Вскоре после войны отец вышел в отставку и получил надел в генеральском дачном поселке неподалеку от Москвы. Наделом оказался гектар сплошного леса, в основном елового, но с добавкой матерых сосен. На участке не то что шалаш – ногу поставить было некуда, даже если вырубить начисто весь подлесок. Начинать приходилось с корчевки, а я еще служил далеко от Москвы. Одному отцу с учетом его последнего, четвертого по счету, фронтового ранения это было явно не по силам. Я уповал на своих друзей, но они тоже работали и помочь отцу могли только по воскресным дням. Кое-что вырубили, огород вскопали, колодец вырыли, забором участок огородили.
И тут, на великое счастье, отцовские сослуживцы, оставшиеся после войны в Германии, прислали то ли немецкий, то ли американский мини-трактор с набором всяческих навесных приспособлений. Отец любил технику, быстро освоил этот подарок и приловчился корчевать лес в одиночку.
Пишу об этом потому лишь, что когда я наконец-то уволился из армии и вернулся в Москву, отцовский участок выглядел образцово. Стоял домишко с двумя огромными верандами, был посажен сад, вырыт пруд, вскопан огород, но значительный кусок леса так и остался нетронутым. Я в нем даже грибы собирал.
А вот напротив, через дорогу от отцовского участка, никаких дач не было, стоял дремучий лес, который местные власти держали про запас. Я любил в нем гулять. Искал грибы, собирал сухостой на дрова или какие-нибудь забавные коряги.
Я оказался на даче в тот день, когда неподалеку от наших ворот остановилась легковая машина местной администрации. Из нее вылезли два чиновника, приветственно помахавшие нам, и какая-то женщина. Я помогал отцу достраивать большую веранду, когда он сказал:
– Преподнеси даме хороший букет.
Я соорудил что-то вроде цветущего веника, отнес женщине, приехавшей вместе с местными чиновниками. Она мило улыбнулась, что-то сказала…
Что-то сказала… Эх, если бы я запомнил, что она тогда сказала…
Вскоре мне пришлось отправиться в командировку, затем оказались еще какие-то срочные дела, и я вновь навестил отца только через месяц. Он сообщил, что местная администрация в порядке исключения выделила участок какому-то Герою Советского Союза прямо напротив нас, через дорогу. Но этот герой что-то до сей поры не появлялся.
А на следующий день возле наших ворот затормозила «Волга». Из нее вышли моложавый, подтянутый и очень стройный подполковник в полной форме со всеми орденскими колодками, над которыми поблескивала Золотая Звезда Героя Советского Союза, следом – женщина, которой я месяц назад преподносил цветочный веник.
А отец был в щедро усеянной опилками ситцевой рубашке с закатанными по локоть рукавами, выгоревшей на солнце полотняной фуражке и в потертых унтах, поскольку у него постоянно ныли застуженные еще в Гражданскую войну ноги. Но, поправив фуражку, он тут же пошел навстречу уже входившему гостю. А гость при его приближении вскинул руку к козырьку и громко, по всей форме доложил:
– Разрешите представиться, товарищ генерал-лейтенант. Ваш новый сосед, Журфиксов Павел Петрович.
– Андреев Сергей Петрович, – отец протянул руку. – Очень рад и новому соседу, и новому знакомству. Алексей (это – ко мне), накрывай на стол.
– Если позволите, я с удовольствием помогу, – вызвалась спутница подполковника.
– Он – солдат, – улыбнулся отец. – Хотя и в звании инженер-капитана.
– Моя супруга Софья Георгиевна, – запоздало представил супругу Журфиксов.
Отец снял полотняную фуражку, подошел к Софье Георгиевне и, склонившись, вежливо поцеловал руку. Он когда-то был поручиком и целовать дамам ручки умел.
Пока я накрывал на стол на большой веранде, отец принимал гостей на веранде малой. Он любил гостей, умел с ними общаться, не навязывая собственного мнения, а уж о том, как он угощал даже нашей, весьма скудной закуской, можно себе только представить. Отец всегда оставался самим собою, что давало гостям возможность чувствовать себя свободно, и все складывалось как нельзя лучше.
За столом и разговор, естественно, шел застольный. Я в него не вслушивался, подавая и убирая тарелки, но кое-что все же вклинилось в мою память.
– …войну, с моей точки зрения, выиграл сержантский состав. Я пришел на фронт семнадцатилетним деревенским парнишкой, и если бы они меня не научили солдатской науке выживать, я бы… Ну, не знаю, может, как-то и уцелел бы… Мечтаю об этом записки написать, когда в отставку выйду…
Это говорил подполковник Журфиксов. И с той поры мы больше его никогда не видели. Отец специально узнавал в поселковом Совете, что участок именно ему был выделен, но ни он, ни его жена больше у нас не появлялись.
