Глава 2 Писатель и комиссар
Время – весна 1937 г., место действия – Испания. На фотографии виден некогда элегантный черный седан, что-то вроде четырехдверного Dodge выпуска 1934 г., изрешеченный вражеским истребителем. Теперь это была груда металла со спущенным колесом, выбитым ветровым стеклом и фарой, вывалившейся из гнезда. Капот отсутствовал, он валялся на земле рядом с автомобилем. Распахнутая дверь говорила о том, что пассажиры успели выпрыгнуть. Их было двое – Хемингуэй и голландский коммунист Йорис Ивенс. Теперь они, оставшиеся чудесным образом целыми и невредимыми, позировали фотографу на фоне разбитой машины.
На протяжении большей части своей жизни Хемингуэю нравилось ходить по краю и рисковать. Однако по выражению его лица можно понять, что на этот раз смерть была совсем рядом. Его губы сжаты, руки засунуты в карманы длинного застегнутого не до конца рыжевато-коричневого плаща с поднятым воротником. На голове – небольшой черный берет. Хотя его глаза кажутся полузакрытыми, заметно, что писатель все же смотрит в сторону фотоаппарата. А вот стоящий рядом с ним Ивенс уставился прямо в объектив. Как и на Хемингуэе, на нем черный берет и зимнее пальто, однако оно распахнуто, а левая рука – в кармане брюк. На его лице какое-то подобие улыбки, почти удовлетворенное выражение, словно говорящее, что жизнь продолжается, несмотря на воздушный налет[39].
Хемингуэй отправился в Испанию в 1937 г., чтобы писать о гражданской войне, которая началась там летом 1936 г. Базовый политический расклад был простым, по крайней мере вначале: кучка реакционных генералов, включая Франсиско Франко, возглавила националистический мятеж против законно избранного республиканского правительства. В стране существовала реальная демократия. Но, с точки зрения таких, как Франко, республика имела два серьезных изъяна: ею фактически невозможно было править, и многочисленные ее сторонники слишком сильно толкали страну влево. Разлом очень быстро стал таким же глубоким, как и в других местах в первой половине XX в., когда крупные землевладельцы, военные и представители католической церкви объединились против разношерстных групп слева от центра – социалистов, коммунистов, тред-юнионистов и анархистов, у каждой из которых были свои цели.
Ситуация осложнилась, когда в нее вмешались три иностранных государства. Если западные демократические государства оставались в стороне, то Гитлер и Муссолини поддержали Франко, предоставив ему оружие, советников и живую силу. Сталин принял сторону Республики, чтобы улучшить свои отношения с европейскими левыми и отвлечь внимание от кровавых чисток у себя в стране. В результате осенью 1936 г. Советы стали оказывать такую же помощь, как и Гитлер с Муссолини, разве что они посылали не так много техники и бойцов и делали упор на советниках и работниках спецслужб. Среди последних был человек, который называл себя Александром Орловым[40].
Ставший прообразом одного из второстепенных персонажей в романе «По ком звонит колокол», Орлов имел безупречную для большевика характеристику. Его жизнь была полностью посвящена революционной борьбе. Во время гражданской войны в России он беззаветно сражался с белыми, которые хотели уничтожить новый режим. В 1920-е гг. Орлов стал одним из первых членов организации, которая впоследствии превратилась в НКВД, а потом в КГБ. Обладая врожденными способностями к языкам и юридическим образованием, он не испытывал затруднений во время работы в Западной Европе в отличие от многих своих коллег, которым не удавалось избавиться от провинциальных привычек и манер российских чиновников. На сохранившихся фотографиях Орлов выглядит как плотно сбитый человек с короткими темными волосами и тщательно подстриженными, почти гитлеровскими усами. Его глаза не выражают никаких эмоций. Он вообще редко улыбался.
В 1930-х гг. Орлов вел необычайно плодотворную деятельность в Западной Европе. Среди его достижений – помощь в создании советской разведсети, в том числе так называемой кембриджской пятерки в составе Кима Филби и других выходцев из британской элиты, использовавших свою безупречную репутацию для проникновения в высшие круги правительства Великобритании[41]. В послужном списке у Орлова были также командировка в Соединенные Штаты и работа на руководящий состав аппарата Кремля, где Сталин, который принимал окончательные кадровые решения, наверняка должен был знать его.
