Сказав это, Федор направился ко входу в здание – то самое, с крыши которого всего несколько минут назад он столкнул Игоря; последнему ничего не оставалось, кроме как пойти следом. По мере того, как богато отделанный лифт поднимал двух приятелей на последний этаж, Игорь мрачно рассматривал свою небритую физиономию в зеркальной стене кабины и тяготился отсутствием конструктивных мыслей. Происходит какая-то дрянь. Нужно как-то реагировать. Нужно что-то придумать. Определить как себя вести. Разработать план каких-то, что ли, действий. Расспросить хорошенько этого Федора, стараясь не злить его, и вообще не делать больше резких, дурацких движений. Не прыгать с небоскребов, не бросаться под танки, не совать в розетку пальцы. Видимо, не всё здесь понарошку, не всё…
– Я, вообще-то, и не полез бы на этот парапет, – миролюбиво проговорил Игорь, едва они снова уселись за стойку бара, и Федор налил еще по рюмашке. – Не полез бы, веришь? И гнать бы всю эту пургу не стал… что я, больной, что ли? Но я тут, понимаешь, перед тобой у одной тёлки был… собственно, из-за неё-то я сюда и попал.
И Игорь вкратце рассказал о том, как побывал у Кати в гостях и как вообще очутился в пансионате; рассказал и о фальшивом океане, дважды введшем его в заблуждение. Федор доглодал куриное крылышко, по-простецки облизнул пальцы и заметил:
– Ну так все правильно, чего ты удивляешься? Почему фальшивый? Самый настоящий. Просто маленький. Она ж тебе сама сказала: трех-ме-тро-вый. Трехметровый он у неё, океан, понял? На больший у твоей Кати бабок не хватило. Они вообще дорогие, океаны-то. Ну, накопит со временем… охотники – они хорошо зарабатывают. А у меня, дружок, сцена побольше будет, уж никак не три метра. Все три тыщи, пожалуй, точно не помню, надо в документах смотреть. Это, конечно, не так круто, как океан, спору нет, города-то у нас подешевле стоят… но зато и не три метра, ага. Ты бы уж спросил, дружок, прежде чем лезть-то, хе-хе…
Игорь нахмурил брови; некая догадка запорхала в его сознании жар-птицею, – не даваясь, однако, в руки; без дальнейшей помощи Федора поймать ее было непросто… по крайней мере после трехсот грамм принятого. Федор, впрочем, и сам почувствовал, что надо бы пояснить.
– Тут, короче, человек себе может обстановку купить, понимаешь? Как мебель, только не мебель. Кусок мира как бы. Сценой называется. Понятно?
– Да в общем-то понятно, – помолчав, сказал Игорь. – Не понятно только зачем.
– Ну, тут уж кто зачем, – развел руками Федор. – В основном для бизнеса берут. Как я, например. У меня тут несколько точек, причем разных. Вон те огоньки видишь?.. Это еще один мой ресторан, "В гостях у Феди". А вон еще один – зеленую черепицу видишь?.. Да нет, вон там, левее. Это "Сосны Сицилии", тоже мои. Туда, кстати, частенько твоя Катя заглядывает, если я правильно понял о ком ты. Я в нашем районе многих знаю… А вон ту башню у горизонта видишь? Вон ту, что с тремя маячками?.. А вот она уже действительно туфта – она сама и все, что за ней дальше. До нее хоть век иди – так и будешь топтаться на одном месте. Сколько тут приблизительно?.. Ну, километра три будет, как я и говорил. А вон там справа…
– Погоди, – перебил его Игорь. – Тебе для бизнеса, ладно. А ей зачем? Что толку в трехметровой луже?
– Ну, ей для виду, значит. Типа панно. Девушка, все-таки, понимать надо. Эстетика, хуё-моё. Все, кто не для бизнеса, те для интерьера берут. У меня приятель есть, так у него вообще прикольная Сцена – пустыня и каменные мордовороты. Этот, как его… остров Пасхи, вот. И немаленький он у него, я хочу тебе сказать. Верст пятнадцать, не меньше. А стоит экзотика, между прочим, немало. Я ему говорю: Андрюх, на хер тебе…
– Постой, – снова перебил Игорь. – вот ты говоришь немало. А сколько это приблизительно стоит? Во сколько, например, вот это твое… вот эта твоя Сцена обошлась тебе?
– Сейчас я тебе скажу.... Так.... Так… Около сорока штук.
– То есть, около сорока тысяч дней?
– Ну да.
– А Кате ее океан во что обошелся?
– Да тоже, наверное, около того. Может чуть меньше, может чуть больше.
– Агааа, – с мрачным удовольствием сторожа, поймавшего воришку, протянул Игорь и подвинул к себе калькулятор. – Теперь давай посмотрим… Сорок тысяч дней – это сто девять с половиной лет. Ну, ты – ладно, у тебя бизнес. Но откуда у Кати за душой такие бабки, если она не занимается бизнесом? Она что, кавказская долгожительница?
