Если Табашников, оторвавшись от рукописи, смотрит в окно слева от себя, то взгляд его упирается в железный гофрированный забор. Приветом от новых соседей висит на железе вьюн с белыми цветочками. Самих стен и окон дома не видно совсем. Зато к пустому утреннему небу почти плоско уползает шифер. Вроде заскорузлых накиданных стиральных досок. В толстой трубе из нержавейки тоже чудится что-то банно-прачечное. Что-то от советской вошебойки. Поникшие усы антенны – как усы от туго думающего хохла.
Обитателей дома, сидя на стуле, не увидишь. Нужно встать и вытянуть шею. Вроде как над забором. И тогда узришь женские передвигающиеся головы, две двери в дом, вытянутые кухонные окна и тюлевые занавески.
Пройдёт даже мордочка явного жиголо. С косицей на затылке, с усиками в ниточку. «Привет, старичелло!» В растерянности плюхнешься на стул, не понимая экрана компьютера.
Ничего не шло в голову, никакое сочинительство. Погружал экран в сон.
Выходил покопаться на огород.
Но тут как всегда начинали летать самолёты. Тяжёлые военные дуры пёрли прямо над домами окраин и дальше – над центром. Грохот утаскивали за собой зубодробительный.
Полетав неизвестно где, обратно спускались растопыренными, уставшими, вроде как замордованными. Ползали в километре по лётному полю, урчали. Будто страдали метеоризмом. Постепенно затихали.
Но это только начало. Прямо над домом и огородом Табашникова начинали шастать вертолёты всех мастей. Постоянная, любимая проложенная ими трасса.
При виде очередного хлопунца сосед, который не под носом, а на отшибе, весело кричал из своего огорода:
– Семёныч, глянь, пенсия твоя по небу летит. Месячная. Хлопает тебе в ладошки! Семёныч!
Табашников задирал голову.
А сосед всё не унимался:
– А вон уже два друга на подлёте. Уже две твои пенсии летят. Семёныч! За два месяца. Сразу! Аплодисменты тебе в небе творят. Твоим пенсиям! Семёныч! Ха-ха-ха!
Табашников хмурился, смотрел вслед улетающим вертолётам. Хотелось сказать известное. О своей и чужой армии. Но посмотрел на веселящегося голопуза и только подумал: дурак ты, Ваня.
Возле забора у Табашникова ржавый тонконогий мангал стоял. Будто сосед его подкинул. В виде троянского коня. И на земле, и в небе всё связалось в одно.
А голопуз кубанский всё смеялся. Самодовольный, самодостаточный, знающий как жить…
…На пенсию Табашников вышел недавно, год назад. До переезда в этот городок у моря. Ещё живя в Казахстане.
Проводы прошли буднично, серо. Директор института прищурился, но вспомнил. С облегчением тряхнул руку, проводил до двери. В бухгалтерии тоже не задержали: распишитесь, Евгений Семёнович, вот здесь и здесь, спасибо, полный расчёт! Кадровик, выдавая трудовую, хмурился. Ему положено.
Молчком собирал свои чертёжные причиндалы в родном Отделе. Хотел дать денег на отвальную, послать гонца – замахали руками: что ты! что ты! Быстренько скинулись, сгоняли. Потом чокались, хлопали по плечу. Коллектив небольшой – пятнадцать человек. Но все старались успеть к пенсионеру. Небольшая очередь со стаканами. Пердунки (трое) были напряжены, чувствовали себя на месте Табашникова. Суслопаров за стеклом делал вид, что ничего не видит. Ни брошенных кульманов. Ни толчею. Вокруг одного сотрудника. Бывшего теперь. Всё же вышел из-за стекла. Чокнулся. Потом даже сказал: «Ты это, Табашников, счастливо тебе».
Приняв в подарок нежданную богатую готовальню, Рая Тулегенова прослезилась. Надолго обняла. Сквозь платье чувствовал её литое, как у тюленя, тело. «Звони, Женя, дорогой, приходи, не забывай».
Вышел из НИИ «Казцветмет» на улицу. Будто и не работал в нём 18 лет.
В городке тоже стоял рёв. Правда, другой. Свадебный. Субботний. Длинные машины с женихами и невестами неслись по главной улице. Неслись с понтами, сигналя на всю округу. Женихи в белых рубашках высовывались из кабин чуть ли не по пояс. Уже безумные, что-то кричали. Явно прощались с миром поднебесным. Злые, брошенные внутри невесты ворочались как кошки-коты в мешках.
Пропуская на перекрёстке ревущую кавалькаду, Табашников сидел в частной мышеловке. С остальным терпеливым десятком мышей. Вас не преследовали в Казахстане? Не ущемляли в правах? Глаза дамы в Федеральной миграционной службе были требовательны, строги. Левый погон дымился в солнце. Нет, нет, что вы! Я в Казахстане жил хорошо! Пролетающий жених вдруг начал блевать, уделывать лимузин. Это плохо. Вы простой переселенец. Дама отпустила напряжение, погон загас. Вам придётся у нас много походить и поездить. Мышеловка тронулась, наконец. И сразу круто свернула к рынку.
– Какой сорт? – взял яблоко Табашников. – Как название?
Широкий кубанец будто запросто удерживал в раскинутых руках горы овощей и фруктов.
