«И ненавидим мы, и любим мы случайно»
Читатель, бью смиренно вам челом.
Смотрите: перед вами луг просторный,
За лугом речка, а за речкой дом,
Старинный дом, нахмуренный и черный,
Раскрашенный приходским маляром…
Широкий, низкий, с крышей безобразной,
Подпертой рядом жиденьких колонн…
Свидетель буйной жизни, лени праздной
Двух или трех помещичьих племен.
За домом сад: в саду стоят рядами
Всё яблони, покрытые плодами…
Известно: наши добрые отцы
Любили яблоки – да огурцы.
Не разберешь – где сад, где огород?
В саду ж был грот (невинная затея!)
И с каждым утром в этот темный грот
(Я приступаю к делу, не робея)
Она – предмет и вздохов и забот,
Предмет стихов моих довольно смелых,
Она являлась – в платьице простом,
И с книжкою в немножко загорелых,
Но милых ручках… На скамью потом
Она садилась… помните Татьяну?
Но с ней ее я сравнивать не стану;
Боюсь – рукой читатели махнут
И этой сказки вовсе не прочтут.
Но кто она? и кто ее отец?
Ее отец – помещик беззаботный;
Сперва служил, и долго; наконец,
В отставку вышел и супругой плотной
Обзавелся; теперь большой делец!
Живет в ладу с своими мужичками…
Он очень добр и очень плутоват,
Торгуется и пьет чаек с купцами.
Как водится, его супруга – клад;
О! сущий клад! и умница такая!
А женщина она была простая,
С лицом, весьма похожим на пирог;
Ее супруг любил как только мог.
У них одна лишь дочь была… Мы с ней
Уж познакомились. Никто красоткой
Ее б не назвал, правда; но, ей-ей
(Ее два брата умерли чахоткой), –
Я девушки не видывал стройней.
Она была легка – ходила плавно;
Ее нога, прекрасная нога,
Всегда была обута так исправно;
Немножко велика была рука;
Но пальцы были тонки и прозрачны…
И даже я, чудак довольно мрачный,
На эту. руку глядя, иногда
Хотел… Я заболтался, господа.
Ее лицо мне нравилось… оно
Задумчивою грустию дышало;
Всегда казалось мне: ей суждено
Страданий в жизни испытать немало…
И что ж? мне было больно и смешно;
Ведь в наши дни спасительно страданье…
Она была так детски весела,
Хотя и знала, что на испытанье
Она идет – но шла, спокойно шла…
Однажды я, с невольною печалью,
Ее сравнил и с бархатом и с сталью…
Но кто в ее глаза взглянул хоть раз –
Тот не забыл ее волшебных глаз.
Взгляд этих глаз был мягок и могуч,
Но не блестел он блеском торопливым;
То был он ясен, как весенний луч,
То холодом проникнут горделивым,
То чуть мерцал, как месяц из-за туч.
Но взгляд ее задумчиво-спокойный
Я больше всех любил: я видел в нем
Возможность страсти горестной и знойной,
Залог души, любимой божеством.
Но, признаюсь, я говорил довольно
Об этом взгляде: мне подумать больно,
Что – может быть – читающий народ
Всё это неестественным найдет.
Она в деревне выросла… а вы,
Читатель мой, – слыхали вы, наверно,
Что барышни уездные – увы!
Бывают иногда смешны безмерно.
Несправедливость ветреной молвы
Известна мне; но сознаюсь с смиреньем,
Что над моей степнячкой иногда
Вы б посмеялись: над ее волненьем
В воскресный день – за завтраком, когда
Съезжались гости, – над ее молчаньем,
И вздохами, и робким трепетаньем…
Но и она подчас бывала зла
И жалиться умела, как пчела.
Я не люблю восторженных девиц…
По деревням встречаешь их нередко;
Я не люблю их толстых, бледных лиц,
Иная же – помилуй бог – поэтка.
Всем восхищаются: и пеньем птиц,
Восходом солнца, небом и луною…
Охотницы до сладеньких стишков,
И любят петь и плакать… а весною
Украдкой ходят слушать соловьев.
Отчаянно все влюблены в природу…
Но барышня моя другого роду;
Она была насмешлива, горда,
Я гордость – добродетель, господа.
Она читала жадно… и равно
Марлинского и Пушкина любила
(Я сознаюсь в ее проступках)… но
Не восклицала: «Ах, как это мило!»
А любовалась молча. Вам смешно?
Не верите вы в русскую словесность –
И я не верю тоже, хоть у нас
Весьма легко приобрести известность…
Российские стихи, российский квас
Одну и ту же участь разделяют:
В порядочных домах их не читают
А квас не пьют… но благодарен я
Таким чтецам, как барышня моя.
Для них пишу… но полно. Каждый день –
Я вам сказал – она в саду скиталась
Она любила гордый шум и тень
Старинных лип – и тихо погружалась
В отрадную, забывчивую лень.
Так весело качалися березы,
Облитые сверкающим лучом…
И по щекам ее катились слезы
Так медленно – бог ведает о чем.
То, подойдя к убогому забору,
Она стояла по часам… и взору
Тогда давала волю… но глядит,
Бывало, всё на бледный ряд ракит.
Там, – через ровный луг – от их села
Верстах в пяти, – дорога шла большая;
И, как змея, свивалась и ползла
И, дальний лес украдкой обгибая,
Ее всю душу за собой влекла.
Озарена каким-то блеском дивным,
Земля чужая вдруг являлась ей…
И кто-то милый голосом призывным
Так чудно пел и говорил о ней.
Таинственной исполненные муки,
Над ней, звеня, носились эти звуки…
И вот – искал ее молящий взор
Других небес, высоких, пышных гор…
И тополей и трепетных олив…
Искал земли пленительной и дальной;
Вдруг русской песни грустный перелив
Напомнит ей о родине печальной;
Она стоит, головку наклонив,
И над собой дивится, и с улыбкой
Себя бранит; и медленно домой
Пойдет, вздохнув… то сломит прутик гибкой,
То бросит вдруг… Рассеянной рукой
Достанет книжку – развернет, закроет;
Любимый шепчет стих… а сердце ноет,
Лицо бледнеет… В этот чудный час
Я, признаюсь, хотел бы встретить вас,
О, барышня моя… В тени густой
Широких лип стоите вы безмолвно;
Вздыхаете; над вашей головой
Склонилась ветвь… а ваше сердце полно
Мучительной и грустной тишиной.
На вас гляжу я: прелестью степною
Вы дышите – вы нашей Руси дочь…
Вы хороши, как вечер пред грозою,
Как майская томительная ночь.
Но – может быть – увы! воспоминаньем
Вновь увлечен, подробным описаньем
Я надоел – и потому готов
Рассказ мой продолжать без лишних слов.
Моей красотке было двадцать лет.
(Иной мне скажет: устрицам в апреле,
Девицам лет в пятнадцать – самый цвет…
Но я не спорю с ним об этом деле,
О разных вкусах спорить – толку нет.)
Ее Прасковьей звали; имя это
Не хорошо… но я – я назову
Ее Парашей… Осень, зиму, лето
Они в деревне жили – и в Москву
Не ездили, затем что плохи годы,
Что с каждым годом падают доходы,
Да сверх того Параша – грех какой! –
Изволила смеяться над Москвой.
Москва, Москва – о матушка Москва!
Но я хвалить тебя не смею, право;
Я потерял бывалые права…
Твои ж сыны превспыльчивого нрава,
И в них мои смиренные слова
Возбудят ревность – даже опасенья.
И потому к Параше молодой, –
О матушка, прошу я снисхожденья…
А если, о читатель дорогой,
Навеянный приятностью рассказа,
Отрадный сон закрыл вам оба глаза, –
Проснитесь – и представьте себе день…
Прежаркий день… (Я посажу вас в тень.)
Прежаркий день… но вовсе не такой,
Каких видал я на далеком юге…
Томительно-глубокой синевой
Всё небо пышет; как больной в недуге,
Земля горит и сохнет; под скалой
Сверкает море блеском нестерпимым –
И движется, и дышит, и молчит…
И все цвета под тем неумолимым
Могучим солнцем рдеют… дивный вид!
А вот – зарывшись весь в песок блестящий,
Рыбак лежит… и каждый проходящий
Любуется им с завистью – я сам
Им тоже любовался по часам.
У нас не то – хоть и у нас не рад
Бываешь жару… точно – жар глубокой…
Гроза вдали сбирается… трещат
Кузнечики неистово в высокой
Сухой траве; в тени снопов лежат
Жнецы; носы разинули вороны;
Грибами пахнет в роще; там и сям
Собаки лают; за водой студеной
Идет мужик с кувшином по кустам.
Тогда люблю ходить я в лес дубовый,
Сидеть в тени спокойной и суровой
Иль иногда под скромным шалашом