нельзя. С каждой секундой прошлая деревенская жизнь отдалялась от меня, а вместе с ней где-то там, вдалеке, тускнел образ моего отца. Я точно оставался один, так, как хотел этого раньше, но будущее пугало меня: я был растерян.

Мне в самом деле сделалось страшно. После того, как мы похоронили Алексея, я вернулся домой и, упав от бессилия на кровать, весь проникся мыслями о предстоящем дне. Спать хотелось ужасно, но заснуть я не мог: так и провалялся до семи утра. Поднявшись с постели и заглянув на веранду, я понял, что отец тоже не сомкнул глаз. Он лишь странно посмотрел на меня и спросил:

– Уже пора?

– Да, – ответил я, толком не разобрав, что именно он имел ввиду.

– Тогда нужно собираться, – коротко произнёс отец и молча вышел во двор.

Из любопытства я последовал за ним. В этот раз отец не докучал мне своими причитаниями, а действовал, на удивление, спокойно и решительно. Он спустился к соседскому дому, в котором жила Валентина Фёдоровна, близкая подруга матери, и с полной серьёзностью попросил её присмотреть за скотиной и за нашим жильём. «А если уж мы совсем не вернёмся, – ко всему прочему добавил отец, – тогда оставляй всё себе». Валентина Фёдоровна, разумеется, ничего толком не поняв, утвердительно кивнула головой и минут пять так возле забора и простояла, лишь провожая нас озадаченным взглядом.

Меж тем наше с отцом молчание продолжалось. К тому времени я уже осознал, что задумал отец, и оттого прежний мой страх улетучился прочь. Однако, на меня вновь нахлынуло уныние. Собрав две котомки: одну с едой, другую с одеждой – мы напоследок накормили скотину и, ещё раз проверив дом, сели на лавку под клёном близ пруда. Из-за безумной ночи и столь тусклого рассвета меня начало клонить в сон. Отец же, как назло, не проронил ни слова: смотрел прямо, в одну сторону, и молчал.

– И к чему это всё? – устав терпеть его упрямство, чёрствым голосом спросил я.

– К чему-к чему…сам знаешь, – явно негодуя ответил он.

– Но ты ведь не выдержишь. Пройдёшь пять километров и бросишь.

– Может, и не выдержу, кто его знает….

– Дело твоё, – махнул я рукой и, осознав, что дальше с ним разговаривать бесполезно, пошёл домой за вещами.

Конверт лежал у меня под подушкой. Я завернул конверт в кусок белой, заранее приготовленной простыни и для сохранности привязал его к груди верёвкой. Затем надел поверх крепкую льняную рубаху и вместе с украденными ночью вещами взял одну из котомок. Следом собрался и мой отец. Мы вышли на улицу и минут на пять остановились: вспоминали, всё ли взяли, всё ли готово. А после, убедившись наверняка, отправились в путь. Мы в самом деле не знали, что нам предстоит.

Глава 4

Прошло около трёх часов, как мы покинули дом. Всё это время мимо нас как будто бы вечно тянулся один лес. Сверху едва просачивались лучи солнца; сосны сменялись елью; под ногами стелилась коричневатая, усыпанная сухими ветками и иголками земля; повсюду млел и чего-то ждал вечно угрюмый, тёмно-зелёный папоротник. Поваленные деревья, полностью затянутые мхом, иногда заставляли обходить их стороной и немного сбивали нас с курса. По земле тонкими дорожками, без умолку сновали муравьи, а по веткам то и дело неспешно скитались жуки и ползали гусеницы. Бывало, мимо нас могли пробежать заяц или лисица, а из глубины, из леса, порою доносился вой. Живности здесь было много, и казалось, она суетилась сутками напролёт. В лесу всего хватало в избытке, однако, несмотря на это, выглядел он мрачным и опустелым. Даже солнце было другим: здесь, с самого низа, оно казалось невозможно далёким и навеки забытым, – здесь всё казалось таким.

Дорога вела нас дальше от дома и ближе к войне. Ноги уже гудели и хотелось спать. Оттого, что отец никогда не мог подолгу злиться за мои вздорные, порою совершенно бессмысленные поступки, он, как и всегда, сильно подобрев, принялся обрисовывать мне свою былую жизнь. Однако его рассказы лишь наводили меня на излишние размышления и ещё сильнее клонили в сон. Я готов был просто рухнуть на землю, хоть мы не прошли и половины пути. Конверт, мои подвиги и мои обещания – всё это было где-то там, в моих грёзах, сейчас же – я оставался невероятно слаб и беспомощен. В этот момент любой, даже самый обездоленный и израненный противник мог бы с лёгкостью истереть меня в пыль, но самое главное, что в ответ я не пошевелил бы и пальцем. Мои мысли были потеряны и разбиты.

– Устал, сынка? – спросил отец, заметив, что я еле плетусь на ногах.

– Немного, – промямлил я в ответ, пробираясь свозь лес с полузакрытыми глазами.

– Понимаю, сынка, понимаю. Ночь не спать – это, брат ты мой, не приведи боже. Я помню как-то на своей «полуторке» через лес из одной деревни в нашу возвращался. А перед этим меня целые сутки туда-сюда мотали: с одного места в другое: то возил, то вывозил. Самое главное, до самой ночи так, без умолку. Ну вот я и заморился под конец, жутко устал. А под утро приходит ко мне их староста и говорит, чтобы я срочно обратно в деревню ехал: привезти им там нужно было что-то. Помню, проклял я тогда всё на свете. Ещё и солнце толком не вылезло, а я уже по лесу еду, в полудрёме и полумраке. К тому же и фары не горели. Давно просил тогда фары купить, а мне только твердили, что скоро будут. Вот я всюду без фар и ездил. А тут такое: не переждать, не переночевать. Справа лес, слева лес. Еду. И понимаешь, чего меня тогда чёрт дёрнул, упал головой на руль и заснул. Как будто бы отрубило. Да-а-а…а потом просыпаюсь и спросонья понять не могу, еду я или на месте стою. Главное, чувствую, что колёса крутятся, а смотрю на дорогу – всё на месте стоит. И веришь, минут десять так просидел. Ещё, видать, и не выспался толком – на секунду вздремнул. А потом, когда дошло до меня наконец, вижу, что машина моя передом на дереве повисла, а задними колёсами в луже стоит и только буксует. Притом я как глянул: дорога-то в метрах десяти уже от меня! Думаю, вот же напасть. И машину никак не заглушишь: потом с полчаса заводи. Решил я тогда, что нужно вылезать, пробовать под колёса палки подкладывать и кое-как выбираться. Однако ж не тут-то было. Как ни пытался я, дверь ни в какую не отпиралась. Ручка, вроде, крутиться, а дверь будто бы обо что-то упёрлась. Я чуть приподнялся, и смотрю, бурая голова возле двери шевелиться. Носом вертит в разные стороны и принюхивается. Понимаешь, сынка, что произошло-то: медведь опёрся спиной и не даёт мне выйти. Ух, ну и перепугался я тогда, даже в глазах помутнело. А он ещё здоровый такой, наверное, с меня ростом. Если бы случись что, вмиг бы меня разорвал. Я так без памяти и сел обратно. Не знал, что и делать. Другая-то дверь сломана давно была, не открывалась, поэтому пришлось заглушить мотор, тихо затаиться и ждать…. Долго я просидел там: часа три уж точно. А медведь всё не уходил и водил носом, как будто меня поджидал. Умные они, зараза. Вроде животное, а понимает – как человек. Я уже подумал, что до самой ночи с ним проторчу, а то и до утра. Лишь под вечер мне идея одна на ум пришла: попробовать запустить машину «рукояткой» и спугнуть медведя. Он как раз к тому моменту даже как будто бы и задремал: сидел, опёршись на дверь, и не шевелился. А я меж делом взял «рукоятку», открыл настежь правое окно и тихонько выбрался из кабины…. Ой, как сердце у меня тогда колотилось, словно заведённое. И самое главное, пришлось прямо по луже машину обходить: этот-то зверина там хорошо устроился, а с моей стороны – грязь стояла. По колено я был в воде, но однако же старался не шуметь. И, слава богу, дошёл. Вставил я тихонько «рукоятку», одним глазом посматривая в сторону медведя, и стал ждать подходящего момента. И понимаешь, так у меня сердце заколотилось, что не продохнуть было. Руки трясутся; сам только и думаю, куда потом бежать. Но ладно, всё же кое-как я с духом собрался: крутанул, изо всей силы крутанул. И как завелась машина, как загрохотало всё, как загремело, дым сзади как повалил. И я, и медведь, грешным делом, как дали ходу. Я – в одну сторону, медведь – в другую. Метров через сто я только понял, что сам от себя бегу. Остановился и осмотрелся вокруг. Минут десять я не мог отдышаться. Так взад-вперёд и ходил меж ёлок. А когда вернулся к машине, медведя и след простыл. Правда после того мне пришлось ещё долго мучиться, чтобы свою «полуторку» из лужи вытащить. Но всё же, глубокой ночью я был уже дома…. Да-а, помню, за тот день у меня вся жизнь перед глазами пронеслась. Вот оно как бывает, – произнёс отец, выдохнул и только затем закончил свой рассказ.