– Я ж говорю, ты просто на лету все рубишь! – восхитился Федор не без некоторой иронии. – Однако ж, не бизнесом единым, дружок. Скажи: разве в Витланде обязательно свое дело иметь, чтоб бабки получать? Нет? Ну вот и здесь то же самое. Работают люди, работают. Кто где, кто кем, кто на кого. Все в точности как в Витланде. И Катя твоя тоже работает. На Пансионат. Это все равно как в Витланде на государство трудиться… Охотница она. Хорошая профессия, денежная.
– Это как это – охотница? – с угрюмым неудовольствием спросил Игорь; он начинал о чем-то догадываться.
Федор вышел из-за стойки и направился к шезлонгу, что стоял под открытым небом немного в стороне от столиков. Уселся в него, закурил и произнес следующее:
– Чтоб все понять, тебе нужно некоторое время пожить здесь, а так – все равно не поймешь. Я тебе только в общих чертах могу объяснить… короче, слушай. Пансионат – своего рода страна, в которой единицей валюты является человеко-день. Ну, это ты уже понял. Когда из Витланда ты проходишь сюда через Забор, Пансионат измеряет остаток твоей жизни и обналичивает её. Сколько ты, говоришь, тебе дали?
– Двенадцать с чем-то тысяч, – похолодев, произнес Игорь, впервые осознав истинную суть этих тысяч.
– Ну вот, двенадцать тысяч. Это, кстати, негусто, дружок. Где-то лет тридцать. Тебе сейчас сколько?
– Двадцать два, – почти прошептал Игорь.
– Значит, в Витланде ты должен был врезать дуба в районе полтинника. В расцвете, так сказать, творческих сил, хе-хе. Но ты не расстраивайся, в твоих руках все поправить. Заработаешь здесь бабок, отдашь двенадцать штук плюс комиссию, а всё, что сверху, по ту сторону Забора должно исчезнуть, превратиться в лишние годы жизни. Так, по крайней мере, говорят. Никто толком не знает. Теперь самое главное, чтоб ты знал. Чтоб тебе было легче, так сказать, ориентироваться в происходящем. Запомни раз и навсегда одну вещь. За исключением редких случаев Пансионат никому никогда никаких бабок не дает. Понял? Пансионат их только потребляет. Некоторые тутошние философы говорят, что Пансионат – приспособление для пожирания Жизненной Энергии, разработанное самим Дьяволом. Очень может быть; но если даже и так, то мне пофигу – мне здесь нравится. В Витланде, между прочим, жизненная энергия пожирается точно так же – наркотою, блядьми, водкой. Только там это все просто и бездарно. И без возможности какой-либо регенерации… Ну так вот, Пансионат никаких бабок никому не дает, Пансионат их только потребляет, продавая населению Услуги. А услуги эти непростые. За бабки здесь можно всё. Настолько всё, насколько у тебя даже не уместится в башке. Ты можешь, например, на пару дней стать женщиной и почувствовать её органами всё то, что хотел почувствовать и сравнить – и не говори, что ты этого никогда не хотел. (Ничего особенного, кстати, всё очень похоже, хе-хе.) Ты можешь, например, узнать и даже воочию лицезреть любую тайну Витланда – начиная с того, как и кто трахал твою подругу пока ты был в командировках, и кончая тем, кто и как убил какого-нибудь там президента Кеннеди; понятно, что президент, будет, конечно же, подороже. Ты можешь, например, побывать на любой планете Солнечной системы, если ты миллионер. Открыты пути и дальше, только плати, но таких бабок покамест ни у кого нет, хе-хе. Или вот Сцены – одна из самых распространенных Услуг. Кстати, покупая Сцену, ты покупаешь не только кусок пространства, но и целый ворох людишек – в тех сценах, где они предусмотрены, у меня, например… Вот этот болван, что нас обслуживает, – один из них. Тот, внизу, который аэростатом заправляет – тоже. И бабы в золотых купальниках. Они мне все доход приносят. Странные какие-то существа, иногда даже жутко делается. Внешне как люди, а спроси их о чем-нибудь за пределами их обязанностей, – рот захлопнут, глаза вылупят – ни дать, ни взять куклы. Мы их так и зовем: пупсы. Пансионатовы творенья… Причем, заметь, всякие "обычные" услуги Пансионат предоставляет опосредованно, с помощью своих же обитателей – типа там рестораны, отели, магазины – всем этим занимаются обычные люди вроде меня, купив для этого соответствующую Сцену. Поэтому на Территории поддерживается, так сказать, круговорот бабок, есть богатые люди и есть нищие, так же, как и в любом государстве. Вся разница в том, что здесь этот круговорот, покрутившись-повертевшись, в конечном итоге засасывается в одну единственную воронку; ведь накопив бабла, человек так или иначе тратит его на развлечения – так уж он устроен – будь он в Витланде или в Пансионате. Только в Витланде бабки все равно остаются в обращении, а здесь уходят в пасть к Пансионату, то есть неизвестно куда. Поэтому нужен их постоянный приток, иначе здесь все просто вымрут. Приток, естественно, может быть только из Витланда. Вот за этим-то и существуют охотники да охотницы, ежедневно и еженощно отправляющиеся за Забор в поисках, хе-хе, добычи… Понимаешь теперь?
– То есть, ты хочешь сказать, что эта Катя специально меня сюда заманила, дабы мои денюжки пополнили кругооборот?
– Плевала она на круговорот, дружок. Им Пансионат за добычу нечахлую комиссию отваливает – процентов пятнадцать от стоимости, я слышал, – прям там же, на Заборе, из того же блядского аппарата. Двенадцать тысяч, говоришь? Ну вот и считай: огребла твоя Катюха за тебя почти две штуки. Некисло, а? Я столько и за день не всегда зарабатываю.
Игорь вдруг вспомнил кошелек в руках Кати, замеченный им сразу после того, как они прошли сквозь Забор, и ее слова, сказанные позже: "Я заработала на тебе денег."
– Вот сука, – не смог удержаться он.
– Я ття понимаю, – усмехнулся Федор, в очередной раз берясь за рюмки; знавший меру Игорь покачал головой. – Я ття понимаю, дружок. Но что поделать – такова жизнь, прости меня за банальность. А Катя эта твоя еще даже очень порядочная, если хочешь знать. Она ж тебя, говоришь, предупреждала: сваливай. Ну и сваливал бы. Кстати, если б ты здесь меньше двух часов провёл, с тебя бы и комиссию брать не стали – за что впустили, за то бы и выпустили. Опять же, со слов. Сам-то я не знаю.
– Ага, хорошее предупреждение, – проворчал Игорь, вспоминая как именно всё было. – "Я б на твоем месте отсюда ушла", видишь ли. Очень, очень убедительно. Особенно позвав перед этим трахаться.
– И все равно, – возразил Федор, – она порядочная, насколько это у охотников вообще возможно. Заманила – да, но пришел ты по собственной воле, и ничто не мешало тебе уйти. Ты знаешь, брат, далеко не все охотницы так чисто работают, насколько мне известно. Иные и лапши навешают, и выпить предложат, и клофелинчик в водочку подольют. А мужички-охотнички, которые поздоровее, – так те вообще просто: идут себе в Витланд, находят там жертву, тюк её по башке, чтоб не до смерти, чтоб только до Пансионата дотащить и сквозь Забор пропихнуть. Пропихивают и прям там же, в Прерии, человека и бросают – забрав его бабки, естественно.
– Где-где бросают?
– В Прерии. Это то самое место, про которое ты сказал, что жарко как в бане и одни собачьи конуры до самого горизонта. Скучновато там, да. Но никто там и не лазит особо, с другой стороны. Что там делать? Абсолютно нечего. Вместе с Забором это, понимаешь ли, своего рода прослойка между Витландом и Пансионатом.
– Никто не лазит, говоришь? – со злой улыбкой переспросил Игорь. И рассказал наконец Федору о том, каким образом он расстался со своими двенадцатью тысячами.
– Бандючье не в счет, – выслушав, сказал Федор. – Бандючье везде лазит. Есть и те, которые по Прерии специализируются. Свеженьких с деньгами вроде тебя ищут и обувают.
– Но ведь это были дети! – возразил Игорь. – Девочка и…
– Какая нахуй девочка! – с досадой оборвал его Федор. – Нет, пацан, похоже ты до сих пор не врубишься куда ты попал… Постой, что бы тебе такого показать, чтоб ты наконец понял…
Федор озадаченно покрутил головой из стороны в сторону и задержал взгляд на игровых автоматах, что сверкали одинокими островами в противоположном конце крыши.
– Ага. Пойдем-ка. Сейчас ты наконец поймешь зачем вообще всё это нужно. Какой, так сказать, во всём этом смысл…
Они подошли к двум внушительным аппаратам, призывно мигавшим разноцветными лампочками. На том, что поменьше, красовалась надпись: "Побудь мужчиной!" Чуть пониже была указана цена развлечения – сто дней. На другом аппарате было написано приблизительно то же самое: "Побудь настоящим мужчиной!" – однако стоило это уже тысячу. Федор достал из кармана тысячу, помялся, убрал, достал стольник. Немного подумал, вздохнул, убрал стольник и снова достал тысячу.
– Штука здесь – довольно крутые бабки, пацан. Просто чтоб ты это знал. Но раз уж заикнулся – угощай по полной, такое мое правило. Когда-нибудь и ты меня угостишь. Просто на стольник ничего особенного не будет – считай, выброшенные деньги. Я могу даже предположить, что именно ты получишь на стольник. Защитишь какую-нибудь тёлку от хулиганов, красиво отпиздишь их, после чего в той же подворотне она тебе и отсосёт. Или что-нибудь наподобие. И все дела. Типа побыл настоящим мужчиной. Этак ты, дружок, ничего не поймешь. А вот на штуку уже полагается серьезная Услуга.
– И что это будет за услуга? – подозрительно спросил Игорь. Ему вовсе не светило впрягаться в дополнительные приключения, их и так вполне хватало, – но и не хотелось показаться трусом.
– Ей-богу, не знаю, – Федор засунул банкноту в приемную щель автомата и зашагал назад к бару. Не оборачиваясь, продолжал: – У каждого свое, все от тебя зависит. Не пожалеешь, гарантировано… Ну всё, всё, иди. Встречаемся здесь же.
Куда идти? – недоуменно подумал Игорь, глядя ему вслед. А повернувшись к автомату, увидел в нем небольшую, слегка приоткрытую дверь.
Пансионат (7)
Аквамариновая пропасть пустоты туго наполняла небесный купол; его огромная, перевернутая чаша опиралась дымными краями на горизонт и возносила свое прозрачное дно в жуткую высоту. Течение уходившего дня несло с собой потоки мглистой акварели, растворявшиеся в густом, зеленом пространстве аквамарина и превращавшие его капля за каплей в империю темного кобальта. Казалось, через несколько часов, когда ночь сменит вечер и кобальт обернется берлинской лазурью, – хрупкие стенки небесного сосуда не выдержат напора разливающейся тьмы и разлетятся на множество черных воздушных осколков, позволив алчному, покрытому звездной сыпью Космосу рухнуть вниз и проглотить остатки атмосферных красок. Облака…
Облака. Они напоминают бескрайнее розовое одеяло, скрывающее под своим тонким покровом спящие исполинские фигуры. Фигуры шевелятся во сне и заставляют одеяло вздыматься. Вдали, у горизонта, кто-то согнул в колене ногу, а другой, поближе, задумал перевернуться на бок. К тому времени, как придет холодный Космос, одеяло сносится в серую ветошь, и уже не сочные исполины, а убогие калеки будут мерзнуть под ней, лишь слабо тряся ее своей чахоточной дрожью.
Но это будет. А пока – власть тьмы еще не настала, силы света еще велики. Прочен хрустальный небосвод, и живо под ним облачное море. Из пучины этого моря, далеко-далеко, поднимаются две светящиеся точки. Они напоминают хлопушечные серебряные звездочки с длинными лучиками, и будто бы стоят на месте, как огоньки бакенов; потом вдруг начинают приближаться, тускнеть, увеличиваться. Они делаются страшными, у них отрастают крылья. Спелыми яблоками созревают под крыльями ракеты. Яблоки эти дрожат налитой тяжестью и грозят сорваться с ветки…
Вспышка, стремительно растущий огненный шар. Руки летчика привычно выполнили соответствующий алгоритм движений: ручка форсажа на два деления вперед, штурвал на полсектора на себя; с резким ускорением самолет уходит ввысь. Роскошный маневр, он всегда начинал именно с него. Длинный хвост ракеты протянулся (сколь можно судить по дисплею) метрах в трехстах ниже. Обратный маневр: ручка форсажа на три деления назад, штурвал на полсектора от себя – прыжок в яму. Вторая ракета проходит значительно выше.
Он включил рацию.
– Семьдесят третий. В квадрате шестнадцать восемьдесят девять атакован двумя самолетами противника.
Через несколько секунд кто-то, с легким предварительным сглатыванием, будто оторвавшись от бутерброда, ответил:
– Работайте.
Работы предстояло много. Эти легкие, сверхпрочные, сверхскоростные и сверхсовременные истребители ни в чем не уступали его, разве что в мелочах. И пилотировали их, естественно, не мальчики; он понял это сразу, понял по тому, как тяжело после первых же минут боя стало выходить из сектора обстрела.
Грамотно увернувшись от третьей ракеты, он стремительно и привычно пошел вверх, с тем чтобы на очередной залп опять "спрыгнуть" вниз и, падая, между прочим, сказать и свое веское слово. Не раз ему доводилось добиваться успеха таким образом, ловя бросившихся в погоню преследователей на взлете и раскраивая им брюхо из пулемета. Главной задачей было лишь правильно положить очередь, нажать на крючок в ту сотую долю секунды, когда ревущая махина вот-вот пронесется мимо и уже в следующее мгновение сама войдет в красный смертоносный веер трассирующих пуль. Именно так: аккуратно, из пулемета отрезать нос или стабилизатор – что угодно. Иногда (он был уверен в этом) случалось, несмотря на бронированное кресло, поразить пилота. Но упаси боже (и в этом весь минус стрельбы с близкой дистанции) задеть ракетную амуницию – взрыв не пощадит никого; поэтому прицел всегда нужно брать строго по центру.