– Да кто его знает. Сладкое.
Явный перекупщик. Не садовод. С ленивым безразличным умом: та всё так сойдёт! Та всё так купят, сожрут!
– Что же ты сорт даже не удосужился узнать. Дай хоть попробую.
Пухлая загорелая рука срезала с яблока как с картошки. Сунула с ножом к носу. При виде чёрных грязных ногтей Табашников заколебался, но мужественно взял с ножа. Попробовал, похрустел.
– Возьму с килограмм. Только сам выберу.
Пузан кинул целлофановый мешок. И опять словно бы вознёсся. С раскинутыми руками, как целая Кубань. Вконец заевшаяся. Та пошли вы все!
Отошёл от прилавка. Опустил мешок в холщовую сумку. Нужно бы мяса ещё взять. Немного.
Долго ходил в гулком высоком зале, склонялся и словно бы внюхивался в разложенные на прилавки мясные души продавцов. Дорогие души, надо сказать. Продавцы хмурились. Как перед въедливым Онищенко. Наконец приглядел кусок и встал за пожилыми мужем и женой. Которые уже выбрали мясо, и нужно было только расплатиться.
Женщина испуганно шарилась по сумкам и пакетам, искала кошелёк.
– Нету, Коля, – повернулась к мужу. – Дома забыла.
– Да склерозная ты моя! – сразу запел старик. – Да сколько ж можно! И чего теперь?
Табашников дёрнулся заплатить. Полез за бумажником. Но старик тут же остановил: нет, нет! Спасибо. Мы сами. Сейчас сходим. Потом купим.
Старики уже выкладывали мясо назад. На прилавок. От стыда заспотыкались к выходу. Растопыривались, точно разом разучились ходить. Точно теряли друг друга.
– Их много тут ходют. Всё кошельки забывают, – совала мясо назад в кучу торговка.
– Куда же ты? – крикнула Табашникову. – Вернись! Скину двадцатку!
Зло хлопала ладошкой по кускам. Точно взбадривала, настёгивала свои ляжки. Полудурок!
Опять трясся в мышеловке. Маршрут петлял. Чуть в сторону от центра – дорога начинала бить по зубам. То чечётка от дореволюционного булыжника, то вспоротый советскими деревьями асфальт в буграх и ямах.
На остановках в высокую дверь тяжело залезали старики и старухи. (Город старых людей.) Судорожно сгибаясь, клали по пятнадцать рублей монетками за проезд. Шофёру. Как очень дорогому нищему. Небрежно тот разбрасывал медяки и белые по коробкам. И сразу врубал. Старики опрокидывались в высокие чёрные сиденья-ловушки. Табашников поскрипывал зубами.
Не выдержал:
– Ты что, мешки с картошкой везёшь? Или пожилых людей? Шумахер!.. Слышишь, что ли?
– Та ничего с них не сделается! – отвечал родной брат пузана-перекупщика. С толстой спиной и в кепке. – Та долетят как на своих крылышках!
Старики послушно колотились вставными челюстями. Хватались за высокие черные спинки. Летели «как на крылышках». У молодого пенсионера все зубы были свои. От злобы продолжали сжиматься.
В приморском городке этом Табашников оказался словно бы нежданно-негаданно для себя. Никуда не думал из Казахстана уезжать. С гражданской женой расстался давно. Та уехала в Германию с десятилетним своим сыном. Общих детей за четыре года не получилось. И только когда вышел на пенсию, перестал ходить на работу, начало сверлить: и что дальше? (Как доживать?) Бабёнку какую-нибудь привести в дом? На остаток дней? (Сколько там ещё? Пять лет? Десять?..) Нет. Только не это. Не складывалось с женщинами. Никогда не складывалось. Всегда ходил в должниках.
Встретил в центре Агеева. Геннадия. Собрата по перу, по литкружку «Полёт». Была осень. Солнце висело повялым подсолнухом. Агеев потащил в кафе.
Сидели возле загогулистого декоративного железа. (С него удобно хватать горшки с цветами и швырять в тех, кто посмотрит на тебя косо. Это когда сам закосеешь.)
Выпили. Закусили с оцинкованных лопат. Агеев втихаря покуривал. Хотя разрешали. Озирался. Заговорщик.
– …Что тебя здесь держит, Женя? Ни жены, ни детей. Там хоть здоровью твоему будет климат. Твоим лёгким. Забыл, как загибался от плеврита? (Было дело. Загибался в больнице. Литкружковцы даже приходили скопом. Явно попрощаться.) Квартира у тебя двухкомнатная, продашь, и хватит на свой домик. Где-нибудь на окраине. Свой огород, воздух, солнце. Пенсия у тебя там будет. Глядишь, и казачку сдобную найдёшь. Для работы, так сказать. На огороде.
Табашников заслушался. Как баба подпёрся ладошками.
Агеев смотрел на большое блаженное лицо с курносым носом.
– Ну, так как, Женя? Я же вот еду. Не боюсь.
Табашников утёр слюну. Сказал:
– У тебя там дети, Гена. Сын и дочь. Внуки. Жена уже там. Дожидается тебя. А у меня – никого. Только к тебе ходить. Надоедать.
– Дурак ты, Женя. Честное слово!
