Зубная боль, успокоившаяся на время, вновь дала о себе знать, когда Антон завернул за угол трехэтажного деревянного дома – памятника архитектуры двадцатого или двадцать первого века. Пытаясь отвлечься от боли, он вновь принялся фантазировать: когда все же построили этот страшный, покосившийся дом, с крыльцом похожим на покинутый птицами скворечник. На углу висела мраморная табличка, как и у всех памятников архитектуры в городе. Слова и цифры стерлись, и на потемневшем от времени фоне проглядывалось несколько букв и римских цифр: «П…тник ар…е…ры XX».
Он миновал ларек с фруктами, где как обычно, сидя в старом кресле, дремал толстый продавец; обошел одинокий куст сирени с обломанными кончиками веток и остановился у большой, никогда не высыхающей лужи. У неё нет дна, а в темной воде живу монстры, хватающие за ноги прохожих. Вдоль лужи протоптана узкая тропинка, но Антон по ней не ходил, а оббегал по траве за несколько шагов от кромки. Видел бы это Сашка, то обязательно подошел к краю, склонился и сунул палец в воду, показывая, что монстры не нападают.
Антон подошел к ржавой телефонной будке, прислоненной к кирпичной стене пятиэтажного дома. Когда-то она была красного цвета, когда-то в ней висел телефон с железным проводом и отверстием для пятикопеечной монеты. Когда-то выстраивалась очередь, чтобы попасть в нее. Теперь же она походила на заброшенный школьный автобус, отвезенный на свалку и ждущий очереди на переработку, чтобы стать мангалом на чьей-нибудь даче или будкой для злой и одинокой собаки.
Антон дернул дверь, но та не поддалась, впрочем, как и вчера, и позавчера, и пять дней назад, и месяц, и каждый день из прошедших пяти лет, что он пытался её открыть. Он вновь залез через разбитое окно, зацепился за осколки стекла, торчащие словно зубы бездомной собаки, порвал футболку и чуть поцарапал бок. Не до крови, но все равно больно. «Эх, лучше бы разорвал бок, а футболка осталось цела», – с досадой подумал Антон, разглядывая дыру, в которую с легкостью просовывалось три пальца.
Присел на корточки и среди тысячи слов и неразличимых символов нашел свое, нацарапанное в далеком детстве, тогда, когда он только учился писать, готовясь через три года пойти в первый класс. Провел пальцем по шершавой поверхности ржавого железа, обводя кривые буквы. Это сейчас ему приходилось нагибаться, а когда карябал красную краску отцовским перочинным ножом, будка была такой огромной, что в ней можно было бегать; старый сломанный телефон висел недосягаемо высоко, а дотянуться до него можно было только с помощью отца. Он поднимал Антона, просил позвонить маме, сказать, чтобы накрывала на стол и ждала своих мужчин. Антон говорил в глухую трубку и звонко опускал ее на рычаг телефона. Отец смеялся, Антон улыбался и никого не заботило, что телефон не работал.
Это было так давно, что последние года два Антону казалось, это происходило вовсе не с ним, а было увидено в каком-то добром фильме для детей. Там, где ребенок беззаботно смеялся беззубым ртом и спешил домой, где его ждали любящие родители и белый щенок с черным ухом и маленьким хвостом. Антон закрыл глаза и еще раз провел пальцем по буквам. Медленно, обводя каждую закорючку, каждую линию, каждое мгновение прошлой жизни. Все что осталось от отца – это воспоминания, а будка словно переходник в то время, когда отец помогал нацарапать первое слово Антона – «мама».
Выбрался через ту же дыру с острыми стеклами. На этот раз удачно – не зацепился. Задержал дыхание и вошел в арку, соединяющую два дома. Тридцать шагов до двора, тридцать шагов, пропитанных запахами кошачьей мочи, впитавшегося в асфальт бензина, плесневелого мешка картошки, стоящего в углу за коробками из абрикосов, дохлых крыс и крысиного яда, собачьих испражнений и большой коробки из-под холодильника, в которой уже третий год жил дядя Валя.
Во дворе шумно. Тарахтел жигуль, щебетали птицы, лаяли собаки, на лавочке разговаривали бабушки в пестрых платьях, похожих на пододеяльники или шторы, а на футбольной площадке гоняли мяч одноклассники Антона. На воротах стоял толстый Ванька. Антон на мгновение растерялся, в животе похолодело, а ладони вспотели. Ванька не замечал Антона, он готовился ловить мяч. Остальные ребята тоже не обратили на Антона внимания и, возможно, он мог пройти незамеченным прямо по дороги, но рисковать не хотелось, он юркнул за куст ежевики и пробрался через палисадник до своего подъезда. Внимание на него обратили только всевидящие бабушки и рыжий кот, валяющийся в траве.
