Я один из многих счастливчиков, встретивших в раннем возрасте учителя, который вдохновил и задал им направление на всю оставшуюся жизнь. В моем случае это была Салли Вогел – преподаватель математики и основ естественных наук. Мне было тринадцать и я рос на юге Калифорнии. Салли повлияла на мои цели и устремления не на занятиях в школьном кабинете, а своей любовью к природе и заботой о ней. По выходным она звала учеников в пешие походы и в этих вылазках щедро делилась воодушевлением, возникающим, когда знакомишься с природой и понимаешь ее. Салли – страстная защитница окружающей среды, она вдохновила меня, в то время еще подростка, посвятить свою жизнь тем же идеалам.
Салли была естествоиспытательницей и гуманисткой и никаких религиозных убеждений не придерживалась, а вот мой дядя Дейв Нидэм был преданным христианином и питал такую же, как у Салли, любовь к дикой природе. Каждое лето он возглавлял группу подростков из прихожан церкви, где он служил пастором, и вел ребят в недельный поход по горам Сьерра-Невада. Каждый день мы проходили около десяти миль среди возвышающихся пиков и зелено-голубых озер величественного высокогорья Сьерры. По вечерам, сидя у костра, Дейв зачитывал отрывки из Нового Завета и затевал обсуждение их смысла для нашей жизни. Свою жизнь он посвятил поиску того, как подражать любви Христа и как ценить все сотворенное Богом.
В старших классах я нацеливался на профессиональную карьеру эколога и черпал вдохновение в текстах Генри Дэвида Торо. Один отрывок из «Уолдена» тронул меня особенно глубоко: «Я ушел в лес потому, что хотел жить разумно, иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни и попробовать чему-то от нее научиться, чтобы не оказалось перед смертью, что я вовсе не жил»[1]. Еще одним моим литературным кумиром был Джон Мьюр[2], он видел природу как единую взаимосвязанную систему, восходящую к тому же божественному источнику. Если бы эту идею восприняли должным образом, она смогла бы предложить спасение обществу, потерявшему контакт со своим божественным началом.
Моя юность прошла под двойственным влиянием: с одной стороны, я рос в религиозной семье, где отец был христианским богословом, а с другой – с ранних лет я мечтал посвятить свою жизнь науке. Однако чем больше я узнавал о христианском мировоззрении и взгляде на мир современной науки, тем больше разногласий обнаруживал между ними. Христианство предлагает систему возвышенных нравственных идеалов и образ Творения, проникнутый Божьим промыслом, в то время как наука преподносит массив знаний о Вселенной, управляемой случайностью и необходимостью. Первые два года обучения в Калифорнийском университете в Сан-Диего я стремился объединить глубокую духовность и строгую научность. Но я не нашел никого ни в церкви, ни на территории университетского кампуса, кто бы мне помог достичь этой цели.
Для меня конец 1960-х ознаменовался стремительно нарастающими разочарованием и неудовлетворенностью. Соединенные Штаты вели никому не нужную, трагическую войну во Вьетнаме. Как активный сторонник движения в защиту окружающей среды, я замечал, что при виде насилия, совершаемого над экосферой, меня все больше и больше охватывает негодование. Мой собственный ум впадал в крайность, воспринимая друзей-экологов как воинов добра и святости, а всех остальных – поборниками алчности и заблуждения. Понемногу я стал понимать, что моя позиция личной непогрешимости и враждебности – это часть той же проблемы, а не ее решения.
Пришло время что-то менять. После второго года учебы в университете я целое лето путешествовал автостопом по Европе, а потом целый год учился в Университете Гёттингена в Германии. Летом 1970 года, остановившись в хостеле в швейцарских Альпах, я наткнулся на книгу, которая изменила всю мою жизнь. Это был текст У. Й. Эванс-Вентца «Тибетская книга о Великом Освобождении. Метод обретения нирваны через познание ума»[3], с предисловием Карла Юнга. Я впервые соприкоснулся с буддийским взглядом на действительность и методом ее эмпирического исследования, и они обещали удовлетворить мое страстное желание объединить научный и духовный способы взаимодействия с миром.
Лето напролет я понемногу читал эту книгу, пока не добрался до норвежского Бергена. И там я почувствовал, что мне срочно нужно найти (как я записал в своем дневнике) «мудрого старца», который мог бы направлять меня в исканиях. На следующее утро, после того как меня высадили на обочине долгой дороги до Осло в нескольких часах езды от города, меня подобрал невысокий, морщинистый старичок на черном «фольксвагене». Мы тут же разговорились, и к своему радостному удивлению я узнал, что мой новый знакомый – буддийский монах, проживший много лет с тибетцами в Непале. Я получил ровно тот совет, в каком нуждался, и продолжил свое путешествие с новообретенной уверенностью, что мир устремляется навстречу моим поискам осмысленной и целостной жизни.
Вернувшись в Гёттинген, я быстро сообразил, что в университете нет дисциплин, связанных с экологией, и предлагают довольно скучный набор курсов по философии. Впрочем, имелась неплохая кафедра индологии, на которой преподавал тибетский лама Дзонгце Ринпоче. Хотя в ту пору о тибетском буддизме мне почти ничего известно не было – тогда увидело свет не больше полудюжины низкопробных книг по этой теме, – я ощутил непреодолимое влечение к теме. Стало понятно, что если хочу посвятить свою жизнь ее изучению, мне необходимо освоить тибетский язык. Я бросил все другие предметы, на которые успел записаться, и стал единственным учеником Дзонгце Ринпоче, изучавшим язык.
Параллельно с этим я размышлял о разнообразии мировых религий. Не вызывало сомнений, что они различаются много в чем значимом, и многие религии настаивают на своей исключительной истинности и каждая утверждает, что именно она предлагает «единственный путь» к спасению или освобождению. Но нет ли основополагающего единства или по меньшей мере сходства в тех прозрениях, которые извлекали из своего опыта великие созерцатели за всю историю Востока и Запада? Месяц за месяцем я читал все, что мог найти о мировых созерцательных традициях и в конце концов наткнулся на выдающийся труд Олдоса Хаксли «Вечная философия»[4]. Его основная идея состоит в том, что мистические традиции мира смыкаются в единой действительности, превосходящей слова и мысли: это и есть окончательная основа бытия. Меня осенило, что если такое сходство действительно существует, то истины, раскрываемые созерцателями, должны быть самыми значимыми в жизни человека. Я хотел посвятить остаток жизни исследованию этих истин.
По мере того как учебный год в Гёттингене близился к концу, мне все яснее становилось куда двинуться дальше. Я решил отправиться в Азию, стать буддийским монахом и посвятить следующие десять лет изучению и практике тибетского буддизма. Однако Дзонгце Ринпоче предложил мне сначала провести лето в тибетском буддийском монастыре в Швейцарии. Тем летом 1971 года, пока я был в том швейцарском монастыре, пришло сообщение из индийской Дхарамсалы о том, что скоро откроется Библиотека тибетских трудов и архивов, а под руководством Далай-ламы начнутся учебные занятия для уроженцев Запада. Продав или раздарив все, что не влезло в рюкзак, я купил билет в один конец в Индию и на следующие четыре года полностью погрузился в тибетский язык, культуру и буддизм. Верный своему устремлению, я стал буддийским монахом, а в сан меня посвятил лично Далай-лама.
Хотя изначально я ставил целью объединить духовное и научное мировоззрения, за годы, проведенные среди тибетцев, к этому добавился третий элемент. Парадигма тибетского буддизма кардинально отличается от иудео-христианского и греко-римского наследий, сформировавших облик западной цивилизации, но при этом обладает собственной внутренней согласованностью. Так, в поиске объективной истины наука разделяет мир на объективную действительность, существующую независимо от переживаний, и субъективный мир психического опыта, который, как утверждается, возникает из физических процессов. Буддизм же стремится понять мир переживаний, не существующий вне сознания. Как следствие, на Западе научное исследование ума началось лишь через триста лет после Коперника, и исследования проводились через призму физических процессов, а именно – через поведение и нейронные функции. В отличие от этого в буддизме важнейшим всегда оставалось изучение ума и сознания, и фокус удерживался на самих умственных явлениях, а не только на их материальных причинах и следствиях.
После четырех лет в Дхарамсале Далай-лама посоветовал мне вернуться вслед за моим учителем Геше Рабтеном в монастырь в Швейцарии. