Когда порвутся бусы наших лет
1
Новый день начинается – брезжа и бредя;
с острой тенью воюет оконная ось.
На гербе здесь зачем-то рисуют медведя,
хотя мог бы, наверное, быть и лосось.
Продолжается день, тиражируя лица,
превращая пространство то в сцену, то в плац.
Здесь есть всё, как у всех; только эта столица1 —
как и всё остальное – немного эрзац.
К ночи связан узор притупившейся спицей;
тощий сон мой еще до меня не добрёл.
…На гербе я зачем-то рисую жар-птицу —
там, где смотрит незряче двуглавый орел.
2
Ночь белыми снегами пролилась
как молоко из черного ковша.
На биржах ждут падения гроша,
в шестых палатах психи делят власть,
пять континентов продолжают плыть,
четыре колеса в грязи буксуют,
фокстрот три полуграции танцуют,
а птица-тройка встала ноги мыть.
Сидят за пузырём два капитана,
два берега пытаются сойтись…
А ты – один в утробе балагана,
Петрушка…
Да и к чёрту всё. Держись.
3
Необязательность дождя
и обязательность заката.
День закрывался, уходя,
кулисой с черною заплатой.
Пылал весь видимый театр,
и тихо громыхало где-то.
И ты был – мой неснятый кадр
и обязательность рассвета.
Необязательность вождя
и обязательность отката.
День закрывался, уходя,
конвертом с черною зарплатой.
Сенат чирикал, как щегол,
и Дума налагала вето;
и постаревший Чацкий шел
в свою облезшую карету.
4
О нем говорили, мол, горбатый уродец;
а что лоб высокий да глаза ясные —
так это еще больше раздражало народец
и красило лица и без того красные.
О нем говорили: дурак, мол, безумный;
а что видел он в каждой душе главное —
так это разыгрывалось на котурнах
и высмеивалось горожанами многославными.
Ему говорили: где ты – там и лихо;
а что он верными словами город спас —
так это не он, а Шут и Шутиха,
и с ними самонаводящийся правящий класс.
И он ушел серым днем в вечер белый,
и развязал незаметный всем узелок,
которым было стянуто его тело —
чтоб никто раньше времени догадаться не смог.
И – тугие! – вдруг вырвались крылья
из горбатой, битой камнями и взглядами спины;
И исчез он, блеснув серебристою пылью…
…Видно, так и надо народцу этой страны.
Только этот крылатый опять к ним вернется —
в сказке Гофмана, опере Глинки, цветке;
и ему возвращаться-рождаться, пока у народца
не появится мирт вместо смерти в руке.
5
Настроив все свои антенны
на внешний мир, который сед,
ты сам себе рисуешь сцены,
которых нет.
Увязнув в схемах и оценках,
которых – тьма, в которых – пшик,
перестаешь любить оттенки,
но любишь крик.
Не слышишь Мунка и Вивальди,
в которых – мир, который сед,
и бьёшь цитату, как пенальти,
в чужую сеть.
Колосса глиняные ноги
дрожат, но всё же топчут стих;
все строчки – в снах, все песни – в Боге,
который тих.
Среди философичных фальшей
молчат Брокгауз и Ефрон,
и что-то важное всё дальше,
и гаже трон.
6
Вдруг чуешь – словом ли, рукой ли,
звездой, нашитой на ночи, —
что сыграны и спеты роли,
что всё сказали толмачи,
что больше ни креста, ни стяга
над нами жизнь не вознесет,
что, натерпевшись, ест бумага
перо, что линию ведет,
что Гейне – гений не бесспорный,
что Марк Шагал, но не туда…
Не зря мироточат покорно
плоды науки и труда.
7
Она поёт дискантом, эта луна —
Господи, я это слышу.
Она продолжается, эта война,
и подступает всё ближе.
Пирует эрзац, удушающе сер —
Господи, я это вижу.
К чертовой матери музыку сфер —
нам бы чего пожиже.
Есть тысячи поводов радостно жить —
но, видно, не в нашем болоте,
где даже луна приспособилась выть
на злой и обманчивой ноте.
8
и не катится по накатанному
и не ездится по наезженному
расползается всё залатанное
и тоскуется по недонеженному
не летается по уже лётанному
не плывётся по уже плытому
свечи зажжены огнемётами
не живётся по уже житому
9
А жизнь опять меняет ценники.
За убежденья вновь сидят,
и сортовые шизофреники
твоей судьбой руководят.
