Сокол
Однажды ранним утром, во время моего дежурства, в ветлечебницу привезли необычного пациента, и, когда сняли с него попону, которой он был прикрыт, я ужаснулся: в повозке лежал, весь в ранах, окровавленный жеребенок.
Привез его старший конюх колхоза «Рассвет» Иван Агапович Владимиров.
– Вот какой… и войны нет, а весь израненный, – сокрушенно сказал он. – Проморгал мой Мишка…
Около повозки понуро стоял небольшой паренек лет четырнадцати. Лицо у него было обветренное, нос в шелушинках.
Заметив мое недоумение, Иван Агапович пояснил:
– Волк его порезал.
Медлить было нельзя, и я побежал на квартиру к врачу. Александр Алексеевич Фёдоров жил тут же во дворе, в отдельном домике.
Врач осмотрел истерзанного жеребенка и покачал головой:
– Да-а… Изуродовал он его сильно.
– Александр Алексеевич, он ведь у нас от племенной матки. Может, как-нибудь выходим, а? – спросил Иван Агапович, с тревогой и озабоченностью заглядывая врачу в глаза. Александр Алексеевич прощупал у жеребенка позвоночник, ноги и сказал, обращаясь ко мне:
– Впрочем, кости и суставы, кажется, не повреждены.
Крови много потерял. Ну что ж, Василий Николаевич, попробуем полечить… Иван Агапович с сыном осторожно подняли жеребенка и понесли его на попоне в манеж. Жеребенок почувствовал, что его уносят от матери, приподнял голову, задрыгал ногами и тоненько заржал. Матка ответила ему ржанием и пошла вслед за ним, едва не ворвавшись в манеж вместе с повозкой. Дверь манежа закрыли. Матка неистово ржала и копала землю копытами. Пришлось ее выпрячь и ввести к сыну. Лишь там она успокоилась.
Жеребенка положили на хирургический стол. Ввели кровь. (У нас в лечебнице стоял конь Воронок – донор.) Лишь после этого мы приступили к операции. На теле маленького жеребенка оказалось семнадцать ран! И многие из них рваные, глубокие.
Пришлось некоторые зашивать, а кое-где и обрезать лохмотья кожи. Несмотря на обезболивание, жеребенок иногда вздрагивал и порывался встать. В такие моменты его мать тянулась к нему мордой и тревожно ржала.
Иван Агапович успокаивал ее:
– Ну-ну, дурочка. Ничего с твоим малышом не сделается. Все хорошо будет. У всех конюхов такая привычка: они разговаривают с лошадьми, и им кажется, что лошади их понимают.
Во время операции, придерживая голову жеребенка, Миша посматривал на мои руки. Его заинтересовала наша работа.
Возились мы с жеребенком часа два. Устал я и даже вспотел от волнения. Впервые мне пришлось делать такую сложную операцию. Александр Алексеевич помогал мне и руководил всем ходом операции.
После обработки ран мы наложили клеевые повязки, и темно-серый жеребенок стал пестрым.
Иван Агапович, довольный, улыбнулся.
– Вот какой пегаш стал, и не узнаешь. Теперь небось выживет? – спросил он, обращаясь к врачу.
– Трудно сказать… – уклончиво ответил Александр Алексеевич. – Может быть, и выживет, если волк был не бешеный. Придется оставить жеребенка в стационаре.
– Ах ты! – озабоченно сказал Иван Агапович. – Такое сейчас время горячее, а тут лошади приходится лишаться. Ну, что ж поделаешь, от матки сосунка не оторвешь. Придется тебе, Мишка, тут оставаться, а я корму привезу.
– Введите жеребенку противостолбнячную сыворотку, – приказал мне Александр Алексеевич.
Врач боялся столбняка: в раны попала земля.
Жеребенка с матерью поместили в просторный денник, который был похож на комнату с решетчатой дверью.
Миша Владимиров ухаживал за ними: кормил, поил, чистил и мне помогал, когда я менял повязки и обрабатывал раны. Ростом Миша был невелик, но телосложением крепыш. В работе расторопный и любознательный. Я рассказывал ему о болезнях, показывал в микроскоп микробов, давал читать книги.
Раны у жеребенка зарастали хорошо, без осложнений. Иван Агапович, приехав как-то проведать своего питомца, сказал:
– Вот, Мишка, гляди, что наука делает. Учись. Может, и ты когда лекарем будешь.
