Летние каникулы не задались с самого начала: отец без моего ведома решил, куда мы поедем отдыхать.
Он всегда за меня всё решал: ни шагу в сторону, ни взгляда через забор, быть только там, где наказано, делать только то, что приказано. Рот лишний раз не открывать, телефон не брать, пароль не ставить – ничего не писать, молчать.
У него возникла мысль, что, если мы будем далеко от цивилизации, вне независимости от современного общества, компьютеров, планшетов, умных домов, мне станет лучше. Я не буду на него огрызаться, буду вести себя как уважающий отца сын, а не разгильдяй, который недоволен тем, что его вырвали на прогулку.
Я не собирался проводить время с отцом. Я не намеревался даже находиться с ним в одной комнате, если будет такая возможность, поэтому взял с собой альбом, тетрадь и ручки, карандаши, чтобы рисовать, писать. Но это не значит, что рисование и написание плешивого рассказика о том, как я провёл каникулы, заменят мне друзей, с которыми мне хотелось провести оставшееся лето.
Хотя кто знает, как хорошо бы мы его провели… В последнее время у них накалились отношения с родителями.
У Дэна отец всё чаще стал пропадать после работы. Мать его дозвониться не может, а когда он приходит, ничего не говорит, только от него воняет алкоголем, а потом он говорит, что нужны деньги. Уже все поняли, что он играет и проигрывает, за чужой счёт напивается и топит семью, а Дэн должен это выдерживать, должен с этим жить. Идти подрабатывать не в парк аттракционов, куда ему хотелось, а тайком на завод… чтобы платили нормально. Я и сам был готов ему деньги отдавать (столько, сколько высыпал на меня мой отец, мне не было нужно – это грязные деньги), только Дэн упёрся, сказал, что как отец, в долгах быть не хочет. А я же так… без долгов, от сердца. Пусть эти деньги помогут тому, кому они нужнее…
У Мэри что-то с мамой непонятное. Та почти всё время сидит, заперевшись в ванной, а когда выходит оттуда, ничего не говорит. Мэри спрашивает, но ей только швыряют, что это «не её собачье дело». Как-то раз Мэри пробралась в ванную и увидела, что шкафчик открыт, и там стояла целая банка с какими-то таблетками. Ни трогать их, ни пробовать, ни нюхать она их не стала, пыталась только выйти на разговор с матерью, которая откинула её как шавку.
Честно, когда Мэри это рассказывала, с места сорваться хотелось, найти эту её мамашу, выломать дверь в ванную и заставить её извиниться… Что это за отношение?
Кассандра в шутку говорила, что уже не помнит, как выглядят её родители – так «часто» они бывают дома. Раньше она просила внимания, контакта, хоть чего-то – какого-то взгляда, слова, кивка, но ничего, а сейчас… сейчас и денег не оставят, а она и не подаст виду. Я ей всегда покупаю обеды за свой счёт и говорю, что угощаю. Она не такая гордая, как Дэн, принимает мои утешительные подачки. Кто знает, как она живёт там, у себя дома.
Это ли называлось «накалились»? Их отношения уже пылали алым. По ощущениям, у меня так же: каждое слово, каждый жест, каждый вздох в мою сторону вызывали гнетущее чувство тотального порабощения. Он был везде, он проник в каждый уголок моей жизни, он знал, что моим друзьям плохо, он знал, как они нуждаются в моей поддержке, но всё равно забрал меня, чтобы не позволить действовать, решать, ходить по своей воле.
Мы ехали третий день к ряду, и сегодня вечером должны прибыть на место.
В дороге я обычно пытался заснуть. Если это не получилось, то смотрел в окно, только не в его сторону, и неважно, насколько тошнотворны мне однотипные пейзажи выжженных адовым солнцем земель, которые должны пестрить своей сочной зеленью. Запах выхлопных газов уже в печёнках, от закусочных, в которых вечно полно курящих и на вид неприятных людей, воротило. Я бы лучше поголодал эти три дня.
Отец, замечая мою реакцию, лишь отшучивался лишёнными юмора шутками: «Неженка, вылезай, потом ещё будешь ныть, что тебя не покормили. Мать бы мне такого не простила, смотрит с неба и думает, что сын даже отца уважить не может. Как маленького за руку брать надо и доставать из машины. Тебя взять за руку, Эндрю?» – Эти слова приходили прямиком из глубин прокажённых снов.