У него таких историй много было. Он вечно вспоминал о прошлых моментах своей жизни, начиная всё вырисовывать в мельчайших деталях. Притом ему в общем-то было всё равно, слушал его кто или нет, – он обязательно рассказывал всё до самого конца и сам же над своим историями смеялся. Иногда я, совсем позабыв, о чём его рассказ, тоже мог разразиться диким смехом, и тогда отец старался передать весь смысл истории ещё живее и глубже. Мы с ним только так время и проводили: он всегда говорил, а я – молчал.

Сейчас всё было точно также. В какой-то мере мне нравилось это, ведь чтобы я ещё делал, плетясь за тридевять земель один. Да и к тому же мой отец прекрасно знал лес. Я даже немного сроднился с моим отцом, несмотря на то что мы отошли от дома всего на несколько километров. Единственное, по-прежнему сильно хотелось спать, и, честно говоря, к тому моменту я уже здорово проголодался, только и мечтая о том, когда же мы наконец устроим небольшой привал. Отец, несмотря на свой возраст и к моему удивлению, довольно бодро шагал рядом со мной, нисколько не запыхавшись и не устав. Он как будто обрёл вторую молодость и шёл вровень, хотя раньше всегда еле за мной поспевал. Я был выше отца, причём головы эдак на две, поэтому в ходьбе и уж тем более в беге всякий раз брал над ним верх. Здесь же, в лесу, мы словно поменялись ролями: теперь он вёл меня, а мне оставалось послушно следовать за ним.

К середине дня небо покрылось редкими тучами. Было всё ещё ясно и тепло, но в воздухе, словно отовсюду, начали слетаться комары. И, чтобы всякая лесная тварь нас особо не доставала, нам с отцом пришлось надеть на себя фуфайки и обвязать шеи платками. Стало жарко. Хотя деваться было некуда, пришлось терпеть. Когда солнце полностью скрывалось за тучами, в лесу становилось совсем уж мрачно, и оттого даже прохладно. Усталость всё больше одолевала меня. Иной раз я напрочь переставал что-либо слышать – один гул раздавался в моих ушах, навязчиво, как ненастье. Меж деревьями мне стали чудится дикие звери, а из-под ног уплывала земля. Я шёл, точно в бреду, и, думаю, продолжал бы идти и дальше, если бы вдруг не осознал, что иду один.

Отец пропал из моего вида. До меня уже не доносились ни его пустая болтовня, ни шорох его шагов. Я остановился и осмотрелся. Первое время мне на глаза не попадалось ничего, кроме нескончаемой ели и папоротника. Лишь затем я заметил, как возле одного из деревьев, опёршись на него спиною, стоит мой отец. Он держался за грудь и тяжело дышал. Подбежав ближе, я отчего-то просто встал рядом с отцом и начал с сожалением на него смотреть.

– Понимаешь, сынка, – с трудом стал объяснять он мне, – опять что-то в груди…как будто ком какой….

– Мм, – промычал я, всё ещё не зная, что сказать или хотя бы спросить.

У отца в последний год так часто бывало: всё на сердце жаловался, говорил, что дышать становится тяжело и в глазах темнеет. Я почему-то считал, что это всегда случалось намеренно, что он сам себе выдумал эту болезнь, которой у него на самом деле никогда и не было. Не знаю, почему я так думал, но в этот раз отцу действительно стало плохо. Мы оба присели на упавшую ель и переждали, когда недуг пройдёт, а как только отцу сделалось лучше, вновь отправились в путь.

Дальше мы уже шли размеренно и практически без болтовни. Через полчаса впереди показалась лесная поляна, которая хоть и выглядела небольшой, но оказалась, на удивление, уютной.

– Самое место для привала, – словно дрожащим от жажды голосом произнёс я.

– Да, и трава невысокая. Стало быть, змеи в этих краях не водятся, – добавил мой отец, и мы, скинув наши котомки и постелив на землю фуфайки, наконец-то легли отдохнуть.

После нескончаемых лесных пейзажей это был глоток прежнего, настоящего воздуха. Я точно лежал на лужайке близ нашего дома, беззаботно смотрел на небо и раскидывал в голове свои планы на будущее. Мне уже абсолютно не хотелось есть. Сон одолевал меня, но заснуть почему-то я никак не мог: в голове крутились остатки прошлого и по телу пробегала лёгкая дрожь. Нас не докучали комары, слепни и прочая тварь, оттого мне даже в какой-то момент показалось, словно мы в самом деле лежим дома, в своих постелях. Мне показалось, что мать жива и спит в соседней комнате, а по двору бесцельно топчатся куры и козы. По воскресеньям мы часто всей семьёй обязательно откладывали час-другой дня, чтобы хорошенько подремать. То было единственное время, когда мы просто маялись бездельем.