НКВД направил Орлова в Испанию в августе 1936 г. с четким заданием. Одной из главных задач была разведывательная и вооруженная поддержка Республики, которая включала в себя подготовку антифашистских добровольческих формирований. Орлов помогал наращивать советское присутствие в Испании, а также влияние Коммунистической партии Испании. Постепенно правительство Испании превращалось в подконтрольный Советам орган. Одновременно НКВД развернуло безжалостные репрессии против местных «троцкистов» (т. е. против тех, у кого были связи с главным соперником Сталина, изгнанным из России Львом Троцким). НКВД в Испании начал преследовать всех, независимо от национальности, кто казался неблагонадежным или мог стать неблагонадежным в будущем. Целью могла стать любая испанская политическая группа вроде анархистов или ультралевых, если она имела собственное, несталинистское видение будущего.
Тем, кто попадал под подозрение, грозил арест, допрос, пытки и расстрел нередко в одном из собственных объектов резидентуры. Английский скульптор Джейсон Герни, идеалист с левым уклоном, отправившийся в Испанию воевать за Республику, очень быстро своими глазами увидел то, о чем «знали все»: практически всегда «где-нибудь поблизости находилась тюрьма и допросный центр» НКВД. При «малейшем намеке на подрывную работу или “троцкизм”, под которым могло пониматься все что угодно, человек исчезал навсегда»[42]. Как минимум в одном из таких центров в Испании имелся собственный крематорий[43]. НКВД мог заманить троцкиста к себе под каким-нибудь предлогом, допросить его, убить и кремировать, не оставляя никаких следов.
Если такая параноидальная практика была осмысленной, то в краткосрочной перспективе ее цель заключалась в укреплении Республики за счет сплочения сторонников, а в долгосрочной – в превращении Испании в марионетку Советов[44].
Орлов говорил своему неожиданному распорядителю литературного наследия, отставному агенту ФБР по имени Эдвард Газур, что это НКВД организовал поездку Хемингуэя в Испанию. «В результате усилий республиканского правительства, за спиной которого стояли Советы, Североамериканский газетный альянс [NANA] в Нью-Йорке заключил контракт с Хемингуэем…»[45] Заявление Орлова трудно подтвердить и, даже если оно соответствует истине, это лишь часть истории. В цепочке событий, которые привели Хемингуэя в Испанию, было много звеньев: его давняя любовь к Испании, притягательная сила новой войны, новостная служба, готовая щедро платить за слово, возможность сделать фильм о Республике и, не в последнюю очередь, стремление добиться своего, несмотря на нежелание Госдепартамента США выдать паспорт для поездки в Испанию. Прежде чем отплыть из Нью-Йорка, писателю пришлось отправиться в Вашингтон для встречи с Рут Шипли, могущественной чиновницей, возглавлявшей паспортный отдел. Нужно было представить ей контракт с NANA и дать заверения, что он «не имеет намерений участвовать в… конфликте»[46].
Писательница Джозефина Хербст, друг Хемингуэя со времен его жизни в Париже, которая вновь объявилась в Ки-Уэсте и в Испании, понимала ситуацию лучше, чем Орлов. Она чувствовала, что Хемингуэй, как и многие другие, «переживал своего рода трансформацию», и поездка в Испанию была частью этого процесса[47]. Она также знала, что он хотел быть военным писателем для своего поколения: война давала ответы, которые нельзя найти где-то еще, даже в водах Ки-Уэста, когда подсекаешь тарпона. «То, что было там повседневной реальностью, встречалось здесь лишь в экстремальных ситуациях»[48].
Хербст совершенно справедливо говорила о процессе. Хемингуэй изменился не в одночасье. Поначалу он встал на сторону Республики и против фашизма[49]. В декабре 1936 г. он написал своему редактору Перкинсу, что Франко – «это первостатейный сукин сын»[50]. В другом письме, отправленном несколько недель спустя, его тон уже был неоднозначным. Правды нет ни на одной стороне, и он не готов поддерживать кого-либо из них. Однако ему не были безразличны судьбы людей и их страдания, а это означало, что писатель симпатизировал тем, кто возделывает землю[51]. Он добавлял, что не слишком задумывается о советском режиме, который поддерживает Республику: «В России сейчас у власти грязная клика, но мне не нравятся никакие правительства».