В подъезде снова разбита лампа, а на стене появилась еще одна надпись с оскорблениями в адрес Антона. Он горько вздохнул, представляя, как будут ворчать соседи. Подошел к окну, на подоконнике лежала газета с прожженной сигаретой дыркой в глазу какого-то политика или певца. Через грязное стекло просматривалась почти вся футбольная площадка. Толстый Ванька в красных шортах, рыжий худой Петька и высокий Макс с синяком под глазом. Остальных Антон не знал, наверное, из соседнего двора. Антон задумался кто мог поставить Максу синяк. Должно быть кто-то еще выше и еще сильнее. Жаль, что это сделал не он. Вот бы ему стать таким большим, чтобы его боялись. Тогда бы он выходил во двор и играл с ребятами в футбол. Тогда бы стены в его подъезде были чистые, а лампы не бились.
Он сидел на подоконнике, глядел в окно и потирал щеку. Зуб не проходил. Вдобавок в животе урчало и сосало. Вот бы сейчас съесть печеную картошку, приправленную солью, да запить квасом. Вот бы сейчас сидеть не на подоконнике в грязном подъезде, а у костра в лесу, подкидывать в огонь ветки и слушать Сашкины истории о леших и русалках.
Солнце скрылось за соседний дом, ветер гонял по асфальту пыль и играл листвой на деревьях. Последний гол забит, ребята разбредались по домам, где их ждал вкусный ужин и вечер у телевизора за просмотром мультфильмов, урчащий под боком кот, поцелуй перед сном и мягкая подушка, пахнущая ромашками или лавандой. Антон вздохнул, ударил кулаком по щеке, в надежде унять боль и спрыгнул с подоконника. Зуб не прошел, жгучая боль появилась на щеке.
Двадцать пять ступенек позади, Антон стоял на площадке напротив черной железной двери с налепленными цифрами «один» и «один». Дверной глазок горел желтым светом. Он не подходил к двери, он прокручивал в памяти путь от подъездной двери до площадки и вполголоса просчитывал пройденные ступени. Где-то ошибся, не досчитался одной, проскочил. Развернулся, спустился на первый этаж и снова поднялся, считая вслух:
– Один, два, три… Двадцать шесть.
Теперь все в порядке, теперь можно быть спокойным, ступенька не потерялась, все на месте. Он занес кулак и ударил в дверь. Сердце замерло, дыхание перехватило. Он прислушивался к шагам за дверью и смотрел на свет глазка. Дверь не открывали, хотя в глазок кто-то смотрел. Антон отошел на шаг, вспоминая как однажды его бранила тетя Таня: «Никогда не стой близко к двери, я не вижу тебя в глазок!».
– Кто? – строгий голос.
– Это я, Антон.
Он знал, что сразу не откроют. В прошлый раз замок щелкнул на десятой секунде, в позапрошлый на восьмой. Самое большее не открывали триста пятьдесят восемь секунд. Это было как раз перед новым годом. Тот вечер выдался морозным, в подъезд задувал ветер через разбитое окно между этажами, штаны промокли от налипшего снега, в дырки подошвы сапог забился лед, у Антона стучали зубы и немели пальцы. Но он считал, считал и надеялся, что не придется ночевать в подъезде.
– … восемь, – он смотрел на глазной проем, а оттуда смотрели на него. Пусть и не видел, но знал и чувствовал, что там, по ту сторону, прислонившись щекой к металлу стоит Настя. Черные, холодные глаза, похожие на комки слипшейся, мокрой земли сверлят презрительным взглядом.
– … двенадцать, – рекорд этой недели.
– … четырнадцать, – ключ поворачивается и дверь лениво приоткрывается, ровно на столько чтобы можно было протиснуться коту или худой собаки.
Антон зашел, вытер ноги о коврик и нагнулся, чтобы развязать шнурки.
– Ну и чего ты там опять бормотал? – спросила Настя. Она стояла в двух шагах, руки скрещены на груди, волосы зачесаны и сплетены в тугую косичку, глаза выпучены, а рот приоткрыт. Точь-в-точь как та безмозглая рыба, похожая на кусок сыра, из мультфильма про потерявшегося малька. Как же он назывался… Антон задумчиво, тихо произнес:
– Рыбы-клоуны?
А может не тот мультфильм, может это было про русалку…
– Чего ты шепчешь? – она угрожающе двинула головой, да так, что хрустнули позвонки на шеи.
– Ничего, – ответил он, вспоминая, делала ли подобное та рыба, похожая на кусок сыра.
– Размазня, – бросила Настя, резко развернулась, так, что косичка хлестнула по стене и ушла через зал в свою комнату.
Он убрал ботинки с порога и прошел в зал. Он перестал оставлять обувь на коврике у двери с того дня, как его кеды растоптали, словно двух мерзких тараканов. По ним прошлись все: тятя Таня тяжелыми ботинками, которые шьют для инвалидов и выдают в специальных центрах по спискам, Настя туфлями с острыми каблуками, а дядя Миша не просто наступил грязными туфлями, но даже не удосужился убрать их с обувки Антона. Тетя Таня говорила, что его можно только так воспитать: не словом, а делом, и навешивала подзатыльники, чтобы лучше усвоился очередной урок воспитания. Она даже поставила отдельный шкафчик для его обуви, чтобы Антон убирал свои вонючие башмаки с прохода, но Антон им не пользовался.