– Да-а, брат, – сквозь пелену воспоминаний донеслось от моего отца, – это ты вчера, конечно, ловко придумал….

– Чего придумал? – не уразумев, что он имеет ввиду, вялым голосом переспросил я.

– Ну как что, – явно улыбаясь, добавил он, – а кто вчера к деду Артемию ночью ходил?

– А с чего ты взял, что я именно к нему ходил? – зачем-то начал увиливать я.

– С чего взял, с чего взял, ну ты, сынка, скажешь тоже, хе-хе. А чего же тогда у тебя в свёртке спрятано такое?

– Ерунда, – улыбнулся я в ответ, не став открывать глаз.

– Да-а, брат, как тебе только смелости хватило. Артемий же мог, не разобрав, и застрелить тебя…как пить дать.

– Но ведь не застрелил…и даже не проснулся.

– Да-а, это хорошо, что не проснулся, иначе…. Ну да ладно, дело уже былое, хотя точно дед Артемий именно о нас сейчас и думает.

– И пусть думает, – махнул я рукой, – нам-то теперь всё равно.

– Всё равно-то всё равно, только зачем оно тебе понадобилось? Оно же охотничье.

– Ничего, – потянулся я, – фашисту и такой калибр сгодится.

– Ну да, – продолжая надо мной посмеиваться добавил отец.

На некоторое время между нами воцарилось молчание. Я горделиво задрал подбородок к небу и притворился, будто готовлюсь ко сну. А уже спустя пару минут по всей поляне разлилась блаженная и чистая мелодия.

– Слышишь, как запел? – спросил меня отец и, тихо приподнявшись, стал высматривать, откуда доносится трель.

Я же сделал вид, будто мне всё равно.

– Где ж это ты, соловей наш, – окинул он взглядом всю поляну. – И ведь уже полдень, а он поёт. Первый раз слышу, чтобы соловей голосил в полдень…странно как….

– Да не до этого нам, пап. Нужно о задании думать. Как-никак война на дворе, – холодно произнёс я, точно во мне совсем не оставалось сердца.

Хотя, разумеется, мои слова являлись чистым вздором. Я намеренно лгал своему отцу, чтобы не быть с ним хоть в чём-то схожим, чтобы мы по-прежнему оставались друг к другу чужими. Да, мне не всегда хотелось этого, но к своим семнадцати годам подобные, порою совершенно абсурдные капризы проявлялись сами собой, причём без всякого основания. Эта ложь была постоянной, можно сказать, привычной. В действительности я точно так же, как и отец, любил тихонько, по утрам, пока все ещё спят, подслушивать пленительные птичьи кружева. Подобное естество, его необычайная красота, всякий раз лишало меня свободы. Я готов был слушать соловьиные напевы целую вечность и целую вечность разгадывать их глубочайший смысл. И пусть всякое чувство я прятал в себе, мне всегда становилось легче, когда где-то рядом запевал соловей. Думаю, и отец понимал это, только виду не подавал.

Мы оба продолжали лежать, внимая эту необычайную мелодию и надеясь на лучшее. Это было прекрасно и словно бы во сне, точно бы все невзгоды навеки ушли и в мире остались только я, отец и соловьиная трель. Мы не могли даже пошевелиться, лишь через несколько минут отец немного приподнялся и заворожённым голосом промолвил:

– Поёт, будто душою трепещет….

Я ничего не ответил, но, отвернув голову, тихонько улыбнулся, а затем так и заснул, под трепет соловья.

Глава 5

Почти целую неделю мы прошагали по безлюдному лесу. Еды уже практически не осталось, а та, что осталась, никоим образом не могла унять голода ни мне, ни отцу. Ружьё я использовать боялся, потому как по нему нас запросто мог обнаружить враг. Мы следовали к гвардии полковнику Рябову, ориентируясь лишь по тому, что было в нашем распоряжении, а в распоряжении у нас имелся: лес, когда на небе стояло солнце, да звёзды, когда на землю опускалась ночь. Правда иногда, будто опомнившись, отец останавливался и целый час начинал вспоминать, не сбились ли мы в прошлый раз с пути. Я в эти моменты, разумеется, к нему с лишними расспросами не приставал, а просто отходил в сторону и, пока он думал, бродил меж деревьев, собирая кое-где созревшую чернику. Когда отец всё же вспоминал, мы снова продолжали свой путь. Однако, несмотря на то что он сам убеждался в своей правоте, в его голосе всегда прослеживалось лёгкое сомнение, – и это тревожило меня.