Несколькими днями позже в семье своей жены Полин (где все были католиками и поэтому были склонны симпатизировать Франко и националистам) Хемингуэй допустил, что «красные вполне могут быть такими плохими, как говорят», но добавил, что эта страна принадлежит им, а не живущим за границей землевладельцам, не говоря уже об итальянцах и немцах[52]. Он также заявил, что хочет поехать в Испанию, чтобы лично следить за «генеральной репетицией неизбежной войны в Европе» и писать «антивоенные репортажи», которые помогут удержать Соединенные Штаты от вступления в войну.
Потом появилась Марта Геллхорн, неотразимая третья жена Хемингуэя, которая была почти на 10 лет младше великого писателя. Она заглянула в бар Sloppy Joe’s в декабре 1936 г. и изменила его жизнь. Яркая, напористая блондинка, одержимая страстью к литературному творчеству и левым идеалам, она жаждала приключений. Они с Хемингуэем договорились встретиться в Испании и вместе освещать ход войны – она для журнала Collier’s, а он для NANA. Война скрепила их взаимоотношения – связала в буквальном смысле огнем. В 1940 г. Геллхорн стала третьей женой Хемингуэя. Из четырех его жен одна она могла бы считаться почти ровней ему. Во время этой войны только она превратилась в журналистку и романистку со своей собственной точкой зрения. Хемингуэй часто одобрял ее писательские амбиции, однако порою возмущался. Так или иначе, он не мог не видеть ее внимания к страданиям простых людей в 1930-е гг. Присутствие Геллхорн в жизни Хемингуэя в Испании сделало его более восприимчивым к левым идеям.
Свой вклад в левый поворот Хемингуэя внесли и его соотечественники – художники и писатели, со многими из которых он дружил долгое время, как, например, с Джоном Дос Пассосом, романистом, рассказавшим ему о Ки-Уэсте, и Арчибальдом Маклишем, будущим директором библиотеки конгресса США, уже известным поэтом в то время. Маклиш и Дос Пассос были, как писал Хемингуэй, единственными литературными друзьями, которым он мог доверять[53]. Маклиш на том этапе довольно пессимистично смотрел на будущее капитализма, а Дос Пассос вообще помешался на социальном равенстве. Как и у Хемингуэя, у Маклиша и Дос Пассоса было много друзей и знакомых из коммунистического стана. Однако вся эта троица нередко расходилась во взглядах с коммунистами, иногда очень сильно, и было бы правильнее называть их «симпатизирующими левым» и антифашистами, а не «сторонниками» и уж тем более не преданными коммунистами[54]. С Маклишем и Дос Пассосом Хемингуэй стал одним из учредителей Contemporary Historians Inc. – группы, созданной, чтобы снимать фильмы об Испанской Республике. Их цель заключалась в распространении правдивой информации о ее борьбе за выживание, а главное, в изменении позиции правительства США, которое придерживалось политики нейтралитета.
Historians выпустила фильмы «Испания в огне», над которым Хемингуэй начал работать еще до отъезда из Нью-Йорка, и «Испанская земля», где он помогал с натурными съемками, а потом читал закадровый текст. «Испания в огне» кажется сегодня грубым сочетанием истории и пропаганды. Одна из афиш кричит о том, что в фильме показаны «тысячи жертв фашистов, убитых при поддержке Гитлера – Муссолини», «мертвые женщины и дети лежат на улицах Мадрида». Там же цитируется Хемингуэй, который говорит, что этот фильм не оставит равнодушным никого, независимо от политических взглядов и религиозных верований[55]. «Испанская земля» – более тонкий и высокопрофессиональный фильм, который тем не менее очень убедителен. Его режиссер, космополитичный Йорис Ивенс, был, пожалуй, самым политически ангажированным членом Historians. В отличие от своих коллег с их эпизодической поддержкой левого движения, он являлся убежденным коммунистом всю сознательную жизнь вплоть до развала советской империи в 1989 г. В 1930-е гг. Ивенс находился в подчинении Коммунистического интернационала, или Коминтерна[56].
Номинально ассоциация коммунистических партий, Коминтерн, была независимой от НКВД. Однако, как и НКВД, она представляла собой продолжение сталинского аппарата и находилась под его полным контролем. Одним из руководителей Коминтерна был немец Вилли Мюнценберг – неутомимый, неопрятный, креативный, харизматичный человек. Из-за своей разносторонности и энергичности он однажды был назван одним из «пяти самых интересных людей в Европе»[57]. Мюнценберг познакомился с Лениным еще до большевистской революции. В 1920-е гг. именно Ленин попросил его создать за пределами России механизм агитации и пропаганды (который вскоре стали называть агитпропом) для формирования благоприятного образа революции в прессе. Мюнценберг оказался отличным выбором, и довольно быстро встал во главе умопомрачительной европейской империи агитпропа, которую иногда называли трестом Мюнценберга[58].