Впрочем, на сей раз ни о чем этом не могло быть и речи. Они словно знали все его намерения и были готовы к ним. Один, буквально прилипнув к хвосту, преследовал его на короткой дистанции сзади, а другой, километрах в трех справа, крутой восходящей петлей заходил ему в лоб. "Спрыгивать" в такой ситуации было бы опасным безумием – лишь подставлять себя под перекрестный огонь; и если первый не успеет изрешетить из пулеметов, второй наверняка накроет ракетой, ибо нет более обреченной жертвы в воздухе, чем падающий самолет, который расстреливают сверху.
Сознавая это, он все же не видел иного выхода: приближавшийся поворот событий выглядел еще более безнадежным. Через несколько секунд тот, спереди, начнет атаковать. От его ракет нужно будет уходить – вверх, вниз, в сторону – неважно куда, но в любом случае к тому, что сзади, придется развернуться плоскостями, создав для него великолепную мишень, в которую только ребенок не влупит без промаха. Сейчас, сидя у него на хвосте, он видит на своем дисплее лишь два огненных пятна – его сопла, одну вертикальную и две горизонтальных черты – его хвостовое оперение и крылья. Стрелять по такой проекции абсолютно бессмысленно. Струя отработавших газов имеет температуру в десяток тысяч градусов, на расстоянии нескольких метров от сопла вольфрамовая болванка тает как кусок масла – а что говорить о свинце? И даже если пули минуют эту струю, при данном положении самолета они не причинят ему особого вреда – лишь, может быть, вскользь оцарапают фюзеляж и крылья; но вот начни он совершать какой-либо маневр…
А если попробовать? Но здесь тот, кто пробует, – умирает. Здесь принимают решения в мгновение ока и осуществляют их раньше чем приняли, иначе за тебя это сделают другие. Первая заповедь воздушного боя: не позволяй противнику принимать за тебя решения, не играй в его игру – это может плохо кончиться.
Игра продолжалась и становилась серьезной. Решение уже приняли: тот, спереди, успел зайти ему в лоб и выстрелить. Его ракета приближалась алым, дрожащим тюльпаном. Слегка влажными руками летчик принялся двигать рукоятки орудий, ловя тот аленький цветочек в сетку прицела на дисплее. Это было последним, что можно было сделать: не пройдет сей номер – и получай купейный в ад; будешь расторопным – можешь прихватить с собой одного соседа.
Он опустил перекрестие прицела на два градуса ниже по ходу ракеты неприятеля и нажал пуск. Машина немного качнулась набок; один из снарядов под левым крылом сорвался со своего места и с громким зловещим свистом ушел вперед. Он впился глазами в дисплей; в правом верхнем углу мерцали цифры, регистрирующие параметры выстрела. Одна секунда, две, три… В центре экрана – два огненных самонаводящихся щупальца, извиваясь, стремились навстречу друг другу, подстраивались друг под друга, горя страшным желанием своей смертельной встречи. Четыре, пять… Только не так быстро, не так близко! Слишком близко.
Взрыв был ужасен; словно огненный, разорвавшийся от обжорства паук, он расплескивал плазменное нутро и раскидывал во все стороны свои оторванные волосатые лапы языками чудовищного пламени, сотрясая при этом пустоту мерзким громоподобным хохотом. Последнее, что он видел – огромная ярко-оранжевая клякса, расплывавшаяся на фоне все темневшего неба, – неожиданно исчезло: взрывная волна ударила по глазам, по всему его существу, опрокинула самолет и послала в нокдаун.
Два истребителя ( его преследователю тоже досталось), как сбитые налету бабочки, конвульсивно затрепыхавшись, начали падать; в отблесках взрыва они напоминали пару быстро вращавшихся золотистых веретен. Солнце уже угасло к этому времени, и темно-синий свод неба с несколькими яркими звездами создавал буйству огня фантастически красивый фон, немного привнося во все привкус страшной сказки.
Через несколько секунд он вновь обрел сознание. Кто-либо другой на его месте, не столь тренированный, вряд ли сумел бы это сделать так скоро в той сумасшедшей центрифуге, коею была сейчас кабина: облака, небо, огонь, звезды – все крутилось бешеной каруселью за стеклянным колпаком над его головой. В такт с вращением самолета по кабине шарахались рыжие тени. В короткие промежутки темноты становилась заметна злая красная лампочка аварийной сигнализации, моргавшая в углу; он ни разу не видел этой лампочки в действии, для этого есть… Что с дисплеем?