Время от времени мы натыкались на своём пути на крохотные деревушки. Все они выглядели в точности как наша, и мне почему-то всегда казалось, что мы попросту ходим по кругу. Я даже пытался разглядеть свой родной дом, который, как мне представлялось, стоял в полном одиночестве на одном из пригорков. Но под собственным страхом и ради своей же безопасности мы никогда не приближались ни к одной из деревушек ближе, чем на сто метров. Ведь нас запросто могли принять за врага, переодетого в бедняцкую крестьянскую одежду, или, что ещё хуже, какой-нибудь полицай донёс бы немцам о двух пришлых русских, которые чего-то слоняются и что-то ищут. Тем не менее, несмотря на все наши предостережения, только мы замечали вдалеке одного из местных жителей, у нас тут же возникало желание подойти и просто о чём-нибудь с ним поговорить, ведь за неделю – ни одна душа не проронила с нами ни слова.

Когда наступала ночь, мы с отцом складывали себе из еловых веток крохотную сень и ложились спать. А бывало, когда поблизости рыскали волки, приходилось взбираться на самое крепкое дерево и, боясь даже пошевелиться, спать в одном положении до самого рассвета. Немцев между тем мы так и не видели – лишь глубокой ночью из самого далека до нас доносился глухой раскатистый грохот, который больше казался похожим на эхо, а небо в тот момент, словно зарево, наполнялось кроваво-жёлтыми вспышками. Становилось до мурашек страшно и одиноко. Я тут же вспоминал о матери и уже с точностью ощущал, что больше её никогда не увижу. Меня охватывала грусть, и я хотел побыстрее, чтобы обо всём этом забыть, броситься в настоящий, смертельный бой. Я искренне желал взять в руки оружие и наповал сразить хотя бы одну единственную вражескую силу. С такими мыслями тянулись ночь за ночью, а утром всё исчезало, и мы обратно отправлялись в путь.

Эти бездарные мучения продолжались до шестого дня, а затем – у нас попросту закончилась вода. Дождя не было давно, поэтому взять её оказалось негде. До сего момента я не представлял, что жажда может стать настолько жестокой, чтобы человек из человека превратился в уродливую тварь. Мне совершенно не было жаль отца – я думал лишь о себе, о том, как поскорее унять это безумное желание. А отец, как и всегда, переживал лишь за меня и пытался найти выход. С самого утра он бегал по лесу в поисках хотя бы капли воды, пока я сидел на месте, вообразив себя необычайно больным. За эту подлость мне хотелось покончить с собой, но собственное самотство постоянно шептало другое. Всего за день я из смелого мечтателя превратился в жалкого труса. Мне даже стало плевать, что бы обо мне мог подумать Алексей, каким бы я предстал перед ним, перед гвардии полковником Рябовым и перед всеми своими родными и близкими. Я только лежал и ждал, пока отец принесёт хотя бы глоток воды.

Время же шло. Оно неумолимо тянулось и, как мучительная хворь, терзала меня и мою душу изнутри. К полудню, когда от собственных раздумий я погрузился в лёгкий сон, отец, сильно запыхавшись, прибежал к моему почти зачахшему телу и сказал, что неподалёку нашёл одну небольшую деревню и что в ней, как раз возле леса, стоит домик с колодцем и с кое-каким хозяйством. Не став раздумывать и окончательно утратив страх, мы немедленно отправились туда.

Домик действительно находился неподалёку от леса и с противоположной стороны был хорошо спрятан сараями и забором. Поэтому заметить нас вряд ли кто-то мог, разве что кроме хозяев. Однако, подождав за одним из деревьев около десяти минут, нам стало понятно, что и само жильё в тот момент пустовало. Оставив наши вещи у одного из пней и пробравшись на корточках к забору, мы с отцом ещё раз хорошенько осмотрелись и, уже окончательно убедившись, что рядом никого нет, быстренько направились к колодцу. Дальше же, лишь почуяв воду, я тут же погрузил ведро в колодец и, поспешно его вытащив, начал безудержно пить. И даже если бы меня в этот момент поймали, мне было бы всё равно. Моё тело одновременно наполнялось силой и свербело от боли, но я продолжал пить, поскольку боялся, что пью в последний раз.