Всегда беременна запретами,
власть, поощряя суррогат,
плюётся жёлтыми газетами
и собирает компромат.
Раскатаны законы траками,
и кто-то едет волчьей тьмой —
но не в такси, а автозаками,
и в КПЗ, а не домой.
10
Печально, но вряд ли кому нужна
твоя геометрия арлекина.
Многим бы пива да эрзац-кина,
а ты тут всерьёз со своим пианино.
Страна давно превратилась в Тролльхаузен —
такие же праздники и те же порядки.
Разобран на цитаты тот самый Мюнгхаузен,
но жизнь по-прежнему строго по разнарядке.
В деревнях, кроме старых подков
на счастье, счастья никто не видит.
В городах, кроме новых оков,
ничего не получит тот, кто выйдет.
И кривляется в нас вечное «бы»,
заднего ума кособокая сила.
Это – недовытравленные рабы.
…Тебе мама об этом не говорила?..
11
По белой дороге, похожей на ленту,
шагал человек, нарисованный кем-то.
Размахивал дудкой, похожей на флейту,
пел голосом, очень похожим на чей-то,
терялся в порталах, похожих на гейты,
и сам был похож на себя – хоть убей ты.
Встречал он печалей, похожих на радость,
случайностей, очень похожих на гадость,
зверей, так похожих на добрых людей,
людей, так похожих на злобных зверей.
Он видел любовь, что похожа на сказку,
Пегаса, впряженного в сани савраской…
И только война ни на что не похожа:
у ней безобразная сытая рожа,
дурными вестями стреляющий рот,
который всегда по-чиновьичьи врет.
Шагал человек от песков до причала;
от гор до полей его флейта звучала.
Хрипел флажолетом он ноту одну,
горюя, что мир так похож на войну.
12
Святая Мария
Святая Мария
Твоя благодать
Твои слезы святые
Дождями ручьями
Над миром над мором
Весною грачами
Над полем над бором
Зимой над крестами
Оливковой кущей
По осени стаей
Волковьей бегущей
А летом над дымом
Святилищ и войн
Мне даришь молитву
А я тебе вой
13
Каждый первый из нас – мыслитель,
эрудит и оригинал.
Наш распухший от дум числитель
знаменатель нести устал.
Извлекает ненужный корень
или в степень возводит пшик
и непонятый алкоголик,
и непуганый большевик.
По расчету, по цифре голой
в столбик загнан недлинный путь…
И увядший листок фиговый
прикрывает больную суть.
14
…Когда порвутся бусы наших лет,
рассыпавшись притёртыми годами,
сонатою окажется сонет,
и словом – струн прощальных флажолет;
и, в платьях с золотыми рукавами,
те, кто невидим раньше нами был,
вдруг явятся – над городом, над страхом:
– Любила ли? – Прощал ли? – Не любил?
И чин неважен твой, и вид, и пыл —
в зачёт лишь Свет в тебе;
всё остальное – прахом.
15
Всего лишь – провисшие провода,
всего лишь – солнце закатное.
Стоишь истуканом, и ни туда
не можешь идти, ни обратно.
И будто шагать уже ни к чему,
и будто воздух твой рвётся,
и будто уже никому, никому
обнять тебя не придётся.
И будто уже никого, никого
обнять тебе не придётся.
И я не могу понять одного —
при чём тут закатное солнце?..
…День сдёрнут, застрял в облаках, как дрон
в антеннах над кровлей храма.
Продавлен объявленный вечным трон.
И смазана панорама.
16
Жерновами по каждому время проходит,
и стакан в это крошево дней льет вискарь.
Заводной апельсин свой performance проводит,
и фальшиво звонит по нему пономарь.
А в чернильнице памяти – непроливайке —
самиздат и фарца, миру-мир и портвейн;
там всегда под дождем мокнет брошенный зайка,
курят хиппи и скоро родится Кобейн.
Оттого, что пропитаны мы, как гашишем,
дымом родины, добрый ты мой побратим,
недобитки, мы всё же допьём и допишем,
дорисуем, докурим, дожмём. Долетим.
17
Все это – призвуки, морок, усталость.
Гулким форшлагом – война в голове.
Лезу на башню – лишь прыгнуть осталось.
В окнах мелькает валькирия… Две!
Воздух холодный. Дышу, как придется.
Пьет музыкант с золоченой трубой.