Агеев ввернул окурок в пепельницу.
Словом, закончилось ничем. Разошлись, недовольные друг другом. Но слова Геннадия запомнились, запали. Всё чаще и чаще стал думать о городке этом. На берегу Азовского моря. Вечерами, когда лежал на диване, представлял его, видел на потолке. Чувствовал, что нужно сменить надоевшее насиженное место, где ничего уже не будет. Что переезд в этот далёкий незнакомый город даст ещё один клочок жизни. Последний, но даст.
Сходил в лито, где не был месяца два. Уехал, дружно доложили поэтессы и прозаики. Чаепитие было. Прощальное. Хорошее вино Гена принёс. Две бутылки. Всех обзвонил. Все пришли. Альбина Жулина и Чуваткин были даже в аэропорту. Провожали. Обнялись в буфете на втором этаже, всплакнули. И Гена улетел. Он же вам должен был позвонить, Евгений Семёнович? Глаза у поэтессы Жулиной не смотрели на человека. Были замкнуты. С проблесками (вспышками) фанатизма. А? Вы же друзья? Табашников успокаивающе тронул острое плечо Альбины Ивановны.
Дома набрал на мобильнике номер Агеева. «Абонент недоступен». И обиделся наверняка, и симку в России, наверное, сменил. Был е-мэйл Геннадия. Но писать пока не стал. Решил сначала всё сам изучить. Досконально.
В интернете на снимках городок выглядел очень даже ничего. Улицы в зелени, тенистые парки. Дворец культуры из стекла, где, как сказал Геннадий, тоже есть кружок литераторов. И приземистые, старинной красивой кладки дома, и дома теперешние, в пять и девять этажей. Современные супермаркеты. Похожие на высоченные солнечные батареи. Море с пляжами и лежбищами людей. Скутеры, гоняющие как попало. На волнах толстые матрёшки в панамках. Бюст знаменитого циркового борца с головой, вросшей в дубовую шею. Парк его имени. Один снимок почему-то печальный. Вечерняя набережная почти без людей. Далёкий жёлтый закат. Два старых сутулых фонаря покорно склонились к нему… И снова светлые улицы и бульвары. Снова везде весёлые беззаботные курортные люди.
Посмотрел в Википедии. Население около 80-и тысяч. В основном русские. Есть украинцы. Армяне. Другие национальности. Промышленности никакой – умерла в 90-е. Остался работать морской порт. Есть предприятия пищевой. Тому, что аэродром прямо у городка (говорил Геннадий), значение не придал. Подумаешь, летают. Но не до такой же степени!..
Наколотил письмо Агееву. Тот тут же ответил. Вернее, позвонил:
– Ну вот и молодец, Женя. Теперь действуй. Квартиру на продажу. И сразу начинай с документами на отъезд. Я всё тебе буду рассказывать. Что, куда и как. Ну, пока. Дорого по телефону. Жди письма.
И началась круговерть. Агеев на дню по нескольку раз коротко звонил и длинно подробно писал. Направлял, понукал, подстёгивал. Табашников метался по присутственным местам. Везде гоняли по кругу. Были и тесные кабинеты, заваленные папками с бумагами до потолка, где сидели матёрые канцелярские мыши женского пола. И помещения размером с полигоны, с десятками столов. За которыми сидели совсем молоденькие мышки и мышата. Ученики, последователи своих толстых мам. Очень усердные. Или в белых кофточках (девушки), или в чёрных жилетках (пареньки). Которые всегда потирали лапки, прежде чем внюхаться в твою бумагу. А потом начать быстро-быстро грызть её. Съедать. Прямо у тебя на глазах!
Набегался.
Покупательница квартиры с растрёпанными кудельками всё время хихикала. Казалась не совсем вменяемой. Из госбанка деньги к ждущим нотариусу и Табашникову носила частями. Больше часа. В хозяйственном пакете. С торчащими наружу вантузом и скалкой. Для маскировки. Дескать, из хозяйственного я бегу. Петляла по проулкам. Заметала следы. Хотя банк был в квартале от конторы. Нотариус философически кривила губы. Она и не такое видела. Табашников сердился: «Давайте я схожу с вами. В конце концов!» – «Нет! Не надо! – выкрикивала покупательница, успев хихикнуть. – Я сама!» И исчезала в очередную ходку.
В последний раз прибежала только скалка в пакете. Вантуз где-то в банке потерялся. «Ну вот и всё! – хихикала покупательница, выкладывая деньги. Наполовину казашка, наполовину русская. Лет сорока. Светлана Ахметовна. По фамилии Калантарова. – Вся сумма!»
Сели, наконец, к т-образному столу, чтобы оформить документы. Табашников думал, что, став хозяйкой, эта Светлана не разрешит ему дожить две недели до отъезда. До самолёта. Просто изведётся за это время. (Он ждал из Семипалатинска дубликат свидетельства о рождении. Подлинник давно затерялся.)
На удивление, смурнячка сразу согласилась. Захихикала:
– Я вас знаю, Евгений Семёнович. (Табашников вскинул брови.) Я живу с вами в одном дворе. С мамой. В доме напротив. Я за вами наблюдаю.
– Это ещё зачем?
– Вы хороший человек!
Нотариус и Табашников переглянулись. А смурная уже смеялась. По-своему. Часто-часто моргала ресничками. Как будто она – электросварщик.
