День 2 эпира месяца года 1650 Этой Эпохи, о. Ладосар.
Мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати бежал по тропке, над которой вздымалась отвесная стена камня, а под ней был обрыв. Далеко внизу море билось о прибрежные скалы, полдень жарил плечи и голову сквозь накидку, а разъярённые харпески ловили крыльями ветер и осыпали человека проклятьями. Они ненавидели всех, кто приближался к их гнездовью. Мальчишка бежал, пока в груди его и мышцах пылал огонь, а по лицу градом катился пот. Разгневанные летуньи падали с небес, выставляя когти, но он избегал их, ловкий и стремительный как сам ветер. В прежние времена светлая ткань его одежд не раз пропитывалась кровью на этой опасной тропе, но не теперь.
Путь взбирался выше, к небольшой площадке, с которой открывался безумно прекрасный вид на Седое море. Там мальчишку ожидала фигура в тёмном плаще с капюшоном. Бегун наконец достиг цели и сделал ещё несколько шагов, прежде чем смог остановиться. Он опёрся на дрожавшие колени и старался не упустить дыхание, не глотать воздух слишком жадно.
– Разве я позволял отдыхать?
Тёмная фигура подбросила в воздух длинный железный лом, который вонзился в камень рядом с мальчишкой. Тот едва успел вырвать тяжёлую ношу, шепча слово, пробуждающее чары, когда противник надвинулся на него. Магия придала сил, и отрок смог воздеть своё оружие. Два лома встретились с лязгом, боль прокатилась по рукам, но пальцы не разжались. Он отпрыгнул и перекувыркнулся в воздухе, уходя от второй атаки. Приземлившись, мальчик успел занять боевую стойку, но вновь пришлось бежать. Огромная тёмная фигура наступала, вертя своим ломом «мельницу», тяжёлое оружие словно потеряло вес, превратилось в прутик, так легки были движения.
Противник преследовал неотступно, стремительный и лукавый, его обманные выпады и захваты сулили боль, стоило лишь допустить ошибку. Но мальчишка скользил как угорь, упархивал беспечным мотыльком… пока собранные щепоткой пальцы не ужалили в грудь. Из отрока выбили дух, боль отдалась во всех рёбрах, кожа в том месте лопнула и сквозь светлую ткань проступила кровь. В следующий миг лом противника замер у виска.
– Оби, Оби, Оби, – укоризненно проговорил тот, – мастер по боям без боя. Убегать, уворачиваться, отводить удары, всё это ты освоил великолепно, однако, пока не станешь нападать, победы не одержишь.
Названный Оби, морщась, встал.
– Я не ищу побед, учитель, мне достаточно защищаться.
Усталый вздох.
– Одним щитом не отмашешься, не накроешь ни себя, ни кого иного. Упреждающее нападение – лучшая из всех защит, я сам понял это слишком поздно, однако должен передать науку тебе, спасти годы твоей жизни от заблуждений. Если битвы не миновать, Оби, бей первым. Бей сильно и беспощадно.
Отрок поднял глаза на своего учителя, и в этих огромных зерцалах души отражалось лишь упрямство. Человек с такими глазами примет тысячу ударов, но не пожелает ударить сам. Неистовая сила, заключённая в противоестественной доброте.
Обадайя осенил себя знаком Святого Костра.
– С божьей помощью, оборонюсь, учитель!
Тому оставалось только покачать головой.
– Кажется, я перестарался. Рёбра целы?
Мальчик опустил взгляд на пятно крови, приложил к нему мозолистую ладонь, и та засветилась. Рана под одеждой исчезла, свежая кровь превратилась в бурую корку. Действие усиливающих чар окончилось и лом стал для Оби непомерно тяжёл, так что учитель забрал его.
Они скинули капюшоны.
Обадайя, подросток с наливавшимся силой юным телом, тёмными вившимися волосами, и глазами, что горели внутренним светом. Свыше ему была дарована нежная красота, очаровательная в пухлых губах, пушке, что никак не мог переродиться в щетину, и длинных ресницах. Даже немного сколотый резец казался милым в этой картине.
