Однако она ошибалась.
Спустя неделю, вечером, когда Карина, уютно устроившись в кресле, писала в нотах пальцы для Олечки, приспосабливая широкую шопеновскую фактуру к ее крохотной ручке, тишина за стеной вдруг взорвалась громкими голосами. Они быстро перешли на крик, да такой, что Карине пришлось отложить свои ноты.
Ссорящихся было двое: мужской голос будто бы что-то спрашивал с нарастающим раздражением, ему вторил высокий и жалобный то ли женский, то ли детский голосок, будто оправдываясь. Тонкий голос все набирал и набирал высоту. До уха Карины стали долетать некоторые слова.
«Не могу я, не могу», – отчетливо расслышала она сквозь стену, и крик перешел в рыдание. Мужской голос что-то сердито забубнил на одной ноте, отчего рыдания усилились.
Карине стало неловко, будто она подслушивает чужую семейную сцену. Она вздохнула, сгребла в охапку Шопена и перешла в кухню. Ощущение неловкости потом долго не проходило, хотя и в сочетании с раздражением. В конце концов, ведь это она пострадавшая, это ей не дали доработать, выгнав из-за любимого стола, с привычного насиженного места.
Совсем поздно, закончив работу, Карина зашла в большую комнату. За стеной царила мертвая тишина, оттуда не доносилось ни звука. Тихо было и на следующий вечер, и за ним.
А через неделю все повторилось. Теперь Карина смотрела «Поле чудес» и, едва услышав знакомые голоса за стеной, щелкнула пультом и ушла в спальню. Там у нее стоял маленький телевизор. Глупо было надеяться, что такие крики можно чем-то заглушить.
«Вот это соседи!» – в ужасе думала Карина, пытаясь сосредоточиться на любимой передаче, что ей удавалось с трудом.
Потом она закончилась, и в большой комнате за стеной снова стояла удивительная тишина.
Карина отправилась на кухню вскипятить чайник, и тут на глаза ей попалось неприлично располневшее мусорное ведро. Мусор был больным вопросом. Выносить его каждый день она очень не любила. Для этого приходилось спускаться по лестнице на ледяную, продуваемую всеми ветрами площадку между этажами. К тому же мусоропровод открывался с трудом, так что Карина каждый раз обламывала об него ногти. Можно было, конечно, перенести эту неприятную процедуру на утро, но она побоялась, что ведро переполнится от яичной скорлупы или пустого молочного пакета. Карина представила, как сыплется его содержимое по дороге к мусоропроводу, вздохнула и, поплотнее запахнув кофту, поплелась в прихожую. Отперла дверь и в недоумении остановилась.
Внизу, обнимая трубу мусорника и прижавшись к ней лбом, стояла девушка. Она была довольно высокая, что сразу бросалось в глаза, несмотря на ее ссутулившуюся спину. Распущенные прямые, совершенно белые, как у прибалтов, волосы почти полностью закрывали ее лицо.
Карине показалось, что девушка совсем молода, не больше двадцати лет. На узких, почти мальчишеских бедрах, облегая их, словно чешуя, плотно сидели фиолетовые джинсы. Кроме них, на девчонке, к ужасу мерзлячки Карины, была только легкая, тоже фиолетовая футболка с короткими рукавами и надписью «Спорт» на спине. Жалостливое и трогательное впечатление дополняли мужские клетчатые тапки с замятыми задниками, в которых утопали маленькие ступни. До Карины донеслись громкие всхлипывания.
«Так вот кто шумит у меня за стеной», – догадалась она и тихонько кашлянула.
Девушка не обратила на нее ни малейшего внимания, лишь плечи затряслись с новой силой. Карина спустилась на один пролет, аккуратно поставила на пол ведро и сказала мягко, но убедительно:
– Эй! Это плохое место для слез. И уж если плакать именно здесь, то не в такой одежде. Тут градусов шестнадцать, не больше.
Девушка наконец оторвала лицо от мусоропровода. Оно было красным и распухшим от слез. Прямая белая челка падала на глаза, а глаза были голубые-голубые. На курносом носу отчетливо виднелись веснушки, большой рот кривился от усилий сдержать рыдания.
Если бы заплести ей косички, одну повыше, другую пониже, с распустившейся ленточкой, вышла бы форменная Маша-Растеряша, какой ее рисуют в детских книжках. Озорная и непутевая, но, в общем-то, хорошая девчонка.
Маша-Растеряша по-детски шмыгнула носом, ладонью утерла слезы и попыталась улыбнуться.
– Я ваша новая соседка, – пролепетала она.
– Это я уже поняла, – кивнула Карина.
Блондинка еще больше стушевалась.
– Господи, вы, конечно, все слышали. Эти ужасные крики! Мне так неловко, так совестно!
Она на секунду перестала плакать, взглянула на Карину отчаянно огромными, полными горя глазами и тихо, обреченно произнесла:
– Я во всем виновата. Каждый раз даю себе слово, что больше не поссорюсь. Ну не дам себе поссориться! И вот… Я что-то делаю плохо, не так. Но что… не знаю.
Карину больно резануло. Господи, как это было ей знакомо! Сколько раз в эпоху Степана ночами она твердила в подушку, ослепшая от слез, от безнадежности: «Что, что я сделала не так?»
И никогда не приходил к ней ответ на этот мучительный вопрос.
– Пойдем. – Она решительно взяла Машу-Растеряшу за холодное плечо. – Быть виноватой и не знать в чем нельзя. Хочешь поспорить с этим, пожалуйста. Но не здесь. Мы можем подняться ко мне.
– А это удобно? – простучала зубами девушка, и тут только Карина заметила, что ее бьет крупная дрожь.
– Удобно, – твердо сказала она. – Вот только дай-ка я ведро высыплю.
Девушка посторонилась. Слезы больше не струились у нее по щекам, они дрожали на кончиках ресниц и на подбородке, а в глазах Карина прочитала доверие и благодарность.
Такие простые, банальные вещи, но почему иногда они столь необходимы нам, умудренным опытом, прошедшим через многое? Простое доверие, благодарность, с надеждой глядящие на тебя глаза. Почему?