Все началось с печатного слова: Мюнценберг учреждал журналы и газеты, которые вели борьбу с капиталистической и фашистской периодикой. Затем стали ставить пьесы, проводить конференции и разнообразные культурные мероприятия – «непрерывную череду… десяток или больше международных конгрессов, митинги и комитеты»[59]. Фильмы снимали как в Советском Союзе, так и за рубежом. Коминтерн открыто признавал некоторые из этих пропагандистских продуктов своими собственными, однако действовал также через многочисленные передовые группы. Участники могли знать, что они делают, или использоваться втемную. Негласный девиз выглядел так: «Все для партии, но ничего от имени партии». Профессиональный кинематографист, член Коммунистической партии Голландии Ивенс был именно тем человеком, которого Мюнценберг хотел видеть в своей команде[60]. Лояльность, энергичность и креативность – все было при нем, плюс самостоятельность. Ивенс знал, что фильмы, которые не кажутся пропагандой, убеждают сильнее.
Ивенс не скрывал своей партийной принадлежности от Historians, где спокойно относились к ней, так как знали биографию Ивенса. Маклиш не сомневался в том, что Ивенс такой «коммунист, который никогда не даст коммунизму мешать его работе»[61]. Маклиш был, пожалуй, слишком благородным.
Обладающий даром убеждения Ивенс очень скоро стал «политическим комиссаром Эрнеста», человеком, который руководил политическим образованием писателя[62]. Вряд ли теперь кто-нибудь узнает, действительно ли это Коминтерн приставил Ивенса к Хемингуэю. В дошедших до нас обширных архивах Коминтерна нет никаких свидетельств официальной постановки такой задачи. Автоматизированный поиск упоминаний Хемингуэя в 50 млн оцифрованных страниц (эти революционеры были помешаны на ведении учета) не дал никакого результата[63]. Однако Ивенса могли попросить и неофициально и просто сказать: «Посмотри, что можно сделать». Именно так Мюнценберг дал задание журналисту и писателю Артуру Кёстлеру – попросил посмотреть, что тот может узнать о противнике. Не имея специальной подготовки, Кёстлер проник в штаб Франко, был арестован и чуть не поплатился за свой поступок жизнью[64]. Впрочем, Ивенс мог просто сделать то, что было правильным с его точки зрения, и решил с умом использовать великого писателя.
Хемингуэй и Кёстлер были не единственными, кого Коминтерн завербовал во время войны в Испании. Еще одной целью была Барбара Вертхайм, больше известная как историк Барбара Такман, автор бестселлера «Августовские пушки», который привлек внимание президента Джона Кеннеди[65]. Нью-йоркская светская львица и выпускница престижного частного Рэдклиффского колледжа, Вертхайм отправилась в Испанию в 1937 г. в качестве репортера журнала Nation. Проведя некоторое время в Валенсии и в Мадриде, она перебралась в Париж, где познакомилась с одним из главных помощников Мюнценберга – общительным, обаятельным и мастерски манипулирующим людьми Отто Кацем, который попытался завербовать ее для работы на Коминтерн. Вертхайм, которая не была коммунисткой, отказалась. Тогда Кац отступил на запасную позицию и предложил ей подумать над созданием книги, поддерживающей общее дело и проводящей исторические параллели. На это она согласилась и написала свою первую книгу о Великобритании и Испании в XIX в., которая «должна была», по ее собственному выражению, «показать, что в основе британской политики всегда лежало стремление не дать Испании… освободиться от контроля доминирующей на континенте силы (Гитлера в текущий момент)»[66]. Стоит заметить, что экземпляр этой малоизвестной книги Вертхайм об Испании обнаружился в личной библиотеке Хемингуэя в Ки-Уэсте – в 2015 г. он по-прежнему стоял на полке[67].
Как и Кац, Ивенс подбирал индивидуальный подход к каждой цели. Голландец, который был на год старше Хемингуэя, прекрасно знал, что не стоит начинать с предложения стать агентом Коминтерна. Хемингуэя нужно постепенно знакомить со стадом и ни в коем случае нельзя насильно обращать в свою веру. Десятилетия спустя в удивительно откровенном интервью с Уильямом Уотсоном, историком из Массачусетского технологического института, Ивенс вспоминал: «У меня были планы в отношении Хемингуэя, и, думаю, я выбрал правильную тактику. Я знал, как далеко могут пойти люди вроде него, а также, что он не предатель»[68].