Вороном черным валькирия вьется;
крутится, дура, как шар голубой.
Ты не из нашей былины; Валхалла
ждет не меня. И заслуги не те.
…Там, где Хехцир-гора, птица слетала
с древа шаманов к амурской воде:
хвост – что копье для медвежьей охоты,
клюв – как пешня, чтобы лед продолбить,
перья в крылах – сабли тонкой работы…
Эй, птица Кори, лети сюда! фьюить!
Глянь, как стемнело в твоем Приамурье,
бубен услышь сиуринку-сама2…
Бьет он, колотит в него со всей дури,
голос сорвал и устав поломал.
Я – как шаман, только без барабана.
Пью с музыкантом и рот свой кривлю.
Кори не слышит. Боится обмана.
Кори, я тоже обман не люблю.
18
Вечер, штрихом рождённый, как графика —
красным лучом прошит.
Птицы включили радио Африка —
греются; зябко; shit.
Рано вернулись: лентами рваными
лёд ещё на реке.
Город проводит битвы с нирванами,
путаясь в языке.
Куклой, ходящей за руку с девочкой,
грусть шагает со мной.
Кто-то мне машет с финиша ленточкой;
впрочем, мне ли одной?..
Город, ты всё же отчим; не кровный мне.
Я к тебе не хочу.
И за прищур твой сонный неровными
я стихами плачу.
19
Откуда взялся этот соль-диез,
пронзивший плотный дым, восход и реку?
По праву «своего» он в уши влез
заведомо больному человеку…
Он острый, как корейская еда
в больших лотках на полнобрюхом рынке;
он синий, как хинганская гряда,
неровный, как щербина на пластинке.
Он громкий и нарочный, как «ура»
на площади у дома профсоюзов;
он липкий, как июльская жара,
он – доза в память, как спектакли ТЮЗа…
Я псих, наверно. Да, я шут и псих;
пора сливать пассажи из поддона.
…А соль-диез – проклятие больных,
настраивавших жизнь по камертону.
20
чукоткаstyle
Природа здесь всегда
вынашивает лето
(так женщина растит в себе дитя),
чтоб к тундре мог припасть,
причмокивая цветом,
июль, от удовольствия кряхтя.
Тебе здесь ясно всё;
ты ладишь с этим миром —
чтоб сшить накидку из кишок моржа,
чтоб сделать каютак3,
и лезвие для женского ножа.
Флейтовый свист крыла
птиц светлыми ночами;
лов корюшки сквозь ледяную сталь;
в блестящих щёлках глаз —
прощанье на причале,
и вечная, как мерзлота, печаль.
…Но где ты видел, чтоб
так небеса синели?
чтоб так в лиман вмерзали корабли?..
…Ты думал, что прилёг
на краешек постели,
а вышло, что на краешек земли.
21
Уезжаю. Просто чтоб уехать.
Вытянуть хребет свой на восток.
Полдороги по-китайски шпрехать
и с лапшою сёрбать кипяток.
Дед-попутчик перца в миску кинет,
чаю с хризантемой мне нальёт
и Россию, как занозу, вынет…
Только жизнь обратно запихнёт.
С дырочкой монету дай мне, птица
райская с рубахи расписной.
Лао, цзынь!..
В провинции родиться.
Через всю страну проволочиться.
И остаться с этою страной.
22
Гуляли ветры плутовские,
и на берёзе, хохоча,
качались духи городские
и ждали первого луча.
У них балы в такую пору,
когда их выдует из стен,
и Корф имеет в карты фору,
и наливает граф N.N.
И Унтербергер с эполета
сдувает тополиный пух…
Гуляй, хабаровское лето —
амурских волн шальной пастух.
23
Распласталось на городе лето:
белый пух тополей лезет в рот,
горожанин почти не одетый
с горожанкой такой же идет.
Вдоль по улицам – квасы и морсы,
кукуруза, пян-се и пломбир,
обмелевший Амур чешет косы —
окосел наш восточный фронтир.
Птицы квёлые ходят ногами —
видишь, голубь в асфальте увяз?
Восхищается кто-то югами,
только юг этот – вот он, у нас.
Вместо моря – Амур; так же жарко;
в пот бросает медведя с герба…
Не придумала лучше подарка
добрым хабаретянам судьба.
Пусть мошк`а с духотой правят краем,
но, тарифы и цены кляня,
всё равно мы туризм развиваем
и гостей зовем к нам в ебеня.