– Вставай давай. Приехали, – послышался его голос, и я открыл слипшиеся глаза.
Мы стояли на поляне, а вокруг густой лес. Успели покинуть жёлтые земли, пробраться наверх по склону и найти тенёк.
– Приехали… – тихо сказал сам себе, осознавая, что никуда отсюда не убегу.
Я вылез из машины, по привычке громко хлопнув дверью.
Вечерело. Небо забрало себе цвет земель, окрасилось оранжевым оттенком, а ускользающие облака и вовсе казались красными.
Я обратил внимание на небольшой двухэтажный дом, около которого мы и остановились. Наше новое место жилья на целый кромешный месяц в лесу, где солнце над нами будет только в зените, а звенящие мошки, которые уже подобрались к уху, будут преследовать даже дома.
Я раздражённо отмахнулся от насекомого и заметил, что ближе к земле стены дома уже покрылись сочно-зелёным мхом, выше – вьющимися растениями. Окна совсем крошечные и выложены плотным цветным стеклом… Сколько там внутри света? Кажется, его нет совсем. Как в гробу.
Рядом стояло ещё несколько похожих домов, но кроме нас – кроме нашей машины, тут никого не было.
Справа я заметил дорогу, которая давным-давно превратилась в оленью тропу. Стоило только на неё глянуть, как я услышал грубые наставления. Будто пихали раз за разом грудь, прямо к обрыву, по которому мы поднимались:
– Эндрю Дрейк Харвильтон, не смей никуда отсюда уходить, – обратился ко мне отец, доставая чемоданы из багажника.
Когда отец скрылся, я произнёс про себя:
– Да пошёл ты.
Грубиян и лентяй, да? Только если я что-то возьмусь делать, отец начнёт причитать, что я всё испорчу, что чемодан на ногу ему уроню, или хуже того, поцарапаю дорогую кожу, что, вообще, Эндрю Дрейк Харвильтон, твоё дело – всегда стоять в стороне и слушать взрослых, а не рыпаться и что-то там доказывать. Думаешь, ты чего-то стоишь?
Если бы я так думал…
«Ты чего-то стоишь только в одном месте».
Я мотнул головой, вытряхивая гнилые слова, и пошёл по оленьей тропе. Она уходила вниз под углом. Привела сначала к небольшому пруду, вокруг которого вились маленькие мошки, более безобидные, чем те, что звенели над ухом, но более настырные.
Я, размахивая рукой, прошёл мимо них, и ступил в грязь, чуть не упал и решил, что стоит идти по сухой тропе. Она видна не так хорошо, как прежняя, была у́же, более травянистой, но и более безопасной.
Пока шёл, вечно вздрагивал то от треска ветки под ногами, то от шуршания куста, который сам задел, то от собственного дыхания. Здесь тихо. Слишком тихо. Ни щебетания птиц, ни стрекота сверчков, ни карканья ворон, ни даже омерзительного свиста комаров… Они все пропали, и я остался один. Никого, кроме меня и моего сердца, тут нет.
По коже проскользнул холодок, а волосы на руках вздыбились, и я попытался растереть локти, чтобы унять подступающую тревогу. Да, немного не по себе. Да, кажется, что сейчас кто-то покажется. Да, кручу в голове все эти низкосортные ужастики, которые пугают одними скримерами, но тут только я. Воображение – твой страшный враг, а не реальность. Тем более, раз тут так тихо, то чужое приближение я услышу за километр. Даже птицу в небе, даже гусеницу на листе… Хоть кого… но это не успокоило меня, и я прибавил шагу.
Дорожка привела меня на пустырь, незакрытый высокими елями, прямо к красно-оранжевому закату.
Я оказался на невысоком обрыве, под которым лежали руины, и, будь я проклят, если это не замок!
Меня встретили огромные камни, щепки, давно сгнившее дерево, высокая трава, которая взяла своё. Всё покрыто пылью и торжеством природы, которая показала, что случается с человеком, который покидает своё место. Совру, если скажу, что меня это не заворожило, и я решил пройтись по руинам, чтобы найти что-то интересное, вот только ничего необычного я не нашёл, одни камки и стёкла.
