Письмо III


Дорогой Юстус!


У нас есть новости: на сей раз речь пойдет не об Иоанне сыне Захарии. Другой Человек затмил его славу. Если раньше люди тянулись на Иордан, то теперь они тянутся за Пришельцем из Галилеи, который прибыл в город в обществе Своих братьев и друзей. Они называют Его пророком, хотя Он ничего не предсказывает. Пророки покоряли сердца царей, сотрясали троны и Храм, а Этот не взывает ни к Синедриону, ни к царю (в этом надо отдать Ему справедливость, ибо только глупец может считать царем распутника из Тивериады). Он словно находится в вечном странствии, беседует с амхаарцами и со всяким сбродом, среди которого немало блудниц, мытарей и нищих. Он не требует уважения к Своим проповедям и учит, усевшись прямо под деревом на обочине дороги или на обломке скалы, лишь бы была тень. О чем Он говорит? Пока я сам Его не услышал, я не смог бы тебе ответить. Его речи всякий понимает по-своему. Для одних – это нечто невразумительное, для других – чересчур мудреное; кто-то упрекает Его в излишней простоте, а кто-то, наоборот, в чрезмерной замысловатости, некоторых Его слова раздражают, а некоторых трогают и даже воодушевляют. Но все сошлись на том, что говорит Он хорошо, Его складная речь мелодична и напевна, однако за приятным голосом и мягкими словами чувствуется скрытая сила. Если с Ним пытаются спорить, Он тотчас вспыхивает и мечет словами, будто молниями. Люди утверждают, что им не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь так говорил. Из всего, что мне о Нем рассказывали, я решил, что Он – один из учеников Гиллеля, развивающий идеи Своего учителя. Он действительно несколько раз высказывал мысль, которую любил повторять Гиллель: если хочешь получать добро – в первую очередь твори его сам. Впрочем, я быстро убедился, что Он не ученик Гиллеля. Тот, будучи истинным фарисеем, учил прежде всего с помощью толкования Священного Писания. Этот же говорит дерзко и отнюдь не всегда ссылается на Писание. В Нем есть что-то от пророка: вот это чувство независимости. Впрочем, Он и не мог знать Гиллеля, потому что Он – моего возраста, а, возможно, и моложе.

Потом я думал, что, может быть, Он – ученик Иоанна, потому что Он тоже крестит. Но оказалось, что крестил не Он, а Его ученики, да и те уже давно этого не делают. Нет, Он не ученик Иоанна, в противном случае, Он был бы учеником неблагодарным, ибо Он погасил славу Своего учителя одним дуновением, как гасят светильник. Потоки людей, стекавшиеся к Вифаваре, пересохли, как Кедрон в месяце Ияр. Может, поэтому Иоанн покинул устье Иордана и отправился в Тивериаду, где, стоя перед дворцом, он сыпет проклятия на голову тетрарха. Первым, кого встретил Антипа после своего возвращения из Рима, был пророк, предрекающий ему позорную смерть в далеких западных землях в наказание за кровосмесительный грех. Другой бы либо смирился, либо приказал изгнать зловещего пророка обратно в пустыню. Однако Антипа колеблется. Говорят, он сидит, прижавшись к Иродиаде, и трясется от страха перед предсказаниями. И такой хочет, чтобы римляне отдали Иудею под его власть!

Возвращаюсь к пророку из Галилеи. Его зовут Иешуа – Иисус. Имя такое же дерзкое, как Его речи. Я так и не смог узнать, как зовут Его отца, Сам Он никогда его не упоминает. Говоря о Себе, Он называет Себя странно: Сын Человеческий. Как будто все мы не вышли из лона женщины! Раньше Он был плотником в Назарете – местечке, пользующемся дурной славой даже среди галилеян. Он строгал столы, стулья, табуретки, сохи, ставил дома. Говорят, Он был неплохим ремесленником. Неожиданно бросив все это, Он пошел проповедовать, хотя мог бы вполне прилично существовать на честно заработанные деньги. Но Он предпочел стать бродягой, живущим на подаяние. Странно, не правда ли? Обычно с годами даже человек, переживший бурную молодость, все больше стремится к спокойной обеспеченной жизни. А Он, достигнув зрелости, наоборот, сменил тихую устойчивую жизнь на неверное и полное опасностей существование.

