Суббота, 30 декабря, 2016-го, 20.50
Сегодня сижу дома. Вечер. Дома никого, только мы с котом. Чёрный “Каз” (в смысле: а-нова) развалился на журнальном столике, вернее на газетах “Парижанин”, а я откинулся на итальянском диване: “Развались-Провались” и, отбросив афоризмы Николы (Макиавелли), случайно включил “ящик”. Загорелось документальным, запахло порохом. Убийство? Держись, Агата. И даже не запахло. Уже… Три адвоката спорили до хрипоты о деле Беттины Бо, которую (“Бо”) можно, при желании, перевести как Беттину Прекрасную, если не обращать внимания на грамматические штучки, на мужской род.
А на женский?
А на женский… смазливая самочка, секретарша директора-собственника небольшого заводика “Принцып” (может из за Гаврилы?) по производству окон, нет, не выбросилась из них через фрамуги и форточки, хотя выбор был великолепен, а просто нажала на курок три раза. В спину. Её любовник… так лицом… в придорожную канаву-канву. Ну, ладно, в Сент-Этьене чего не бывает… Через пару часов после пороха и курка из всех окон, готовых и не… рабочие лица, выразили беспокойство. Звонки в полицию: “Вы же – овчарки. Вы и ищите”… Но рабочая совесть… не выдержал пролетариат… снарядил три рабочие смены… сами пойдём поищем, фрамуги подождут… любили его… И не зря. В трёх километрах от принципиально немытых окон нашли-увидели ноги директора Филиппа, обутые в шикарные английские ботинки “Bailly” (700 евро пара), размер сорок шесть. Не ходок, ходок в холодок, отходил, отошёл.
А при чём тут мы, ну “мы” – это я и “Каз”? Но во всяком случае меня эта Беттина чем-то зацепила. Но чем? Не пулями же, решетом-рикошетом?
Беттина, Беттина… Что-то мне говорит… это странное, женское иностранное имя… на два “Т”… (а в данном – пистолет “ТТ”). “Каз”, лёжа на спине, потянулся всеми четырьмя лапами и показал этим, что ему пофигу все эти проклятые вопросы, сорокалетние страдания и мутные воспоминания.
Беттина, Бетина… ничего не помню, старый идиот! Ах, да! Вена! Сорок лет тому… Я жил там три недели напротив отеля “Беттина”, где тоже жили или пытались жить, выброшенные из одной шестой еврейские люди, в общем… все по вызову, кто-то по зову, ну, в общем, все те, у кого на подошвах…
Из всех эксцентрических фигур, вываливающихся из парадняка, но не из окон, “Отеля Беттины” этот силуэт был самым эксцентричным. И даже не один – два. Бородатый, оборзевший, весёлый человек со своей белой борзой. Костю Кузьминского (а не его собаку) я знал ещё по Ленинграду, и в некотором роде это было “шапочно-пунктирное” знакомство, хотя…
1966 год. Петропавловка… где-то ближе к вечеру, в 17.47, когда гуляют парами милиционеры.
Солнце начинало зевать и ещё только подтягивалось к сумеркам… С кем я был и как я туда попал, совсем не помню. Помню только то, что на стене какого-то мрачного каземата два молодых человека (с)крестили свои не шпаги – рапиры, не удивительно, что оба были без защитных масок. Мой спутник заметил:
– А бородатый, поэт.
В памяти осталось, только профиль заросшей бороды Кости Кузьминского и его отчаянная защита “крэгом”…
1967 год. Суббота. 7-я Красноармейская. Около семи вечера. У меня – в пятнадцатиметровой и квадратной комнате. Кто-то кого-то привёл на это “трёхсемёрочное” несрочное чаепитие, то ли Кузьминский – Лёнечку (Аронзона), то ли наоборот – Аронзон – Костю, но оба появились – без борзых, в бородах, это уж точно. Чёрные волосы на лице Кости в этот раз лезли так, что белому (человеку?) там просто делать было нечего.
О чём говорили, что ели, что пили сказать уже сейчас трудно. Наверное “докторскую” (колбаса) по 2р.70 и эти три цифры – “777” – портвейна – из Рейна, разлива – из Разлива, из ближайшего гастронома, на 5-й Красноармейской. Запомнилась только симпатичная пикировка обоих, в бежевых обоях с белыми оборками в обморок. Леня выдал четыре строчки, а может больше, но в памяти засело только это:
Хорошо гулять по небу
Босиком, для моциона…
Хорошо гулять по небу,
вслух читая Аронзона.
А большой любитель борзых и борзых маркиз в отелях-постелях полоснул вечной прозой, вернее “николкиным” афоризмом – афродизиаком. Макиавелли, хоть и пытали, но этот шедевр тогда так и не выпытали:
“Мощность государства измеряется не в лошадиных силах, а в Троянских конях”.
Такое “никол-кино” позабыть невозможно, даже в эмиграции, даже сорок лет спустя… даже после прочтения “Отеля Беттины”.
Он всегда выворачивал фразе руки:
“Самое иероглумическое слово… По простоте (простатит – В.З.) написание строгости первых двух букв и изысканности последней буквы, клюквы, тыквы, саквы, антиквы и миквы, слово – ер-с, хер-с, поросёнок с хреном-с (оффициант отрезать) с хренком-с, хамса, комсомолия (комсомольское собрание, хамса) на рупь сто голов, плешь лысоватая, херомантия, ни дня без покрышки, мухе крылышки оборвать, по лиловой пустить ползать, впечатляет, щекотно, за щекой подержала, взяла в белы рученьки – белоручка, мошенница (та, что к мошне тянется? – В.З.), швейной (шейной, выйной, ейной – В.З.) иглой, белошвейка (белошейка – В.З.), пошла ковырять, карим глазом посматривать, носиком пошмыргивает, фармазонка, фальшивомонетчица (чтобы не сказать – “и” – В.З.)”.
Уверяю вас, дамы и господа, проза “трёх К” здесь отменна.
1995-й. Март. 8 вечера. По квадратам Нью-Йорка ветер дует-лупит, как Наполеон в Тулоне из всех орудий, строго по “стрит-квадратам”. Минус – 17 (ты ж, понимаешь, март?) – это по Цельсию, а по Фарену и Гейту… лучше не переводить. Собачий холод, теперь я понимаю, почему он забрался сюда. Мы договорились о встрече по телефону. Совершенно непонятно, как я добрался до его “берлоги”, вернее – до “конуры”.
Большая полуголая комната. На полу огромный голый матрас, с красной этикеткой дога на ней. Костя как всегда – в бороде, в халате, в раздумьях и в рукописях. Он полусидит на матрасе, опершись широкой “русиш спиною” о голую американскую стену. Голыми пришли, голыми и уйдём? По нему, по телу Кузьминскому, туда-сюда ходят две борзые. Две чашки собачей жратвы – забились по углам. Четыре тома (его с Г. Ковалёвым) “Голубой лагуны” – их монумента всемерному (и “и”) андеграунду подпольной литературы застыли угрожающей переворотом колонкой в левом углу, напоминая самим себе и гостям, кто здесь хозяин. Верхний – “4А” – я хорошо знаю, ибо посвящён он, “летучим мышам и собакам”. Да, там ещё есть прекрасная подборка стихов Лёни (Аронзона), целых пятьдесят пять страниц. На шатком столе, у стены, проигрыватель “Бродвей”… и почему-то тут же “Реквием” Моцарта, рыдающий “лакримозой”. Эта наша американская встреча не была такой стремительной, как две предыдущие… но она началась тоже с шутливым обменом мнений. Начали с И. Холина:
У метро, у “Сокола”
Дочку мать укоккола…
Я поддержал:
– Чукокола – глагол!
– Близко!
– “Укоккала” – сильней!
Потом за Васю (Аксёнова) взялись, там у него “В поисках грустного бэби”, Костя скривился:
– Гнусного…
Я хихикнул и согласился, ему знать лучше – это про Америку, а про Васю я бы мог сам рассказать, один “мед-” оканчивали… Потом почему-то перешли к Вольфгангу, ибо тот продолжал крутиться уже “Иерихонской трубой и по всему миру”. Лучше бы не переходил…
А я обиделся за Сальери и уверенно заявил, что он – не травил. И что “Моцарт и Сальери” – гнусно-прекрасная штука, опустившая всю семью-фамилию Сальери – на века. И что сам Сальери прекрасный композитор, он никогда не держал топор за пазухой, только дирижёрскую, а тем более банку с ядом, и хотя во Франции (после Марии Медичи) не принято и неприлично солить соседу, в смысле переворачивать это… (солонку, отсюда русская поговорка – насолить соседу), нужно только её вежливо передать. Да и фамилия – Сальери (соль – не нота, не работа) – работает на ложь тоже… "Три К" мне резко возразили, зато есть чудесный Моцарт и мерзкий Сальери и что, гению, “всему и нашему” позволено всё, тем более А.С. взял эту информацию в австрийской газетёнке и что Пушкину всё простительно, да и доказательств невиновности, то есть презумпции, то есть трагедии, не предъявлено.
Разбушевавшись, я добавил, что Амадей умер от стафилококка, который он подцепил в шесть лет, когда концерты… и стоял на стуле и поклоны во все стороны, на что Костя резко не согласился, зашуршал страницами, а две борзые из солидарности к хозяину сразу же легли ему на живот. Я понял, что аудиенция окончена и отбыл на холод к “квадратам” и безумным “стрит”. После этого мы уже больше не виделись. А теперь уже и поговорить не с кем, скрестить железо… А у меня ещё две маски есть и две сабли под потолком крутятся… А по Моцарту совсем недавно новое подкинули… откопали…
В общем, как говорят римляне: мы были, нас нет…
Оскорблённые Александром Сергеевичем, русскими борзыми и хозяином “Голубой лагуны” (“The blue lagoon”), не “Голубого огонька – Дуная”, мы с Сальери, наконец-то, через тридцать лет, взяли реванш.
В 1983 году англичанин Франсис Карэ, в Брайтоне, устроил суд-разборку (расправу?), пригласив всех кого можно: врачей, психологов, токсикологов, стоматологов и хирургов, литераторов, журналистов, начальников кладбищ, профессоров и даже специалистов по “сплетням и слухам”, чтобы разрешить один принципиальный вопрос: “Кто же травил Иоганна Хризостома Вольфганга Амадея Моцарта (полное имя)?” Коллоквиум по Хризанстому длился две недели и как результат дебатов всплыли четыре имени. Странно, Сальери среди них не было. Но это так… любительские поделки. Хотя уже столетие австрийцы и немцы пытались размотать этот чёртов ядовитый клубок. Отдельные личности из разных слоёв и ведомств пришли к выводу, что Сальери – подставная фигура. Кто-то уж очень хотел, в восемнадцатом… (веке) ему насолить. Но пока опять ничего конкретного…
В декабре 1970-го, в Марбурге, немолодая женщина, вся в брабантских (кружевах), через анти- и просто кваров продала личное письмо Вольфганга, так по мелочи… за двадцать восемь тысяч немецких марок. В нём 2-го апреля 1789 года Вольфганг и Хризостом просили выдать им сто гульденов, чтобы смотаться в Берлин. Кому же отправил? Королевскому судье и начальнику масонов Францу Ховдамелю. Тот, с удовольствием отвалил эту сумму брату-масону Моцарту. К сожалению, того уже не держали ноги… пропали масон-гульдены.
И вот тут-то и начинается самое интересное. То там, то сям, появляются новые письма и письмена. К семидесятым годам двадцатого видимо поистощились денежные запасы у различных герцегов и герцеговинь, пришлось распродавать фамильные ценности – письма. Так причём тут дремучий судья и масон за сто гульденов? Правы французы – ищите женщину! И нашли. Жена этого судьи-зануды была прекрасной пианисткой, ей было 26 лет, она была влюблена в Моцарта, и он целый год давал ей частные уроки музыки… Ты ж понимаешь… Что же ему давала взамен эта красивая и элегантная венская потаскушка, жена угрюмого юриста, Магдалена Хофдемель, остаётся только догадываться. И Амадей написал для неё концерт для “Stainway”-я с оркестром. Теперь они могли музицировать вовсю, как у Милоша Формана, в фильме. Но не случайно на улице Грюненгерграссе, 10 всё время лились музыка и вино… И так каждый день, с утра до вечера и в течение года. "Королевский" Франц редко бывал в суде, а всё больше дома и, похоже, всё подливал и подливал… не три "777-ки"?
Как позже оказалось (немцы установили в 1962, видимо, по истории болезни), Вольфганг был отравлен “Аквой Тофаной”, вся Европа травилась ею: давай по трети: мышьяк, сурьма, окись свинца и так по малой… долгое время, чайными, два раза в день…)
А что бы вы на его месте делали, а Александр Сергеевич?
Так что же произошло на самом деле 6 декабря 1791 года. Пятого гениальный любовник скончался от отравления. Шестого Магдалена заказала совсем скромную службу в соборе Святого Стефана по своему преподавателю. Ну и пришла домой, а куда же ещё… Судья-сухарь – муж ждал у дверей… с “опасной” бритвой в руке, а ведь он не был парикмахером:
– Ах, сука, бл…! Зарежу!
Ничего себе нравы у королевских судей!
Хлопнула входная дверь, и угрюмый муж прошёлся лезвием по своей красивой пианистке. Та дико закричала, и этот крик разбудил ребёнка. Теперь уже кричали во все горла – втроём. А в дверь квартиры уже ломились австрийские соседи по площадке. Ховдемель – “ховдембель”, хлопнул второй дверью и скрылся в своей комнате. Когда благодушные соседи ворвались в квартиру, недорезанная солистка-пианистка истекала кровью: руки, ноги, лицо всё искромсал ревнивый судья, не любивший классической (музыки). Взломали дверь его кабинета, “королевский ратник” лежал на спине (и на диване) с перерезанным горлом, в правой руке блестело лезвие действительно на сегодня нужной “опасной” бритвы…
Что тут началось… Император был в ярости. По некоторым данным он приказал не упоминать при нём “всуе” имя его масона, судьи, само— и просто убийцы… Там, за кордоном, тоже умели затыкать рты и в первую очередь королевской милостью: Магдалену (или “и”, как хотите) в Брно – на лечение, на воды, ведь “парикмахер” пару раз успел “погулять” бритвой по её хорошенькому личику, судью-самоубийцу, не в коровью шкуру (для само…), а в – дубовый. Моцарту тоже повезло: император позволил после “молниеносных” похорон, “вякнуть” о них в газете, правда, он не разрешил Зюйсмаеру, лучшему ученику Моцарта закончить “Реквием”…
Вообще, ребята, повеселились, ну, а причём тут Сальери?..
Vive la “Тырнет”!
Владимир Загреба