Карабкаясь по отломанным стенам, переступая через сохранившиеся блоки, я достиг эпицентра разрушения. Оглянулся несколько раз, и глаз зацепился за слабый отблеск.
Мне не хотелось, чтобы прогулка оказалась напрасной, и я, не спуская взгляда с мерцающей точки, пополз к ней. Зацепился джинсами за острый край, чуть не повалился лицом на землю. По итогу только руки содрал, но к «искре» вышел.
Это оказался нож с широким ржавый лезвием и деревянной гнилой ручкой, которая еле удерживала остатки металла.
Я взял его в руки, и неожиданно землю под ногами продавило. Единственное, что я понял, что нужно бежать. И я ринулся, но камни провалились вниз.
– А-а-а! – И я вместе с ними.
Туда, где черным-черно.
***
Ничего не вижу. Слишком темно. Где я? Я ещё жив? Не могу пошевелиться. Дышать… дышать так тяжело…
– А-А-А! – уши пронзил мальчишеский крик.
Здесь кто-то есть!? Что… что происходит?!
– Прекрати! П-пожалуйста, хватит! – Он кричал из-за всех сил, голос его срывался, и казалось, что он плачет.
Да что за хрень?! Что здесь происходит?!
– Отец!.. Не надо!.. – умолял он из последних сил.
«Отец»? Твою мать, и почему я ни черта не могу сделать?!
– Б-больно… п-пож-жалуйста… – Его голос совсем затих.
Я слышал чьё-то сбитое дыхание и щелчок замка…
Проснись уже!
Не знаю, сколько это длилось, несколько минут или часов, но тянулись они нестерпимо долго, и только тогда, когда я готов был вылезти из кожи непроглядной тьмы, я смог открыть глаза.
Я лежал на чём-то мягком. Это далеко не камни, среди которых должен был проснуться. И не земля, которая меня засосала.
Лицо мучительно горело, будто на него вылили чайник только что закипевшего кипятка. Подняться я не мог. Сил нет. Совсем. Их высосали через миллиарды маленьких трубочек, которые присосались к порам.
Долго всматриваясь в потолок, я понял, что нахожусь в чьей-то комнате. Не на улице, не на руинах, не у обрыва. На потолке висела маленькая лампочка, она излучала мягкий дрожащий свет, и глаза совсем не резало. На них я и смотрел: на потолок, который был моим новым небом, и на лампочку, которая заменила солнце. Но надо было вставать. Надо было идти. Надо было разобраться с тем, что произошло… Кто кричал? Почему?..
Собравшись с силами, которые я отобрал у маленьких трубочек, я смог сесть на кровать. Увидел, что ни одежда, ни руки не принадлежали мне. На пальцах множество шрамов, которых у меня никогда не было.
Что за?..
Вдруг на ладонь упала капля крови, за ней ещё несколько.
А это откуда?
Я поднял голову, но поток был всё тем же. А затем побежало по шее, и меня осенило. Дотронувшись до лица, я почувствовал длинные впадины.
Моя рука в крови. Моё лицо в крови.
Я подскочил и заметил впереди разбитое зеркало. Я подобрался к нему и попытался оттереть рукой налипшую грязь. Что-то сошло, что-то окрасилось свежей грязью.
– Какого?.. – сказать «шокирован» будет недостаточно.
Я действительно видел это, значит, смотрел я, но видел вовсе не себя.
В отражении мальчишка, на года два, наверно, младше меня. У него очень короткие каштановые волосы, большие от моего удивления замученные глаза. Тело… до безумия тощее – рубашка висела лохмотьями. Но «шокировал» даже не его вид, а шрамы на его лице.
Один шёл через лоб до правой щеки, второй пересекался с первым. Третий перерезал левую бровь и рассекал весь лоб. Четвёртый резал левую щёку, а пятый – верхнюю и нижнюю губы.
Шрамы всё ещё кровоточили и затягиваться не собирались. Наоборот, они раскрывались и показывали, что кожа каждый день прячет под собой. Вот, оно выглядывает, красное-красное, свежее мясо…
Я закрыл себе рот, чтобы не закричать. Не от боли, а от врезавшегося на скорости двести километров в час понимания того, что сейчас я – это он. Доказательств не надо: я чувствовал эту боль, свои прикосновения, кровь, стекающую по лицу, даже это изувеченное лицо сейчас показывало мои эмоции, а не чьи-то другие.