Что еще тебе о Нем рассказать? Он не постится, не пренебрегает вином. Зато творит чудеса, что и обеспечило Ему великое множество почитателей. Можно не верить трем четвертям того, что о Нем болтают, но невозможно и всего отрицать. Я сам беседовал с теми, кого Он излечил от горячки единственным прикосновением, кому Он вернул зрение и заживил нарывы. Тебя, по-видимому, удивляет, что я общаюсь с людьми, которые прибегают к магическим фокусам Галилеянина. К сожалению, болезнь Руфи сделала меня таковым. Не хочу даже упоминать об этом. К чему? Если бы хоть что-то изменилось… Не изменилось, однако, ничего. Скорее, наоборот, каждый день приносит новую напасть. Болезнь безудержно катится под гору, как повозка без управы. Что может ее остановить, если с каждым днем тело все больше слабеет? Последний врач, перед тем как окончательно исчезнуть, сказал мне с притворным воодушевлением: «Будем верить в силу молодости! Молодость творит чудеса…» Ты ведь понимаешь, что означает подобное утешение. Если бы даже молодость и была таким лекарством, то с каждым днем его ценность уменьшается. Ведь не молодость пожирает болезнь, а болезнь пожирает молодость. Повозка катится все быстрее, и, может статься, будет так катиться еще очень долго… Мне следовало бы добавить – к счастью… Но я не могу заставить себя это произнести. Я уже писал тебе, что я – как город, который сдался врагу, а тот не принимает поражения и вынуждает бороться дальше…

Мне очень стыдно, но, чтобы покончить с этим мучением, я готов идти к Галилеянину и просить Его о помощи. Не осуждай меня, Юстус! Мне рассказывали, что у Себя в Галилее Он сотворил неслыханное чудо. Это было в Кане, маленьком городишке, расположенном высоко над берегом Геннисаретского озера; галилейские молодожены любят справлять там свадьбы. Он как раз попал на один из таких праздников, и Его пригласили присоединиться к пиру. В этом Он весь! Он отправился пить вино и есть медовые лепешки с галилейскими мужиками, у которых, как тебе известно, нравы весьма просты, и они всегда расположены к пьянству и драке. Разве можно сохранять чистоту, общаясь с подобными людьми? Понятно, что там никто не заботится о молитвах, постах и должном омовении сосудов. Гости сначала пьют до отвала, потом пляшут до седьмого пота, и орут песни, и, наконец, тискают по углам девок. Фарисей никогда не затесался бы в подобную компанию. Мы существуем для того, чтобы показывать амхаарцам надлежащий пример, а не поощрять их распущенность. Мало того, что Галилеянин пребывал бок о бок с такими людьми: когда у тех исчерпался запас питья, Он претворил в вино простую воду! Если это чудо действительно произошло, то можно утверждать, что бесценный дар оказался в безответственных руках. Пророк должен отличаться возвышенностью устремлений, не правда ли? Позволительно давать голодным хлеб, но не вино! Мои слуги всякий день выносят нищим корзину хлеба, и мой управляющий недавно подсчитал, что если ежедневно давать по два ломтя хлеба каждому правоверному еврею в Иудее и Галилее, а также диаспоре, то моего состояния хватило бы ровно на три дня подобного расточительства! Что было бы, если вместо хлеба и призыва к молитве я стал бы давать каждому кувшин вина и поощрять его к гулянкам? Необдуманная милостыня делает нищих легкомысленными.

