Лариса начала плакать ровно в полночь. Он случайно посмотрел на часы – как раз в эту минуту она начала лить слезы. Сейчас почти пять, а она все рыдает. Ему нелегко давались разрывы с женщинами, потому что он не переносил слез. А женщины плакали. Все, кроме Инги. Но Инга – не женщина, Инга – жена с железным характером. Они расстались восемь лет назад, но ему до сих пор становилось обидно и гадко, когда их развод вспоминался в подробностях. И то, как хотелось ей мстить, мстить и мстить. За эту измену, за этого цуцика. Спала с ним в квартире какого-то парня, который работал не то в Занзибаре, не то в Сингапуре.
– Послушай, а ты разве не изменял? – спросила она, когда все это выплыло.
Да, он изменял. Но ведь он же мужчина. А все мужики полигамны. Доказано. Сейчас, правда, речь не об Инге. Об этой совсем посторонней, чужой ему женщине, которая плачет почти пять часов. И что-то она говорит, говорит… Зачем говорить, когда все решено? Хрусталев давно определил для себя те черты, которые он не выносил в женщинах, как только у него пропадало физическое желание. Он не выносил настойчивости, глупых разговоров, пошлой философии по поводу жизни и чтения стихов. Сейчас ему, кажется, придется заново пройти именно через то, от чего его сразу начинает мутить.
– Послушай! – шелестела она сквозь слезы. – Хочешь, я расскажу тебе одну историю? Одну очень забавную и простую историю? Не хочешь? Но ты все же послушай: жила-была одна девочка, и все думали, что она очень счастлива. И знаешь почему?
– Нет, – сказал он и закурил. – Не знаю.
– Не знаешь? – вскрикнула она. – Все думали, что она счастлива, потому что во всем дворе только у нее были красные туфельки. Да! Красные туфельки в черный горошек!
Он встал и подошел к зеркалу. В зеркале он увидел себя и постороннюю женщину, которая, плача, размазывала тушь по лицу.
– Я вот думаю, – опять заговорила она, – вот если бы я была обезьянкой, маленькой смешной обезьянкой, неужели ты бы бросил меня? Ведь разве можно взять и бросить привязавшуюся к тебе обезьянку?
– У меня никогда не было обезьян, – пробормотал он, стряхивая пепел.
Она вдруг схватила со стола будильник и запустила ему в голову. Он увернулся, и будильник с визгом и стоном шмякнулся о стену. Хрусталев направился к двери, но Лариса неожиданно бросилась к его ногам, обхватила их и зарыдала так громко, что ему стало не по себе. Ну, что теперь делать с ней? Это истерика. Не «Скорую» же вызывать, черт возьми!
– Я тебя очень прошу! Я прошу тебя! Ну, не бросай меня! Пожалуйста! Ты только пойми, я умру без тебя! Я сразу умру!
– Перестань, а? Ну, хватит.
– Обещаю тебе, что не оставлю никаких предсмертных записок! Ни строчечки! Ты будешь абсолютно чист! Ты будешь чист, а меня не будет. Ведь это же именно то, что ты хочешь!
– Лариса, прости. Я тебя не люблю.
Она побледнела так сильно, что Хрусталеву чуть было не стало жаль ее, но он подавил эту жалость. Пусть только уйдет поскорее. Уйдет. Она широко раскрыла глаза и так, с широко раскрытыми глазами, разжала руки, отпустила его колени и медленно встала с пола.
– Ты прав, – пробормотала она, не спуская с него этих широко раскрытых глаз. – Ты прав. Это унизительно. Все, что я говорю тебе, все, что я делаю. Это унизительно. Ты прости меня.
– «Унизительно» здесь ни при чем. Нам было хорошо вместе. А сейчас… сейчас настало другое время.
– А, да! Да, конечно! – вскрикнула она и тут же зажала рот ладонью, перешла на шепот. – Тогда ты свари мне, пожалуйста, кофе. В самый последний раз. Можешь ты сварить мне кофе?
Она делает все, чтобы протянуть время. Только бы не уходить.
– Хорошо. Я сварю тебе кофе.
– Свари. И дай мне сигарету.
Чувствуя, как внутри поднимается мелкая холодная дрожь, он молча достал из письменного стола новую пачку и протянул ей. Она закурила и, отвернувшись от него, так что теперь он видел только ее длинную шею и часть очень бледной щеки, сильно, по-мужски затянулась, пристально глядя в окно. Пока он возился с кофе, она молчала, и ему становится невмоготу от этого молчания и звука ее дыхания, в котором опять угадывались подступающие слезы.
– Тебе в большую чашку? – спросил он, и тут она опять начала плакать.
Она уже не рыдала, а плакала молча, и слезы текли по ее лицу так же обильно и равнодушно, как струи дождя стекают по поверхности дерева. Он старался не смотреть на нее и аккуратно переливал кофе из джезвы в чашку. Несколько капель упали на стол, и он сердито вытер их краем ладони.
– «По улице моей который год звучат шаги…» – зашептала она, но он перебил ее:
– Умоляю тебя, только не стихи!
– Не хочешь стихов? Почему? Ведь красиво.
«Хочу одного, – думал он. – Уходи. Возьми свою сумочку и убирайся».
– А хочешь, – дымчатые глаза ее вдруг высохли и заблестели, – хочешь, я сейчас разденусь и голой выйду на улицу?
– Зачем? – усмехнулся он. – Не горячись. Ведь скоро трамваи пойдут. Неудобно.
Она стремительно расстегнула блузку, сняла лифчик, трусики, высоко заколола волосы, словно и они показались ей частью ненужной одежды, схватила сигаретную пачку, спички, и, гордо пройдя мимо него, открыла входную дверь и захлопнула ее за собой. Ушла, наконец. Но, конечно, вернется. Хотя, может быть, заберут в отделение. Дождешься тут! Спит еще наша милиция. И видит красивые добрые сны. Не справившись с собой, он все-таки выглянул в окно. Она спокойно сидела на лавочке, абсолютно голая, скульптурно-изящная, и курила. Солнце недоверчиво смотрело на голую женщину и, скользя по разным частям ее тела, пыталось убедиться, что она – настоящая. Из соседнего подъезда вышел всклоченный, видимо, только что проснувшийся парень в расстегнутой летней куртке и парусиновых туфлях. Он сделал несколько шагов и остановился как вкопанный. Нежное белокожее видение с ярко-розовыми сосками и темным внизу живота сидело, дымя сигаретой, на лавочке. Парень сделал шаг и снова остановился. Ясно было, что ему хочется то ли заорать, то ли спрятаться обратно в подъезд, то ли рискнуть и подойти поближе, дотронуться до белокожего чуда. Он прошел мимо Ларисы, но она не обратила на него никакого внимания, словно и впрямь не заметила. Семеня своими парусиновыми туфлями и став меньше ростом, парень почти побежал к трамвайной остановке, но несколько раз оглянулся на голую, и страх на простом и курносом лице сменился, в конце концов, восхищением.
Она докурила, погасила сигарету о спинку лавочки и отбросила окурок. Вынула шпильку, и волосы, вспыхнув от солнца, закрыли ей шею. Хрусталев отошел от окна. Сейчас она вернется сюда, и вся эта мука начнется сначала. Ну да. Так и есть. Она уже в кухне и даже не плачет.
– А ты и не верил? – наигранно-весело заговорила она. – Сознайся, что не верил! Иначе ты бы ведь остановил меня? Что молчишь? Неужели не остановил бы? Ну ладно, неважно! А я была бы отличной собакой. Если бы ты только захотел, я была бы для тебя самой умной, самой верной, самой тихой в мире собакой. Не хочешь? Ты даже и этого не хочешь? Ты, наверное, хочешь, чтобы я оделась? Хорошо. С удовольствием. Вот, видишь, блузочку я уже застегнула. А где мои трусики? Вот мои трусики. А ты все молчишь? Тогда я расскажу тебе, как я бы ждала тебя, если бы ты меня не бросил. Хрусталев! Я бы тебя ждала! Знаешь, что это такое, когда кто-нибудь кого-нибудь ждет? Вот ты закоченел, потому что на улице зима, ты продрог, тебя измучили на работе, но ты приходишь домой, а дома тепло и вкусно пахнет… Пахнет твоим домом. Где я тебя жду. И от меня тоже пахнет твоим домом. Мной пахнет. Ты ведь сказал однажды, что тебе нравится мой запах…
– Лариса, – он сморщился и перебил: – Вот кофе. Ты с сахаром будешь?
Она захохотала и замахала на него руками.
– Что я такого сказал?
– Ох, что ты сказал! – Она задохнулась от хохота. – Ты спросил, с сахаром ли я пью кофе или без сахара? Миленький мой, родной мой! Мы были вместе четыре месяца! Мы спали с тобой четыре месяца! Ты знаешь мое тело лучше, чем я сама его знаю! И теперь ты спрашиваешь, с сахаром или без сахара я пью этот чертов кофе! Да я же убью тебя, сволочь! Возьму и убью!
Он не успел остановить ее. Гибким кошачьим движением, вся выгнувшись, она прыгнула на него и вцепилась обеими руками в его волосы. Хрусталев заломил ей руки за спину и молча поволок ее к двери.
– Я к ведьме пойду! Слышишь? К ведьме! Я знаю одну! Все к ней ходят! Она тебя импотентом сделает! Ха-ха-ха! Представляешь, Хрусталев? Вокруг столько женщин, а ты импотент!
Он открыл дверь и вытолкнул ее на лестницу. Сейчас она начнет ломиться обратно. Нужно включить радио, чтобы не слышать ее воплей. Она начала ломиться обратно прежде, чем он успел сообразить, что вокруг люди, и все они сейчас проснутся от ее криков, и никакое радио не поможет.
– Открой мне! Открой! – умоляла она. – Открой, я прошу! Ну, не босиком же мне идти! Я забыла туфли!
Туфли она действительно забыла. Вот они, ее туфли. Смирно стоят у тахты, как побитые, и ждут ее. Сумочка рядом.
– Любимый мой! Милый! Открой! На секунду! Ведь я же люблю тебя! Слышишь? Люблю!
От этого слова у него всегда начинало стучать в правом виске. Он медленно потер там, где стучало, и поднял с пола туфли.
– Я не успела сказать тебе самого главного! Я беременна! Витя! Я жду ребенка! Нашего ребенка!
Все врет. Не ждет она никакого ребенка, месячные только закончились.
– Врешь, – сказал он в сторону двери.
– Да, вру! Но тогда объясни мне, в чем, где и когда я ошиблась? Должна же быть все же причина! Ты слышишь?
Он открыл дверь и протянул ей туфли и сумочку.
– Ах так! Даже разговаривать со мной не хочешь! Два слова! Только объяснить мне, только чтобы я поняла…
Она изо всей силы размахнулась сумочкой, но он увернулся, как тогда, от будильника, оттолкнул ее и захлопнул дверь изнутри. Она продолжала кричать, и к ее голосу присоединились другие голоса, – значит, она умудрилась разбудить соседей не только на этом этаже, но и наверху, и внизу, и сейчас все это перерастет в настоящий скандал, ему будут звонить милиционеры, и точно придется открыть. Он налил из бутылки вина прямо в чашку, опять закурил и залпом выпил. Налил еще. Лариса кричит. Все кричат. Ну, вот. Так и знал: уже воет сирена.
У милиционера, который первым переступил порог, было хмурое небритое лицо, второй – совсем мальчишка. Хмурый приложил руку к козырьку.
– Сержант Погодин. Почему вы жену из квартиры выгнали?
– Она мне не жена.
– Все равно. Паспорт предъявите, пожалуйста.
Изучение паспорта заняло минуты три, не меньше.
– Жена – не жена, а все-таки по-человечески надо, – без особой уверенности сказал, наконец, милиционер. – Вы какие примеры подаете…
Он оглянулся на своего напарника. Детское лицо у того ярко порозовело.
– Пройдемте, гражданка, – сказал хмурый милиционер Ларисе. – С утра весь подъезд взбаламутили. Так тоже нельзя.
Она посмотрела на Хрусталева. Теперь он знал, что видит ее в последний раз. Она уйдет. Уйдет и никогда не вернется. Он победил, но в этой победе было что-то постыдное. Да и вся его жизнь после развода была постыдной. Он знакомился с женщинами где угодно: в Доме кино, в поликлинике, в лифте. Квартира, которую он снимал, была в двух шагах от «Мосфильма». Женщины подчинялись ему, словно он их гипнотизировал. И первые две-три недели все было хорошо. А может быть, просто казалось. Хрусталев честно пытался не то чтобы полюбить, – он знал, что полюбить не удастся, – но хотя бы привязаться. Даже и этого не получалось. Хотя все они были красивыми или очень красивыми. Лариса была, например, очень красивой и сложена как богиня. Он во всех подробностях помнил, как они познакомились. В гостях у Юматова. Муза, жена Жоры Юматова, была помешана на вечеринках. Стол у них всегда ломился. К приходу гостей домработница пекла и парила, а черной икры, балыка, сервелата было столько, словно они собирались принять у себя целую армию. Лариса пришла с мужем. Хрусталев обратил внимание на ее светло-серые глаза, обведенные усталыми золотистыми тенями, словно она не спала несколько ночей подряд. Губы ее были ярко-красными и вкусно блестели. Разговаривая с кем-то из гостей, она нервно покусывала их, и, когда было пора садиться за стол, на этих красивых и полных губах почти не осталось краски. От этого ее усталые глаза только выиграли. Хрусталев отодвинул какую-то дамочку и сел рядом с Ларисой.
– Давайте я буду за вами ухаживать? – сказал Хрусталев.
– Давайте. – Она усмехнулась.
Он налил ей водки, но Лариса отрицательно покачала головой.
– Я предпочитаю коньяк.
– Тогда пригубите, – сказал Хрусталев.
– Зачем? – Она подняла светло-серые брови.
– Потом объясню.
Она отпила два глотка и поставила рюмку. Хрусталев залпом опрокинул в себя остальное.
– Теперь я знаю все ваши мысли, – сказал он ей тихо.
– Откуда?
Он прижал свое колено к ее. Если она отодвинется, всегда можно будет сослаться на тесноту и извиниться. Она не отодвинулась. Тогда он просунул руку под скатерть, нащупал ее ногу в нейлоновом скользком чулке и быстро положил эту ногу на свою, зажал ее крепко коленями. Она сидела – невозмутимая, спокойная, потягивала коньяк.
– Ну, как? – спросил Хрусталев. – Угадал ваши мысли?
Она кивнула. Начавшаяся зима показалась ему не такой тоскливой, темной и холодной, потому что была Лариса. Она приезжала на такси и оставалась с ним до глубокого вечера. На вопрос о муже пожимала плечами. Один раз сказала:
– У нас параллельные жизни.
В конце апреля, когда Хрусталев начал потихоньку уставать от ее посещений, Лариса заговорила о разводе с мужем и браке с ним, Хрусталевым. Он попробовал отшутиться. На следующий день тема повторилась. Ей почему-то не приходило в голову, что он не только не думает о том, чтобы жениться вторично, но и просто-напросто не собирается связывать свою жизнь с ее жизнью. Тем более она не заподозрила, что одновременно с ней он время от времени встречался с другими женщинами, и ее роль в его жизни была настолько же ограничена, как и роль этих женщин. В конце концов он не выдержал и вчера вечером объяснился с ней по-настоящему. И вот чем все это закончилось. Да, стыдно, но все-таки лучше, чем ложь.
Оставшись один, Хрусталев с размаху бросился на тахту и зажмурился. Поспать еще? Голова трещит. Он посмотрел на часы. Будильник разбила. Вот дура. Нет, поспать не удастся. В десять нужно быть на «Мосфильме».