Мы подружились с Мишей. Главного врача он почему-то побаивался и робел перед ним, а ко мне, молодому практиканту, относился более доверчиво и просто. Может быть, потому, что мы были земляками и по возрасту я недалеко от него ушел.
Как-то вечером, на досуге, Миша рассказал мне подробно о происшествии с жеребенком. – Поехал я с ребятами в ночное в Песчанку. Пырей и острец там, сами знаете, во! По колено. Лошади, как попадут туда, оторваться не могут. Ну, приехали, пустили лошадей, а сами костер развели, картошку стали печь и сказки рассказывать. А у табуна двоих дежурных поставили: Саньку Учаёнкова и Тимку Полканова. У Саньки дробовик в руках. Но спать все равно никому нельзя. Волки по ночам рыскают. А тут так получилось. Я днем работал и здорово умаялся, а как стали сказки рассказывать, лег на спину и стал на небо глядеть. Гляжу и думаю: откуда все это взялось – звезды, луна, земля, люди? Вот так думал, думал и задремал. Вроде слышу голоса ребят и вроде как сплю. Сла-адко так! Вдруг слышу, кто-то крикнул: «Во-олки!» Ребята на крик побежали. Вскочил я – и за ними. Слышу, затопали лошади – земля загудела – и куда-то в сторону понеслись. Гляжу, а наша Ночка с волком бьется. Волк жеребенка рвет и утащить хочет, а Ночка ему не дает: бросается на зверя и хочет его копытами трахнуть, да, видно, боится ушибить своего сынка. Закричали мы во весь голос и на волка бросились – кто с кнутом, кто просто так, а я с вожжами. Испугался зверь – прыг в сторону и скрылся. Подбежали мы к жеребенку, а он кровью истекает.
Миша умолк и тяжело вздохнул.
– Вот какая история… – сказал он. – Отец меня винит, а я что? Учаёнок виноват. У него ружье было, а он не стрелял. Боялся, говорит, в жеребенка попасть. Струсил, наверно. Он у нас такой – только на словах храбрый. А тятя сказал, что я – сын старшего конюха – лошадь не сберег.
Запачкал, говорит, нашу фамилию и подорвал авторитет…
Миша задумчиво нахмурился и опустил глаза.
Время от времени жеребенка осматривал Александр Алексеевич и говорил:
– Хорошо. Очень хорошо. Рука у вас, Василий Николаевич, легкая. Хирургом будете.
Мы с Мишей радовались успешному лечению, и через месяц жеребенка выписали. За ним приехал Иван Агапович и благодарил:
– Спасибо, Александр Алексеевич. Не думал я, что жеребенка на ноги поставите.
У жеребенка на тех местах, где были раны, образовались беловатые шрамы, и при ходьбе он немного прихрамывал на правую заднюю ногу.
– Это ничего, постепенно разойдется, нужно проводку делать и массаж с пастой, – напутствовал главный врач.
Иван Агапович взял баночку с лекарством и еще раз поблагодарил врача.
Я провожал их со двора, а на прощание Иван Агапович сказал:
– И тебе спасибо, Вася. Как окончишь свой институт, к нам приезжай работать.
Жеребенок бежал вслед за телегой и временами как-то смешно подпрыгивал.
Прошло несколько лет. После окончания института сначала я работал в Дагестане и в Прикаспии, а потом меня потянуло в родные места.
Село наше в саратовском Заволжье большое, много там и земли плодородной, и скота.
Приехал я в село осенью в сороковом году. Год был богатый, урожайный. Открыли осенний базар. Не базар, а целая ярмарка. Понавезли туда столько всякого добра, что глазом не окинешь: и хлеба, и мяса, и саней, и дуг, и одежды, обуви, яблок, арбузов… И скота разного понавели. Крутилась нарядная, цветистая карусель с деревянными конями, размашисто, с визгом качались на качелях парни и девушки, песни пели под звонкоголосые переливы саратовских гармоник с колокольчиками.
Над густой толпой колыхались на веревке большими разноцветными гроздьями воздушные шары. На горячих плитах, в глубоких противнях, непрерывно кипело подсолнечное масло, и в нем вздувались и жарились кусочки белого теста. Люди ели оладьи и похваливали: «Эх, хороши чи́брики!»
Недалеко от базара, около старой, давно закрытой церкви, был расположен контрольно-ветеринарный пункт. Здесь мы производили осмотр животных, приведенных на базар для продажи. В этой работе мне помогал ветеринарный фельдшер Михаил Иванович Владимиров. Это был тот самый Миша, который когда-то «проморгал» жеребенка.