Ивенс заставил Хемингуэя работать, самолично и без посредников, на переднем крае кинопроизводства и позаботился о том, чтобы он контактировал с антифашистскими бригадами Коминтерна. В отличие от убежденных коммунистов, Хемингуэй попал в Испанию не в результате своей политической сознательности, а под влиянием полуинстинктивных жизненных установок вроде помощи жертвам несправедливости, борьбы с фашизмом и удержания Америки от ввязывания в новую войну в Европе. Ивенс изменил ситуацию после того, как Хемингуэй прибыл в Европу в марте 1937 г. «Я был политически причастным, – признался Ивенс в разговоре с Уотсоном, – а он нет… Я поставил себе задачу разъяснить Хемингуэю суть антифашизма» так, как ее понимали в Коминтерне, ни больше, ни меньше[69].
Ивенс начал с формирования прочных дружеских отношений. Их основой могла стать их работа. Хемингуэй вкладывал душу в съемку фильма. Он старался быть полезным, организовывал транспорт, таскал оборудование, делился продуктами и выпивкой (обычно виски и сырым луком). Наверное, чтобы проверить себя (он не участвовал в боевых действиях почти 20 лет), он не упускал случая побывать со съемочной группой на переднем крае. Работая в окопах на передовой, а иногда на ничьей земле, члены съемочной группы шли на риск, который в полной мере понимал лишь ветеран сражений Хемингуэй. Однажды пуля попала в стену прямо над головой Ивенса, и Хемингуэй увел команду в более безопасное место. Когда выяснилось, что оператор в спешке оставил камеру, Хемингуэй пополз обратно за ней под огнем вражеских снайперов, пули которых ложились совсем рядом. Успешный выход из смертельно опасной ситуации сближает людей. Как сказал Ивенс, «когда находишься с кем-то на переднем крае… ты понимаешь, кто он такой… Первые две недели в Испании у нас ушли на то, чтобы узнать друг друга… На фронте этот период сильно сокращается»[70].
Ивенс знакомил Хемингуэя с «правильными» людьми: с бойцами-коммунистами. Интернациональные бригады, создаваемые Коминтерном для поддержки Республики, идеально подходили для этой цели. В них было множество бескомпромиссных, ярких и образованных мужчин (а также несколько женщин) из разных стран, включая Соединенные Штаты. Именно такие люди нравились Хемингуэю. Некоторые из них, например Милтон Вулфф из самой известной американской части интербригад – батальона имени Авраама Линкольна, стали друзьями писателя на всю оставшуюся жизнь. Они были не бумагомарателями или романтиками, а людьми, рискующими жизнью ради убеждений, – они были настоящими. По большей части это были коммунисты, готовые делать то, что прикажет партия или Коминтерн. Ивенсу не надо было читать Хемингуэю лекции по политике – он просто мог отвезти его на передовую, туда, где сражались интербригады, и позволить впитывать то, что делают и говорят вокруг.
Через несколько недель Ивенс решил, что Хемингуэй готов к следующему шагу: к знакомству кое с кем помимо рядовых бойцов. Это были командиры-коммунисты, представители Советского Союза и советские журналисты. Лучшее место для встречи с ними находилось всего в нескольких километрах от фронта, в мадридском отеле Gaylord, который Советы превратили в дополнение к своему посольству в Испании. Мимо этого расположенного на пересечении двух больших улиц компактного отеля довольно легко пройти, не обратив на него внимания. Футуристичные прямые линии, очерчивающие серый фасад, делали его похожим больше на многоквартирный дом, чем на роскошный отель с мраморными коридорами, которые ведут к хорошо обставленным номерам. Необычность этого места выдавали лишь часовые с примкнутыми штыками у автостоянки.
Представители Советов и их приближенные жили, ели и пили в роскоши Gaylord, в то время как их солдаты сражались и умирали в траншеях в нескольких километрах. Это было одно из нескольких мест в столице, которые хорошо снабжались продуктами и алкоголем, в частности водкой и икрой. На первую встречу Хемингуэй прихватил с собой пару драгоценных бутылок виски в качестве своего вклада в общий стол, уже трещавший под тяжестью огромного окорока (может, он таким образом хотел гарантировать, что его примут?)[71]