Тетя Таня сидела на диване и смотрела сериал по пятому каналу. Антон поздоровался, она повернула голову, безразлично глянула на него, затем взяла пульт и прибавила громкость.
В животе урчало так сильно, что даже сквозь шум телевизора слышал душераздирающие стоны. В добавок к этому крутило и тошнило. Не мудрено, ведь за весь день съел только горсть сухарей. Он прошел на кухню, открыл холодильник. Полки пустые, в двери пожелтевшее масло и полбулки хлеба в пакете. В животе кольнуло, Антон поморщился от боли, а на языке почувствовал кислый привкус. В раковине лежали три тарелки, из них недавно ели мясо, приготовленное в кастрюле, замоченной и стоявшей на плите. В воздухе сохранились нотки ароматной приправы к жаркому из свинины. В животе кольнуло сильней, а рот наполнялся слюной, так, что приходилось часто глотать. Циферблат на микроволновой печи показывал восемь часов, а значит ужин был ровно два часа назад. Антон на него не успел, а его порцию решили не оставлять, разделили и съели. Как говорил Сашка: «в приемной семье клювом не щелкай, а хватай еду вперед всех».
Он достал хлеб и масло, отрезал пожелтевший край, бросил в раковину и смыл горячей водой. Сделал бутерброд, а пока размешивал в чае сахар на кухню пришла Настя.
– Что делаешь, размазня? – она наливала из графина воду, отстоянную на солнце. Вот уже год как пьет заряженную солнцем воду, но все никак не похудеет. Ко всему прочему становилась злее и раздражительней. – Хотя можешь не отвечать, мне все равно, главное не путайся под ногами.
Она толкнула Антона в спину, тот повалился на стол и на бутерброд.
– Ма! – завопила Настя, – а Антона испачкал футболку в масле!
Она хитро улыбнулась, подмигнул и, ударив хвостом по стене, пошла прочь, освобождая место тете Тани, поднимающейся с дивана.
Антон на мгновение растерялся, запаниковал, но быстро сообразил, как избежать наказания. Подскочил к раковине, включил воду, сунул под струю часть футболки с масляным пятном, но заметил забытую дыру, проделанную осколками стекла телефонной будки, опустил руки, горько вздохнул и повернулся лицом к неминуемой расплате.
– Ну что еще ты натворил? – она нависла над ним словно айсберг над рыбацкой шлюпкой.
– Я нечаянно, – сказал он, прижался к раковине и прикрыл рукой дыру на футболке.
Говорить правду Антон не стал, ведь стоит тете Тане услышать от него обвинения в адрес Насти, не избежать сурового наказания. В прошлый раз она запретила ему выходить из комнаты три дня. Она называла это домашним арестом.
Тетя Таня оценивающе посмотрела на стол с раздавленным бутербродом, на пол с крошками и валяющимся ножом, и наконец на футболку.
– Ты знаешь, как трудно вывести жировое пятно? – спокойным тоном спросила она, но Антон знал, что это только начало разговора и спокойный тон непременно сменится на раздражительный, нервный и ненавидящий.
– Знаю, я сам постираю и все уберу, – сказал он и с опаской глянул на тетю Таню.
– Конечно сам, так же как сам убираешься в клетке за хомяком. Заметь, за твоим хомяком. Не моим, не Настиным, не дяди Миши, а твоим. – Так бывает всегда, в любом разговоре она упоминает хомяка Антона и ту невыносимую вонь, которую ей приходится вдыхать. По мнению тети Тани, из-за этой вони у нее не приживаются цветы в горшках, вянут через пару дней после пересадки. Но Антон знал, что цветы вянут из-за кошки Насти, любящей не только погрызть лепестки, но и опрыскать мочой землю. Он молчал, не говорил про кошку, ведь все равно ему не поверят, даже если сами увидят, как она обгладывает цветок. Только теперь Антон подумал, насколько кошка хитрая и коварная, никогда не пакостит в присутствии тети Тани или дяди Миши, а будто нарочно перед Антоном, словно смеясь говорила: «я могу делать что вздумается и мне ничего не будет, а ты только попробуй шаг сделать не в том направлении или сказать лишнее слово, как огребешь по полной».
– Я уберу в аквариуме сегодня, – обычный ответ Антона на обычные обвинения тети Тани.
– А уже не надо, – сказала она и скрестила руки на груди, плотно сомкнула губы, приподняла брови.
Антон вопрошающе посмотрел на неё, боясь представить, что она скажет дальше. Неужели воплотила угрозы, неужели она…
– Я скормила твоего хомяка кошке. Он пискнул всего один раз, а потом кошка отгрызла его маленькую никчемную головку. – Она злорадно усмехнулась, как делают злодеи в фильмах.