После того несчастного случая он так увлекся ветеринарным делом, что поступил на годичные курсы младших фельдшеров и работал теперь в районной лечебнице. Он вырос и еще больше поплотнел. Походка у него была неторопливая, вразвалку. Работу свою Миша очень любил и делал все аккуратно.
День был светлый, солнечный. Стояло золотое бабье лето. Тянул ветерок и нес куда-то в степь длинные серебристо-белые паутины.
Я взглянул на часы и сказал Мише:
– Пора обедать.
В это время к контрольному пункту подъехал на тарантасе пожилой человек с седыми усами. В упряжке был высокий, темно-серый, в яблоках, конь. Человек спрыгнул с тарантаса и, сняв черную фуражку, громко, весело приветст вовал:
– Мое вам почтение, Василий Николаевич!
Подошел и протянул мне руку.
– Что, не признаёте своих земляков?
– Как не признать? – ответил я. – Признаю́. Только куда у вас, Иван Агапович, борода-то делась?
– Убрал я ее, Василий Николаевич. Помолодеть хочу.
Борода-то теперь не по жизни…
Он махнул рукой в сторону коня и сказал:
– Видали, каким красавцем стал наш Сокол? И умница.
Где поставлю, там и стоит как вкопанный. А бегает – вихрем!..
Иван Агапович был навеселе – оживленный, раскрасневшийся.
Я не мог от Сокола отвести глаз. Большое серое тело его серебрилось на солнце. Красавец!
– У нас теперь конеферма в колхозе – любо посмотреть, – хвалился Иван Агапович. – Нет такой во всем районе. Я там старшим. Приезжайте, Василий Николаевич, покажу…
Мы подошли к упряжке, и за нами привалила толпа любопытных, которых всегда много на базарах и в праздничные дни.
– Вот глядите, товарищи, какой конь! Волк его совсем изуродовал, а Василий Николаевич вылечил. Да. – Он обнял меня рукой за плечи и продолжал: – А почему вылечил? Потому, что он ученый, ветеринарный доктор. Земляк. Сын плотника Николая Митрофаныча Воробьёва. Знаете? Садись, Василий Николаевич, порадуй старика. Прокачу с ветерком!
Мне стало как-то неловко от похвалы Ивана Агаповича, но, чтобы не обижать его, я согласился немного проехаться. На корпусе и на ногах у коня я заметил неровные белые пятна. На тех местах, где были шрамы, выросли белые волосы.
Иван Агапович сел в тарантас справа от меня и, взяв в руки мягкие тесемочные вожжи, чуть шевельнул ими. Конь сразу пошел широким шагом.
– И не хромает? – спросил я.
– Нет, немного припадает правой задней, и то когда полной рысью пойдет.
Мы выехали на широкую накатанную дорогу, которая вела за село, к пруду. До пруда было километра полтора. По этой дороге я бегал когда-то с ребятами на купание. Издали виднелась плотина и на ней раскидистые ветлы с пожелтевшими кронами.
Иван Агапович слегка натянул вожжи, и конь перешел на рысь.
– А ну-ну, милок, пошевелись! – ласково и вместе с тем повелительно проговорил Иван Агапович.
Сокол сразу понесся широкой рысью, и чем туже натягивал вожжи Иван Агапович, тем все быстрее и быстрее бежал конь. Потом пришел такой момент, когда конь разогрелся, и Иван Агапович с молодой удалью крикнул:
– Э-ге-ге-ге! Мила-ай! Надда-ай, родима-ай!
За тарантасом заклубилась пыльная завеса, как вода под винтом теплохода. Сокол полетел какой-то необыкновенной рысью. Он сразу стал как будто длиннее и бежал таким широким, плавным махом, словно летел на невидимых крыльях. Черный с блесткой хвост вытянулся до тарантаса и струился кудрявыми волнами. Занавеска густой гривы рассыпа́лась и трепетала от ветра. Земля под тарантасом стремительно убегала назад, а ветер упруго, будто платком, бил в лицо. Только теперь я понял, что значит проехать «с ветерком». Чтобы не вылететь где-нибудь на ямке, я ухватился за тарантас и крикнул:
– Полегче, Иван Агапович, полегче! А то тарантас рассыплется!..
– Не рассыплется! – кричал вошедший в раж Иван Агапович. – Давай, давай, родимый! Держись, Ва-ася!