Его учитель, облачённый в тёмное, был намного выше и очень широк в плечах. Ликом своим мужественный; хоть и не старый, он имел белые волосы, с единственной вороной прядью, заплетённые в косу. Твёрдое лицо выражало покой, но в глубине нечеловеческих глаз застыла печаль. Их радужки походили на ярко-жёлтый янтарь, а от солнца зрачки превратились в тонкие вертикальные щёлочки.
Майрон глубоко и размеренно дышал, раздувая грудь как кузнечные мехи. Он подставлял лицо касаниям ветра и слушал крики чаек, а также брань харпесок, которые боялись подлетать близко. Учитель Оби был столь меток, что брошенный камень всегда настигал цель и разил насмерть. Но на глазах ученика он старался проявлять смирение.
– Сегодня, – сказал Майрон Синда, – будет хорошая ночь. Подходящая. Сегодня мы пойдём в рощу. Ты ждал этого, ученик?
– Очень ждал! – воскликнул Оби, расцветая улыбкой.
– Значит, обойдёмся без дыхательной практики. Бежим обратно, тренировка ещё не закончена!
Учитель ринулся по тропке над скалами так резво, что Оби смог нагнать его лишь когда дорога углубилась в лес, покрывавший большую часть острова Ладосар.
Извилистые дорожки, проложенные некогда, обегали самую чащу, ту часть, где деревья росли непомерно великими. Некоторые пути взбирались на скальные хребты Ладосара, – прибрежные и внутренние, – огибали озёра и перебирались через ручьи по выгнутым мостикам. За те семь лет учитель даром времени не терял.
Посреди холмистых лесов, укрытая от глаз всего мира, стояла усадьба. Каменная стена окружала большой двор, где был просторный и уютный дом о двух поверхов, с красной черепицей и белёными каменными стенами. Из крыши поднимался высокий дымохода, под окнами росла, переползая на дом монастырская роза, а часть двора укрывал навес из виноградных лоз. Стояла там конюшня для небесных скакунов, оранжерея, баня, кузница, отдельная алхимическая лаборатория и амбар.
Когда хозяева приблизились, ворота сами распахнулись.
– Сегодня занятий не будет, – сказал учитель, направляясь в кабинет, – отдохни, нам обоим понадобятся силы.
Оби остался в приятном волнении и предвкушении, но глядя в широкую спину, он понимал, что учитель волновался едва ли не сильнее.
С тех пор как Обадайя стал учеником Майрона Синды, и тот привёз его на остров, жизнь мальчика подчинялась строгому распорядку. Он жил тренировками и уроками магии, проводил дни в кузнице и в лаборатории, слушал лекции в домашней библиотеке и практиковался внутри магического круга. Иногда учитель брал его в глубь острова, чтобы вместе искать редкие ингредиенты для зелий, изучать бестиарий; и совсем редко они переправлялись через пролив. Дикая Земля, что раскинулась на юге, была суровым испытанием, но и там он продолжал учиться. Старая Эгге многое могла поведать и ещё больше показать.
Искупавшись в бадье с колодезной водой, которую натаскали самоходные вёдра, и утащив с кухни обеденный поднос, Оби поднялся в свою комнату. Там, среди книжных полок и шкафов с лекарствами, на кровати он подкреплял силы и читал свой гримуар. У каждого мага должен быть гримуар, а ещё ритуальный нож атам и, разумеется, посох. Или жезл, или волшебная палочка, если маг ещё совсем неопытен. Приятное волнение заставляло Оби улыбаться.
Свежий весенний вечер опустился на мир. С балкончика, что выходил на запад, мальчик проводил светило и спустился во двор, одетый в чистое. Книга заклинаний висела на его поясе рядом с ножнами. Учитель пил воду из колодца, разглядывая домишки для духов и пташек, что висели на ветвях деревьев снаружи усадьбы. Теперь его плащ был не чёрным, а красным, капюшон же отцепился от ворота и превратился в широкополую шляпу с пером. Порой он делал так, ибо являлся, суть, мимиком, – живым и волшебным существом.
– Ты отдохнул?
– Да, учитель!
– Тогда идём.
– Мря!
К их ногам подкатился Лаухальганда, который тоже отдохнул за трое суток беспробудного сна. Живой мяч чёрного упругого «каучука» имел только широкий рот и пару кошачьих ушей, но прыгая и катясь, мог мчаться быстрее лошади. Он высунул язык необычайно далеко, снял с воротных столбов одну из ламп и передал Майрону.
– Держим походный шаг, выйдем к роще до полуночи.
Они редко покидали уютные стены дома по ночам, ибо в ту пору из чащоб выходили прежние хозяева Ладосара. Раньше они разгуливали и днём, если деревья давали густую тень, пытались изловить чужаков чтобы съесть, но тогда Майрон объявил им войну. Он был в силе, он был жесток, он убил многих древних, а прочих заставил присягнуть ему и отдать истинные имена в обмен на жизнь. Теперь выжившие прятались в чаще при свете дня, а ночью им позволялось разгуливать, ибо могущественный волшебник мог проявлять милость.
Люди шли быстро, не вглядываясь во тьму снаружи светового круга. Они чувствовали взоры из-за деревьев, слышали голоса, которые нельзя было услышать, если в душе не пылал дар магии, даже понимали их немного, но не останавливались.
Вдруг близ тропы затрещали ветки. Кто-то большой ломился сквозь кустарники, порыкивая и шипя. Майрон сурово сжал губы, дёрнул левой рукой – из рукава плаща в ладонь выпал Светоч Гнева.
– Мурчалка! – воскликнул мальчишка радостно, когда на тропу вырвалась рысь огромная как медведь.
Величественная кошка изобразила удивление. Через миг белое одеяние ученика покрылось слоем линялой шерсти, а на лице появились ссадины от шершавого языка, Мурчалка обожала Оби. Когда-то мальчик выходил и вырастил её, но теперь уж рысь считала его своим котёнком.
– Мурчалка тоже хочет с нами, учитель!
– Что ж, видимо, семья в сборе. Спасибо, что присоединилась.
Кошка пренебрежительно дёрнула на Майрона ухом и продолжила громко мурчать для того единственного в мире человека, до которого ей было дело. Катавшегося в ногах Лаухальганду она сильным ударом отправила во тьму.
Их вела выложенная камнем тропка, в чащу, туда, где тысячелетние деревья возносились исполинскими башнями, туда, где среди их корней, ютилась маленькая, но такая драгоценная рощица. Её границы охраняли словно гридни кадоракары – красные ели. Древесина и смола этих деревьев были дороже злата, а яд, что наполнял иглы, сулил смерть любому.
Они предупреждающе зашелестели, уронили на усыпанную хвоей землю несколько шишек, но гости всё равно приближались. Воздух наполнялся крепчавшим ароматом, дивным, пряным, целительным, магия разливалась вокруг, а угроза росла. Иные легли бы замертво, пронзённые ядовитыми иглами, а они прошли под сень деревьев, слушая как те успокаивались, узнав чужаков.
– Интересно, – тихо заговорил ученик, – они правда пришли из других миров?
– Так считается, – ответствовал Майрон, который видел за стволами елей нарождавшийся свет. – Кадоракары могут расти только в местах, переполненных сырой магической энергией. Их священный долг – защищать златосерд… а вот и он.
В центре рощи, там, где присутствие магии было особенно сильно, окружённый синими травами и цветами рос молоденький дуб. Его кора отливала слоновой костью, а листья на ветвях сверкали сусальным золотом. Поразительной, неземной, возвышенной красоты растение, углубило корни в полную магии землю и ею питаемое, уже семь лет крепло.
– Сегодня он… вы оба достаточно сильны, – сказал учитель, кладя тяжёлую длань на плечо ученика. – Лаухальганда, Мурчалка, останьтесь здесь.
Следуя за Майроном, Обадайя вспоминал себя, совсем ребёнка, на этом месте около семи лет назад. Тогда здесь не было никаких сосен, лишь синие травы и мхи, странные растения, чуждые миру Валемар. Тогда наставник старательно обучал его особому ритуалу, а как пришло время, вложил в руки золотой жёлудь и привёл сюда. Оби помнил, волнение, помнил, как присутствие наставника вселяло уверенность, как болел палец, пораненный до крови.
Они приблизились к юному златосерду и сели подле него, ещё тонкого, но уже такого крепкого. Дуб поприветствовал людей своим тёплым светом, тихонько зазвенел листвой.
– Помнишь, что я говорил тебе? С ростом этого дерева, будет расти и твоя сила. Он связывает тебя с магией нерушимыми узами, он будет поддерживать тебя и питать до того дня, пока один из вас не умрёт.
– Я чувствую, что он узнал меня, учитель, – сказал мальчик, нежно гладя шершавую кору.
– Хорошо. Прежде, чем начнём, давай попробуем заручиться удачей. Она не бывает лишней, верно?
Майрон достал откуда-то изнутри своего плаща большой кусок волшебного янтаря, внутри которого застыла тонкая фигурка. Маги называли этот материал лаком обновления и творили его при помощи одноимённого заклинания. Применений у лака было множество, и один из них, – сохранение внутри всякого.
Обадайя задохнулся от восторга:
– Она… настоящая?!
– Самая, что ни на есть настоящая фея из сопредельного слоя бытия. Они не очень любят наш мир, им здесь нечем дышать из-за нехватки магии в атмосфере, а ещё может случиться вот такое пленение.
Мягкий свет златосерда танцевал на янтарных гранях.
– Феи считаются властными над удачей и неудачей, они соблюдают свой особый закон и не терпят долгов. Я долго ждал возможности обязать её. Руку, ученик.
Волшебный инклюз оказался в пальцах отрока, а снизу его ладонь поддерживала длань учителя. Потоки энергии потекли по твёрдой материи, лишая её стабильности структуры, рассеивая бесследно. В руки волшебников улеглось невесомое тельце. Очертаниями оно походило на женское, но все формы были тверды хитином, в огромных фасетчатых глазах не теплилось жизни, стрекозиные крылья не блестели.
– В книгах писано, – зашептал Майрон, – что они способны это пережить. Такие как мы погибают в Лаке, не обретая бессмертия, однако феи – иные. Древние маги утверждали, что бессмертие этого народца сопоставимо с бессмертием самой магии. Если не здесь, то нигде.
Время шло, а узница тысячелетнего сна не просыпалась. Что-то было неправильно в этом. И пока Обадайя чувствовал неправильность, вглядываясь в крохотную изящную фигурку, Майрон вглядывался в него. Он знал, чего ожидать, он видел в ученике свет и считал вспышки. Свет иной, чем магия, иной, чем звёзды, иной, чем душа златосерда. Чистейший свет, – тот, что носил это слово как имя.
В Оби вновь воспылал Свет.
Вместе с магией в крошечное тельце потекла живительная сила Света. Хитин приобрёл блеск, глаза засверкали самоцветами и воссиявшие крылышки дрогнули. Фея приподнялась на тонких руках, впитывая гурхану всем своим существом, и воззрилась на двух великанов. Словно полностью проснувшись, вскрикнула, взлетела и принялась кружить среди златой листвы. Она казалась растерянной и голосок, звеневший серебряными бубенцами, оглашал поляну. Никто не пришёл на зов, и тогда фея вновь обратилась к людям. Смысл её слов остался тайной. Бросив последний взгляд на великанов, малютка рассекла ткань пространства, чтобы пройти сквозь прореху в иное измерение. Вскоре та затянулась бесследно.
– Говорят, – Майрон опустил голову, – тот, кто спасёт фею, будет облагодетельствован королевой этого бессмертного народца. Пусть сегодня это поможет нам. Оби.
Юный волшебник достал из ножен атам, откованный из серебра, – металла целителей и некромантов. По тонкому клинку пробежали светящиеся глифы и, читая заклинание нараспев, отрок поднялся. Он произносил словоформулы, перетекавшие из одной в другую, подбирая ветвь, с которой желал связать свою судьбу. Она должна была иметь достаточную длину, быть молодой и гибкой, но уже крепкой. Выбор свершился и атам быстро отторг веточку от тела дуба. Кадоракары угрожающе зашелестели, наполняя воздух запахом смолы, но златосерд не взывал о помощи. Он отдал часть себя доброй волей. Обадайя припал к ране губами, зарастил её своей силой и слизнул горький сок. Его астральное тело переполнилось чистой магической энергией.
Ещё живая ветвь перешла в руки старшего мага и тот принял её как вызов. Линии, сплетавшие заклинание, окружили его под звук хриплого голоса, чары меняли суть ветки, превращая её в настоящую волшебную палочку, прямую, гибкую, хлёсткую, с двумя маленькими листочками и жёлудем на кончике. Зачарование прошло успешно.
– Последний штрих, Оби. Ты выбрал руку?
Ученик сжал основание палочки левой ладонью и Майрон быстро перешёл к завершению. В тот миг он больше всего боялся, что утратит контроль над плетением, испортит всё, но удача действительно не покинула серого мага, ведь Обадайя вздрогнул от боли. Он стойко держался, пока волшебная палочка врастала в плоть основания ладони, пока живая древесина и кора лезли под кожу и соединялись с ней. Мало-помалу, артефакт целиком ушёл в руку, и свежая ранка заросла.
– Сделано, – выдохнул Майрон с великим облегчением и впервые за долгое время улыбнулся. – Частица одного живого существа стала частицей иного, палочка, которая является частью мага, – самая верная, самая сильная. Она никогда не предаст тебя и никогда не уйдёт к врагу… Больно?
– Нет… совсем нет!
– Призови её, мальчик. Предупреждаю, это будет мучительно в первый…
Оби взмахнул рукой и в воздухе блеснули рубинами капли крови. Палочка вытянулась на всю длину и легла в пальцы, после чего мгновением ока исчезла внутри руки. Она появлялась и исчезала так быстро, что глазу было не поспеть. Хлёсткими взмахами волшебник рисовал в воздухе пентаграммы, выводил линии энергопроводящих потоков, молодой, сильный, восторженный.
Его учитель достал из кармана трубку и закурил крепкий табак, он устал, но был доволен, на душе стало чуть легче.
– Молодец, ученик.
На обратном пути Майрон напевал себе под нос старую солдатскую песню и казался… счастливым. Мурчалка ушла в ночь, её ждала охота, а людей в натопленном светлом доме ждал обильный ужин, накрытый домашними духами-прислужниками.
Люди наслаждались пищей, светом и теплом, отмечая вступление в очень важный этап жизни юного волшебника. Обадайя не знал дня своего рождения, он и года-то не знал, но когда учитель предложил ему выбрать дату, чтобы они могли праздновать, отрок отказался. Это было не важно. Зато теперь, он верил, что познал ту радость, которую иные люди испытывали ежегодно. Прекрасный, прекрасный день!
Ложась в кровать, он долго смотрел на танец светящегося мотылька под потолком, прежде чем развоплотить его, и тихо улыбался, засыпая… пока уха не коснулся звук. То открылись ворота конюшни.
Обадайя не сразу решился покинуть ложе и спуститься во двор. Когда же отрок вышел из дома, учитель был уже далеко. Сомнения развеялись, – он решил посетить свой практикум на Безлюдном берегу. Впервые за долгое время. Успех сего дня, должно быть, приободрил его.
– Господи…
Отрок бросился в конюшню, большую и светлую, где полы были устланы свежей соломой, и пахло как после грозы. Три лошади, обитавшие там, являли собой образы невиданной красоты. Учитель, призвавший их из сопредельных измерений, говорил, что получил секрет заклинания от одного архаддирского мага. Торгасты, скакуны свободных небес, белые как первый снег, с гривами и хвостами из облачной влаги и глазами невинной синевы. Удерживаемые в измерении Валемара зачарованными сёдлами и уздечками, три торгаста служили островным волшебникам для быстрых и дальних странствий; один уже был в небе. Обадайя вывел второго скакуна наружу и поднялся в седло.
– Вверх, вверх!
Конь поскакал резво, перемахнул через забор, опёрся о воздух как о землю и подскочил ещё выше, и ещё, всё набирая скорость, возносясь над лесом. Его всадник спешно начитывал заклинание Микроклимата, чтобы не застудиться, и с третьего раза у него получилось. Укутавшись в кокон тёплого воздуха, Обадайя отправился на север. Полёт в ночи был страшен, то и дело казалось, что вот-вот впереди возникнет какое-нибудь исполинское дерево, или ночной охотник со скал встанет на крыло и примет молодого волшебника за добычу. Он подстёгивал торгаста, прижимаясь к мокрой гриве, держал курс по своему внутреннему чувству направления.
Вскоре после того, как Майрон и Оби поселились на Ладосаре, после того, как был построен дом и усмирены обитатели острова, могущественный волшебник решил возвести себе практикум, – место, где он мог проводить собственные магические тренировки, не сдерживаясь, не боясь привлечь внимание извне; место, где можно было экспериментировать. Он воздвиг на севере, где высокие утёсы поднимались над Безлюдным берегом, большой купол, экранировал его всеми мыслимыми способами, и занимался там сложной магией. Учитель говорил, что его изыскания опасны, запрещал ученику приближаться без дозволения. Этой ночью Оби впервые ослушался.
Полусферический купол практикума был сокрыт от моря деревьями, он стоял на берегу небольшого пруда, на каменистой проплешине. Внешние стены здания состояли из правильных восьмиугольников, слабо мерцавших магическими знаками, а близ врат у коновязи отдыхал торгаст Майрона. Оби приземлился поодаль, едва не столкнувшись с ветвью старого клёна. Он привязал своего скакуна в отдалении, сам же приблизился к краю проплешины. Отрок робел, но не перед гневом учителя.
Через четыре года после обретения их нового дома, здоровье Майрона Синды пошатнулось, заболело астральное тело, стали расслаиваться энергопроводящие потоки. Сначала изредка, но потом всё чаще теряли стабильность заклинания. Учитель однажды усмехнулся горько и сказал, что последствия не могли не прийти, но судьба была к нему благосклонна, ведь серый маг ещё столько лет пользовался Даром после того трагического дня… О каком дне говорил учитель, Обадайя не знал, а Майрон не рассказывал. Он начал впадать в уныние и повесил на пояс фляжку с мандрагоровым дистиллятом.
Со временем становилось только тяжелее, Дар подводил волшебника чаще, занятия лишались практической части. Порой, бывало, становилось лучше, казалось, что недуг отступил, но стоило поверить в это, как очередное плетение теряло стабильность в процессе создания. При этом несколько раз происходили энергетические выбросы, после которых приходилось восстанавливать стены дома, а учитель терял интерес к жизни. Он мог днями сидеть в своём кабинете и тянуть мандрагору, переставляя по доске для раджамауты[20] фигурки. Вскоре начались боли.
Они нарастали вместе с разрушением астрального тела, Майрон говорил, что горит изнутри, что каждая частичка его существа агонизирует. Он старался держаться, ведь мог вынести больше страданий, чем кто или что угодно, однако муки становились нестерпимыми даже для него. Порой к учителю нельзя было прикоснуться, чтобы не ожечь свою кожу до волдырей, настолько он раскалялся. Однажды Оби замотал его тело в мокрое полотно и чудом перевёз на торгасте через пролив. Там он вступил в Дикую землю и долго звал Эгге; пожалуй, если бы не лесная старица, маг уже покинул бы мир живых.
С тех пор Майрон несколько раз в месяц сам летал на континент, чтобы опуститься в целебные лозы Эгге. Она не позволяла учителю погибнуть, но и исцелить его не могла.
– Он провёл через себя неизмеримую силу, – сказала старушка Обадайе в тот первый раз, когда учитель, красный что вынутый из горна клинок, лежал в яме, окутанный шевелившейся лозой. – Такую, что должна была убить его сразу, но не смогла. Воистину непостижимы пути Хаоса и неизмеримы границы человеческих сил. Береги его, малышок, это пламя горит ярче солнца, но может погаснуть в любой миг.
– Я пригляжу, бабушка.
Временами магия вновь начинала повиноваться седовласому, отступали муки, но потом всё возвращалось на круги своя. Из упрямства, не в силах признать, что становится простым смертным, Майрон Синда то и дело пытался практиковать. Иногда получалось, но в последний раз… Проснувшись однажды по утру, Обадайя нашёл своего учителя, с кожей, покрытой ожогами и язвами. Тот молча валялся у крыльца дома и давил боль мандрагорой. Даже не заметил тогда, как мальчишка принялся носиться вокруг с лекарствами и целебными чарами, а после надолго позабыл о заклинаниях. До сего дня, когда долг наставника обязал провести зачарование волшебной палочки.
Оби прятался в ночных тенях, наблюдая за куполом, но ничего не ощущал, – практикум возводился чтобы надёжно скрывать, внутри могло происходить что угодно. Отрок не находил душевного покоя, как и решимости нарушить прямой запрет, и, как всегда бывало, за силой он обратился к богу. В прохладной весенней ночи, стоя на коленях и вдыхая запахи прелой листвы, он молился. В раннем детстве ещё, не умея читать, заучил наизусть все солдатские молитвы, а позже, когда Майрон обучил его буквам, пил из Слова Кузнеца, псалтыря, требника.
– Господи… Господи… Господи…
Молитвами Обадайя продержался до рассвета, и лишь когда просветлел небосвод, он решил оставить свой пост. Усталый, продрогший, отрок погладил прекрасного скакуна, вставил ногу в стремя и чуть не упал оттого как вздрогнула земля. Толчок повторился, торгаст совсем не по-лошадиному закричал, а мальчик понёсся к практикуму, не помня себя от волнения. То было опрометчиво, ибо когда тряхнуло в третий раз, из купола с грохотом выбило большой фрагмент конструкции. Ударная волна отмела человека словно пылинку.
Из пролома в утренний воздух валил дым, внутри неясно мерцало и метались разноцветные разряды энергий. Преодолев лёгкую контузию чарами, бормоча заклинания, прибавлявшие сил, Обадайя встал и выпустил в ладонь волшебную палочку. С этим тонким белым прутиком он побежал к пролому, откуда звучал отрывистый голос Майрона Синды.
Развеяв дым чарами, ученик застал учителя внутри большой залы практикума, среди перевёрнутых столов, горящих книжных полок, с оплавленными пятнами на каменном полу. Тот бродил, держась за голову, и что-то выкрикивал в пустоту, раскачивался, хрипел, рычал. Зрелище вновь лишило Оби твёрдости духа, он стоял и не понимал, след ли обращать внимание на себя?
– Utnag ongri boren shie… Angren soruz giel shie… Vagorn nazgot iychash shie… Utnag…
– У… у-учитель?
Майрон вскинул голову, его глаза полыхнули, янтарными звёздами.
– Учитель?! – Волшебная палочка была поднята и теперь дрожала в дрожавшей руке.
– Dumgoj rohan varn shie! Vayshan umlo corn shie! Etnag larga gorott shie! Utnag ongri boren shie!
Речь перешла в крик, рычание, вой, зверь в обличие человека ринулся к Оби, роняя слюну; снаружи раздались отдалённые раскаты грома. Учитель напал на ученика без жалости, налетел на выставленное заклинание Щит, которое отбросило его, мгновенно поднялся и напал вновь. Он ударил в силовое поле своим правым, бронзовым кулаком и плетение оказалось растерзано в клочья. Второй Щит постигла та же участь, Майрон прошиб его одним взмахом, а когда из палочки выметнулись Прочные Путы, разорвал их что паутину, став лишь злее. Паралича и Обморока он не заметил, заклинания растаяли, коснувшись безумца.
Только бесчисленные тренировки спасли юношу от мгновенной гибели. В утреннем небе зарождалась буря, а внизу хрупкий мотылёк ускользал от когтей дракона, защищался и едва не погибал. Майрон двигался как живая ртуть, отставал от жертвы на доли секунды, ревел, промахиваясь, пока вдруг не превратился в смазанный росчерк. Наконец его пальцы сомкнулись на предплечье ученика, ломая кости. Пойманный Обадайя был вскинут за свою искалеченную конечность и брошен в дальнюю стену, – хрустнули рёбра, вышел дух, отрок едва не погиб. Но зверь не остановился, он оказался рядом, поднял добычу за горло и, выдыхая дым, провозгласил:
– Dumgoj rohan varn shie! Vayshan umlo corn shie! Etnag larga gorott shie!