– Нет, это не правда, – голос Антона дрожал. Он потупил взгляд, представляя, как было страшно хомячку, как трепетало его маленькое сердце, когда жестокая рука схватила, сдавила и бросили на пол.
– И знаешь, что я подумала в тот момент? – она прикрыла один глаз, словно от удовольствия и оскалилась, показывая желтые неровные зубы. – Я подумала, что его головка такая же маленькая, такая же никчемная, как твоя.
Антон рванул было из кухни, позабыв про дыру в футболке, скрываемую от тети Тани. Он уже не думал о себе, о возможном наказании за порванную футболку, лишь о бедном съеденном хомячке. Он устремился к стене, в надежде проскочить между ней и тетей Таней, стоящей словно стражник, охраняющий выход из кухни. Но она преградила дорогу, выставила руки, как вратарь ловящий мяч.
– Стоять! Я с тобой не закончила, успеешь еще погоревать над пустой клеткой, у тебя вся ночь впереди.
У Антона защипало в глазах, как будто где-то рядом готовили луковый суп. Он выпучил глаза, пытаясь остановить подступающие слезы, молча стоял напротив неё, ссутулившись, опустив голову, безропотно подчинявшись требованиям, но мысленно он кричал на нее, требуя уважительно относиться к хомяку, а еще поправляя «не клетка, а аквариум»!
– Покажи-ка мне футболку! Развернись, – она дернула за руку, Антон почувствовал, как в плече стрельнуло, а в глазах засверкали огоньки.
От вида дыры у неё затряслись губы и подбородок, пальцы сжались в кулаки, костяшки побелели. Она напряглась всем телом и походила на взбешенного быка, готового разорвать того, кто покажет красную тряпку. Антону даже показалось, что её глаза налились кровью.
Она кричала на него так громко, что к окнам соседнего дома подходили люди посмотреть кого убивают, а у магазина этажом ниже загудела сигнализация. Она оскорбляла, угрожала, унижала, сравнивала с различными животными, махала руками перед лицом, иногда отвешивала тумаки. Кислые слюни летели в лицо Антона, попадали на губы и в глаза, а от прокуренного дыхания свербело в носу. Антон сжимал челюсть все крепче и крепче, терпел и молчал. Слезы текли, он уже не пытался их остановить. Но плакал не из-за боли физической и не из-за криков тети Тани, а из-за своей слабости, никчемности, неспособности помочь хомячку. Теперь он понимал, почему у него нет друзей и никогда не будет. Он трус, бросающий друзей в беде.
В этом доме, в этой семье было всего одно существо не дразнящее, не унижающее и не причиняющее боль. И только что Антон лишился его.
Тетя Таня кричала бы еще долго, до тех пор, пока не потерла голос и не начала задыхаться от сухости в горле, но за Антона заступился дядя Миша. Конечно не намеренно. Просто так случилось, что именно в тот момент, когда тетя Таня в очередной раз подняла руку, чтобы ударить Антона по затылку, во входной двери заскрежетал ключ. Тетя Таня отвлеклась, повернула голову к двери, а Антон воспользовался её замешательством, протиснулся между ней и стеной и, словно затравленная крыса, поскакал вдоль плинтуса в сторону зала.
– Ну правильно, еще обои мне испачкай маслом! Свинья! – прокричала она вслед.
В зале шумел телевизор, на диване сидела Настя, сосала леденец на палочке и игриво болтала левой ногой. Она не смотрела телевизор, а ждала, когда тетя Таня закончит бранить Антона, чтобы позлорадствовать, поглядеть на его зареванное лицо и сказать какую-нибудь колкую фразу, чтобы добить его, если с этим не справилась тетя Таня.
– Получил, плакса? Поделом тебе, – она чмокнула языком, достала изо рта леденец и протянула Антону, – хочешь?
Антон еще не успел войти в свою комнату, как открылась входная дверь и на порог вошел дядя Миша. Антон не стал оборачиваться, но даже спиной почувствовал его взгляд на затылке. Если бы взглядом можно было убивать, то в голове Антона образовалась дыра размеров в пять рублей.
Он не входил в комнату, держался за ручку и украдкой от всех приглядывался к налепленному волоску между дверью и косяком. Этому приему он научился в одном из фильмов про шпионов. Если волос порван или один конец отклеился – значит дверь открывали и рылись в его вещах. В этот раз волос был цел, а значит в комнату не входили в его отсутствие, хомячок жив, а тетя Таня просто блефовала. Антон улыбнулся сквозь слезы.
– Ну как, удачно? – спросила тетя Таня и как всегда приняла из рук мужа портфель и зонтик.
– Конечно. Мы накачали эту сумасшедшую транквилизаторами, связали и заперли в одиночке. Видела бы ты её глаза, пустые, словно экран выключенного телевизора. – Он усмехнулся и чмокнул тетю Таню в щеку.
– И зачем только гоняют тебя по пустякам, – она цокнула языком, высказывая возмущение. – Можно подумать докторов не хватает.