Следовало бы оценить Его поступок еще и с другой стороны. Ради первых встречных Он превратил в вино огромные чаны с водой, и все ради того, чтобы они могли нализаться вволю в вихре пьяного разгула. А что Он сделал для тех, которые не попались Ему навстречу? Разве не долг Его, обладающего таким великим даром, искать наиболее достойных? Разве не было бы более справедливым, например, вылечить мою Руфь, чем заливать вином (по слухам, кстати, превосходным!) дом какого-то галилейского мужичонки? Пусть бы лучше Он вылечил Руфь… Я бы уж сумел отблагодарить Его.

Перед Праздниками Он прибыл в город, и я решил встретиться с Ним. Выяснив, что Он проводит время в притворе Соломона в обществе учеников и слушателей, я двинулся в том направлении. Он действительно находился там, окруженный толпой народа. От этого сборища несет чесноком, луком и прогорклым оливковым маслом. Там толклись только одни амхаарцы: крестьяне, мелкие торговцы, ремесленники. Вся эта братия громко галдела на вульгарном галилейском наречии. Я шел медленно, притворяясь погруженным в свои мысли, но на самом деле с любопытством осматривался из-под надвинутого на лоб тюрбана. И – клянусь бородой Моисея! – сейчас я скажу тебе, кто Этот Галилеянин: Тот Самый высокий Человек, которого с таким пылом приветствовал Иоанн, а потом крестил в Иордане! Я уверен, что не ошибаюсь: это лицо нельзя забыть. Я тебе говорил уже: лицо Человека… Я понимаю, что это ничего не описывает, но я не могу подобрать другого определения. Каков Он из себя? Высокого роста, прекрасно сложен, весь Его облик бесконечно гармоничен… Нет, это все не то… Его лицо чрезвычайно подходит ко всему Его облику, голосу, словам; оно спокойно, но не безжизненно. Напротив, я бы даже сказал, что в нем слишком много жизни. Только опять-таки слово «слишком» здесь неприменимо. В этом лице нет ничего, что было бы «слишком» – ни слишком много, ни слишком мало. Это как бы образец человеческого лица, такими должны быть человеческие лица. Все эти омерзительные греческие скульпторы, которых понавез сюда Антипа, были бы, наверняка, счастливы, если бы Он согласился служить им образцом: они понаделали бы с Него статуй для цирка в Кесарии. Только вряд ли даже самый талантливый из этих бесстыжих сумел бы перенести это лицо в камень. Его выразительность несводима к чему-то простому, что можно охватить единым взглядом. В любом другом лице существует какая-то преобладающая черта. Если бы, к примеру, я захотел изобразить тебя (прости мне эту безбожную фантазию!), то прежде всего я выделил бы лоб мыслителя над сведенными в раздумье бровями. Остальное было бы не так важно. Но в лице Галилеянина значительна каждая черта. Его лоб мыслит, Его губы… Его губы любят. Иначе я не умею этого выразить. Тонкие губы в обрамлении бороды неизменно выражают любовь, неважно, говорят они что-то или остаются неподвижны; так же, как и глаза, – черные, как бездонный колодец, который влечет и искушает своей глубиной. Я не буду больше пытаться описать Его. Все равно с моих слов ты не сумеешь себе Его представить. Мое стило беспомощно скользит по табличке. Я мог бы забросать тебя тысячами Его описаний, но все мои попытки увязать их в единый образ остаются тщетны.

Итак, я проходил мимо Него, а Он в это время говорил что-то окружившим Его людям. Изобразив минутную заинтересованность, я приостановился рядом с ними. Он не обратил на меня никакого внимания и продолжал учить горячо и убежденно, подкрепляя Свои слова жестами: «Приблизилось Царство Небесное…» Я не выдержал:

– Что Ты называешь Царством, Равви?

Только из вежливости я назвал Его так. Бросив на меня быстрый взгляд, Он, не задумываясь, ответил:

– Пророки до Иоанна провозглашали Закон. Кто его знает, тот знает о Царстве; кто его отрицает, то ничего не знает. Закон остается. Земля и небо прейдут, но не отменится ни одна буква Закона.

Он весь в этих словах! Он говорит вроде бы и просто, на грубом языке амхаарцев, Его речи кажутся ясными и до наивности простыми, их глубина не в словах, а в том, что открывается за ними. Слова эти вспыхивают и не гаснут. Как будто ты спускаешься с факелом в пещеру: идешь-идешь, а перед тобой впереди мелькают все новые и новые повороты. Пророки, Закон, Царство… Откуда Этот Плотник из маленького селения так хорошо знает Писание? Между тем, Он продолжал учить. А ведь умен! Тотчас умеет сложить притчу:

– Был царь, который захотел взять жену брата своего. Свою собственную жену он отослал к ее отцу и велел сказать: «Мне не нравится твоя дочь. Она плохо поет и не заботится о моей радости. Она сварлива, язык у нее, как помело. К тому же я не получил от тебя достаточно богатого приданого. Забери ее обратно». Но отец отвергнутой жены разгневался и велел послам сказать царю так: «Ты плохо поступил. Ты ведь знал, кого берешь, когда женился на моей дочери, и она не была тебе плохой женой, пока тебе не приглянулась жена брата твоего. А так ты к одному беззаконию прибавляешь другое. Верни моей дочери свою милость и отошли твоему брату его жену, пока мы оба не собрали войско да не наказали тебя каждый за свою женщину, а твое царство не отдали бы кому-нибудь другому». Ибо говорю вам: кто оставит жену свою, чтобы взять другую, тот прелюбодействует; кто женится на разведенной, тот тоже прелюбодействует.

За этими словами скрывается бездна. С одной стороны, Он вроде бы намекает на спор Антипы и Ареты, но потом мысль Его словно отрывается от земли и взмывает вверх. Вот, скажем, царство, которое по Его притче «получит другой», и упомянутое Им перед этим Царство, которое «приблизилось», – это разные вещи? Мне хотелось спросить Его об этом, но я уже отошел от них, так как, по моим понятиям, не пристало человеку моего положения толкаться среди амхаарцев. Однако должен признаться, что я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил так, как Он.

«А что, если Он сумеет вылечить Руфь?» – размышлял я, в то же время сопротивляясь собственным мыслям. Я уже писал тебе когда-то, что эта болезнь словно стала моим горбом. Исчезни она – жизнь станет неправдоподобно легка. Порой я думаю, что тогда мне уже ничто не помешало бы быть счастливым. А в другой раз мне сдается, что если бы эта беда ушла, то ей на смену пришли бы другие, которые она временно собой заслонила. Возможно, в один прекрасный день я бы подумал, что лучше болезнь Руфи, чем… Нет, это немыслимо! Нет ничего страшнее этой болезни!

Я не могу противиться желанию обратиться к Нему. Хотя, разумеется, мне претит мысль обтираться в толпе нечистых. Проще всего было послать за Ним и пригласить Его к себе, но и этого мне хотелось бы избежать. В Великом Совете и в Синедрионе о галилейском Пророке говорят с презрением. Что бы они подумали, если бы я привел Его к себе? Я стал бы всеобщим посмешищем. Это могли бы расценить как оскверняющий меня поступок. Поэтому мне пришло в голову встретиться с Ним тайно, под покровом ночи. Проблема состояла только в том, что неизвестно, где Его искать. Он ведь, как птица, каждую ночь коротающая на разных ветках. Так что сначала следовало бы с Ним договориться. Только как к Нему подступиться? Он ни минуты не бывает один, Его вечно окружает толпа; даже когда Он ест и пьет, при Нем все равно остаются ученики.

Однако через пару дней подвернулся удобный случай. Среди учеников Пророка я вдруг увидел знакомое лицо: это незначительный человечек, мелкий купчик родом из Кариота. Пару раз мне случалось что-то покупать в его лавчонке, и я имел возможность с ним поговорить. Человек он неглупый и, несмотря на молодость, уже вполне пообтесанный. Внешность у него скорее отталкивающая: маленький, тщедушный, вечно подкашливающий, со скользкими, потными, вертлявыми ручками. Торговля у него шла плохо, впрочем, кто в Везефе в состоянии конкурировать с левитами, которые пускают в оборот золото Анании и его сыновей? Кредиторы отняли у него все. Я думал, что он куда-то пропал, а он между тем объявился около Пророка: ходит за Ним следом, внимает Ему, а когда народ начинает уж очень толкаться, наводит порядок с таким видом, будто он и есть самое доверенное лицо Учителя. Мне удалось залучить его в сторонку. Его мокрая ладонь юрко схватила пару сиклей, которые я ему сунул, – и он обещал устроить мне ночью встречу с Пророком.

Вчера он прибежал ко мне с известием, что Галилеянин будет ночевать в маленьком домике в Офеле, и если я приду перед второй стражей, то смогу с Ним побеседовать. Все это было малопривлекательно: Офел – место, где селится всякая шваль, и углубляться ночью в этот лабиринт вонючих мазанок далеко небезопасно. В то же время я понимал, что это единственная возможность поговорить с Учителем, не поднимая шума. В глубине души я негодовал, что я, один из самых уважаемых людей в Иудее, член Синедриона и Великого Совета фарисеев, вынужден тайком встречаться с Пророком амхаарцев. Но выбора не было. Меня неотступно преследовало лицо Руфи, становящееся с каждый днем все бледнее, ее черные брови, сведенные в гримасу боли.

Вечером, завернувшись в черную симлу, я вышел из дома. Почти полная луна освещала город тусклым светом, ее то и дело закрывали тучи, быстро несущиеся по небу; было очень ветрено. Меня сопровождали двое слуг, вооруженные мечами и палками. Мы спускались по лестнице в черное подземелье нижнего города. Над нами раскинулись арки водопровода. Оставив наверху богатый квартал, мы сходили в бездну – в мрачное скопище глиняных конур. Здесь живут распоследние бедняки, а во время Праздников тут останавливаются богомольцы, которые не могут себе позволить ничего более приличного. Сейчас Праздники уже кончились, и паломники разъехались, оставив после себя груды мусора и навозные кучи. Повсюду стоит отвратительная вонь, из черных дверных проемов несет смрадом и нищетой. Наши шаги гулко раздавались в тишине, прерываемой только храпением, которое слышалось из каждого угла.

Мы, наверное, так бы и не нашли дом этого Фегиэла, в котором находился Галилеянин, если бы на звук наших шагов из какой-то черной дыры не вынырнул мой Иуда. Он, по-видимому, поджидал нас.

– Сюда, равви, сюда, – говорил он. – Осторожно, здесь можно вывихнуть ногу.

Мы начали карабкаться по разваливающимся ступенькам, шли через какие-то гадкие закоулки мимо омерзительно загаженных стен. Тучи снова заслонили луну, ветер усилился и гулко завывал в тесных улочках. Я чувствовал, как, по мере погружения в самую сердцевину этих трущоб, во мне нарастает тревога. Я даже не представлял себе, что в Иерусалиме, почти у подножия Храма, существует подобное вместилище всяческой скверны. До сих пор я был знаком с Нижним городом только в пределах дороги, ведущей от Ксистуса до царских гробниц, Силоамской купальни и ворот Источника. Иуда уводил нас все дальше, ловко и проворно, как крыса, шныряя среди развалин. Он знает тут каждый закоулок. В темноте казалось, что дома и домишки громоздятся один над другим, напоминая силуэты людей, взбирающихся на гору по трупам товарищей. Нас то и дело обдавало тошнотворным запахом вони.

Наконец, около какой-то наполовину высохшей смоковницы, скрипящей под резкими порывами ветра, Иуда остановился. Перед нами была стена, в стене – низкая дверь. Он знЈком приказал нам ждать, а сам проскользнул вовнутрь. Дерево тряслось, и шелест его засохших листьев походил на звон маленьких монеток. Мне было холодно, несмотря на плотный плащ, и я чувствовал, что меня бьет озноб. Мои люди тоже тревожно оглядывались по сторонам. Я подумал, что место, в котором мы оказались, пугает их ничуть не меньше. Из темноты до меня донесся голос Иуды:

– Иди сюда, равви. Учитель не спит, Он согласен поговорить с тобой. Пусть твои люди подождут.

Я неохотно расстался с моими провожатыми. Вслепую выставив вперед руки, я ступил в темноту. Иуда протянул мне руку и повел меня за собой. Это было что-то наподобие вытянутого коридора, который показался мне бесконечным. За стенами шумел ветер, сюда он не проникал, и я только слышал его протяжный свист.

Коридор вдруг кончился, а вместе с ним и темнота: я неожиданно оказался в маленькой комнатке, освещенной светильником. Тут помещались две скамьи и еще какой-то убогий скарб. В глубине было окно, закрытое ставней, которой ветер хлопал так, словно силился оторвать ее. На одной из скамей, подперев лицо руками, задумчиво сидел Галилеянин. На фоне освещенной стены отчетливо выделялся Его профиль – резкий, твердый, почти угловатый, и в то же время удивительно мягко обрисованный: удлиненный нос с выразительными ноздрями, нежные тонкие губы, решительный подбородок. И глаза, переливающиеся всеми оттенками участия и сострадания. Но вот опять дразнящее разногласие: пожалуй, Его можно назвать красивым, при этом красота Его лишена всяческой изнеженности; но если глаза Его только ласкают, то губы таят способность повелевать и свидетельствуют о силе и несгибаемой воле. Может, это жажда власти? Не похоже… Страсть к власти вспыхивает и полыхает, подобно пожару, но под этим огнем обычно скрывается слабость. Честолюбие, как правило, бывает более выносливым, но, по мере приближения к цели, и оно лишает человека равновесия и покоя. Он тоже способен возжелать чего-то до страсти, однако Он никогда не потянется к предмету Своих желаний нетерпеливой рукой. Самое сильное искушение не сделает Его тираном.

Я остановился на пороге, нерешительно щурясь. Меня охватила робость. Пусть тебя это не удивляет. Возможно, Он самый обыкновенный амхаарец, но умеет смотреть, как власть имеющий. Он поднял на меня взгляд: вовсе не грозный, а спокойный, мягкий и удивительно проницательный. Когда Он смотрит на меня так – кажется, что Он все про меня знает и видит меня насквозь, поэтому слова излишни. Иуда исчез, мы были одни в пустой комнате. Вдруг Он улыбнулся, и Его улыбка была подобна свету солнца, которое очищает небо и разгоняет уныние. Я тоже ответил Ему улыбкой, потом шагнул вперед и, желая быть учтивым, произнес:

– Здравствуй, милостивый Равви…

Спокойным жестом Он указал мне место на скамье рядом с Собой.

– Почему ты называешь Меня милостивым? – спросил Он. – Только Всевышний милостив.

Его вопрос мог означать только одно: «Так ты считаешь Меня посланником Всевышнего или, как говорят Мои враги, орудием сатаны?» Я заколебался. Что, в сущности, я знаю о Нем? Но я понял, что, если не выкажу Ему почтения, то закрою всякий путь для помощи Руфи, которую я рассчитывал получить от Него. Впрочем, хоть Он вовсе и не грозен на вид, совсем нелегко сказать Ему в глаза: «Ты – слуга Велиала…» И я произнес:

– Я верую, Равви, что Ты пришел от Него, ибо никто не творит тех знамений, которые Ты творишь, без помощи Божьей…

Я присел на скамью и ждал, что Он ответит. Он вперил в меня пристальный взгляд. Я дал бы голову на отсечение, что Он знал, с чем я к Нему пришел. Потом Он спокойно сказал:

– Веруешь… Так знай: кто хочет увидеть Царство, тот должен родиться заново. Совсем заново.