Спустя немного мне стало легче. Жажда ушла, хотя оставалось чувство голода, которое медленно перетекало в очередное беспокойство. Отец вёл себя более сдержанно, однако из-за сегодняшней суеты выпил не меньше меня. Прежде чем уходить, мы задержались у колодца и ещё раз, более внимательно, осмотрели двор. Мы словно бы почувствовали волю, оттого что нас никто не поймал, и подумали ненадолго здесь задержаться. Дом с прилегающими к нему сараями смотрелся богаче нашего и явно имел неплохое хозяйство. Неподалёку, на лугу, паслись две коровы, что выглядело уж слишком жирно для пылающих от голода городов и деревень. Это разозлило меня, я почувствовал громадную несправедливость и хотел как следует проучить столь прижимистых хозяев. А поскольку мы уже третьи сутки не видели нормальной еды, я подумал заглянуть в курятник и прихватить оттуда дюжину яиц. Отец отговаривал, но к этому моменту моё сознание так обстоятельно всё продумало, что возвращаться в лес с пустыми руками и желудками казалось полной глупостью.

Курятник был открыт. Я проник внутрь и тут же угодил под тревожное кудахтанье кур, которые начали беспорядочно порхать и бегать, словно почуяв во мне хищника. Вдобавок и петух, готовый наброситься на меня, встал напротив и дико взъерошил свои перья. Отец зашёл следом и непонятно как быстро угомонил глупую птицу. Все обратно расселись по своим местам, и в курятнике образовалась тишина. Мы прошерстили все насесты, в результате чего нам удалось набрать лишь шесть яиц. Отец, чтобы зря с ними не таскаться, предложил выпить их на месте. Я, разумеется, кивнул головой и побежал во двор, дабы найти острую щепку. Мы разделили яйца поровну и аккуратно, чтобы было незаметно, прокололи их щепкой, затем выцедили и снова разложили по своим местам. Тем не менее, украв единожды, нам захотелось ещё.

Дом тоже оказался совсем беззащитным: на петлю был просто накинут замок, для вида перевёрнутый кверху телом. Внутри всё выглядело убранным и спокойным. В прихожей стояли начищенные юфтевые мужские сапоги и одна пара маленьких, вроде бы женских галош. Сапоги были явно не из наших мест, и это меня слегка напугало. На всякий случай я окликнул хозяев, но, слава богу, никто не отозвался. Пройдя на кухню, я заметил на столе блюдце с солью и букет свежих полевых цветов, поставленных в полуразбитый графин с водой. В доме было тепло и уютно, а с плиты, из чугунка, доносился запах сваренной похлёбки. Я взял чугунок с ложками, поставил его на лавку, и мы с отцом, рассевшись друг напротив друга, с превеликим удовольствием принялись обедать за накрытым столом. Я никогда не думал, что такое незамысловатое, постное варево, как деревенский суп, может быть столь живительным и вкусным. Мы ели, словно из царского стола, и толком не поняли, как опустошили весь чугунок, а когда опустошили, то решили поскорее убираться из чужого дома.

За эту неделю, после смерти матери и Алексея, мне пришлось дважды стать вором. Я полностью осознавал это и, честно говоря, сильно переживал за себя и за свою совесть. И если кражу ружья у деда Артемия ещё можно было списать на юношескую глупость и чрезмерную необходимость, то сегодняшняя выходка выглядела уж чересчур подлой. Ведь мы с такой же лёгкостью могли просто дождаться хозяев, объяснить им ситуацию и попросить немного еды. Однако мы этого не сделали, и вся вина в этом лежала только на мне: отец никогда бы не позволил себе подобного, даже если бы находился на последнем дыхании. «Разве может солдат обирать мирных людей», – всё крутилось у меня в голове, пока мы бессильно пытались скрыть следы преступления.

Отец мыл ложки. Я же, чтобы хоть как-то оправдать себя, решил вымыть чугунок, не забывая вместе с тем на всякий случай посматривать в окно, из которого отлично вырисовывалась вся округа. Хозяев, к нашему счастью, не было, и, по всей видимости, приходили они только вечером. Оттого весь страх куда-то улетучился. Мы уже не чувствовали никакой опасности, а потому отец заново принялся рассказывать мне свои истории, притом так неторопливо, как будто это был вовсе не чужой, а наш родной дом. В моих мыслях даже промелькнула идея ненадолго вздремнуть здесь, так как от еловых веток уже порядком болели спина и голова. К тому же в лесу крайне тяжело выспаться, оставаясь при этом невредимым и живым. И чем больше я думал об этом, тем твёрже становилось моё намерение задержаться здесь ещё.