Правда, вскоре подполковник своего адъютанта прислал. С запиской, что его часть срочно передислоцируют.
Много прошло времени, но от Журфиксова не было ни слуху ни духу. Прошла борьба с космополитами, с врачами-отравителями, еще с кем-то или с чем-то. Так уж мы созданы, что без борьбы существовать не умеем. Борьба эта в могилу моего отца свела, потому что он уж слишком негодовал по поводу «отравителей в белых халатах», именуя это не иначе, как провокацией. Потом Сталин помер, кукурузу всей страной весело сажали. Я уж и сам до подполковника дослужился, начал писать повести и рассказы, которые издательства печатали с удовольствием. И тут чеченская война началась. Я на какую-то, помню, конференцию попал, и на ней вдруг прозвучала колючая фамилия. Журфиксов…
– Журфиксов…
Эта фамилия прошелестела в воздухе. Никто вроде бы ее не произносил, не было не то что шепота – воздух не вздрогнул. Но сказано это было для меня, для моих ушей. И я не услышал, я – уловил.
А кругом сидели плечистые ребята в одинаковых спортивных костюмах, с одинаково бесстрастными лицами и отсутствующим выражением глаз.
Но – по порядку. Меня пригласили на встречу в некий закрытый дом отдыха. Побывавшие на заданиях парни (пресса любит употреблять выражение «в горячих точках») приходили здесь в форму, отдыхали не только телом, но и душою, и я был приглашен как раз для роздыха их душ. Со мною созвонились, я дал согласие, и меня провезли сквозь все «кирпичи» и милицейские посты в тишину и покой старого, чудом уцелевшего подмосковного бора.
Встреча состоялась в небольшом кинозале. Я рассказывал о своей работе, о новостях в кино и театрах, смешил добродушную публику актерскими анекдотами, отвечал на многочисленные вопросы. Потом гостеприимные хозяева пригласили меня немного «расслабиться и отужинать».
Стол ломился от закусок, водка текла рекой, но я помалкивал, понимая, что в профессионально любознательном обществе неуместно личное любопытство. Однако после определенного количества добрых тостов утратил опасливый контроль и с максимальной наивностью спросил на весь стол:
– По Москве бродят слухи, будто какой-то удивительный снайпер в Чечне объявился. Бьет в полтинник чуть ли не с трехсот метров…
Обычный пиршественный гул мгновенно стих. Даже ножи с вилками перестали стучать по тарелкам. А сидевший рядом со мной командир этих спецов благожелательно улыбнулся:
– Слухи – они и есть слухи. Попробуйте балычок.
– Благодарю вас.
Я попробовал и примолк. Стол опять зажурчал дружескими разговорами, даже кое-где смешки появились. А спустя некоторое время до меня явственно донеслось:
– Журфиксов…
Я никак не отреагировал. Наоборот, попросил право на тост, встал, сказал что-то смешное из обычного застольного репертуара. Все рассмеялись, возникшее после моего бестактного вопроса напряжение исчезло, стол дружелюбно зашумел. И я шумел, смеялся, что-то кому-то отвечал, а в голове вертелось: «Журфиксов»… Очень редкая фамилия. Она словно вонзилась в меня, потому что я ее знал. Знал, и ошибки здесь быть не могло.
Повторяю, фамилия уж очень редкая. И необычная, в память врезается. Как осколок.
А вскоре я увидел ее напечатанной на толстом конверте бандероли без обратного адреса. В бандероли оказались записки подполковника Журфиксова с припиской в несколько строк женской рукой:
«Если вы тот самый юноша, который когда-то преподнес мне букет, а теперь стал известным писателем, то я не ошиблась. Муж просил именно вам отправить его дневник. Выполняю его последнюю волю.
Это был странный дневник. Он, не предназначенный для посторонних глаз, был написан совершенно произвольно. В нем, к примеру, естественное авторское отношение к событиям весьма часто заменялось взглядом со стороны, когда автор вдруг выступал от третьего лица, называя себя то Журфиксовым, то лейтенантом, то командиром батальона, а потом неожиданно вновь переходил к личному местоимению «я». Это была какая-то внежанровая помесь дневника с повестью, и предварялась она личной запиской партийному собранию:
«Служебная записка.
Докладываю, что моя фамилия “Журфиксов” не придумана мною для сокрытия настоящей фамилии, а является таковой. Так велели прозываться жителям половины деревни Пронькино Рязанской губернии самодуры-помещики».
И – подпись. А дальше начиналось то, что он назвал «Дневником». Но я переименую это его название в соответствии с содержанием и разобью на две части.
Итак…