Именно так выглядел безумец, чьи голодные глаза полны безысходности.
Что мне делать?
Я отвернулся от отражения.
Не мог больше на него смотреть. Нужно найти хотя бы то, чем можно остановить кровь или обеззаразить раны. Ведь сейчас они мои.
В комнате нет окон, только одна дверь. Под ногами – осколки зеркала, перья вспоротых подушек и синтепон из кровати. Пока я смотрел на осколки, перемазанные в крови, у меня подкосились ноги, но я всё равно устоял.
Что это было?
Словно мимолётный страх своими руками вцепился мне в лодыжки и потянул по полу…
Нет, у меня нет времени думать об этом. Нужно скорее выбираться отсюда. Ничего нужного я пока что не нашёл.
Я осмотрел тумбочки под зеркалом. В них прятались стеклянные банки перекиси водорода и спирта, но обе были пустыми. Ни бинтов, ни ваты, ничего, что могло бы помочь мне.
Я снова посмотрел на постель. Можно было использовать ткань простыни, но неужто нет ничего лучше?
Наверняка здесь ещё есть комнаты, и, возможно, в них что-то будет.
Надежда во мне зародилась и тут же умерла, едва я дотронулся до ручки.
Если сейчас моё тело находится в таком состоянии, значит ли это, что меня пытались убить? Как я могу выйти отсюда? Должен ли я выходить отсюда?
Я отступил.
Этот человек может быть всё ещё здесь, а у меня даже оружия нет. Он меня убьёт, убьёт… Закончит своё дело… отрежет нос, уши… Выколет глаза, а потом начнёт отрезать конечности. Ведь он это может. Он уже начал это делать…
Но… и здесь я не могу остаться. Тут ничего нет, и тут слишком тихо, как в том лесу.
Внутри всё начало сжиматься, всасываться мощным потоком торнадо, который бередил периферию души.
Если я останусь здесь, ничего не произойдёт, но это точно не поможет мне вернуться назад…
– Нужно действовать… – чуть дрожащим голосом произнёс я, пытаясь унять медленно захватывающие мой разум волнительные чувства, как нарастающие при шторме волны.
Я снова осмотрел маленькую комнату.
И как я раньше этого не заметил?
Я подошёл к кровати и заглянул под неё. Там находилась небольшая коробка. Внутри лежали фонарик, какие-то бумаги и конверт. Первым я, конечно, взял фонарик, и подумать не мог, что он окажется в рабочем состоянии. Неужели чудо-таки случилось? Я не смог не обрадоваться этому, а за радостью пришла улыбка, а за улыбкой – треск разрезанных губ. Я прошипел и замер на несколько секунд, чтобы забыть о боли.
Дальше просмотрел бумаги. Речь шла о доме, его жильцах, о прислуге и двух членах семьи, которым дом принадлежал: Оливер Итан МакГрегари и Хэрри Оливер МакГрегари. Отец и сын?
Отец?
В голову возвращаются секундные воспоминания отчётливой вспышкой, как мальчишеский голос кричал о пощаде и просил её… у кого? У отца…
Мальчика хотел убить его родной отец?
Только сейчас я понял, что родителями уродливых шрамов могли быть осколки зеркала, которые валялись повсюду в комнате – и на кровати тоже. Означает ли это, что у преступника попросту не было другого оружия, и он взял первое, что попалось под руку? Если так, это значит, что у него сейчас нет оружия, как и у меня. Это нас немного уравнивает…
Я взял тяжёлый конверт. В нём находились фотографии. Почти на всех них была изображена пара: немного полный мужчина с тёмными волосами и женщина с длинными русыми локонами. На некоторых фотографиях она была беременна. Эти фотки мне ничего не дали, поэтому я убирал их обратно в коробку.
По итогу, у меня есть лишь фонарик. Если учитывать, что мой убийца – взрослый мужчина, то мне его никак не одолеть.
Тут я вспомнил, что бутыль из-под спирта стеклянная. А ведь в качестве оружия она могла подойти, разбить и… Да, подойдёт.
Пока я ходил по комнате, то понял, сколько лишнего звука издавали туфли. Снял их, а носки оставил.