Обратно мы ехали шагом. Сокол порывался было перейти на рысь, но Иван Агапович придерживал его: – Ну, спокойно, дурачок. Разгорячился. Бежать хочется?
Меру надо знать.
Иван Агапович довез меня до дому и, прощаясь, сказал:
– Мне бы моего Мишку в ветеринарный техникум отдать. Пусть учится дальше. Помоги ему, Василий Николаевич, подготовиться.
Я обещал помочь Мише, и мы всю зиму вечерами занимались с ним. Миша занимался усердно, и я был уверен, что он поступит в техникум. Но пришло лето сорок первого года, и все наши хорошие планы рухнули…
Война ворвалась к нам в жаркий летний день, когда мы заканчивали покос и начали убирать ячмень.
В первый же день, в воскресенье, нас с Мишей вызвали в райвоенкомат и поручили новую работу. На другой день, с рассвета, на большую базарную площадь привели из колхозов сотни лошадей. Их надо было осмотреть и принять в армию. Председателем приемочной комиссии был майор Севрюков, сухопарый, подтянутый кавалерист.
Мы работали на площадке около базарных коновязей. Лошадей подводили по одной. Не было ни сутолоки, ни шума.
Разные тут были лошади: тяжеловозы шли в артиллерию, тонконогих скакунов в кавалерию зачисляли, а низкорослых плотных лошадок определяли в рядовые обозники. Принятых лошадей отводили в кузницу на ковку. На фронт лошади должны идти «обутыми».
Недалеко от нас, около своих лошадей, привязанных к коновязи, стоял заведующий конефермой колхоза «Рассвет» Иван Агапович Владимиров – с виду сумрачный, седые усы опущены вниз. Когда очередь дошла до него, первым он подвел Сокола. Несмотря на необычную обстановку, Сокол стоял совершенно спокойно, а как только я прикасался рукой к «щетке», желая поднять ногу и осмотреть копыто, конь предупредительно поднимал ногу сам и держал ее в полусогнутом состоянии до тех пор, пока я не переходил к другой ноге.
– Эх, хорош конь! – с восхищением воскликнул майор Севрюков. – А ну-ка, проведите его шагом и рысью.
Провели Сокола шагом и прогнали рысью. От наметанного глаза кавалериста не ускользнули недостатки коня.
– Замечательный рысак. Но что-то он тянет правую заднюю… И почему у него белые пятна?
Майор Севрюков прощупал пальцами старые шрамы и спросил:
– Да он, кажется, уже ранен был?..
Я пояснил майору происхождение этих недостатков у коня.
– Значит, не годен. Придется его оставить. Жаль.
– Да что вы, товарищ майор, – торопливо и горячо заговорил Иван Агапович, – это он немного прицапывает, как постоит. А если разойдется, почти незаметно. Зато какая сила! И послушный.
Майор обернулся ко мне:
– Как ваше мнение, товарищ врач?
– Пожалуй, надо оставить.
Иван Агапович разволновался:
– Да что вы!.. Наш доктор его своими руками вылечил. Ему и дать Сокола. Пусть ездит. Такой конь нигде не подве дет. Он у меня ни огня, ни воды не боится.
Мы решили Сокола взять. Взяли и своего донора – Воронка. «На фронте он понадобится больше, чем здесь…» – подумал я. Только кличка у него была какая-то странная – Воронок. По масти он был совершенно белый. Видно, кто-то в шутку так назвал его.
На третий день мобилизации мы грузились в вагоны.
Михаил Владимиров был со мной. Его зачислили в ту же часть, куда я был назначен старшим ветврачом. Мы очень довольны были. Хорошо с друзьями быть вместе. Особенно на фронте.
При прощании Иван Агапович обнял сына и вдруг часто-часто заморгал, будто пыль в глаза попала и они омылись слезами.
– Ну вот… Едешь, значит, на фронт… Вырос. Смотри у меня, работай как надо. И сердцем крепись. Не робей.
Обнялись мы с Иваном Агаповичем.
– Поблажки моему Мишке не давай. И побереги его.
Он ведь один у меня.
Когда же воинский эшелон тронулся, Иван Агапович крикнул нам вслед:
– И Сокола моего берегите! Он не подведё-от!
Поезд набирал скорость и вез нас на запад, где уже шла страшная битва. Из открытой двери теплушки мы долго смотрели на родное село, пока оно совсем не затуманилось струйчатым, зыбким маревом.