Женщина и мужчина в растерянности наблюдали.
Агеев уже ходил по двору. Строго оглядывал хозяйство Табашникова. Покосившийся сарай со скворечней на кривой палке. Деревянную баньку, как игрушку, срубленную когда-то хорошим умельцем. Поливные шланги, развешенные на невысоком заборе. Лицо и лысина в белом венце волос были у исследователя стойкого коричневого цвета. Никаких шляп за всё лето, никаких панамок.
Заглянул в сердечко летней уборной: не там ли Табашников засел?
– Что же ты в дом не прошёл? – Хозяин на крыльце вытирал ноги, доставал ключи. – Или опять ключи мои посеял?
– Нет, вот они. Только как мимо такой красоты пройти! Женя!
Агеев театрально раскинул руки и потянул в себя воздух. Весь простор над усадьбой Табашникова. Явно косея от этого. Как рекламный аллергик, выведенный за руки на природу. После того, как принял-таки рекламируемую таблетку:
– Простор, воздух, солнце!
– Да ладно тебе. Иди лучше в дом.
– Приземлённый ты человек, Табашников, – подходя, говорил Агеев. – А ещё что-то пишешь там. Дай я пожму твою честную трудовую руку огородного труженика!
Графомания, морщился Табашников. Словесная. Легонько втолкнул длинного романтика семидесяти лет в дом. Который чуть не зацепил лысиной притолоку двери. Коричневой свое лысиной в белейшем окладе.
Обедали. Приземлённый Табашников подливал романтику борща. Тот нахваливал: «М-м-м, Женя! Готовишь ты лучше любой бабы! Это я тебе прямо скажу!».
С большим оптимизмом говорил о безнадёжном:
– К примеру, ты написал большую вещь, Женя. Роман. Ты сразу посылаешь рукопись, куда только можно. И в журналы, и в издательства. Возможно, у тебя даже есть знакомый редактор. Который прислал тебе однажды одобряющее, даже восторженное отказное письмо. И что? Результат у тебя будет ноль. Поэтому тебе (нам) нужен литературный агент. Только агент. Как на Западе. А агентов-то в России, как оказалось, почти и нету. Жок, как говорят казахи.
После обеда сидели на лавочке возле крыльца, курили. Агеев искал, чем бы ещё повосторгаться.
Вскочил и раскинул руки перед высоким деревом, усыпанным грецкими орехами. Хотел прокричать ему гимн. Но закашлялся. Пришлось похлопать по горбу. Довольно сильно.
В доме сели за чистый стол. К трем папкам Табашникова. К документам для ФМС. Для Федеральной миграционной службы. Разбирал бумаги, конечно, Агеев. Он был уже большим докой в этом деле. Табашников заглядывал, учился.
Порядки в российской миграционной службе Табашникова поразили. В первый раз он пришёл на Свободную №1 ещё в феврале, в начале, сразу после приезда. Если в Казахстане переселенца гоняли по кругу, но что-то делали ему, здесь царил полный застой. Узкий, плохо освещённый коридор был почти пуст. Два-три понурых человека на диванчиках возле закрытых дверей. На вопрос отвечали что-то невнятное. Кто с опущенной головой – пребывал в коме.
В вестибюле образцы бланков почти под потолком. (Специально?) Прочитать и понять что-нибудь в них невозможно. Только если подтащить и залезть на стол. Зато на другой стене, прямо перед тобой – Доска почёта. Как в старые добрые времена. Передовики полицейских дел. Строгие мужчины и женщины в кителях и погонах. Туалеты (два), конечно, только для них. Закрыты на ключ – недержащую старуху родственники быстро повели на улицу. В реденькие кусточки. И вообще, чтобы сидела дома! Или приходила с забитым памперсом.
И ни одного консультанта. Ни в самом вестибюле, ни в коридорах – нигде.
Подпершись кулаками, сидела в солнце из железных прутьев кассирша. Сказала:
– Приходите во вторник или в пятницу. К семи, к полвосьмого утра. Будут записывать на талоны. А потом в два часа выдавать. Там всё скажут.
Табашников кипел, уходя из здания на Свободной.
Ехал в тесном автобусе, удерживаясь за железную трубку спинки впереди. Перед носом подпрыгивал толстый круглый затылок с ушками и без шапки. Похожий на шмат сала, обработанный паяльной лампой. На сильном ухабе Табашников ткнул сало лбом, едва успев подхватить свою шапку.
– Шо такое! – скосилась голова. Застряв в толстой шее.
– Извините. Ухаб…
– Зачем ты пошёл туда один? – ругал Агеев. – Не мог меня дождаться? Зачем? На тебе лица нет.
Домашние его за столом (сын и сноха) смотрели на Табашникова с жалостью: ещё один приехал из Казахстана. Энтузиаст.
Ребенок, сидящий на коленях матери, дёрнулся ручками к Табашникову. И вдруг внятно сказал: па-па.
Все рассмеялись. А умилённый Табашников взял Юлечку на руки и стал смотреть с ней в телевизоре старую-престарую сказку на новый лад. Рекламную мультипликацию. Маша и Медведь. Где большущий Медведь, похожий на беременного водолаза, запросто шарил на компьютерной клавиатуре рядом с крохотной смеющейся Машей. Прижимая клавиатуру к себе, как на бандуре лапой играл. Юлечка внимательно смотрела. Чёрные глазки её были размером с черешни.
