В окна жутко дуло. Через щели проникал хулиганистый уличный ветер и разгуливал по лаборатории без малейшего зазрения совести. Вести наблюдения в таких условиях было невыносимо: тропические жабы страдали, третьего дня издох нежный жемчужный аспид, тритоны жались друг к другу и дрожали, как безработные негры. С некоторым даже облегчением, Николай Альбертович (заведующий лабораторией, профессор) подумал, что всё окончилось. Лабораторию закрывали.
"И, слава богу! И очень хорошо! Прекрасно! Гори оно синем пламенем! Если вздумают продолжать эксперименты, пусть это делают без меня! Умываю руки!" В то утро раздражало всё. Включая любимого (и единственного) ученика.
Профессор прищурился, посмотрел на лысеющую макушку тридцатидвухлетнего недотёпы, спросил демоническим тоном:
– Что?
Ученик сидел за письменным столом, старательно переписывал конспекты.
– Персиковские труды перекатываешь? – продолжил учитель, не меняя интонации. – Таким способом надеешься оставить след в науке? – Глаза профессора сузились в змеиные стрелки. – Не получится! Нет-с!
Профессор взял последний исписанный лист, мгновенно пробежал глазами.
– Так и есть! "Эмбриология пип", двадцать седьмой год, автор Персиков Владимир Ипатьевич. – Профессор потряс листочком, как обличительной скрижалью: – Сколько ты будешь позорить имя своего великого тёзки? А? Я хочу знать!
Ладонь профессора с грохотом опустилась на стол. Стопка бумаги покачнулась, будто сомневаясь, следует ли ей рассыпаться по полу, или уровень гнева для этого недостаточен.
Щёки Вовы Аспиранцева покрылись пятнами, глаза заволокло слезою. В сущности, это был добрый старательный учёный. Он щепетильно вёл записи, планомерно продвигался в экспериментах вперёд… до самого провала. Ему не хватало самой малости: чутья (этого божественного поводыря) и толики авантюризма. А именно эти качества отличают одарённого учёного от ремесленника-подёнщика.
Увидев слёзы, учитель смягчился.
– Ну… будет тебе, Владимир! – профессор погладил ученика по плечу. – Я вспылил, прости. А впрочем, теперь это не имеет значения. Нашу лабораторию закрывают. Н-да-с! Формулировка самая тривиальная: "За недостатком финансирования". Фью-ить! – профессор сделал рукой жест, напоминающий движенье женских ног в кордебалете.
Вдоль стен стояли аквариумы, в них обитали подопытные земноводные. Присутствовали весьма занятные экземпляры. Профессор с тоской посмотрел на пятнистого древолаза, которого он добыл с огромным трудом и нервами.
– Ставку зарезали подчистую! Меня на пенсию, тебя…
Только в это мгновение профессор сообразил, что для Владимира Аспиранцева это катастрофа. Малоприспособленный учёный всю свою жизнь существовал за счёт голых гадов. И решительно ничего не умеет, кроме как наблюдать и делать записи.
"Ничего! Жизнь научит! – убедил себя профессор. – Он ещё молод. Разовьётся в полноценный организм".
Учитель хмыкнул и посоветовал ученику взять отпуск.
– Поезжай-ка ты в Крым.
– Зачем? – уточнил Аспиранцев.
– Во-первых, отдохнёшь, а во-вторых, переждёшь эту кутерьму. Они, – профессор категорически взмахнул указательным пальцем и ткнул им в потолок, – полагают, что государство может существовать без зоологии! – Голос понизился до шепота: – Так вот это – заблуждение!
Аспиранцев согласно потряс головою, и походил в этот момент на старую лошадь, которая услышала о живодёрне и согласна на всё, лишь только бы только отодвинуть от себя это слово. Володя спросил о земноводных, об оборудовании, о книгах – профессор махнул рукой: "Никому это не нужно. Гадов, вероятно, усыпят газом, а книги… бери, если что-то необходимо. Спишем… как-нибудь".
Заметив волнение в глазах ученика, профессор спросил, не собирается ли Володя продолжать исследования? На что получил высокопарный ответ, что Аспиранцев останется учёным до гробовой доски. И даже дальше!
– Не торопитесь с этим, голубчик! – уважительно откликнулся профессор. – Гробовые доски и прочая метафизика… В загробный мир не бывает опозданий.
И разрешил взять цейсовский микроскоп, под его личную ответственность.
Аспиранцев поблагодарил, собрал стопку книг, перевязал их бечевой. В деревянный ящик из-под винных бутылок, одолженный в гастрономе, уложил микроскоп и личные вещи. Уже из дверей, прощаясь, спросил о бюсте Павлова, что стоял на тумбочке у центрифуги.
– Бери, – махнул рукой профессор. – Один чёрт всё прахом пойдёт! А тебе он нужнее… продашь в трудную минуту.
Профессор сказал, что такой бюст на блошином рынке непременно дадут трёшницу. Непременно!
Дальнейшая судьба Аспиранцева сложилась точно так, как и предполагал профессор. Володя перетащил домой (он жил один в трёхкомнатной квартире по Чистому переулку) банки с подопытными жабами, настроил свет и подогрев. Квартира имела замечательно-герметические окна, а потому сквозняки не беспокоили живность. Около трёх месяцев он продолжал наблюдения и даже вскрыл двух вульгарных жаб, потом неожиданно для себя обнаружил, что деньги кончились, а источников пополнения нет. После трёх дней голодных раздумий, Аспиранцев решил сдавать одну из комнат, а чтобы пополнить обеденные суммы сегодня же продать бюст великого физиолога.