– Ну ты же знаешь, я дежурный на этой неделе, – это он сказал неровным тоном, запыхавшись от вынужденного нагибания, чтобы развязать туфли.
– Чертов график, – протянула тетя Таня.
– Чертов график, – повторил дядя Миша излюбленную фразу.
Антон чуть повернул голову и наблюдал как тетя Таня вешала на крючок длинный, черный зонтик похожий на трость и убирала портфель в шкаф, а дядя Миша носком двигал туфли ближе к входной двери.
До определенного момента Антон не знал зачем дядя Миша каждое утро, собираясь на работу, брал с собой зонтик, ведь порой даже синоптики по телевизору говорили, что осадки не ожидаются, да и жили они не у моря и не в горах, где погода меняется внезапно. Как-то раз, глядя в окно на дядю Мишу, выходящего из арки и направляющегося к автобусной остановке, Антон решил, что зонтик нужен для того, чтобы летать по ветру, как Мэри Поппинс. Он проводил его взглядом до большой, никогда не высыхающей лужи, затем до одинокого куста сирени, до ларька с фруктами и до угла трехэтажного деревянного дома, окна которого всегда завешаны шторами, но дядя Миша так и не раскрыл зонтик и не взлетел. На следующее утро Антон вновь припал к окну, в надежде увидеть, как дядя Миша все же полетит, но чуда не произошло и на второе утро. Третье и четвертое утро прошли в таком же порядке: вышел из арки, обогнул лужу, куст сирени, прошел мимо ларька с фруктами и скрылся за углом трехэтажного дома с большой вывеской на верхнем этаже: «Продается». Антон подумал, что дядя Миша нарочно не раскрывает свой секрет, зная, что за ним наблюдают, но на пятое утро произошло то, после чего Антон перестал сидеть у окна в ожидании чуда.
Оно начиналось, как и предыдущие четыре: небо чистое, солнце яркое, Антон дышал на окно и через запотевшее стекло наблюдает за дядей Мишей. У большой лужи стояла рыжая собака, лакала грязную воду и даже не подозревала, что загораживает протоптанную тропинку, по которой привыкли ходить люди, в том числе и дядя Миша. Он остановился в шаге от собаки, посмотрел по сторонам, поднял зонтик и ударил по спине дворняги. Даже через закрытое окно Антон услышал взвизг и плеск воды, когда собака прыгнула в лужу, спасаясь от следующего удара. Лужа глубокая, собака скрылась под водой, вынырнула и поплыла к противоположенному берегу. А дядя Миша еще какое-то время стоял на тропинке с угрожающе поднятым зонтиком, а затем пошел дальше, в сторону ларька с фруктами. Антон с замиранием сердца наблюдал за рыжей головой, плывущей в грязной луже и молил собачьего бога, чтобы не позволил утонуть бедной дворняге, получившей по спине только за то, что хотела пить. Как только лапы коснулись берега, а сердце Антона перестало трепыхаться от волнения, он отпрянул от окна. На следующее утро не смотрел в окно, ведь не может взлететь тот, кто бьет животных. Вот так он узнал, что дядя Миша еще хуже, чем он о нем думал, а заодно узнал секрет зонтика.
По телевизору шел концерт какой-то старухи, шепелявящей и не выговаривающей некоторые слова, рядом чмокала Настя, облизывая леденец, кошка терлась о ноги дяди Миши, не подозревая как он обходится с животными, когда думает, что его никто не видит.
Тетя Таня испепеляюще взглянула на Антона, словно говоря: «Я с тобой еще не закончила, еще получишь свое». Он отвел взгляд, повернул ручку двери и вошел в комнату.
Раньше он делил комнату с дедом. Вот уже год жил один, но кровать, на которой спал, ходил под себя и на которой в итоге умер дед так и стояла у дальней стенки, под окном. Настя говорила, что её не убирают, потому что хотят перевести из деревни бабушку, подселить к Антону, а её дом продать, деньги положить в банк под проценты, чтобы потом оплатить учебу Насти в колледже. Поначалу Антон не верил в это, надеясь, что со дня на день в комнату зайдут высокие дядьки в комбинезонах грузчиков и вынесут кровать, пропахшую дедом, на улицу, где сожгут вместе с матрацем и постельным бельем. Но дни шли, а кровать стояла. После двух месяцев он поверил словам Насти и просыпаясь по утрам первым делом смотрел на кровать деда, проверяя не спит ли на ней бабушка и вспоминал далекие, счастливые дни, когда у него была своя отдельная комната с окном, выходящим на двор. Одна кровать, шкаф под одежду, стол, а на нем аквариум с хомяком. Старая квартира, в которой он жил с родителями была на два этажа выше в том же подъезде. Уже пять лет там живут другие люди, платящие аренду тете Тани. А предыдущих жильцов, счастливую, любящую семью разбросало судьбой в разные места. Отец погиб, мать попала в больницу для психически нездоровых, а Антону досталось жить с семьей сестры матери.