Он протянул руку, и сейчас же гладкая боль скользнула вверх по его пальцам – скользнула, дошла до ладони и устремилась вниз ручейком теплой крови. Выругавшись, он вытряхнул из пальцев куски стекла и положил руки на штурвал. Ремни, больно врезаясь в плечи и живот, удерживали его в кресле; несколько мелких предметов – пара компьютерных дискет, сигареты, еще какая-то мелочь – дружно носились по кабине подобно лотерейным шарам в барабане. Медленно, с усилием поворачивая штурвал, он начал стабилизировать самолет, выводя его на траекторию планирования. Рукоятка скорости стояла в нуле – при потере управления на большой высоте все системы автоматически отключаются на тридцать секунд до срабатывания автопилота; и вот, едва зафиксировав машину в одной плоскости, он вновь врубил форсаж – остервенело, до самого крайнего деления: вперед! Он жаждал боя.
Движки взревели диким, безумным воплем; как из катапульты, железно-пламенной молнией истребитель ринулся вверх. На электронных приборах цифры превратились в зеленое месиво непонятных значков, на электрических зашкалили стрелки. Перегрузки сомкнули ему глаза и стянули голову стальным тошнотворным обручем. Он чувствовал как вытекает из уголка рта слюна, как синеют костяшки впившихся в штурвал пальцев, как останавливается его сердце.
Сквозь гул и грохот, наполнявшие его череп, пробивалось неимоверно далекое человеческое бормотание, воспринимавшееся им поначалу лишь как треск отрывавшихся мозгов. Через некоторое время – по мере того, как скорость становилась близка к максимальной, и ускорение падало – грохот стал стихать, сознание восстанавливаться, и он начал разбирать слова – сначала свой номер, а потом и всю короткую, повторяющуюся фразу:
– Семьдесят третий, ответьте. Семьдесят третий. Ответьте.
С трудом, почти не раскрывая рта, сквозь зубы он ответил:
– Я Семьдесят третий из Пантеры Два.
– Что у тебя там?
– Все нормально.
– Мы чуть не потеряли тебя на радаре. Что случилось?
Где они?.. Где они?! Ни черта не видно, кругом только звезды. Может, один из них примостился у него под брюхом и налаживается садануть из пулемета? А другой, где-нибудь сбоку, готовит ракету, от которой уже не уйти? Без дисплея – как без рук. Как без ног. И без головы. Есть, правда, резервный, выдающий в половину меньше информации, но он никогда им не пользовался, черт его знает – что это такое.
– Что случилось?
– Все нормально. Веду бой в квадра…
– Что случилось?
– В квадрате шестнадцать восемьдесят девять.
– Ты ранен?
– Никак нет.
– Повреждена машина?
Где они?! Липкой рукой он сорвал крышку с резервного дисплея и включил тумблер. Непривычно маленькое окошко экрана засветилось пустотой. Где они? – лихорадочные тычки пальцем в кнопку, меняющую сектор обзора: – нету. Нету. Нету!
– Семьдесят третий!
– Я Семьдесят третий.
– Сможешь уйти?
– Нет.
– Приказываю уходить.
Он усмехнулся:
– Никак нет. Подумают, что наша кошка наложила в штаны.
– Ну и что, с кем не бывает, – вернули ему смешок в несколько выдавленном исполнении. – Давай домой!
– Никак нет.
– О'кей, ну раз так, то слушай анекдот. Нам тут рассказали – мы чуть не уписались. Короче, приходит мужик к врачу…
Старый трюк. Старый психологический трюк, о нем известно каждому. Анекдоты рассказывают тому, кто в безнадеге – попытка вывести из шока, ополоснуть зацикленные на приближающейся смерти мозги. Девять из десяти этих анекдотов остаются недослушанными. Но в чем дело, неужели его дела так плохи? Неужели они видят на своем радаре что-то, чего не видит он?
– …и говорит ему: "Я ничего у вас не нахожу, все у вас нормально." А тот ему: "Да нет, ты посмотри как следует!" Ну, врач опять смотрит, смотрит, разводит руками: все, дескать, нормально…
Как он узнал, что его догоняет ракета? По слабому ли багрянцу на элеронах, едва видимых из кабины? То ли по помехам – голос в наушниках вдруг странно забулькал лягушачьей трелью; то ли шестым чувством, присущим охотникам, а равно и их жертвам? Так или иначе, но он неожиданно понял, что опасность – смертельная опасность – приближается сзади; и, поняв это, резко пошел вниз и вправо. Тут же на дисплее возникли все действующие лица комедии: оба самолета, на довольно близком расстоянии друг от друга, и ракета.
Ракета. Ее след на экране, прямой в начале, судорожно изгибался в конце – она пыталась повторить тот же маневр, догнать его самолет, прилипнуть к нему. Но поздно: он вовремя сделал то, что сделал, и было ясно, что ей его не догнать – через несколько секунд она вновь сорвется на прямую траекторию и умчится в черную пустоту глупой раскаленной болванкой. Ясно было и то, что камера заднего обзора повреждена – вероятно, вышел из строя блок ночного видения. Теперь перед ним стояли две задачи: не пускать к себе в хвост, и при этом не давать понять, что он этого боится.
– "… да ты посмотри – какой красавец!" Ха-ха-ха!! Хороший анекдот, правда?
– Спасибо. Я слышал его раньше, – медленно проговорил он, концентрируясь на крохотном экранчике. Сетка прицела здесь была не зеленой, а красной, и сейчас в этой красной паутинке болтался его враг, один из них, – пока еще маленький, вдалеке, но быстро приближающийся, идущий в лобовую, заполняющий собой всю площадь экрана, заслоняющий звезды крыльями и тыкающий в глаза ракетами. Эти ракеты – большие, с черными остроконечными головками, готовые сняться с места при малейшем нажатии пальца на гашетку – в точности как и его; эти вражеские пальцы – потные, нервно поглаживающие гашетки – в точности как и его; весь самолет этот с его сложнейшей электронной начинкой очень похож на его; но вот сам пилот – что-то совершенно другое, должен быть чем-то другим, ведь все люди разные, и от того, кто выстрелит первым, зависит все. Практика воздушных боев рекомендует это делать вторым.
Никто не дрогнул, и время для ракетной атаки истекло – они находились уже слишком близко друг от друга; предстояли пулеметные любезности.
– Семьдесят третий! Приказываю немед…
Грохнули очереди, и исчез голос: пуля срубила килевую антенну, о чем немедленно сообщил монитор. И все. И все! Он был несомненно удачливее: красным шрамом стоял еще в его глазах след металла, полоснувшего о металл, в то время как самолеты, проскочив в каком-нибудь десятке метров, уже разошлись на солидное расстояние, и один из них уже имел на себе роковые отметины, губительное значение которых рано или поздно должно сказаться – или взрывом заправочных емкостей через несколько секунд, или потерей летных качеств, в коем случае он непременно будет расстрелян со всей той легкостью, с какой убивают калек, добивают раненых и спускают в унитаз выкидыши.
Будет расстрелян. А сейчас – где второй? – он яростно крутанул штурвал, ушел на вираж – и тут же вытащил его на дисплей: подлая тварь прознала каким-то образом о его проблеме, и уже второй раз заходила ему в хвост. Едва поймав его в огневой сектор, он послал ему ракету, – седьмую по позиции, вторую по счету – и то, что удар пришелся врасплох (неприятель нервно заметался – то набирая, то вновь гася скорость, – и в конце концов еле ушел), укрепило его в хладнокровной уверенности, что оставшимися шестью он отправит своих врагов в преисподнюю. Инициатива явно переходила в его руки.
Тут случилось неожиданное: умершая было рация вдруг ожила, и телефоны заговорили незнакомыми голосами. Он силился разобрать слова, но не мог; и вдруг понял, что это иноземная речь, что благодаря отсутствию антенны и каким-то произошедшим в силу этого изменениям в приемном контуре он стал свидетелем радиопереговоров двух своих противников. Знание языка, несомненно, пригодилось бы для выяснения их намерений и облегчило бы бой, а так – без толку. Интересно, могут ли они слышать его?
– Эй вы, ублюдки, – мрачно произнес он в микрофон.
Резко наступившее в телефонах молчание дало ему понять, что его слышат. Все же он предпочел убедиться в этом:
– Я говорю: эй вы, ублюдки.
Последовавший за этим короткий, на взрывных интонациях монолог представлял собой, скорее всего, нагромождение иностранных ругательств в его адрес. Он ответил двумя-тремя соответствующими выражениями, и бой продолжался.
Теперь было легче. Теперь было значительно легче: соперник остался один. Другой, которого он достал из пулемета, был уже не в счет. Та короткая очередь оказалась на редкость удачной, вершиной профессионального мастерства: задев рули, она лишила самолет неприятеля мобильности, жизненно важной подвижности, образно говоря, кастрировала его; теперь, чтобы совершить разворот, он уходил бог знает куда и ложился на огромного радиуса дугу, подобно тяжелому пассажирскому "боингу" с его плавностью и слоновой величавостью маневров, где все рассчитано и подчинено максимальному комфорту пассажиров: никого не должно рвать, никто не должен падать в обморок, никто не должен бояться. Но тебе, милый друг, есть чего бояться в своем "боинге", и, пожалуй, скоро тебя вырвет кровавой рвотой – твоими собственными потрохами.
Тем не менее, пилот раненного самолета оказался мужественным человеком и не покинул пространства боя, а до самой, как говорится, своей последней минуты продолжал делать все, что позволяли его ущербные силы: кружил в отдалении и поплевывал оттуда ракетами, стараясь не задеть своего, что давалось ему, должно быть, не слишком просто: сцепившиеся в смертельной схватке самолеты неотступно гонялись друг за другом, как два влюбленных мотылька в вечернем саду, и с расстояния были трудно различимы. Целью каждого было не отпустить соперника на дистанцию ракетной атаки и зайти ему, по возможности, "под крыло" – снизу и чуть-чуть сзади – наиболее удобное место поработать пулеметом, не рискуя при этом подвергнуться ответному огню.
У него была еще одна, дополнительная цель: закончить игру как можно быстрее. Выбрав как-то крошечный миг, он оторвался от дисплея, чтобы взглянуть на приборы; взглянул, и был неприятно удивлен тем, что горючего оставалось не больше чем на полделения, т.е. приблизительно на сорок минут того, что в инструкциях называют "экономичным полетом". Ближайшая база была по меньшей мере в получасе такого полета, и это означало, что на все гонки с преследованиями ему оставалось не более пяти минут. Пять минут, иначе и сама победа не будет иметь для него смысла. Пять минут убить обоих.
В этом щекотливом положении он придумал и осуществил великолепную операцию. Смысл ее был достаточно прост: сыграть нетрадиционно, нарушить стандарты. Подобно шахматам, где делают зазубренные дебютные ходы и уверены в их годами проверенной неоспоримости, подобно теннису, где монотонно посылают только те мячи, которые хуже всего берет соперник, воздушный бой, особенно если он касается двоих, с определенного момента также приобретает некоторую однообразность и повторяемость маневров. Все решения правильны и предсказуемы: сейчас он пойдет туда, а я – сюда; сейчас он уйдет вверх, а я – вниз; сейчас он уйдет вниз, и я – вниз; вот оттуда он сейчас выстрелит (уже стреляет!), а я – опять вниз…
Он задумал внести в эту рутину изменение. Резкое изменение. Отклонение от правил. Промах. Ляпсус. Сейчас он пойдет вверх, а я, вместо того чтобы тоже идти вверх, пойду вниз. Если он среагирует на мою преднамеренную ошибку моментально и пошлет вдогонку гостинец – мне конец; если замешкается хотя бы чуть-чуть – конец ему. Посмотрим чей конец длиннее.
И он пошел вниз. Ручьи пота на его лице успели пролиться и испариться за те две или три секунды, в течение которых он, падая, подставлял неприятелю свою незащищенную спину. Все, что нужно было врагу сделать, – лишь развернуть ракетную кассету на сорок пять градусов вниз, даже не меняя курса, и уничтожить его. Но секунды прошли, и он остался жив. Секунды прошли, и все поменялось местами. Черное стало белым, горькое – сладким, страшное – желанным. Теперь уже не его спина, а неприятельское брюхо, высвеченное на дисплее приборами ночного видения и оттого напоминавшее зеленого осьминога с жуткими присосками-ракетами, оказалось досягаемым и легко уязвимым. Прежде чем продырявить его (дистанция достаточно большая, можно и ракетой), он имел маленькое мгновение специфического наслаждения из разряда тех, что получают открыв рот на лакомство, но еще не коснувшись его зубами – что-то вроде слюнного гейзера под языком. Или, уж коль упомянуты шахматы, когда берут в руку ферзя, чтобы поставить им мат, и рука эта еще висит в воздухе.
Потом он нажал на пуск. Одновременно с этим исчез весь интерес к событию, вся радость предвкушения. Заученно и как-то медленно выплеснулась ракета из кассеты, пролетела должное количество метров и поразила цель. Взрыв не был столь ужасен как предыдущий: сознание не покинуло его, и штурвал остался в его руках. Взрывная волна хоть и была сильной, но лишь достаточно сильной чтобы только один раз перевернуть самолет; он сразу же вновь овладел управлением. Все небо оказалось забитым горящими, кувыркающимися осколками убитого им врага, и отдельные из них, величиной с легковой автомобиль, падали на него сверху огромными, ревущими болидами, встречи с которыми приходилось тщательно избегать, лавируя не менее искусно и не менее поспешно чем минутой раньше. Лишь после того, как все отпылало, и в воздухе остался только светящийся прах искр, он позволил себе заняться поисками второго.
Второй уходил. Медленно, прижав уши, как большое животное, он плыл восвояси и думал, наверное, что летит стрелой; на самом же деле искалеченные крылья позволяли ему развивать едва ли половину крейсерской скорости. Страшный хищник настиг его одним гигантским прыжком.
– Слышишь ли ты меня? – спросил он, нависая над ним бронированным ликом пантеры.
Вопрос, казалось, был понят, и короткий, нелегкий выдох прозвучал в телефонах иноязычной версией слова " да".
– Я убью тебя.
В ответ на это послышалась громкая, размеренная речь, напоминавшая чтение стихов, – интернациональное имя Иисуса Христа фигурировало в этой речи.
Он в бога не верил.