– Учитель… – захрипел Обадайя, превозмогая мучительную боль, теряя зрение и сознание.
Снаружи сгустилась тьма, и когда бронзовые пальцы почти смяли глотку, почти раздробили шейные позвонки, сверху на практикум снизошёл столб небесного огня.
Мир затопила белизна, противный писк застлал уши, боль перестала существовать. Оби окутал покой и посетило дивное видение. Нечто немыслимо, невиданно прекрасное спускалось свыше, чтобы заключить его в объятьях, оградить от страстей земных, поцеловать в лоб и принести весть, шёпотом…
Когда Майрон Синда вернулся в себя и смог открыть глаза, он был слабее новорождённого младенца. Дар почти не чувствовался, дыхание давалось трудом, а как в тело вернулась боль… но он умел перебарывать её. С этим врагом Майрон бился половину жизни и хорошо его узнал.
Набравшись сил, он смог привстать и оглядеться. В руинах едва узнавался практикум, здание было разрушено до основания, камень не удержался на камне. С горечью и разочарованием маг без магии процедил несколько проклятий. Что же он натворил? Что же… С трудом обернувшись, седовласый увидел в десятке шагов от себя Оби. Мальчик лежал на боку, не шевелясь, он был жив, несомненно, однако лицо учителя омертвело.
Рив смог подняться и заставить себя идти, чтобы упасть на колени рядом с учеником и бережно, словно птенца, тронул его. Обадайя спал, свернувшись калачиком, совершенно целый и здоровый, ни единой царапины, только покрытый пылью, как и его учитель. На грязном лице отрока пролегли русла слёз. Он много плакал, прежде чем уснуть.
Майрон не знал, что думать, не знал, что делать. Память его пострадала и после входа в практикум, не показывала ничего. Кажется, он вновь решил попробовать…
– Проклятый старый дурак, – ненавидя себя всем сердцем, простонал маг без магии, – что б тебе пусто было до гробового камня, ахогово семя[21]…
Оби шевельнулся, вздрогнул во сне, и мужчина прикусил язык. Он как мог осторожно поднял мальчика на руки и выступил на проплешину. Земля вокруг практикума была оплавлена, пруд испарился, часть деревьев превратилась в угольную пыль… что-то ужасное, должно быть, вышло, когда его плетение потеряло стабильность… что-то непредсказуемо разрушительное.
Торгаст, принесший его к практикуму, исчез, – от седла остался едва узнаваемый обугленный кусок. Поодаль, однако, слава Господу-Кузнецу, Молотодержцу и всем апостолам, виднелась белая шкура другого торгаста, на котором, верное, прилетел Обадайя. Призванный зверь был испуган, но покладистый нрав позволил быстро его успокоить. Оказавшись в седле, Майрон крепко прижал к себе ученика и пустил скакуна шагом.
Они прилетели в усадьбу задолго до полудня, а там седовласый уложил мальчика в кровать и просидел подле двое суток. Тот крепко спал, не слыша, как его неудачливый наставник пожирает себя, тихо бушует, давится ядом ненависти к самому себе. Но когда Оби открыл глаза, Майрон был рядом, готовый сделать всё, что нужно… хотя ничего не понадобилось.
Прошло ещё пять дней прежде чем ученик произнёс первое слово. Он ничего не рассказал о той злополучной ночи, не хотел есть, двигаться, отвечал через силу; только пил воду и вновь временами проваливался в сон. Словно в поражённом меланхолией, в нём иссякла воля жить. Ночами же Обадайя тихо плакал в подушку.
Тогда Майрон принял решение, которое маг принимать был не вправе, ибо шло оно вопреки магии как разумной и беспощадной стихии. Учитель решил, слушая, как его ученик давился слезами, что больше он магом не будет никогда.