Посуда была вымыта и аккуратно разложена на столе. Там же по-прежнему стояли блюдце с солью и букет свежих полевых цветов. Мы на всякий случай в очередной раз посмотрели в окно, и, убедившись, что хозяева вернуться нескоро, я пошёл спать. Отец остался на кухне, дабы разбудить меня на случай опасности, хотя я как мог уговаривал его всё же отдохнуть. В зале были наглухо завешаны шторы и стоял полумрак, поэтому я не с первого раза разглядел, где находится спальня, а когда вошёл туда, то очутился в кромешной темноте: здесь будто бы вовсе не было окон и дверей. Минуты две я простоял, ожидая, когда мои глаза привыкнут к подобному обстоятельству. И как только силуэт кровати стал вырисовываться, я начал потихоньку, чтобы ничего не задеть, продвигаться к ней ближе. Когда же наконец моё уставшее тело мирно лежало с краю, я глубоко вдохнул, протяжно выдохнул и закрыл глаза.

Сон почти сразу обуял меня. Впрочем, спустя немного, сквозь сильную дремоту, мне стал доноситься чей-то голос. Сначала я подумал, что это мой отец, завидев кого-то в окно, пытается докричаться до меня, но голос был таким тихим и слышался так близко, что он определённо витал где-то здесь, в спальне. Я огляделся вокруг. Мои глаза уже достаточно привыкли к жуткому мраку и могли запросто завидеть всякую живую душу, однако по-прежнему комната казалась пустой. Тогда я встал и осмотрелся ещё внимательней. Голос явно был женским и старческим, он всё повторял чьё-то имя, то ли прося о помощи, то ли желая остаться в покое. Только в этот момент я понял, что всё это время со мной на кровати лежал человек. Пожилая женщина, чуть приподняв голову, смотрела на меня, как на тень, и, вероятно, пыталась разглядеть во мне родного человека. «Ваня, ты здесь?» – повторяла она, пока я притаившись стоял и чего-то ждал. Затем, сильно рассердившись и даже ругнувшись бранным словцом, она тяжело приподнялась с постели и начала нащупывать свою деревянную трость. Трость стояла прямо за тумбой. Я тут же выбежал из спальни и со страхом в сердце бросился к отцу, которого меж тем тоже сморило сном. Отец не сразу сообразил, в чём суть, а когда сообразил, то увидел за моей спиной полноватую старушку, которая стояла в дверном проёме и сильно в нас всматривалась.

Старуха была похожа на ведьму. Её трость истерично подрагивала в руке, и мы с отцом тут же притаились, – словно мыши, не зная, что сказать и как быть. Вдобавок сама хозяйка только и делала что молчала, истязая нас своим безумным взглядом. Старуха смотрела то на нас, то на вымытую посуду и с каждой секундой наполнялась яростью. «Ваня, не пойму, чего ты не откликаешься?» – злобно спросила она то ли отца, то ли меня. Я тут же смекнул, что со зрением у старухи было совсем плохо, и дал отцу сигнал бежать. Тем не менее, невзирая на её преклонный возраст и старческую слепоту, хозяйка успела схватить меня за руку и остановить. Я со всей силы попытался вырваться, но не смог. Началась суматоха.

Испугались мы не на шутку. Её рука зажала мою так сильно, что мне сделалось не по себе. Она как будто насмерть вцепилась в меня и снова принялась разглядывать, но уже лицом к лицу. Взгляд её был настолько пронзительным, что мне показалось, точно она медленно выкорчёвывает из меня все секреты, точно я был не напротив старухи, а напротив врага, под настоящими пытками. «Не наши вы», – через некоторое время проговорила она и со злости раза три стукнула своей тростью по полу. Отец в ответ начал оправдываться, бледнее с каждой секундой и умоляя меня отпустить. Он говорил, что мы из деревенских и всего лишь заблудились в лесу, но старуха стояла на своём и не двигалась ни с места. «Ваня придёт – он вас сдаст куда надо, ворьё бесстыдное», – лишь говорила она, не обращая внимания на слова отца. В её голосе в полной мере ощущалась невиданная злоба, которую прежде я никогда не встречал. От этого мне хотелось просто толкнуть её и устремиться отсюда как можно дальше. Я напрочь позабыл о своём стыде, и дело здесь было не в том, что мы действительно украли чужое, а в том, с какой свирепостью старуха смотрела на нас и как жутко кричала.

Между тем время шло, и нужно было что-то делать. Бить хозяйку я всё же не решался, а всякие оправдания отца пролетали и мимо неё, и даже мимо меня. Тогда я стал пробовать разомкнуть её пальцы, но и это оказалось бесполезным: за подобные вещи она тут же стегала меня своей тростью.

– Отпусти нас, мать, солдаты мы! – от безысходности вырвалось у меня. – По военному поручению на северо-запад идём!