В нос ударил спертый дух старины, похожий на смесь запахов влажной земли, сырого мяса и полыни. Еще пахло грязной одеждой и мочой. Деда нет год, а его дух все никак не выветривался. В голове вновь проснулось далекое воспоминание годовалой давности. Последние дни оно всплывало часто, и Антон волновался, уж не предвестник это скорого появления соседа по комнате? Мысленно он переместился в темную, душную ночь смерти деда.
Снился сон. Крепкие, костлявые руки давили на голову, топили в бочке, наполненной мочой. Он не видел лица того, кто не давал всплыть, но знал, что это дед. В реальности, не во сне, дед не ходил, был прикован к кровати, а руки настолько слабые, что не могли удержать ничего тяжелее мешочка конфет. Но во сне у него была такая сила, что Антону казалось еще немного и голова раздавится под натиском крепких пальцев.
Желтая жижа заливала глаза, попадала в нос, Антон задыхался, вдыхал, пропускал кислую, жгучую мочу в горло, в легкие. Желудок наполнился быстро, живот распирало, а смердящая жижа все лилась и лилась через рот и нос, готовясь разорвать внутренности.
Наконец, когда вышел весь воздух из легких, желудок окаменел и тянул на дно, перед глазами появилась пелена, а в голове и позвоночнике пульсировал панический страх, Антон каким-то невероятным усилием воли смог выбраться из бочки. Он жадно хватал воздух ртом, глотал словно долгожданную еду, невиданную несколько недель. Озирался по сторонам выпученными глазами, пока не сообразил, что сидит в кровати, потный и трясущийся от страха.
Он встал посреди комнаты, всматривался в темноту и дышал так часто и громко, словно пробежал не один марафон. Содрал промокшую простыню, скомкал и бросил в угол кровати. Вместо того, чтобы достать из шкафа чистое белье, постелить и доспать до утра, он зачем-то подошел к кровати деда. Даже по прошествии года он не мог найти ответ, на вопрос: что подтолкнуло это сделать, зачем он подошел к деду, ведь раньше никогда этого не делал.
Дед был накрыт с головой простынкой, словно саваном. Он всегда так спал, когда на улице было жарко и комары кружили у окна, ища лазейку в деревянной раме. В свете луны Антон видел сидящих на стекле комаров, ждущих, когда люди сжалятся и пустят попировать. А еще он видел очертания носа и пальцев на ногах, выпирающих из простынки словно кочки на болоте. Антон склонился, повернул голову так, чтобы ухо почти прижалось к носу деда, но не касалось. Прислушался. Дыхания не услышал, а ведь Антон знал, как храпит дед стоит ему лечь на спину, так, что невозможно уснуть, пока не заткнешь уши подушкой.
В ту ночь дед хоть и лежал на спине, но не было слышно даже слабого дыхания. Зато запах стоял резкий, терпкий, как смесь мочи и придорожной травы, наподобие полыни или чего-то похожего. Все тот же непонятный импульс подтолкнул его протянуть руку и коснуться через простынку запястья деда.
Оно было ледяным, словно булыжник на дне речки. Антон отпрянул, глаза выпучились, а дыхание вновь стало частым и громким. Он пятился к двери, не выпуская из виду кровати и деда, накрытого простыней. Уже добравшись до двери, уткнувшись в нее спиной, ему на мгновение показалось, что дед пошевелил пальцами на ноге. Антон выдавил через приоткрытый рот короткий звук, похожий на стон болезненного старика, нащупал влажными от пота пальцами ручку двери, дернул и проскользнул в щель.
Когда он разбудил тетю Таню первым делом получил по лбу вялой, еще не проснувшейся рукой. Вторым делом выслушал оскорбления в свой адрес. Все та же рука тети Тани, но уже окрепшая, уже проснувшаяся нажала на кнопку включения прикроватной лампы, желтый мягкий свет осветил недовольное, опухшее от сна лицо. Она села на край кровати, сначала глянула на часы, показывающие два сорок пять, а затем перевела нервный, злой взгляд на Антона и вопрошающе уставилась ему в глаза.
Антон был во власти страха, и это отразилось на речи. Он объяснялся неразборчиво, скомкано, некоторые слова недоговаривал, а некоторые и вовсе забыл, мычал, сопел и махал руками, приглашая уже наконец подняться с кровати и пройти в комнату к деду.
Тетя Таня терпеливо выслушала, лениво поднялась, натянула халат, лежащий на тумбе, и пока искала под кроватью тапочки сонным голосом, как бы между делом, протянула:
– Помер что ли наконец.
Дядя Миша промычал что-то нечленораздельное, перевернулся на другой бок, накрыл голову подушкой. Тетя Таня глянула на него с нескрываемым отвращением, проворчала, что отец все-таки его, и ему бы стоило идти проверять. Затянула пояс на халате и вышла вместе с Антоном из спальни.
После света от прикроватной лампы коридор казался особенно темным, но недостаточно чтобы не разглядеть Настю, стоящую на пороге своей комнаты. На ней розовая пижама, а в руках плюшевый медведь. Она вопрошающе смотрела то на Антона, то на мать.
– Иди, Настенька, спи. Не выспишься ведь, – как можно мягче сказала тетя Таня.
– А что случилось? – спросила Настя.
– Да, дед помер. – все так же любезно сообщила тетя Таня.
Настя кивнула, словно ничего необычного не произошло, словно дед умирал уже не первый раз и ушла досыпать, прикрыв дверь комнаты.
Антон пропустил тетю Таню вперед, зашел следом. Вообще-то он хотел остаться в коридоре, но тетя Таня заставила войти. Она щелкнула выключатель и, не колеблясь, подошла к деду. Сдернула с лица простыню и с интонацией присущей работнице библиотеке, сидящей на заполнении карточек, констатировала:
– Ну точно, помер.
Антон увидел бледное, похожее на мороженое, лицо с распахнутым ртом и открытыми глазами. На сухом, словно изюм лбу сидел комар. Наблюдая за тем, как распухает красное брюхо комара, Антон решил, что дед умер совсем недавно, ведь кровь еще не успела превратиться в желе. В каком-то фильме ужасов, врач говорил, что кровь сворачивается через несколько минут после смерти, а через пару часов вновь разжижается. Еще он говорил, что из крови только что умерших стариков получается хорошая мазь от морщин.
– Иди сюда, закрой ему глаза и поцелуй в лоб, – сказала тетя Таня не оборачиваясь.
Антон замотал головой и отступил, ударился затылком об косяк, чуть не упал, схватился руками за ручку двери и оборвал её.
– Ну ты растяпа. Я ведь пошутила, – повернулась она и укоризненно цокнула языком.
Затем она вновь накрыла его простыней, подошла к двери, выключила свет и сказала:
– Ладно, завтра разберемся. Иди спи.
Антон почувствовал, как кровь мигом отхлынула от головы и конечностей, лицо побелело и стало походить на мороженое, точно так же как лицо умершего деда. Ноги пошатнулись, а руки упали словно плети.
– Как завтра? – промямлил он.
– Ну а что, теперь не спать что ли? Этот хрыч вздумал отдать концы среди ночи, специально, чтобы мне насолить. Никуда он не денется, до утра потерпит.
Она захлопнула за собой дверь, оставив Антона в темной комнате с мертвецом. В ушах загудело, кровь возвращалась в конечности, а сердце забилось так сильно, что Антон решил оно непременно лопнет, разорвав грудную клетку. Через гул он слышал удаляющиеся, шаркающие шаги тети Тани и её возмущенный голос. Она продолжала жаловаться на деда, посмевшего разбудить среди ночи, а еще на больную ногу:
– Нога опять разболелась. Еще медиков вызывать, полицию. Они конечно же приедут только под утро, а я должна сидеть накрашенная, нарядная на кухне и ждать их всю ночь.
Когда скрипнула кровать под тяжелой тушей тети Тани и замолк её голос, Антон замер, прислушиваясь и присматриваясь к темноте. В комнате застыла глухая тишина, даже хомяк перестал ерзать в аквариуме, будто почувствовал присутствие кого-то еще, кого-то не из мира живых. Антон медленно поднял руку и не глядя на дверь попытался нащупать оторванную ручку. Под кроватью деда мелькнуло что-то темное, черней ночи. По спине пробежали мурашки, а ноги похолодели, словно их закидало снегом. Ну а когда из-под кровати вылетел красный леденец и покатился, подгоняемый невидимой силой, к ногам Антона, он не выдержал, толкнул дверь и юркнул в зал.
Прошел на диван. Сел, поджал ноги и не отрываясь смотрел на узкую щелку между дверью и полом, где мелькали тени. Это ходил дед, облаченный простыней, искал укатившуюся конфету.
Спустя сутки сделали вскрытие и узнали причину смерти. Оказалось, он умер не от старости и не от какой-то болезни, а поперхнулся леденцом и задохнулся. Патологоанатом передал дяде Мише маленький пакетик с красной конфеткой, вытащенной из горла деда. Этот пакет долго лежал на полке в шкафу в зале, за стеклом, рядом с хрустальной вазой, наполненной леденцами.
Всякий раз, как Антон смотрел на конфеты в вазе, думал о той, что лежала рядом. А друг тетя Таня или Настя подшутили и подменили конфеты? И та, что застряла в горле у деда лежала в вазе и ждала, пока её съедят. От таких мыслей у Антона пересыхало во рту и тошнило. Так он отучился грызть леденцы. Однажды конфета и пакет исчезли. Все было как обычно: стояла ваза, в ней лежала горка леденцов, шкаф закрыт, шумел телевизор, Настя крутилась у зеркала, тетя Таня на кухне, а дядя Миша лежал на диване. Не хватало лишь одной маленькой, красной детали, обернутой в полиэтиленовый пакет.
Прошел год, но до сих пор у Антона пересыхало во рту, язык пристывал к небу, а в желудке мутило, стоило ему взглянуть на вазу с леденцами за стеклянной дверцей шкафа. За год он не съел ни одного.
Он помотал головой, прогоняя дурные воспоминания, задержал дыхание и широкими шагами добрался до кровати деда. Стараясь не думать о дурном и не смотреть, наступил на постель, протянул руку к окну и повернул засов. Вечерний воздух ворвался в комнату, разбавляя собой застарелый запах покойника. Антон слез на пол, опустился на колени и забрался под свою кровать. Выудил аквариум. Хомяк сидел в углу и доедал морковку.
– Хвича… как хорошо, что ты жив, – достал, поднес к щеке и потерся о вонючую шерстку. Это пятый его хомяк, всех предшествующих он называл одинаково, добавляя только порядковый номер, а потому полное имя хомяка было – Хвича пятый.
В животе заурчало. Он положил руку на пуп и скрючился от боли. К языку подступала кислая отрыжка. Обычная изжога, так часто бывает от голода. Он оперся на спинку кровати, повернул голову к окну и впервые с того момента, как вошел в комнату, взглянул на заправленную постель деда.
Дед обычно спрашивал старческим, беззубым ртом: «Ты хоть поел, Антоша?» и не дожидаясь ответа, который его не особо волновал, засовывал руку под подушку, доставал пакетик с красными леденцами, выуживал один и протягивал Антону. Иногда, когда солнце ярко светило в окно, леденец переливался словно рубин, а морщины на сухой, бледной руке особенно сильно проступали и походили на трещины на песке в сухой пустыне. Антон никогда не принимал конфету. Отчасти из-за того, что к ней прикасалась старческая рука, а Антон до жути, до дрожжей в коленях боялся прикосновений стариков, он считал, что они способны передать старость, болезни и скорую смерть. А вторая причина была в том, что он боялся испортить и без того больной желудок сладким. Нет, он ел конфеты и любил их, но не на голодный желудок. Вернее, ел до того, как дед умер. От приторного запаха корицы и ванили у него начинало сосать под ложечкой, а во рту, у дальних зубов скапливалась кислая слюна. Серые глаза на изрытом морщинами лице глядели на него просто, не выражая никаких эмоций. Антону порой казалось, что дед не видит его или смотрит сквозь, но причина была конечно в другом – деду было просто наплевать, а конфету он предлагал только для того, чтобы у Антона еще больше болел живот, а кислота начинала переваривать желудок. Антон отказывался, дед поджимал губы, тупил взгляд, убирал конфету в мешок и говорил что-нибудь, что задевало Антона, причиняло боль. Что-нибудь о его отце или матери. Например: «я драл твоего отца веником, как котенка, когда он был щенком» или «правильно, что мать положили в дурку, там ей самое место. Хотя я бы сделал это гораздо раньше».
Мысли Антона продолжали витать вокруг мертвого деда, его кровати, а руки тем временем чистили аквариум хомяка. Хвича бегал по полу, цокал коготками по ламинату, а Антон время-от-времени посматривал на дверь, проверяя не открылась ли она, не показалась ли в проеме морда старой кошки.
Как же кардинально поменялась жизнь со смерти отца. Ведь тогда мама была здоровой и счастливой, любящей и заботливой. У него была своя комната и щенок с черным ухом и маленьким хвостом… Или это было не с ним, а с другим ребенком в каком-то фильме для детей?
«Тебе надо есть, Антоша, организм растет. А не будешь есть останешься таким же маленьким», – сказала бы мама и обязательно наложила полную тарелку супа. Ах, как Антон не любил супы. Отказывался, запирался в комнате, обижался. «Вот дурак!» – бранил он себя и хорошенько прикладывался кулаком к щеке, где был больной зуб. Уж сейчас бы он не просто съел тарелку супа, но и попросил добавки! Да не одной.
Между делом он снова взглянул на постель деда. Странным образом работал мозг, заставлял смотреть на то, на что смотреть не хочется и думать о том, что противно и что пугает. Перед глазами снова появился беззубый старикан. Только в этот раз вместо глаз у него были черные квадратные пуговицы с четырьмя дырками и проделанной в них ниткой. Он чуть привстал, дотянулся до тумбы и достал полный мешок с красными леденцами. Антон даже через пакет и стойкий аромат мочи почувствовал сладковатый запах ванили.
В животе снова заурчало, слюна стала вязкой, а на корне языка появился приторный привкус. Он поймал хомяка, посадил в аквариум, засунул под кровать и вышел из комнаты. Приклеил оторвавшийся кончик волоска к косяку.
Настя все еще сидела на диване, но на Антона не обращала внимание, по телевизору шла передача про здоровый образ жизни, теперь там рассказывали, что воду недостаточно заряжать солнечной энергией, а надо еще добавлять щепотку соли и каплю растительного масла и тогда успех гарантирован.