Поужинав со всеми, Табашников и Агеев ушли в одну из спален большой квартиры Агеева-младшего, куда Евгения Семёновича сразу по прилёте заселили. Там спокойно стали обсуждать, как действовать завтра на Свободной, 1.
Утром следующего дня возле трёхэтажного здания ФМС, возле его синих сосен, Табашников толкался, лез к длинному парню с тетрадкой и ручкой, который выкрикивал «кому в 9-й», а Агеев, как гончак, напрягался у закрытой двери. Чтобы ворваться в ФМС первым, рвануть по коридору и встать у девятой двери. Где прибежавший с длинным парнем список должна утвердить какая-то секретарь. И есть шанс, что Табашников не вылетит из списка и получит-таки в два часа вожделенный талон.
Поболтавшись полдня по городу, заходя куда попало и даже пообедав, в два часа талон получили. А на другой день, уже в четыре часа дня, Табашников зашёл наконец в дверь 9-го кабинета.
Он глубоко заблуждался, посчитав российскую ФМС неповоротливой, застойной: два раза в неделю страсти здесь кипели нешуточные. Это был стиль работы такой – допускать ураган, бурю, натиск людей только во вторник и пятницу. Чтобы в остальные дни была полная тишина и покой. Чтобы только иногда остаточные слабенькие волны поколыхивались в коридоре. Осторожно лизали бы мощные двери начальников.
За столом сидела еврейка в очках. Но необычная: с чёрным табуном перманента и в форменной полицейской куртке с погонами. К тому же косящая под казачку. И небезуспешно: слова с нагайками скакали галопом.
Табашников сидел, недоумённо вслушивался, спрятанный за экран компьютера на столе начальницы. Выглядывал оттуда. Еврейка-капитанша перебирала его бумаги и свободно поливала в пространство перед собой. О муже, о низком своём давлении, о капельницах из-за этого, о своей отставке, её просят на коленях, не уходи! как можешь ты бросить всё! на кого! кому работать после тебя! сижу, болею, но сижу, и благодарные мои подопечные тоже просят, которые ходят ко мне месяц там, два или полгода, не уходите, Ангелина Марковна, мы без вас пропадём, наши-то молодые совершенно не умеют работать, нацепили погоны, а все ко мне: помогите Ангелина Марковна, посоветуйте, что делать, подскажите, по всякому пустяковому вопросу! телефон разрывается. Подскажите, Ангелина Марковна, посоветуйте!..
– Где вы родились? Тут не совсем понятно… Где вы там?
– Я здесь, – выглянул Табашников. – Я родился в Семипалатинске.
– Хорошо. Вот вам две анкеты. Всё заполните подробно. Родители, дети, жёны. Где сейчас живут. Образование ваше, судимости и так далее. По возможности заполнять все графы. На сегодня всё. Возьмёте талон ко мне на следующей неделе. Сами видите – завалена работой. Все ко мне, все ко мне. Идут и идут. Помогите, посоветуйте, Ангелина Марковна.
Табашников поднялся. Чего-то ждал. Женщина перебирала на столе другие бумаги. Чёрный табун вокруг лица был спокоен. Обуздан.
– Идите. Всего хорошего.
Табашников вышел. В коридоре перед 9-м было по-прежнему пусто. Точно так же – когда и пришёл на приём.
– Вымогает взятку, – смялся дома Агеев. – Неужели не понял? Я специально после обеда тебя одного к ней послал. Для закалки. Но мы тоже не дураки – тоже потянем волыну. Нам с тобой торопиться некуда. И походим к ней, и поездим в Краснодар, куда она тебя не раз будет отправлять. Мы с Машей три месяца ходили к ней – и выморщили-таки РВП. Никуда не делась. А ты хочешь платить? Богач?
Юлечка на коленях у Табашникова трогала его застывшее большое лицо: па-па, па-па.
Агеев хохотал. Схватил смеющуюся девчончишку и начал подкидывать.
Жильё Табашникову выбирали тщательно, не торопились. С неделю ходили и ездили по адресам, взятым из интернета. Квартир и домов продавалось немало. Но всё с какими-то подвохами, с изъянами. И большими, и малыми. То дом старый, со старыми трубами. То квартира хорошая, но в цокольном этаже, как в подземелье, и видишь только женские ноги. То центральной канализации нет, а выгребная яма.
Агеев, как бывший строитель (проработал прорабом двадцать лет) разоблачал всё быстро, едва попав в квартиру или частный дом. Лез во все углы, во все дыры. Среди испуганных домочадцев напоминал мента, выискивающего улики.
Были и хорошие квартиры и дома. Отделанные, некоторые с евроремонтом. Но, понятно, кусались ценой.
Наконец, поехали на окраину. На какую-то улицу Широкую. Смотреть чуть ли не последний дом из длинного списка.
Дом Табашникову понравился сразу. Небольшой, красивой старинной кладки, но с современными стеклопакетами на улицу, с жёлтой тучей неопавшего дерева над крышей. Внутри две комнаты, большая и поменьше. Нормальная кухня.