Я задумался. Этот Человек говорит о Царстве и о Себе так, как будто эти вещи означают одно и то же. Как если бы Он был не только провозвестником или проводником в это Царство, но самим Царством. Но что же это за Царство, которого, собственно говоря, не существует, раз его нельзя увидеть? Нужно в другой раз родиться? Эта мысль показалась мне смешной. Родиться заново? Что это означает? Человек должен умереть и снова вернуться в мир? Или, может, старик должен превратиться в младенца и снова войти в утробу своей матери? Последнее соображение я высказал вслух и не без доли скептицизма. Ореол Пророка сразу потускнел в моих глазах. Он всегда так: то горячо разъясняет, а то будто вдруг отдаляется, и тогда все сразу обращается в бессмыслицу. Я еще раз повторю тебе мое открытие: Он мог бы быть тираном, но Он не хочет им быть…

Едва успев произнести последнюю реплику, я почувствовал, что слова мои прозвучали как-то фальшиво, словно не в такт. Казалось, Он не заметил этого и продолжал говорить со всей серьезностью:

– Знай, если кто не родится от воды и Духа, тот не сможет войти в Царство. Рожденное от плоти есть плоть. Ты прав: старик не может вернуться в утробу матери своей. Но можно родиться от Духа, и так происходит в веках. Слышишь этот ветер?

Белой выразительной рукой, все еще хранящей следы тяжелой работы, Он указал на дрожащую от ветра ставню.

– Шум слышишь, а не видишь его. Не знаешь, откуда приходит и куда уходит, а ведь знаешь, Кто держит ветер в руке Своей и велит ему дуть. Так и с тем, кто возродился от Духа: он и не ведал этого, а свершилось.

– Как, – воскликнул я, – как свершилось?

– И этого не знаешь? – спросил Он с мягкой иронией. – Ты, учитель Израилев, знаток Писания, создатель аггад?

Он снова заговорил серьезно:

– Знай, что Я говорю вам о том, что знаю, и свидетельствую, о том, что видел. А вы не верите Мне… Найду ли Я когда-нибудь веру на земле?

Теперь в Его словах зазвучали боль и сомнение. Его руки, воздетые при восклицании, безвольно упали, губы распустились, придавая лицу выражение горестной мольбы. В какое-то мгновение мне показалось, что передо мной нищий, выставляющий свою нищету напоказ прохожим. Казалось бы, Его слова были обращены ко мне, но помимо меня Он бросал их в темный невидимый за стенами комнаты город, в огромный мир:

– Я говорю вам о земном, и вы не верите. Как поверите, если буду говорить вам о небесном? Никто не восходил на небо, как только сошедший с небес Сын Человеческий, Сущий на небесах.

Я почувствовал дрожь. О, эта бездна за каждым Его словом! Не со мной Он говорил, и не на меня Он смотрел. Его взгляд был устремлен в бесконечность, а спокойный звучный голос с каждым словом набирал силу. Словно это был вызов, брошенный кому-то невидимому, завершение таинственного спора. Я робко, украдкой взглянул Ему в лицо, так и не разумея, о чем Он говорит. Да и кто бы понял? Его мысль не вмещается в слово… Так говорит либо мудрец, либо безумец… Родиться заново? Как? Значит ли это, что нужно что-то познать? Понять? Открыть? О чем Он говорит? Я только одно чувствовал: до чего глупо было мое замечание о старике, который должен превратиться в младенца. Он-то, по видимости, подразумевал некую великую духовную тайну. Может, Он принадлежит к секте ессеев? Или Ему открылся доступ к великой мистерии духа?

– Однако, – продолжал Галилеянин, – надо, чтобы сначала Он был вознесен, как Моисей вознес медного змея в пустыне у подножия горы Гаризим. Всякий, кто на Него взглянет и уверует, – не погибнет, а родится для вечности. Ибо так возлюбил Бог мир, что послал в него Сына Своего единородного. Не судить мир послал Его, а нести милосердие и любовь. Не обвинять и карать, а спасать и прощать. Кто отвратится от Него, тот сам себя погубит. Кто придет к Нему – тот будет спасен.

Не знаю, долго ли Он так говорил: я утратил ощущение времени. Я не отвечал, а только молча внимал Его словам, окончательно перестав понимать их смысл. Тем не менее во мне зародилась уверенность, что, возможно, тайна, о которой Он говорил, – величайшая из всех тайн мира. Я по-прежнему не имел понятия, в чем она заключается, я чувствовал только ее значительность. Чудеса и Царство… между ними существует какая-то связь. Царство приходит с чудесами, а самое большое чудо – милосердие… Мало сказать «милосердие»; если правильно понимать Его слова, то «милосердие» даже частично не передает истинного значения этого свойства Всевышнего. Если уж Всемогущий – милосерд, то Он должен быть и самым справедливым. Допустим, можно быть абсолютно справедливым, но что значит быть милосердным? Справедливость знает свою меру. У «милосердия» такой меры нет. Истинная справедливость – одна, в то время как Милосердие неизмеримо и безгранично.

Скамья подо мной дрожала, и мне казалось, что глинобитный пол уходит у меня из-под ног. Этот разговор расколол мир пополам: до этого я был человеком уравновешенным, с прочными взглядами на жизнь, чуждый сомнениям; теперь – я ни в чем не уверен. В меня вселилось какое-то беспокойство; все вокруг рассыпалось. Наверное, нечто подобное переживают умирающие: им кажется, что это не они покидают мир, а мир спадает у них с плеч и рассыпается, как свалявшийся, изъеденный молью плащ…

Я вздрогнул, когда Он поднялся со скамьи. Порывистым шагом Он подошел к окну, отодвинул задвижку, толкнул ставню, и она со скрипом отворилась. В комнату ворвался утренний свет, порыв ветра затушил догорающий огонек светильника.

– Свет пришел в мир, – сказал Он. В первую секунду я подумал, что Он говорит о занявшемся дне. Но Он имел в виду нечто большее.

– Люди боятся света и лучше чувствуют себя во тьме, которая скрывает их злые дела. Свет манит их, но они отворачиваются от него. Солнце ищет их, но они выбирают тень.

Он закрыл лицо руками, постоял так с минуту, потом оперся об оконную раму. За окном была зелено-белая стена Офела, отливающая на солнце. Затихающий ветер шевелил ветви деревьев. Силуэт Человека с раскинутыми руками казался пересечением двух путей. Сверху со стороны Храма доносился стеклянный звон серебряных труб, которыми левиты приветствовали новый день.

Он так и не повернулся ко мне, все продолжая стоять, как верный, читающий молитву. Потом произнес тихо:

– В дне только двенадцать часов. Потом… – я снова почувствовал боль в Его словах, – потом… высоко… высоко… чтобы все…

Вскоре я ушел. Я ничего не сказал Ему о Руфи. Не смог…

Однако, оказавшись дома, я немедленно пожалел об этом. Здесь все утрачивает смысл по сравнению с ее болезнью. Это словно заноза в ноге, поначалу она просто мешает, а потом становится проклятьем. Я упустил случай… Что дал мне этот разговор? Я наслушался бессмысленных, а скорее всего, попросту безумных речей. К примеру, узнал, что я должен родиться заново… И это все! Какая связь между этим странным советом и здоровьем Руфи?

Я заканчиваю это письмо, глядя на ее ужасающе бледное лицо. О, Юстус! Отчего все так? Ведь я человек, способный превзойти многих в вознесении хвалы Предвечному. Иные не хотят Ему служить, а я неустанно служу всей своей жизнью, в которой нет ничего, что не имело бы отношения к этому служению. А вместо поощрения Он наслал на меня эту болезнь, которая медленно, день за днем раздавливает меня. Вместо врагов Он поражает самых ревностных Своих служителей. Чудо милосердия, о котором говорил Галилеянин… разве это не ужасающая издевка? Так что, Юстус, совсем не помог мне этот разговор. Сдается мне даже, что после него мое отчаяние возросло еще больше, особенно после всего того, что Он сказал. До этого еще можно было как-то примириться с миром, а теперь – нет! Нет!

Загрузка...