Я попытаюсь не наткнуться на неприятности, если это возможно.
Взяв фонарик в левую руку, а бутыль – в правую, я медленно открыл дверь и тихо вышел из комнаты.
Коридоры были длинными, а двери мелькали чуть ли не постоянно. Повороты встречались редко. Я пытался не паниковать, но сердце билось как бешеное. Казалось, что только по одному его стуку меня найдёт кто угодно и где угодно: в этой тихой комнате, в этом слабом коридоре, в том тихом лесу… Торнадо внутри затихло, оно всё сожрало.
Я сжал фонарик и горло бутыли.
Нужно идти.
Везде постелены ковры, на стенах висели чьи-то суровые портреты. Свет слабый, но не стоило исключать, что где-то он мог и отсутствовать. Мне ещё повезло.
Из трёх возможных путей – направо, налево и вперёд – я выбрал первый. Шёл тихо, ничьих шагов не слышал. Это заставляло быть слишком внимательным, держать глаза открытыми и не моргать, стирать кровь рукавом и ждать, когда она сама загустеет.
Я часто оборачивался назад, проверяя, нет ли за спиной кого-нибудь, а потом боялся поворачиваться обратно, потому что думал, что передо мной может кто-то оказаться. Паранойя давала о себе знать. Так хотелось, чтобы пробежала хоть какая-нибудь мышка. Я был весь на иголках. Если эта тишина и будет дальше продолжаться, я боялся, что вообще перестану различать звуки.
Я дошёл до первого поворота и, громко сглотнув, резко заглянул за плечо. Никого не было. Назад хода нет. Я завернул и чуть не выронил бутылку и фонарик. На стене висело женское тело с вырванными руками, ногами и головой, вспоротым животом, который показывал все свои органы. Тонкая кишка отходила в сторону, возвращалась и шла дальше, словно новогодняя гирлянда. На шее, словно ожерелье, висела толстая кишка. Одна грудь была отрезана… нет, как и руки, и другие части тела, просто вырвана. Вырвана чем-то… кем-то огромным, невозможным…
От ужаса этого мерзкого зрелища, я отвёл голову в сторону и нашёл недостающие части тела на другой стене. Оторванная грудь была в середине, влево отходила рука, а вправо нога, снизу вторая рука и другая нога. Голова была выше груди, и изо рта, казалось, вот-вот выпадет желудок, неизвестно как зажатый между челюстями. Выше этого произведения искусства находилась надпись: «ДАВАЙ СМЕЯТЬСЯ!», и улыбающееся лицо. Всё было написано кровью.
Я сделал несколько шагов назад и хотел побежать обратно, но только развернувшись назад, понял, что туда нельзя. Только не туда. Я не могу. Там точно что-то ещё хуже, чем здесь. Дрожа, я стоял истуканом и смотрел, пока свет не погас.
Я хотел закричать, но лишь проскулил и быстро прошёл между изуродованным трупом девушки, закрывая глаза.
Мои скитания никаких плодов не принесли. Разве что я встречал новые трупы и надписи, а мои нервы этого представления не выдерживали. С каждым разом мертвецы были изуродованы более изощрённо и пошло.
Когда мне снова нужно было сменить маршрут, я увидел прямо перед собой подвешенную грудную клетку. Не часть тела, а целую кость, на которой остались ошмётки ещё свежего человеческого мяса, но этого кому-то явно было мало: внутри грудной клетки находилась мужская голова, из глазниц вылезали печень, селезёнка, изо рта торчало сердце, а из шеи выходила кишка.
После статуи я увидел приклеенные к стене ноги, изображающие походку, а рядом надпись: «ГУЛЯЕМ». Написано, конечно, кровью. За ногами приклеены руки, расположены они так, словно сейчас их ладони соприкоснутся друг с другом, рядом надпись: «ХЛОПАЕМ». А последним, что вызвало у меня рвотные позывы, была куча органов, сваленных вместе. Там было всё, что не было использовано для предыдущих конструкций. Там же были и глаза, мозг, язык, кожа с мясом и мышцы с грудной клетки. Всё, что было когда-то внутри, оказалось вываленным наружу и собранным во что-то единое. Надпись «МУСОР», стрелка, которая указывала на кашу из мяса, и недовольная рожа.