Агеев принялся лазить везде. Хозяйка ходила за ним, поламывала ручки. Будто её грабили. Строитель нашёл, конечно, и старые, замазанные хомуты на трубах, и ламинат под ногами скрипел (неверно выбрана подложка), и ещё огрехи шабашников, сделавших год назад ремонт. Но в целом всё было – вполне. Хозяйка почему-то твердила, что новую душевую кабину поставила совсем недавно. Неделю назад. Теперь всё по-современному, стоя можно мыться. Это была женщина под шестьдесят. Бывшая бухгалтерша. (Внимание! Опасность!) Уезжающая к дочери в Томск.
Табашников, узнав, что – бухгалтерша, сразу надулся. Сказал, что душ неудобный. Борт кабины высокий. Нужно высоко задирать ноги. Сперва одну, потом другую. А схватиться не за что – вся конструкция хлипкая, из пластика. Можно вырвать всё сооружение. «Да ерунда! – успокоил хозяйку Агеев. – Женя у нас ещё молодой, будет запрыгивать в кабинку козликом. Верно, Женя? Козликом? Хе-хе!»
Вернулись в большую комнату, сели к столу. Табашников чувствовал себя оплёванным. Хозяйка стала показывать все документы на дом. Потом счета, платёжки с начислениями, квитанции. Двое мужчин следили за проворными руками в веснушках. По-шулерски быстро перекидывающие бумажки. Внезапный гром самолёта над домом прослушали тупо. Оставили за кадром.
Перед огородом, перед оградкой его, постояли. Хозяйка зажимала на груди душегрейку, извинялась за огород. По-зимнему безобразный. Сырой, в лужах, во льду. Со старой яблоней как с искривлённой старухой. С пустым полёгшим бурьяном смородины вдоль забора к соседу. Сотки три будет, прикинул Табашников и выдернул Агеева из-за оградки, который залез-таки в грязь.
Уходили улицей Широкой. Она и впрямь была широкой, распахнутой. С низкими домами на обочинах и пустыми деревьями.
– Дом нужно брать, – внушал Агеев. – Немедленно. Место замечательное. Воздух, простор! (Хотел раскинуть руки к дому. Не получилось – на ходу.) Сам посуди: всё оставляет, всю кухню, холодильник. Приборы, посуду. Всю обстановку. Заходи с одним чемоданом и живи. А кабину выкину к чёртовой бабушке. Поставим обычную ванну. И цена, цена подходящая, Женя! – Агеев остановился, повернулся и раскинул-таки руки: – Орех до неба, воздух, простор! Женя!
Но Табашников был осторожен. К нотариусу таскал бывшую бухгалтершу целую неделю. И деньги отдал только тогда, когда нотариус окончательно проверил всё. Когда Табашников сам убедился в документах, что не явится к нему с правами небритый уголовник сразу после отсидки. Или того хуже – честный полярник в большой шапке. Который плавал на полярной льдине два года и не ведал даже, что дом, где он законно прописан, продали.
Ангелина Марковна Кугель начала было привычно заговаривать зубы, но Табашников положил документы на купленный дом. Как козырные карты раскрыл.
Нахмурилась, полистала бумаги.
– Я имею теперь право зарегистрироваться в нём? – уже наседал Табашников.
– Можете только на 90 дней. Если за это время не получите РВП, регистрацию временного проживания – полетите назад в Казахстан, чтобы пересечь границу и снова вернуться. Если захотите, конечно.
Женщина с табуном на голове смотрела в окно. Как втолковать этому болвану, что дело не в девяноста днях. Сидит. Как тупомордый речной толкач без баржи. Вдобавок потерявший из ноздри цепь и якорь.
– И что будет потом?
– Тогда вам будет продлена регистрация ещё на 90 дней.
– И сколько раз я буду так летать? Через границу и обратно?
Женщина пожала плечами.
– Но как же так! Я же не бомж какой, не гастарбайтер. У меня теперь есть жильё, у вас, в России!
– Ну и что? У меня тоже есть жильё. Но я гражданка России. А вы даже не отказались от гражданства Казахстана. – Ангелина Марковна смотрела в никуда. Была обижена за Россию. Похлопала папки: – Закон, уважаемый, закон!
Когда шли к остановке, Агеев сказал, что дело серьёзное. Похоже, теперь будет тормозить с РВП. Притом – всячески.
– Так может дать всё же ей. А, Гена? У меня пока есть.
– Ни в коем случае! Если дашь – это жаба с тебя не слезет. Ты купил здесь дом – значит ты богатый. Тебя можно стричь. А впереди у тебя ещё вид на жительство. Подумай! Лучше уж раза два слетать, пересечь границу и вернуться назад, чем эту жабу кормить.
Табашников недоумевал: почему у него всё так? Почему у Агеева с его женой Машей проходит всё более или менее. Никуда их не гонят, не грозят выслать. Со скрипом, но РВП получили. И всё у той же жабы.