– Уж поняла я, выродок сопливый! – стеганула она меня в ответ ещё раз. – Поняла я, что бестолочь ты! Немец бы никогда так не поступил! Немец мимо прошёл и ни краюхи не взял.

– Так ты же где живёшь, дура? – сильно разозлили меня её слова.

– Не учи меня, выродок сопливый! Где живу, я знаю. Я больше тебя повидала. Немец бы никогда так не поступил, никогда! Ваня придёт – он из вас быстро дурь выбьет. Слышишь ты меня, щенок!?

Тут я совсем взбесился и всё же, как и хотел, с силой ударил старуху в плечо. Она грохнулась на спину и замерла. Трость прокатилась по полу и скрылась под столом. Я схватил отца за рукав, и мы вместе, выбежав из дома, стремглав направились к лесу. Вновь спрятавшись за деревом, мы решили немного отдышаться, не отрывая взгляда от дома и близлежащих полей. Через минут пять страх прошёл, и я начал воссоздавать в памяти всё событие целиком, до самых мелочей. Я почему-то был уверен, что убил старуху, и оттого во мне возникало сильное желание вернуться и убедиться в этом наверняка. Да, для меня она была ужасным человеком, возможно, человеком, отравившим множество невинных жизней, но я не хотел превратиться в бездумного палача, готового только мстить и рушить. К тому же её старческая скупость и ненависть к окружающим могли быть вызваны чередой ужаснейших потрясений, случившихся с ней когда-то в прошлом. Я попросту ничего не знал о судьбе этой больной женщины.

Именно поэтому мы с отцом снова вернулись в тот дом. Старуха лежала всё там же, на полу. Я осторожно прислонил ладонь к её рту и понял, что она, слава богу, жива. Вслед за этим, ничего и никого не дожидаясь, мы отнесли её обратно в комнату и положили на кровать, укрыв одеялом. Возле тумбы я поставил найденную мной трость. Отец же смочил кусок тряпки в прохладной воде и, пока хозяйка пребывала без сознания, приложил к её лбу. Как только старуха начала приходить в чувства, мы незаметно вышли из спальни и столь же неслышно навсегда покинули чужой дом. Это было доброе дело, и посему мне на душе сразу стало легче.

– Совсем не думал, что всё так обернётся, – промолвил я где-то спустя полчаса после продолжительного молчания, когда мы снова пробирались сквозь лес.

– Да, – точно с облегчение выдохнул мой отец, – но всё же хорошо, что нас не схватили….

– И дом этот странный был, словно из сказки появился. Ни одной души вокруг, кроме бабы с ведьминым лицом. Дикие мы совсем стали, в этом лесу. Так ведь и ума лишиться можно.

– Это точно, но что же теперь о дурном думать….

– Да, пап, ты прав, об этом не стоит. Выполним поручение – всё наладиться. Самое главное, что конверт с нами, – сказал я и всё же на всякий случай ощупал свою грудь.

Конверт был на месте. Я же, подняв глаза в небо, прямо к солнцу, замолчал и уже спокойный побрёл дальше.

Глава 6

– Знобко нынче стало, – сквозь зубы прохрипел мой отец, закутанный в фуфайку, шапку и платок.

– Как зимой, – добавил я, трясясь от утренней, почти морозной прохлады.

– Давненько я не припомню, чтобы в июне такая стужа стояла. Может, мы с курса сбились и вместо северо-запада к северу идём?

– Не знаю, пап, тебе виднее, – задумался я.

– Да вроде бы лес не должо́н обмануть. Сколько уже по нему хожу – всегда он домой меня приводил. Стало быть, дело не в этом.

– Кто его знает, мы ещё так далеко никогда не забирались. А возможно, ты в самом деле ошибся. Уже которые сутки ни одной деревни нам на глаза не попадалось. Так мы и сдохнуть можем.

– Ну нет уж, такому точно не бывать. Сейчас возьмём чуть левее и выберемся.

– Это всё оптимизм твой опять. А у меня от голода уже желудок весь стянулся и страшно болит.

– Потерпи, сынка, выберемся, обязательно выберемся, – в очередной раз утешал он меня, а спустя немного вдруг попятился назад и с растерянным взглядом тревожно выкрикнул: – Уйди!

Я застыл на месте и начал озираться по сторонам. Сначала мне подумалось, что мы наткнулись на немцев, которые вот-вот начнут по нам стрелять, однако, кроме истошного возгласа отца, вокруг не слышалось ни звука. Лес так и жил себе, будто совсем ничего не произошло. Пока я стоял и оглядывался, отец в страхе оттащил меня назад и наконец внятно крикнул: