Ягодка-малинка,
Ягодка-малинка,
Медок,
Сахарок.
Вышел
Иванушка
Сам
Королек.
Лишь через несколько лет Марина поняла, что тот день – жаркое, пронзительно-солнечное августовское воскресенье – был последним хорошим днем в их жизни. Не то чтобы счастливым – просто хорошим.
В тот день они втроем гуляли по лесу (и она почти радовалась, что купила квартиру именно в Ясеневе: где еще в Москве найдешь лес в десяти минутах ходьбы от дома?) и смотрели на птиц.
Птиц было необыкновенно много; захлебываясь сварливыми хриплыми криками, похотливо разевая свои окостеневшие, древние клювы, они носились между деревьями – очень низко, почти над самой землей.
– Мам, они что, ловят тополиный пух? – спросил Максим.
– Вряд ли, – ответила она. – Наверное, они чувствуют, что скоро пойдет дождь. Птицы обычно ведут себя так перед дождем.
– Вот именно, – сказала Вика.
Максим недоверчиво оглядел безоблачное синее небо, потом – птиц. Нахмурился. Попробовал подойти к ним поближе, но птицы, возбужденно постанывая, улетели.
– Мам, а как они называются? – спросил Максим.
– Ну, наверное… стрижи? – рассеянно предположила Марина.
– Конечно, стрижи, – твердо сказала Вика. – Ты что, Максик, не знаешь, как выглядят стрижи?
– А ты что, знаешь? – огрызнулся Максим.
Обратно шли молча. Уже у самого дома Максим вдруг сказал:
– Мне тут не нравится.
– Почему? – удивилась мать.
Они переехали год назад, разменяв после развода большую старую квартиру на Таганской (мужу досталась однокомнатная в Марьине, а им – «двушка» в Ясеневе), и все это время ей казалось, что дети вполне довольны.
– Тут все дома одинаковые. И некрасивые.
Марина обвела глазами нудные ряды коптившихся на солнце высоток, которые торчали из пыльной газонной зелени, словно гигантские бело-голубые кукурузные початки. Между ними, преодолевая сопротивление влажного, дрожащего, словно желе, воздуха, тяжело и сонно ползали потные люди, раскаленные машины.
– Зато свежий воздух, – устало сказала она.
– Э-ко-ло-ги-я, Максик, – прогнусавила Вика.
На следующий день Максим заболел – тяжело, с высокой температурой. Врач поставил диагноз «острый отит – воспаление среднего уха». Три недели спустя он все еще валялся в постели – ни горячие компрессы, ни капли этилового спирта, ни растирания «вьетнамской мазью» не помогали. Так что детский праздник по случаю дня рождения (Максим и Вика были разнояйцевыми близнецами, и в это воскресенье им как раз исполнялось восемь) пришлось отменить.
День прошел ужасно. Максим безучастно вертел в руках подарок – водный пистолет, без всякого энтузиазма смотрел мультфильмы про космических пришельцев, много капризничал и требовал, чтобы хотя бы в день рождения ему не закапывали в ухо. Вика, узнав, что «девочки не придут», проревела несколько часов, вечером приготовила в маленькой алюминиевой кастрюльке, которую ей подарила тетя, салат из бумажек, колбасы, кусочков ваты, Максимовых таблеток и пластмассовых морковок, попробовала накормить салатом кота Федю, была за это наказана, снова ревела, а перед сном заявила, что уйдет к папе.
Когда дети заснули, Марина поплелась на кухню. Посидела немного над чаем. Отпила пару глотков, остальное вылила. Потом вымыла посуду, умылась, намазала лицо ночным кремом. Подошла к телефону и набрала номер.
– Да? – с сомнением отозвался сонный мужской голос на другом конце города.
– Почему ты не приехал? Дети тебя ждали.
В трубке заскрежетала, раздраженно громыхнула зажигалка.
– Какие-то помехи… Ты меня слышишь?
– Да.
– Почему ты не приехал?
– Я не успел.
– Не успел за весь день?
– Да.
– Что же ты такого важного делал?
Молчание. Влажной, холодной пятерней прилипнув к трубке, Марина напряженно слушала, как скребутся там, внутри, маленькие острые коготочки – царапают нежную телефонную пластмассу, ковыряются в кабеле, перепиливают провода.
– Что ты такого важного делал?
– Перестань.
Коготочки.
– Хорошо. Перестала.
– Как у вас вообще дела?
Она нажала на рычаг. Постояла немного у телефона, ожидая, что он перезвонит. Вернулась на кухню, увидела, что под столом стошнило кота. Убрала.
Через неделю кот сбежал.
В последнее время Федя вообще вел себя как-то странно. То суетливо прохаживался взад-вперед по подоконнику – шерсть дыбом, спина болезненно топорщится верблюжьим горбом. То вдруг запрыгивал на книжный шкаф и долго неподвижно сидел там, желтыми остекленевшими глазами таращась в пространство. И еще эти странные утробные звуки, которые он издавал, как чревовещатель, не открывая пасти… Заунывные, тягучие, потусторонние – нечто похожее, думала Марина, обычно звучит в фильме ужасов, перед тем как происходит самое страшное – мертвец оживает или в окне появляется чье-то безумное окровавленное лицо.
В день побега кот наотрез отказался от еды и питья; несколько часов просидел на шкафу, размахивая напряженным, дрожащим хвостом. Потом вдруг громко зашипел, как новогодняя петарда перед взрывом, и решительно ринулся вниз, прямо на Максима, который мирно сидел себе в кресле и смотрел по телевизору мультики. Все произошло в считаные секунды. Продолжая шипеть, Федя – их толстый, всегда такой ласковый, такой ленивый кастрированный Федя – наотмашь ударил мальчика лапой по лицу, оставив у него на лбу четыре глубокие кровоточащие борозды. Потом, пролетев чуть не половину комнаты, одним прыжком вскочил на оконную раму (едва не свалился, но уцепился передними лапами и ловко подтянул грузное, нервно подрагивающее тело), весь подобрался, истерично мяукнул и выпрыгнул наружу через открытую форточку.
Марина выбежала на балкон и свесилась вниз, ожидая увидеть на земле полосатый трупик животного. Однако кот уже преспокойно трусил по тротуару куда-то вглубь дворов, словно полет с восьмого этажа был для него привычной ежедневной разминкой.
Больше Марина никогда его не видела. В тот вечер она немного побродила вокруг дома – совершенно безрезультатно – и вернулась обратно с некоторым облегчением. Что бы она стала делать с таким агрессивным котом, если бы он нашелся, было решительно непонятно. Лечить? Усыплять?
«Наверное, он заболел и ушел умирать», – решила Марина. На следующий день Максиму сделали прививку от бешенства.
Через три недели кот, испуганный и исхудавший, благополучно добрался до их старого дома на Таганской. Еще с месяц он жил на помойке, куда какая-то сердобольная тетушка ежедневно приносила молоко в металлической крышечке и мелко нарезанные сосиски. А когда наступили холода, сердобольная тетушка взяла Федю к себе и назвала его Марусей.
Он умер через десять лет – спокойно, от старости.
– У вас неблагополучная семья? – спросила Елена Геннадьевна, вежливо прикрывая пухлой ладошкой зевок.
– В каком смысле?
– В смысле – неполная? – задушевным голосом пояснила Елена Геннадьевна и придала своим мутно-голубым коровьим глазам, упиравшимся в бифокальные стекла, еще более вопросительное выражение.
– А при чем тут… – мрачно сказала Марина.
– Ну, я прослеживаю некоторую связь. – Елена Геннадьевна скрестила сметанно-белые, усеянные браслетами и пигментными пятнами руки на груди и явно приготовилась к долгой доверительной беседе. – У вашего мальчика имеют место нарушения психики. Это действительно очень серьезно.
Елена Геннадьевна была школьным психологом.
– Какие нарушения?
– Отсутствие внимания, неспособность сконцентрироваться, нарушения памяти, сонливость… – Елена Геннадьевна сняла очки и принялась остервенело, с громким чавкающим звуком тереть руками глаза. – На уроках мальчик не может сосредоточиться…
Марина молчала.
– У мальчика плохая успеваемость, мальчик… – Елена Геннадьевна на секунду застыла, вдохновенно подыскивая какой-нибудь еще более удачный синоним. – Не проявляет к занятиям интереса.
– Понятно, – сказала Марина.
– Понятно? – изумилась Елена Геннадьевна и перестала выковыривать из глазниц их скользкое содержимое. – А больше вы мне ничего не хотите сказать?
– Что, например?
– Например… то, что у двенадцатилетнего мальчика совершенно нет друзей, вас не удивляет? – Елена Геннадьевна аккуратно вставила очки обратно, в красную лоснящуюся ямку на переносице.
– Максим очень дружит с сестрой – и ему этого вполне достаточно.
– Простите, но я почему-то не вижу между ними большой близости.
– Просто они учатся в параллельных классах – вот вы и не видите. Мне пора, – устало сказала Марина.
– И что, вы совсем не замечали в поведении сына каких-нибудь странностей за последние… э-э… два года? – не сдавалась Елена Геннадьевна.
«Странностей, – грустно подумала Марина, – сколько угодно ”странностей”. Не тебе же о них рассказывать, безмозглая ты лягушка».
– Не замечала. – Марина поднялась.
– И, между прочим, его ужасающая физическая форма. – Школьный психолог вдруг резко привстала и совершила в сторону удаляющейся родительницы странное движение рукой – словно собиралась ухватить ее за подол пальто, но в последний момент передумала. – Это не просто обмен веществ… У человека все взаимосвязано, да! – и психика… и душа…
Марина осторожно прикрыла за собой дверь.
«…И тело – да – и тело – да – и тело», – застучало у нее в голове в такт шагам.
Когда же все это началось? Действительно два года назад? Три?
Чем больше она об этом думала, тем больше ей казалось, что не два и даже не три, а четыре года назад, после той злополучной, растянувшейся на месяц болезни, – уже тогда что-то нарушилось и в душе, и в теле ее сына.
Сначала совсем немного… Сначала в нем просто появилась какая-то задумчивость, отрешенность, что ли. Он практически перестал гулять. Приходил из школы и сидел все время дома, рисовал, писал что-то в своей тетрадочке. Иногда – все реже и реже – за ним заходили мальчики из соседних домов, с которыми он раньше дружил. Были веселые, запыхавшиеся. Нетерпеливо давили грязными пальцами на кнопку звонка. Приносили с собой новенький, хрустящей бежевой кожей обтянутый мяч. Говорили:
– Здрасьте, тетя Марина! А вот можно Макс с нами погуляет?
– Конечно, можно, если он захочет.
Но он не хотел. По-взрослому вежливо и уверенно отказывался, фальшиво улыбался. Настороженно ждал, когда за ними закроется дверь.
На их девятый день рождения гости пришли только к Вике. Максим отказался сидеть с ними за праздничным столом, унес свою долю угощения в детскую и весь вечер провел там один.
Потом… Что было потом? Когда все стало действительно очень серьезно? Когда ему было десять?
Когда ему было десять (он тогда учился в четвертом классе), Марину вызвала в школу классная руководительница. Она сказала, что Максим регулярно отнимает и съедает завтраки своего одноклассника Леши Гвоздева (Марина как-то видела его – щуплого болезненного мальчика с нежно-голубыми венками, просвечивающими сквозь кожу лица) – глазированные сырки и булочки с маслом, которые тот приносит с собой из дому. Это стало известно только вчера – какая-то девочка увидела и пожаловалась. Сам Гвоздев не решался рассказать об этом ни учителям, ни родителям: Максим обещал, что, если что-нибудь выяснится, он задушит его и зароет в лесу.
– Зароет в… лесу? – тихо переспросила Марина.
– Вот именно. В лесу, – с непроницаемым лицом повторила классная руководительница. – Хотите знать, что было потом?
Марина попыталась представить себе Максима, обеими руками сжимающего тонкую цыплячью шею Леши Гвоздева. Вылезающие из орбит, налившиеся кровью глаза Леши Гвоздева, ужас на посиневшем лице…
– Потом я попросила вашего сына остаться после уроков и спросила его: как же можно так поступать? Знаете, что он ответил?
Марина отрицательно покачала головой.
– Он ответил: «Мне все можно». – «Это почему?» – поинтересовалась я. И он мне сказал… Знаете, что он мне сказал?
– Что?
– Он сказал: «Мне все можно, потому что я королева».
– Королева? – изумилась Марина. – Может быть, все же король?
– Нет. Королева. – Классная руководительница посмотрела на нее, как на душевнобольную. – А вы думаете, если бы он сказал «король», это бы все прояснило?
Потом, когда Марина, нервно расхаживая по комнате и периодически срываясь на крик, спрашивала сына, что все это значит («Разве я тебя мало кормлю?», «Может, Леша тебя чем-то обидел?», «Ты действительно грозился его задушить?», «И что за ”королева”? Ты слышишь меня, при чем здесь королева?»), он только молчал. Угрюмо глядел в пол и молчал – как всегда молчат дети, когда они напуганы или не знают, как оправдываться; возможно, им кажется, что молчание делает их невидимыми, несуществующими…
Кончилось тем, что Марина обещала лишить его в ближайшую неделю сладкого (возможно, не самое строгое наказание, но сладости были единственным, что ее сын – уже тогда слишком полный для своего возраста – любил и ценил).
– Не надо, – тихо сказал Максим и впервые за весь разговор поднял на нее глаза. Очень злые, холодные глаза.
И Марине так захотелось убрать, смягчить этот неприятный чужой взгляд, что она ответила:
– Хорошо. Только обещай мне, что ничего подобного больше не повторится.
– Ничего подобного больше не повторится, – эхом отозвался Максим.
Больше на него действительно никогда не жаловались ни одноклассники, ни учителя. (Правда, потом была еще история с книжкой… Когда из школьной библиотеки позвонили и сообщили, что Максим долго не возвращает им книгу, и Максим сказал ей, что потерял. И она сказала: «Ну, ничего» – и заплатила в библиотеке штраф, а через пару дней нашла обложку от этой книги и некоторые страницы, разодранные и помятые, в мусорном ведре и сделала вид, что ничего не заметила… Но это ведь ерунда.)
«Да, кажется, тогда все и началось по-настоящему, – подумала Марина, открывая входную дверь и вдыхая привычный, затхлый домашний запах. – Странности».
В прихожей ее встретила дочь. Она была худенькая и вертлявая – всем своим видом являла странный контраст близнецу-брату. Вика молча поцеловала мать в щеку, подождала, пока та повесит пальто и наденет тапочки, и хвостиком последовала за ней на кухню.
– Мама, я не хочу жить с Максом в одной комнате, – сказала Вика.
– Почему?
– Он не моется. У нас в комнате плохо пахнет. И еще… по его кровати кто-то ползает. Насекомые.
– Не выдумывай.
– Нет же, правда, ползают! Я несколько раз видела. Однажды я даже видела, как они ползали прямо по нему, когда он спал. Пожалуйста, можно я буду жить с тобой?
– Но… Вика, ты же знаешь. У меня в комнате иногда ночует дядя Витя.
– Ну, пожалуйста! Дядя Витя – он ведь теперь очень-очень редко приходит!
«…И скоро совсем перестанет приходить», – подумала Марина, равнодушно вспоминая усталое, хмурое, так и не успевшее стать родным лицо. Два года назад, когда внешне все было еще хорошо, он уже почти переехал к ним. Но все изменилось.
Теперь он приходит очень-очень редко, это правда (а кроме него у них вообще никто не бывает). Он приходит поздно, когда дети уже спят, а уйти старается как можно раньше – и она знает почему. В узком коридорчике, ведущем в ванную, в маленькой опрятной кухне он боится столкнуться с ее сыном. С жирным, потным, покрытым коркой угрей существом. Он не хочет браться за те же дверные ручки, к которым прикасались эти липкие руки, или сидеть на стуле, нагретом этой распухшей задницей. Он не хочет вспоминать, как близок был когда-то к тому, чтобы заменить этому уродцу отца.
Он все еще приходит иногда – пассивно позволяя чувству долга, или жалости, или просто привычке привести себя в неуютное чужое место. Поздно вечером он ложится в ее постель, и, приподнимаясь на локте, чтобы выключить свет, она порой ловит на себе его взгляд. Изучающий, брезгливый, удивленный взгляд постороннего, напряженно пытающегося понять, как могла женщина, лежащая рядом с ним, породить на свет такого отвратительного монстра.
Иногда она сама этому удивляется. Иногда она сама хочет уйти и никогда больше не возвращаться сюда. Но она мать. Мать. Это приговор…
– Пожалуйста, можно? – снова спросила Вика.
– Хорошо. Я освобожу тебе полки в шкафу.
Переходный возраст. «Просто переходный возраст, – уговаривала себя Марина, копаясь в мятом барахле, рассеянно осматривая и рассовывая по пакетам старые, в катышках, свитера и платья. – В этом возрасте часто нарушается обмен веществ. Отсюда и лишний вес, и угри…» Марина вдруг вспомнила ласкового, болтливого, шустрого мальчика, каким он когда-то был, и на секунду застыла, выронив из рук пакет, – так ярко и так остро было это воспоминание… Переходный возраст – он многое объясняет.
Но как объяснить эту странную, маниакальную боязнь свежего воздуха (зимой он вообще не разрешает проветривать квартиру), эту жуткую потребность в постоянной духоте? И как объяснить то, что он делает…
ест
что он делает с мухами? Сначала ей рассказала Вика, а потом она и сама видела, как он ищет на подоконнике и за батареей дохлых мух, складывает их на бумажку и
ест
уносит в детскую комнату.
Объясняется ли все это переходным возрастом?
Проводив детей в школу, она, как обычно, проветривала квартиру. Зашла в комнату сына (Максим теперь был единственным хозяином детской – Вика там больше не появлялась), настежь распахнула окно и направилась к выходу. Но, проходя мимо незастеленной кровати, вспомнила вдруг слова дочери: по его кровати кто-то ползает. Насекомые. Она подошла ближе, осторожно поворошила серое замусоленное одеяло. Вроде бы никого нет. Нафантазировала.
И все же – что-то было не так. То ли густой затхлый запах особенно усиливался рядом с кроватью, то ли слишком неестественно выглядела подушка: гладкая и тугая, она странно возвышалась над мятым несвежим бельем. Может быть… Марина осторожно взяла подушку за уголок и приподняла – ничего. Но… какая-то она тяжелая.
Марина пошарила под наволочкой. Пусто. И, уже вытаскивая руку, нащупала пальцами что-то… шов? застежку?.. Она быстро сдернула наволочку – в воздух поднялась волна гнилого запаха. На гладкой, в чайных разводах и неопределенных старых пятнах, поверхности красовался ровный длинный надрез; к нему с одной стороны толстыми синими нитками были пришиты пуговицы, с другой – из тех же ниток петли. Она расстегнула эти странные пуговицы, сунула руку внутрь, в мягкое месиво перьев, и громко вскрикнула. Пальцы погрузились в мокрое, скользкое, отвратительное.
Она выдернула руку, двумя резкими рывками разодрала ветхую подушечную ткань и уставилась на ее облепленные перьями внутренности. Это было… вероятно, когда-то, довольно давно, это было печеньем, вафлями, шоколадными батончиками. Теперь же превратилось в один липкий вонючий комок, в котором копошились – приветливо кивая черными слепыми головками – маленькие белые черви. (Однажды она уже видела таких. Она видела таких в детстве, в пионерском лагере: они завелись тумбочке у ее соседки, в привезенной из дому еде, которую та хранила весь месяц – не решаясь избавиться от протухших маминых гостинцев.)
«Что это? Запасы? – с ужасом подумала Марина. – Он обжирается сладким до тошноты, а то, что уже не может съесть, прячет в подушке? А может быть, и не только в подушке»?
Марина встала на четвереньки и заглянула под кровать. Сахар. Стройными рядами там стояли начатые упаковки с сахарным песком – вот почему сахар у нас так быстро кончается, – в некоторых виднелось лишь несколько крупинок на донышке, другие были заполнены наполовину. Господи. О господи. Что с ним такое? Что с ним?
Она выбросила все – запасы сахара, подушку, простыню и даже одеяло. Несколько раз вымыла пол.
Вечером он подошел к ней, тяжело переставляя толстые отекшие ноги, и тихо сказал:
– Ты. Рылась. В моих вещах.
– Максим, ты должен объяснить мне… – начала Марина.
– Ты. Отвечай.
– Как ты разговариваешь с матерью?!
– Ты. Рылась.
– Да, и очень правильно сделала, что рылась! Максим, ты должен понять, что я делаю это не по какому-то злому умыслу, а потому, что ты мой ребенок и я хочу тебе только…
– Я не ребенок.
Она испуганно заглянула в его бессмысленное бледное, похожее на большую оплывшую восковую свечу лицо и добрым искусственным голосом сказала:
– Максимочка, давай мы с тобой завтра сходим к врачу?
– Нет. – Он медленно покачал головой. Потянулся к вазочке с шоколадными конфетами, взял «Белочку», быстро развернул, затолкал в рот.
Она заметила, что по его носу, увязая торопливыми лапками в жирных порах кожи, ползет муравей. Протянула руку, чтобы стряхнуть, однажды я видела, как они ползали прямо по нему, но Максим отшатнулся и хрипло сказал:
– Не смей. Ты. Не смей ко мне прикасаться.
«Ты». Марина вдруг подумала, что уже и не помнит, когда он в последний раз называл ее «мамой». И еще подумала, что, может быть, не так уж и хочет слышать это слово из его чавкающих слюнявых губ.
Муравей добрался до ноздри и резко затормозил, растерянно помахивая усиками и передними лапками над темной сопящей бездной. Немного помедлил и решительно нырнул внутрь.
– И не смей входить в мою комнату, – сказал Максим. – Ты поняла?
Какую-то силу,
я не ребенок
неизвестную ей, но непреклонную и спокойную силу почувствовала она в нем, и перед этой силой она сама была маленькой, беспомощной и глупой. И эта сила – чем бы она ни была – подчинила ее волю и вынудила ее сказать:
– Да. Я поняла.
Она старалась не задумываться над этим, но все же иногда… иногда она задавала себе вопрос: а любит ли этот мальчик хоть кого-нибудь? Ее – вряд ли. Ни малейших признаков сыновней привязанности он давно уже не выказывал; скорее он ее просто терпит. Сестру – тоже не любит. Хотя раздражает она его немного меньше. По-видимому, для Максима их совместная жизнь – своего рода симбиоз. Он получает здесь питье и еду, они… что получают они? Возможно, «симбиоз» – не совсем то слово… «Паразитизм» будет точнее.
Отец? Также оставляет его абсолютно равнодушным – впрочем, это у них вполне взаимно. Друзей у Максима нет. Животных он боится и даже, пожалуй, ненавидит – достаточно вспомнить того котенка… а лучше не вспоминать.
Два месяца тому назад Марина купила в переходе метро маленького серо-полосатого котенка.
Вика пришла от покупки в восторг, привязала к нитке шуршащий фантик и посвятила весь вечер заигрываниям с Новым Федей. Максим кинул на котенка быстрый неприязненный взгляд и удалился в свою комнату.
Сначала Федя стеснялся. Он забился под батарею и, не шевелясь, жадными глазами следил оттуда за сложными передвижениями загадочного фантика. Но потом все же соблазнился, пару раз высунул из-под батареи растопыренную когтистую лапку и, еще через пару минут, решительно вышел на охоту.
К вечеру он уже освоил диван, кресла и занавески, приспособил обои в коридоре для своих профессиональных точильных нужд и запомнил, где стоят его блюдечки.
За ужином Максим ел необычно мало – все больше наблюдал за поведением нового жильца. Федя, в свою очередь, интересовался Максимом – поначалу издалека, с противоположного конца кухни, а потом… Потом Федя оформился в воинственную дугу, поднял тощий, загнутый в кольцо хвост, отчего неожиданно стал похож на мультипликационную макаку, и как-то полубоком, бравой подпрыгивающей иноходью ринулся к Максиму. У самых его ног котенок притормозил, уцепился когтями за штанину и принялся карабкаться вверх, повисая на передних лапах, пища и соскальзывая, словно неопытный скалолаз над пропастью.
Вика засмеялась. Максим, побледнев, в ужасе уставился на котенка. Затем резким движением стряхнул его со штанины (котенок отлетел метра на два) и, продолжая отчаянно дрыгать ногами, захлебываясь слюной, завизжал: «Убери-и-и! Убери! Убери! Убери! Убери!», после чего убежал в детскую.
Марина тогда решила, что реакция сына – последствие давнишнего нападения на него Старого Феди. Детская психологическая травма. И подумала: через пару дней привыкнет.
Оказалось, что никакой «пары дней» в запасе нет. На следующее утро она нашла Нового Федю, съежившегося и трясущегося, на кухне под батареей, в лужице крови. У Феди было
откушено
оторвано правое ухо. Левое болталось на маленькой ненадежной ниточке кожи.
В тот же день Федя был срочно эвакуирован к дальней родственнице бабе Мане, которая жила в поселке Кучино. Баба Маня котенка выходила, но в возрасте трех месяцев он все равно умер – от какой-то неизвестной кошачьей болезни.
Так вот, получалось, что этот мальчик никого не любил.
Правда, к одному человеку (и это неприятно удивило и даже рассердило Марину) он некоторое время назад неожиданно проявил внимание и даже что-то вроде заботы. Этим человеком была его бабка, ее бывшая свекровь (теперь уже покойная) – с противным каркающим именем Сара Марковна.
Марина всегда недолюбливала свекровь – не из какого-то инстинктивного недружелюбия или ревности, а, как ей казалось, вполне аргументированно. Дело в том, что, будучи у детей единственной бабушкой (Маринины родители погибли, когда ей было девятнадцать) и, не имея других внуков, она не принимала в Максиме и Вике ни малейшего участия, не дарила им подарков, не звала в гости и, кажется, с трудом вспоминала при встрече их имена.
Существовало семейное предание о героической молодости и о материнских подвигах Сары Марковны. По этому преданию, зимой 1943 года Сара Марковна – беременная на девятом месяце вдова (неделю назад она как раз получила похоронку) – ехала в эвакуацию в город Фрунзе, ныне Бишкек, в тряском товарном вагоне холодного, с растрескавшимися стеклами, поезда. Ночью у нее начались схватки, и Сара Марковна в страшных мучениях произвела на свет тройню. Она собственноручно перегрызла пуповины, сняла с себя одежду, завернула в нее младенцев и дала им имена: Роза (в честь своей матери), Аглая (оно казалось ей благозвучным) и Альберт (в честь главного героя ее любимого романа «Консуэло»). Приехав на следующее утро во Фрунзе, Сара Марковна – практически нагая, с тремя младенцами на руках – на глазах у изумленных киргизов прошествовала через рыночную площадь и, почти теряя сознание, присела на скамейку. Новорожденные истошно орали: они хотели есть, но грудь обессиленной Сары Марковны была пуста. В этот-то момент ей и явилась Спасительница. Это была белоснежная коза с большим красивым выменем, полным молока. Никто не заметил, откуда пришла эта коза. Она помогла Саре Марковне выкормить детей, оставаясь с ней неотлучно на протяжении двух последующих лет, а по окончании войны ушла в неизвестном направлении – так же неожиданно, как и появилась.
Марине вся эта история казалась пошлой, фальшивой, скучной, а главное – явно придуманной самой Сарой Марковной и ею же нахально растиражированной. По мнению Марины, мужнина мать была особой самодовольной, недалекой, скряжистой и совсем не жертвенной. А вернее сказать – в высшей степени эгоистичной. Чего стоит хотя бы ужасное вычурное имя, которым она наградила собственного сына – невзирая на то, что большинству ее сограждан (не могла же она этого не осознавать) имя Альберт покажется скорее немецким, чем французским.
В иные моменты Марина пыталась оправдать индифферентность свекрови к Максиму и Вике тяготами и лишениями, которым многодетная Сара Марковна подверглась во время войны. Возможно, маленькие дети как таковые вызывали у нее с тех пор неприятные ассоциации. Однако после развода охота как-то оправдывать Сару Марковну у Марины окончательно пропала.
Эгоизм и полное отсутствие чадолюбия Сара Марковна передала по наследству всем своим троим отпрыскам. Ни Аглая, ни Роза потомством так и не обзавелись. Альберт, в сорок четыре года женившийся на двадцатипятилетней Марине, о детях тоже, в общем, не помышлял, произвел их на свет, скорее, по недосмотру и оставил без особых сожалений в пятьдесят один – когда его хронически запаздывающие «биологические часы» дотикали наконец до законно полагавшегося ему кризиса среднего возраста.
Безусловно, какая-то доля истины в семейной легенде была. По крайней мере Сара Марковна действительно выносила, родила и выкормила во время войны троих детей-близнецов (и эта кошачья ее физиология оказалась столь сильна, что загадочный ген «нескольких дублей» перешел затем к Марининым детям). Однако для Марины было совершенно очевидно, что она осуществила все это не при помощи белоснежной козы. Как бы то ни было, правду (скорее всего, очень скучную и прозаичную) Сара Марковна унесла с собой в могилу.
Сара Марковна умирала тихо и неподвижно. В ночь с 15 на 16 сентября 1998 года ее привезли в грязную убогую больницу в Северном Чертанове с диагнозом «инсульт», сделали несколько уколов и положили до утра на кровати в коридоре.
Она лежала на спине, под грязной простыней, и чувствовала, как по ее безвольно свесившимся рукам ползают больничные тараканы – но у нее не было сил их стряхнуть.
Утром Сару Марковну, уже парализованную, перевели в отделение интенсивной терапии, где она и провела последние дни своей жизни.
Так сложились обстоятельства, что именно в эти дни ее дети были чрезвычайно заняты и не могли находиться при ней. Впрочем, медсестрам они по возможности щедро заплатили за то, чтобы те относились к парализованной с вниманием и симпатией, вовремя меняли ей судно, переворачивали с боку на бок, делали уколы и боролись с пролежнями. За две недели (именно столько заняло путешествие Сары Марковны от больничной койки до могилы) Аглая приходила к ней дважды, Роза – трижды, а Альберт – только один раз, зато в сопровождении ее внуков.
То, что Вика согласилась на прощальное свидание с неприятной, нелюбимой и вообще совершенно посторонней ей старухой, Марину нисколько не удивило: Вика очень ценила общество отца и пользовалась любой возможностью провести с ним время. А вот реакция Максима поставила ее в тупик: он не только покорно потащился тогда в больницу, но и – по возвращении – сам предложил навещать больную бабулю ежедневно.
Он действительно каждый день приходил к ней в палату.
Она лежала на спине и молча наблюдала за тем, что он делает.
Она хотела бы отвернуться, но не могла.
Сильнее всего Вику удивляло, что брат – такой ленивый, жирный, всегда полусонный – на самом деле был куда более, что называется, «организованным», чем она.
Взять, к примеру, его вещи. Ведь это только на первый взгляд казалось, что они разбросаны в полном беспорядке. В действительности же он хранил их только в строго отведенных им местах. И страшно злился, просто впадал в бешенство, если кто-то – случайно или умышленно – что-нибудь переставлял или перекладывал. Все свои вещи он расположил так, чтобы иметь возможность в любое время дня и ночи даже с закрытыми глазами мгновенно найти и взять то, что ему требовалось.
Или его распорядок дня. По утрам он просыпался сам, без всякого будильника – вернее, задолго до звонка будильника, – и всегда в одно и то же время. Ел тоже по расписанию – то есть ел он, конечно, все время, однако самые обильные и основательные приемы пищи всегда происходили по часам. Вроде бы так: в полвосьмого утра – завтрак дома, в полдень – завтрак в школе, в три – обед в школе, в полпятого – обед дома, в восемь – ужин, в десять – вечерний чай со сладостями, и еще раз в середине ночи (часа в три, как ей казалось, – но точно она не знала) он просыпался и долго и громко чавкал чем-то, заранее припрятанным прямо в кровати.
Вика никогда не видела «клад», зашитый в подушке. И даже не видела запасы сахара под кроватью Максима. Зато однажды она увидела кое-что другое – и именно это (по крайней мере это куда в большей степени, чем запах и другие бытовые неудобства) заставило ее навсегда покинуть детскую.
Однажды, собирая свой школьный портфель, Максим случайно уронил на пол какой-то конверт. Вика незаметно подобрала его, сунула за пазуху и только потом, на уроке, заглянула внутрь.
В конверте лежал небольшой календарик с какой-то пестрой картинкой на оборотной стороне. Четыре числа (по одному в каждом из последних четырех месяцев) были обведены красным. И еще четыре других – синим. Напротив синих раздраженно воткнуты знаки вопроса. Все поля календарика заляпаны какими-то непонятными вычислениями, злобными размазанными зачеркиваниями, корявыми восклицательными и вопросительными знаками.
Вика хотела разорвать и выбросить непонятную находку, но странное ощущение – как будто обведенные числа и загадочные вычисления связаны с ней, именно и непосредственно с ней, – мешало ей это сделать и заставляло вглядываться в календарик снова и снова.
Вдруг она догадалась. Менструации начались у нее совсем недавно, всего несколько месяцев назад, и до сих пор окончательно не установились. Но она была абсолютно уверена – к своему ужасу, более чем уверена: красными кружочками он отметил первые дни ее цикла. Что обозначали синие, она так и не поняла. Но это было не важно. Достаточно было красных. Кроваво-красных. Достаточно было того, что он следил за ней – она скорчилась за партой от стыда и отвращения, – подсматривал за ней.
В тот же день она поговорила с матерью и следующей ночью уже спала рядом с ней.
Сказка,
Присказка,
Прикована невестка
К стуельцу, к ножке,
К липовой лутошке,
К собачьей норе.
«Или все-таки выйти? Может, самой пригласить? Нет. Вообще не выходить. Постою тут. Слишком много косметики, – в отчаянии думала Вика, изучая себя в зеркале школьного туалета. – Веки вообще не надо было красить. Тем более фиолетовым с блестками – получился совершенно вульгарный вид. И платье надо было надеть длинное. Оно бы хорошо сидело, а это топорщится сзади, приходится все время одергивать. Просто позор. Взяла и испортила себе выпускной вечер».
Дверь распахнулась, и туалет наполнился страстным гудением дискотеки, сбивчивым цокотом каблуков, шипением дезодорантов, смешанным запахом молодого пота и какой-то цветочной химии.
– Фиолетовый плохо? – спросила Вика подругу, щедрой рукой распределявшую содержимое тюбика с крем-пудрой по блестящей поверхности мясистого прыщавого носа.
– Что «фиолетовый»? – меланхолично уточнила подруга, не отрываясь от своего занятия.
– Ну, глаза у меня накрашены фиолетовым!
– А-а, очень хорошо. Нормально. – Подруга перешла к щекам. – Сейчас, кстати, медляк будет.
– Да, – обреченно подтвердила Вика и снова подумала, что лучше все-таки переждать этот самый медляк (уже пятый!) в туалете.
Предыдущие четыре были сплошным кошмаром. Весь первый она, как дура, просидела на стуле, прислонившись к стенке. Он, правда, тоже сидел – в противоположном конце актового зала, – но смотрел, кажется, на девочку из своего класса, которая, нелепо пружиня на длинных тонких ногах, с кем-то покачивалась у Него прямо перед носом.
Под быструю музыку Вика танцевала в небольшом кружке одноклассниц. Он не танцевал. Сидел, выпрямившись, на стуле и иногда на нее смотрел. Это обнадеживало. Она старалась все делать правильно и красиво, но не была уверена, стоит ли поднимать во время танца руки вверх, а потом, слегка извиваясь, плавно опускать их вниз, эротично проводя вдоль всего тела, – другие девицы так делали, и смотрелось вроде неплохо. Вика попробовала один раз: подняла руки, стала медленно опускать, но при этом как-то внутренне съежилась, и в итоге получилось совершенно не эротично и даже довольно глупо.
Когда медленная музыка заиграла второй раз, она уже хотела выйти из зала, но по дороге ее перехватил Илюша Гусейнов (самый низкорослый во всем выпуске и со слюнявыми губами), она постеснялась отказаться и танцевала с ним. Это был настоящий позор. Все видели. И Он видел. Илюша был на полголовы ниже ее. Как раз такого роста, чтобы удобно было целовать его в лобик. От него пахло какой-то мазью и ядовитым «Стиморолом». Все время, пока они переминались с ноги на ногу, он затравленно жевал, молчал, а когда музыка стала стихать, облегченно отдернул от нее потные руки, которыми едва прикасался к талии, и быстрыми шагами удалился. При этом оказалось, что дальше был еще целый куплет и все остальные по-прежнему танцевали, а ей пришлось униженно вернуться на свое место. Где она и обнаружила, что у нее порвались колготки и вдоль всей ноги тянется ужасная лохматая стрелка. Так что все последующие быстрые танцы она просидела на стуле.
Третий медляк был «белый» – дамы приглашают кавалеров. Пока она раздумывала над тем, каким именно способом покончит с собой, если сейчас подойдет к Нему, пригласит на танец, а Он откажется, Его уже бойко выдернула с места та самая длинноногая – и, тесно прижавшись к Нему, нарушая все законы ритма (и правила приличия) затеяла что-то вроде ламбады. «Естественно, она Ему нравится, – подумала Вика, осторожно покосившись на соперницу. – Она, во-первых, одета нормально, и колготки у нее целые. Господи, ну почему я не надела длинное, тогда стрелки не было бы заметно! А, во-вторых, она ведь училась с Ним в одном классе… А я в параллельном». Вика снова взглянула на танцующую пару. Они очень оживленно разговаривали. Вот Он опять с улыбкой что-то сказал ей, наклонившись к самому уху. (Что это? Ей показалось, или Он еще незаметно поцеловал ее в шею? – тогда все! тогда все…). И она громко и радостно засмеялась; Он засмеялся вслед за ней.
А самым ужасным был четвертый. Сначала к ней снова подошел (как ему только хватило наглости? Видимо, считает, что она самая непривлекательная из всех трех выпускных классов и готова танцевать с кем угодно) Илюша Гусейнов и молча протянул растопыренную пятерню. Она отказалась, и Илюша, безразлично пожав плечами, тут же адресовал пятерню ее соседке. Соседка с тяжелым вздохом пошла. В этот момент Вика краем глаза заметила, что Он встал. Встал. И пошел через зал – в ее направлении. Вика постаралась спрятать под стулом ногу со стрелкой и приготовилась – глядя на Него, не дыша, слушая истерический стук своего сердца. Он явно шел к ней, вот Он уже совсем рядом, сейчас Он… прошел мимо. Она неподвижно замерла на стуле, не решаясь оглянуться, боясь увидеть, к кому именно он направлялся, перед кем из девочек сейчас смущенно стоит, ожидая ее согласия.
Наконец она все же оглянулась – и успела увидеть Его спину: Он выходил из зала. Неужели совсем ушел? Выпускной бал до двенадцати ночи. А сейчас только одиннадцать тридцать. На полчаса раньше? Она все еще в ужасе смотрела в опустевший дверной проем, когда туда вдруг втиснулся бесформенной массой ее брат. А он что тут делает? Он же не собирался? Ему только на бал… Вика быстро отвернулась и сделала вид, что рассматривает порвавшиеся колготки. Она стеснялась брата. Краснела при мысли, что все в школе знают. Знают, что она и этот тупой неповоротливый урод живут в одном доме. Едят за одним столом. И шестнадцать лет назад родились одновременно, у одной матери, после того как девять месяцев пролежали, тесно прижавшись друг к другу, в ее животе.
Краем взгляда Вика наблюдала за Максимом. Он мутным взглядом обвел актовый зал, тяжело шагнул внутрь – но передумал и вышел. Она облегченно вздохнула. Посидела еще немного, потом встала, подошла к открытой двери и осторожно высунулась. Брата нигде не было видно – наверное, все же ушел домой. Зато к входу в актовый зал широкими торопливыми шагами приближался Леша Гвоздев. Вика нырнула обратно, в музыку и духоту, и улыбнулась. Он все-таки не ушел. Как хорошо, что он все-таки не ушел.
– Так ты идешь? – спросила подруга. Она уже превратила свое лицо в посмертную маску и теперь большими шумными порциями выплескивала за пазуху ароматное содержимое баллончика с дезодорантом – ш-ш-хх-шш.
– Нет, – неуверенно ответила Вика.
– Как нет? – изумилась подруга. Хх-шшш.
– Нет.
– Но это же последний медляк!
– У меня колготки порвались, – сказала Вика.
– А-а, так я тебе дам. У меня с собой есть запасные.
Вика натянула на ноги светло-бежевые колготки с лайкрой, одернула юбку и вышла из туалета.
В коридоре, рядом с актовым залом, стоял Леша Гвоздев и, мрачно нахмурившись, очень сосредоточенно изучал темно-зеленый пупырчатый столб, на котором обычно вывешивались школьные объявления. Приближаясь к нему, Вика одернула юбку, ускорила шаг и подумала, что сейчас уже совершенно невозможно представить его маленьким: в младших классах он был щуплым и слабеньким, как цыпленок. А сейчас стал таким высоким. Таким… недостижимым. Его имя писали на стенах женского туалета девочки из восьмого класса. И она сама однажды написала на стене его имя: Леша. А потом стерла. Леша.
Он прощальным взглядом окинул столб, потом взглянул на нее – грустно и напряженно – и почти шепотом сказал:
– Давай… можно тебя… потанцуем?
У нее закружилась голова. Она одернула юбку и сказала:
– Можно.
И все было так, как она хотела. Так, как она мечтала последние два года. Он звонил ей каждый вечер, и они разговаривали очень подолгу. Они встречались почти каждый день. Правда, к ней он приходил редко – из-за брата находиться дома было практически невозможно: если мать никуда не уходила, им негде было сидеть, кроме кухни (но и там она то и дело появлялась: даже не обнимешься), но когда мать отсутствовала, получалось даже хуже. Ее комната тогда была свободна, но ощущение, что за стенкой лежит на своей вонючей кровати Максим – и в любой момент может встать, подойти к их двери, подслушивать, подсматривать, войти, – не давало покоя, гнало их на улицу, все дальше, как можно дальше.
Поэтому они либо сидели у Леши, что тоже было не слишком комфортно, потому что она не нравилась его маме – хотя он это и отрицал, либо ходили в кино, либо, чаще всего, гуляли по лесу. И целовались. И обсуждали свою будущую жизнь.
Тот день – жаркое, пронзительно-солнечное августовское воскресенье – был последним хорошим днем в их жизни.
В тот день они гуляли по лесу (и он держал ее за руку, все время держал ее за руку) и смотрели на птиц.
Птиц было необыкновенно много; захлебываясь сварливыми хриплыми криками, похотливо разевая свои окостеневшие, древние клювы, они носились между деревьями – очень низко, почти над самой землей.
– Интересно, что это за птицы? – спросил Леша.
– Наверное, стрижи, – ответила Вика, и какое-то смутное воспоминание – то ли из детства, то ли из забытого сна – неприятно шевельнулось в ней и тут же исчезло.
– Постой здесь немного, ладно? – сказал Леша. – Мне надо… отойти.
Он отошел за деревья – как можно дальше, чтобы она его не видела, – остановился напротив мощного полузасохшего тополя и приспустил джинсы. Подождал немного, пока пропадет эрекция, и прицелился в ствол.
Из-за птичьих криков или из-за собственного журчания он не сразу услышал шаги у себя за спиной. Когда услышал (зачем она за мной пошла? неужели нельзя подождать, пока человек в туалет сходит?), принялся судорожно застегивать ширинку, но молнию заело. И пока Леша раздраженно дергал ее туда-сюда, ему на плечо легла рука, тяжелая и грубая. Не ее рука…
Все еще теребя пальцами расстегнутую ширинку, он повернулся и увидел перед собой Максима.
– Ты помнишь, что я обещал? – шепотом спросил Максим.
– Что… когда? – тоже почему-то шепотом отозвался Леша.
– В четвертом классе. Что я обещал с тобой сделать в четвертом классе.
Леша оставил в покое ширинку, посмотрел Максиму в глаза и только тогда по-настоящему испугался. У Максима были зрачки разного размера. Один колючей маленькой точкой чернел в центре голубого круга. Другой, игнорируя яркое августовское солнце, расползся во всю ширину и был словно обведен тонким голубым фломастером.
«Это значит, у него что-то с мозгом, – подумал Леша и почувствовал, что пот холодными ручейками потек по его спине и животу, – возможно, опухоль… где-то я про такое читал…»
«Дорогая мама. Мы с Лешей уехали путешествовать. Мы давно это решили, но я боялась тебе сказать, потому что ты бы рассердилась из-за института. Не волнуйся – когда мы вернемся (наверное, через год), я сразу пойду учиться. Пожалуйста, не ищи меня. Целую, Вика».
Записка – грязный листочек, весь в каких-то пятнах и подтеках – была прицеплена к дверце холодильника магнитным огурцом. Мать сняла ее, перечитала несколько раз. Почерк дочери – немного торопливый и нервный, – но точно ее. Что она, спятила? Путешествовать?
Она нашла Лешин телефон, позвонила. Ольга Константиновна, Лешина мать, сказала, что ее сын тоже куда-то делся.
– Нет, записки не оставил, – сказала она.
Помолчали.
– Ему бы никогда не пришло в голову… Только вашей дочери могло прийти в голову… – Ольга Константиновна жалобно всхлипнула и повесила трубку.
Конечно, она искала. Все время искала. Аэропорты. Вокзалы. Автобусные станции. Таможни. Списки пассажиров. Фотографии в газете.
Гостиницы. Больницы. Морги. Международный розыск. Милиция. Частные детективы. Гадалки. Они пропали в августе – сейчас уже апрель. Ничего.
А четырнадцатого апреля исчез Максим. Он ушел куда-то под вечер и уже сутки отсутствовал.
Мать решила, что подождет еще пару часов, а потом позвонит в милицию. Поплелась на кухню. Посидела немного над чаем. Отпила пару глотков, остальное вылила. Потом подошла к зеркалу, посмотрела на свое иссохшее, криво зачеркнутое морщинами лицо. «Я стала похожа на мумию, – подумала она. – Я стала похожа на старуху».
Прежде чем звонить в милицию, она захотела еще раз осмотреть комнату Максима. Вдруг все-таки оставил записку – просто она куда-нибудь завалилась?
Привычно задержав дыхание и приготовившись к предстоящему приступу тошноты, она зашла внутрь. Но запах на этот раз был почти нормальный: она открыла окно еще вчера, после его ухода, и за сутки комната хорошо проветрилась.
Тюлевые занавески слегка подрагивали от ветра. Миллионы золотистых пылинок, словно стайка невесомых микроскопических насекомых, самозабвенно барахтались в последних солнечных лучах. Непривычно посвежевшая, доверчиво впускающая в себя пепельные хлопья тополиного пуха, уличные крики и запах бензина комната казалась удивленной и покинутой. Покинутой навсегда.
Записки не было. На всякий случай мать заглянула под стол, за тумбочку и под кровать. Сахар. Как всегда сахар. Но среди полупустых прозрачных упаковок она вдруг разглядела еще что-то. Какую-то тетрадь.
На обложке детскими печатными разноцветными буквами было выведено: ДНИВНИК МАКСИМА.
Она открыла его.
буду вистьи днивник я уже нималинкий скоро иду вшколу. я некому нипакажу днивник
10 июня 1994
я сказал папи што буду вистьи днивник. папа абрадывалсья ипахволил. сказал фсе умныи люди видуд днивник. пишуд туда свайи дила мысли. и папа минья пахволил
А у Вики нет днивника я думаю патамушто ана дура.
11 июня 1994
я нелюблю бабушку папину маму. навера плохо.
на падбаротке у нийо барадафка из нийо растут усы.
она фся пративная. ана нилюбит нашу маму и плохо воспитывала папу. паэтому папа пиребивает фсю жизнь людей. и она старайа бабушка.
12 июня 1994 года
севодня нету некаких мыслей и нет дел тоже. я вынес видро но это ниочень важно.
15 июня 1994
папа и мама много кричат и сорюца. мы с викой ришили паказать им скаску пра звирей и я придумал скаску штобы памирить. там звери спорют друг здругом а патом приходит леф и дарит фсем адинаковыйьи весчи и фсе памирились
ищо я придумал пра касмичиских ператов но. Это мами ниинтиресно и вика нипанимаит
17 июня 1994
скаска палучилась плохо. вика всье время нескалька рас забывала слова и плохо непахоже паказывала лису и белку. папа и мама смиялись мало. ани нисмиялись и вечером апять кричали
21 июня 1994
Папа уехал вкамандирофку
25 июня 1994
Севодня мама притварьялась што ей очень весело ана сказала мы пайдьом. В зоопарк или вгости к тети маши. вика хатела к тети маши я хател в зоопарк. мы сыграли в каминь ножницы бумага я выйграл. у миня был каминь а у нийо ножницы
я ее затупил. Ана фсигда паказываит ножницы и щас. Паказала.
Видил: жирафав, слона, бигемота, обизьян, бурава мидведя.
Невидел: страуса и белава мидведя а хатя очень хател.
Сыел: сладкая вата 1 шт. мароженое ягадное встаканчеке 1 шт.
29 июня 1994
Севодня вирнулся папа!!!
2 июля 1994
папа апять уехал в камандирофку. кагда папа уижал мама на нево кричала а потом плакала. вика спрасила когда вирньотца папа но мама сказала эта камандирофка
што эта камандирофка очинь длиная может на фсю жизн.
но папа сможет прийежать из камандирофки часта дамой по воскрисеньям.
очинь страно. я удивилсья и вика удивилась.
16 июля 1994
они нас обманули! обманули! обманули! обманули!
НЕХОЧУ
5 августа 1994
мама с папой развились.
теперь я и вика будим жить с мамой.
я наверна небуду болше висти днивник мне надайело и мне нехочитсья.
20 августа 1994
Мы пирисилились в новуйу квартиру. ана очинь плохайя. ана мне савсем ненравитца. можытбыть убижать. мне нравитца та вкоторай мы жыли раньше. эта мне ненравица совсем. она очинь малинькая и некрасивая и неболшая.
1 сентября 1994
севодня мы пашли вшколу и правожала мама. сначала был первый званок патом урок мира. мы с Викой будим учица в разных класах. я в А она в Б. жалка патамушто вика даже плакала но нас всьоравно отвили в разный клас.
все уроки будит висьти надежда Михаловна. ана говорит што школа это наш 2 дом и надо биреч ево.
Кажица мне ненравица 2 дом.
сомной сидит малчик он все время кавыряйет в носу и ест казяфки. Посли урокав он улитайит дамой на самальоте с папой
и за мной приддьот папа скоро вшколу.
2 сентября 1994
нам раздали прописи и сказали абводить флашки и праводить ровные чортачки. зачем нам раздали?
Внемание внемание! Всем всем всем! нашествее космичиских пришельцав. Ани движуца са звизды Аль Фабэтагама. Нужна вырать укрытийя и атстреливаца. У миня есть савсем новый касмичиский писталет
4 сентября 1994
нам раздали щотные палочки красные
10 сентября 1994
День рожденья. пришли: папа, бабушка, тетья маша дядя Витя тетя женя. было очень скучно и невиселились
мне падарили заводную машинку харошуйю новый партфель
зачем мне партфель у миня уже есть
и падарили книжку про космос харошуйю и рубашку плохуйу.
Веласипед неподарили и нехотят
Вики падарили 2 куклы плахие платье плахойе игрушичный шкафчик и игрушичное кресло все плахойе. а бабушка вобще нечего нам неподарила только подарила каробку с шоколаднымьи конфетами. когда мы ее открыли то увидили что фсе конфеты побилели. мама очинь розозлилась и сказала они прасрочиные и их надо выбрасить. Они атравлиные
за столом мама с папой почти неразгаваривали и
Мы с Викой думали папа астанеца здесь но он уехал вмести с бабушкай.
если, папа с мамой развились значит они больше друг друга нелюбят.
11 сентября 1994
больше небуду весьти дневник
Роман про тоботов
Знакомство
Мы скоро политим. Нам так сказали. Давайте познакомимся. Максим и Андрей, Леша и Вика, Игорь и Сережа.
Ракета у нас хорошая. Нет невисомости. Есть телевизор. Есть радио. Ракета будет лететь со скорастью второй космичиской.
Мы летим на несколько планет. На Марс, на Луну, на Венеру.
Что Максим увидил в илюминаторе
Однажды Максим посмотрел в илюминатор. Вдруг он закричал Ухты!!! Потом к нему пришли остольные ребята.
Что же они увидили на Луне? Они увидили замок со стенами и с одной башней. А вместо другой башни был какбы лакатор.
Ребята, сказал Максим, давайте призимлимся. И вот мы призимлились.
На луне было просторно. Вдруг Максим заметел ракету. Она была с двумя солнечными батореями. Максим прикозал, чтобы все пошли в эту ракету.
Там было очень просторно. Хорошие приборы. Мы вообщем, эту ракету увизли.
Тоботы которые жили на Луне, погнались за нами. У них еще была одна ракета. На ней они и погнались за нами. Тогда мы выдвенули свои пушки и начили стрилять.
И включили самую большую скорасть. Так начилась война с Тоботами.
Как мы призимлились на Луне
И так, как мы уже сказали началась война с Тоботами. У Тоботов были очень хорошие орудия. Тоботы вылезли в Космос. И вытащили орудия в Космос.
Потом Андрей увидел в илюминаторе на Луне укромное место. Мы туда и презимлились.
Как мы побидили Тоботов
Однажды Максим сказал чтобы мы взяли спицальные орудия и пошли в окружение. Мы взяли спицальные орудия и пошли в окружение. Андрей скамандавал Огонь!!! Мы как пальнули и весь замок разрушелся.
Конец романа. Максим, 7 лет.
21 августа 1995
Болею. Температура 38. Очень скушно лежать. Буду опять висти дневник.
Вчера мы с мамой гуляли в лесу. Вика все время вооброжала.
Видили страных птиц. Вирнее птицы были свиду, нормальные но вели себя очень страно. Они громко кричали и все время, открывали клювы. Мама сказала это, потому что скоро пойдет дождь. Но вчера так и не пошел дождь. И даже сегодня не пошел наоборот светит солнце и очень жарко.
Все время думаю про этих птиц. Мне это очень интересно. Ночью я даже видел их во сне. Это был страшный сон. Сначала снилось что, я летаю и было очень приятно. А потом поевились огромные птицы и стали за мной гонятся. Они хотели меня сьесть. И тут я увидел большую пещеру и полетел туда а птицы полетели за мной. Потом я проснулся.
21 августа 1995 вечер
На самом деле я ни всю правду расказал про этот сон. Но ведь все равно мой дневник никто не читает так что я все же напишу. Когда мне снилось что я летал я был как бы девочкой. И на мне даже было надето платье похожее как у Вики. Только у нее синее с зелеными полосками а у меня, было чорное. И прямо из этого платья росли большие прозрачные крылья.
22 августа 1995
Очень сильно болит ухо.
23 августа 1995
Болит ухо. И как будто там кто то ползает.
Я сказал маме что там кто то ползаит. Она сказала так всегда кажетца когда простужаишь уши.
25 августа 1995
Весь день болело ухо и еще голова. Там что-то шевелится.
26 августа 1995
Очень больно
1 сентября 1995
Вика пошла в школу а я нет. опять сильно болит голова и очень жарко. Даже трудно писать дневник.
2 сентября 1995
Ночью у меня была высокая темпиратура а утром Вика сказала что я кричал во сне и она, даже звала маму. Я ничего не помню.
Утром мама принесла мне горячее молоко и спросила что, такое страшное я видел во сне. Всевремя она заставляет меня пить горячее молоко. меня от него тошнит. Особенно противные пенки я вытаскиваю их из молока и вешаю на чашку. Я совиршенно не помню что, я видел во сне.
2 сентября 1995, вечер
Я вспомнил сон. Мне опять снилось что, я девочка. И у меня есть большие прозрачные крылья. Но мне не хотелось чтобы кто-то их видел поэтому, я сам их себе отрывал руками. И это было очень больно, хуже чем, уши.
Маме не скажу.
5 сентября 1995
Если добавлять в молоко много сахара получается очень вкусно. Оказываетца. Еще очень вкусно гоголь-моголь. Раньше когда мы болели его нам всегда делал папа. А теперь мама. Она делает хуже но, все равно мне нравитца.
9 сентября 1995
Опять страшный сон.
Как будто я выздаровел и пришел в школу. На уроке чтения мне очень захотелось в туалет побольшому и я отпросился. Я пришел в туалет, спустил штаны и увидел что, у меня под одеждой вся кожа чорная. Я испугался, подошел к зеркалу и увидел что, лицо у меня тоже все чорное а изо рта растут большие чорные клыки. И глаза не голубые как у меня, а чорные и сплошные. То есть белки тоже чорные и совсем сливаются с этими круглыми которые, в жизни голубые.
Я снял всю одежду и стал плакать. Но очень хотелось в туалет побольшому и я сходил. А потом посмотрел и увидел что вышло чтото страное. Много малиньких светлых шариков. И тут мне очень захотелось есть и я сьел несколько этих шариков. Вкус не помню. Потом я опять заплакал и убижал из туалета. Я бижал по школьному коридору но у меня получалось очень очень медлено. Очень трудно было бижать. Тогда я встал на четвиреньки и побижал тогда гораздо быстрее.
Я вбижал в класс и все стали надо мной смеятся и показывать пальцем. И даже Надежда Михайловна смеялась. А потом она сказала иди к доске. И тут я увидел что, я совсем голый и стою на четвиреньках. И проснулся.
10 сентября 1995
Вчера
Сегодня День рождения. Мама подарила мне водный пистолет. Он мне не нравится. Вика сказала что, это изза меня к нам не пришли гости и
Вчера я
теперь Вика со мной не разговаривает. Дура! Я же не виноват что, я болею. Вот если бы она болела я бы так низачто ей не сказал.
Вчера я родила своих первых детей. Съела трех. Нужны были силы.
17 сентября 1995
Наш кот взбесился. Я ему ничего плохого не делал. А он прыгнул мне на голову со шкафа и очень сильно оцарапал весь лоб. Ненавижу! А потом он выпрыгнул из окна и убижал. Мама пошла его искать. Если, она его найдет и принисет домой я ночью свежу ему лапы и повешу за хвост.
Я была права. Это хорошее
17 сентября 1995, вечер
Она его не нашла. Говорит что, он заболел бешенством и ушол умирать. Мой котик! Зачем я соберался его мучить? Он же не виноват что, заболел.
Я была права. Это хорошее место. Я не могла
18 сентября 1995
Мне зделали прививку от бешинства. Всетаки если кот найдется я его свежу и побью.
Я не могла бы найти лучшие место для Королевства. Здесь тепло
19 сентября 1995
Здесь тепло и отнаситильно безапасно. Достатачно пищи.
10 ноября 1995
Сегодня я понял что, больше не скучаю по папе. Вот Вика скучает а я нет. Она все время спрашивает когда, папа приедет. Очень любит ходить с ним гулять. А мне все равно. На самом деле мне даже не хочется гулять не с папой не с ребятами. Погода плохая. Холодно и мокро.
11 ноября 1995
Просто я не люблю папу.
И я неуверен что, люблю маму. Иногда я даже думаю что, лучше бы у меня была другая мама.
Что же получаится я никого не люблю? Это не правда. Я люблю. Я чуствую что, очень люблю кого то.
Мы очень любим маму. Она родила нас всех. И родит нас еще. Наша мама – Королева. Когда мы выростем, мы на ней женемся.
Правда, в основном мы бисполые… Но мы все равно поженемся.
Мне страшно. Мне кажется, что я
20 сентября 1997
Уже третий год я живу здесь.
Я живу в голове.
Приказы Королевы:
1. Во всем подчиняться Королеве.
2. Защищать Королеву.
3. Вести дневник.
Вести дневник хорошо. Вести дневник необходимо. Это упорядочивает дела. Это упорядочивает мысли.
4. Создать больше тепла.
В тепле мы будем размножаться. В тепле нам будет хорошо.
5. Кормить Королеву и детей Королевы
6. Делать запасы.
Делать запасы очень важно. Нам уже не хватает пищи. Ее нужно есть. Ее нужно прятать. Ее нужно отнимать.
Необходимы: белки и углеводы.
Белки: мясо (сырое или вареное, тушеное, жареное), насекомые (живые или мертвые), грибы, растения.
Углеводы: пыльцу, сладкий древесный сок и экскременты тлей сложно добыть. Есть много заменителей: сахар, шоколад, карамель, сладкая сдоба, сок арбуза, мед.
Мед теперь безопасен. Теперь мы в нем не увязнем.
Октябрь 1997
Это очень важно. Пока я это помню. Я – Максим. Я учусь в четвертом классе. У меня почти все пятерки.
Когда в следующий раз я открою дневник, я прочитаю эту запись и сразу вспомню. На всякий случай пишу еще раз.
Я – Максим. Я учусь в четвертом классе. У меня почти все пятерки. Мне десять лет. Мою маму зовут
Мы все – братья и сестры. Мы все – дети Королевы. Мы все – одно. Мы – ребенок Королевы. Мы – часть Королевы. Мы Я люблю Королеву. Я – Королева.
Меня зовут Максим. Мне десять лет.
Они не дают мне
Наш род очень древний. Мы живем на Земле сто пятьдесят миллионов лет. За это время мы стали мудрыми.
Мы научились скотоводству. Мы умеем пасти тлей.
Мы научились охоте. Мы умеем охотиться на насекомых, крабов и даже на крупных животных.
Мы научились земледелию. Мы умеем выращивать грибы.
Мы научились градостроительству. Мы умеем строить себе Королевства.
Мы научились войнам. Мы умеем воевать с чужими Королевствами.
Мы научились любви. Мы умеем любить Королеву.
Мы научились рабовладению. Раньше мы умели подчинять себе насекомых и растения. Теперь мы умеем также подчинять
Они мешают мне
15 ноября
Мать узнала. Спрашивала, кто такая Королева.
Приказы:
1. Защищаться, защищаться, защищаться, защищаться. Ядовитая железа при такой форме существования не годится для нападения и защиты. Защищаться другими средствами.
2. Больше не произносить вслух слово «Королева».
Это опасно.
3. Больше не трогать его пищу. Глазированные сырки, булки даст Мать.
4. Делать запасы.
Зима
Больше спать. В тепле.
Весна. Лето.
Все по плану.
Осень.
Иногда мне ее даже жалко
нам ее жалко
Она думает, в доме живет ее сын.
А в доме живет Муравейник.
А в доме живет Королевство.
Нам смешно.
Как ее теперь называть? Она же нам теперь не мама. Наша мама – матка. Наша мама – Королева. Королева у нас в голове.
Она – чужая Мать. Она нас просто кормит. Мы не любим Мать. Мы любим маму. Мы любим матку. Мы любим муравьиную матку. Муравьиную Королеву.
23 октября 1998
Они позволили мне написать.
Меня уже почти не осталось. Их очень много во мне. Может быть, несколько тысяч. Теперь уже трудно подсчитать.
Иногда я понимаю их очень хорошо. Иногда я отчетливо слышу ее голос. Голос Королевы, которая ими управляет. И мной тоже. У нее приятный голос.
Я понимаю, когда они голодны и хотят, чтобы я их накормил. Или когда им холодно. Или когда им страшно и я должен их защищать.
Сейчас я уже не вижу в этом ничего плохого. Наоборот, мой долг – защищать Королеву.
Но, мне кажется, есть что-то большее. Мне кажется, у них есть какая-то цель. Не просто жить во мне и при помощи меня. Что это за цель – я не знаю. Пока они скрывают ее от меня. Возможно, они меня испытывают. Возможно, они мне недостаточно доверяют…
Меня уже почти не осталось. Когда меня не станет совсем, я узнаю их цель.
24 октября
Я учусь почти что на одни пятерки. Как это получается? Я не делаю уроков, я ничего не учу. Я ничего НЕ ЗНАЮ
Мы многое знаем. Мы очень древние.
25 октября
Я должен узнать о них больше.
Я взял в школьной библиотеке очень полезную книжку. Называется – «Насекомые: маленькие друзья и большие враги». Там есть глава как раз про муравьев.
Если я узнаю о них больше, может быть, я смогу от них