В автобусе, придвинувшись к другу, Агеев тихо говорил:
– Пойми, Женя, у нас с Машей воссоединение семьи. С сыном и дочерью. Это гораздо проще. И то она нас с РВП тормозила. И то мы побегали и поездили. А ты один. Тебя здесь никто не ждал. (Кроме меня, Женя, кроме меня.) Тебя она наверняка засунет теперь на квоту. Чтобы решалось всё в Краснодаре. Комиссией. А это – на воде вилами. Как там в Краснодаре решат – неизвестно. Ты не молодой нужный специалист, не великий музыкант или писатель. Ты простой пенсионер. Тебя даже улицы мести здесь не возьмут. Слишком много жаждущих молодых. С той же Средней Азии, с Кавказа.
Табашников молчал. Смотрел в окно. Приморское зимнее застойное небо походило на дырявый сарай. С высвеченными внизу тюками сизого хлопка.
Агеев бодрился, но чувствовал себя виноватым. А тут ещё Маша наседала:
– Зачем сдёрнул Женю? Зачем? На что он будет здесь жить? Когда деньги проест и пролетает.
Мария Никитична Агеева зло счищала тёркой накипь и жир с кастрюльки.
– У нас дети. А он как? Что ему теперь этот свой дом! Когда он его просто бросит. И улетит назад. На последние деньги. Там-то хоть пенсию сразу будет получать. А сколько ты ему внушал: «откажись от гражданства, откажись от гражданства». – Ехидство Марии было запредельным.
– Не сгущай, – уводил глаза Агеев. Цеплялся за соломину: – Если бы он отказался там от гражданства – здесь бы оказался по политическим мотивам. А это совсем другой статус.
– Э, «по политическим мотивам, совсем другой статус», – смотрела Мария на мужа, наверняка думая: дурак дураком! – Подмой лучше ребёнка. Не видишь – с полным подгузником.
С облегчением Агеев подхватывал на левую руку смеющуюся девочку. Тащил к ванной сразу замолчавшего серьёзного пудовичка:
– Ах ты безобразница! Когда будешь говорить – а-а?
На обед приходил Агеев Андрей Геннадьевич. Агеев-младший.
Мария Никитична начинала суетиться в большой кухне, таскать на стол. Агеев сидел и с гордостью смотрел на сорокалетнего сына с мощной лысиной и горбатым носом. Как и у него, отца. Всего добился парень сам. Диспетчер в морском порту. Большая квартира в центре. Недавно сменил старую «Ладу-Весту» на почти новый «Мерседес-Бенц». Но самое дорогое у него – семья. Молодая жена Надя, сынишка Ваня, школьник, и вот этот пудовичок, эта девочка-чудо. Вот она! Сидит на высоком детском стульчике, перемазанная кашей, хлопает ручками по столику и принимает ложку за ложкой от него, счастливого деда. Сериал, картина маслом, рай!
Мария Никитична робко подсела к столу. Пряменькая, как приживалка. Вытерла руки о фартук. Стала рассказывать последнее о Табашникове, просить. (Накосячивший Агеев – будто не слышал. Знать ничего не знал – сверлил разных коз и кикимор смеющейся девочке: ах ты, такая-сякая!)
Выслушав, Агеев-младший посмотрел на отца. Сказал:
– Никаких денег не собирайте и не давайте никому. Вы этого не умеете. Я поговорю с Зиновьевым, попрошу. Может, он нажмёт куда надо. Но Евгению Семёновичу не говорите пока ничего. Не обнадёживайте раньше времени. Особенно ты, папа.
Андрей вернулся к еде. А Агеев начал ходить у него за спиной и втыкать ногами какой-то дикий беззвучный танец – Зиновьев был Генеральным морского порта.
Табашникову позвонили в среду:
– Это Ангелина Марковна.
– Кто-кто?
– Ангелина Марковна Кугель из ФМС.
– А-а. Здравствуйте, здравствуйте, Ангелина Марковна! Внимательно слушаю вас.
Оказывается, вызывает в ФМС. Сама. Сегодня же. Быть через час.
С бурей в голове быстро переодевался.
Возле 9-го стояли молодой кавказец и пожилая русская. Они будто что-то спрятали за спиной. Или проглотили. Из шпионских гундящих слов, вырывающихся наружу, Табашников понял, что пожилая прописывает кавказца у себя. Временно. За деньги. Бизнес пенсионерки.
Откуда-то к своему кабинету пришла Кугель с двумя папками. Открывая замок, скосила лицо. Сказала Табашникову:
– Зайдите.
Табашников скрылся за дверью. Кавказец и тётка распластались на стене. Замкнув рты намертво.
Кугель быстро перекладывала, перекидывала какие-то бумаги в папке. Табашников спрятался за компьютером. Стояла мертвая, как писали раньше, тишина.
– Подойдите сюда… Где вы там?
Табашников вскочил, подошёл.
Кугель выглядела хмурой и даже обиженной. Не косила больше под казачку-кубанку с нагайкой. Говорила чётко, официально:
– Вот в этой папке все ваши документы, привезённые из Казахстана. Я разложила их по порядку. На той неделе курьер отвезёт папку в Краснодар. На рассмотрение комиссии на ваше временное проживание в России. На РВП.
– И как долго будет рассматриваться всё? – успел вклиниться Табашников. Он по-прежнему стоял перед начальницей. Классический проситель с сомкнутыми пожимающими ручками в присутственном месте. Времён Гоголя, Салтыкова-Щедрина.
– От трёх месяцев до полугода. Всё по процедуре. Могут возникнуть вопросы по вашим бумагам. Будут посылаться запросы в Казахстан. На это нужно время. Ещё раз повторяю, всё по процедуре, по закону. Тут ничто и никто вам не поможет. Распишитесь вот здесь, что получили от меня расписку. Вот эта расписка, что документы приняты. Для рассмотрения. С распиской пойдёте на той неделе в 11-ый кабинет. Там вам продлят пребывание в России ещё на 90 дней. Если за это время не решится ваш вопрос с РВП, пересечёте границу с Казахстаном, получите штамп в паспорте на таможне и вернётесь. Если захотите. Тогда ещё получите 90 дней…
Кугель уводила глаза. Не могла смотреть на этого мужчинку с большой головой. Чувствовала, что с тремя «девяноста днями» у неё перебор, явный перебор, но не смогла не пугнуть ими этого тупого барана с курносым носом.
– И вообще, узнавайте всё сами. Записывайтесь на талоны. Через два месяца пройдёте дактилоскопию. И ещё будете ходить и ездить. Всё по процедуре, по закону. До свидания.
Табашников сказал спасибо, вышел. Не знал, радоваться ему или плакать. Посмотрел на часы. На всё про всё с его документами у начальницы ушло десять минут!
Ехал в мышеловке, ничего не мог понять. Почему вдруг такие бонусы ему, такие скидки в ФМС сегодня? Сама начальница вдруг звонит. Сидит за столом тучей, но делает всё быстро. Больше времени ушло на монолог. На злой монолог. Что же произошло? Внезапная проверка из Краснодара? Надрали холку за волокиту? За то, что постоянно мурыжит людей?
Опять шёл по Широкой к дому. Так почему? Что, зачем? Горлицы занудно ныли в деревьях. Лезли в душу. Скрытные, безнаказанные. Не замечал, вваливался в мартовские лужи, подёрнутые льдом. Вылезал из них и снова шёл. Под нескончаемое нытьё в деревьях.
На крыльце валялась литая калоша Агеева. Табашников стал искать за крыльцом вторую. Агеев лягался на крыльце, и калоши слетали. Табашников тихо ругался. Нашёл. Хотел поставить рядом с первой. Но бесполезно же приучать! Просто бросил на крыльцо.
Агеев ходил в большой комнате, потирал руки. Было видно, что высокий горбыль сейчас лопнет от тайны. Как мальчишка. Тайна лезла ему на лицо, выплясывала в смеющихся глазах.
– Куда ходил?
Спросил как можно безразличней.
Табашников переодевался. Рассказал, что было с ним в ФМС.
– А-а! – торжествовал Агеев. – Никуда не делась, жаба!
До Евгения Семёновича дошло. Андрей! Андрей Агеев всё сделал. Наверняка через своё начальство. Точно, подтвердил за сына отец. Зиновьев помог. Генеральный. Надавил, где надо. И никуда не делась стерва.
Обедали в комнате. Табашников рассказывал подробности. Как прятался за компьютером начальницы. При мёртвой тишине. Как получил расписку, что документы приняты. К дальнейшему рассмотрению. («И всего-то через три месяца, а может, и через полгода будет это рассмотрение. Совсем ерунда, Гена».) Что прослушал на прощание злое разъяснение, как нужно пересекать границу и тут же рвать назад. Чтобы успеть получить ещё 90 дней отсрочки. От высылки. Всё туда же. В ту же сторону. В Казахстан.
Но Агеев ликовал:
– А-а! Знает кошка, чьё сало съела! Теперь не будешь прятаться за компьютерами. Теперь будешь сидеть-пыжиться, надуваться. Пусть думает, что у тебя есть лапа. Постоянная серьёзная лапа. Что не выморщишь у тебя теперь ничего, не сожрёшь.
Кроме горечи Табашников ничего не испытывал. Вяло что-то ел, был безразличен. Однако Агеев всё придвигался, всё разжёвывал ему давно понятое:
– Пойми, Женя: ты сорвался с её крючка, выскользнул. Ты снова в вольной воде. Теперь ты пойдёшь по переселению, а не по квоте, куда она тебя хотела затолкать. Она теперь тебя не достанет. Она даже не выкинула из папки твои документы на дом. Не посмела. А могла бы. Понимаешь? Это победа. Полная победа.
Агеев раскинул руки, чтобы прокричать «По-бе-да!», но зацепил ими абажур прежней хозяйки. Подвешенный низко. Под старину. Который пыльно заболтался.
– Тише ты! Лампочку стряхнёшь!..
Табашников получил РВП в июле. До обещанного полугода Кугель не дотянула месяц. Три раза отправляла Табашникова в Краснодар. По процедуре. Агеев не мог бросить друга, все три раза ездил с ним. Тряслись в микроавтобусе как в катафалке. 300 километров туда, 300 обратно. За время поездок хорошо изучили подпрыгивающую в окне флору и фауну Кубани. Подъезжая на закатах обратно к городку, пытались найти в слепящих всполохах надпись – Вид на жительство. Поймать глазом. Успеть прочитать. В темноте городка, как в яме, спорили. Один уверял, что надпись появится уже через полгода. Другой говорил, что только через три. Понятно, года. О пенсиях, чтобы прожить всё это время, разговоров не вели. Оставляли на потом. Для будущих надписей на всполохах.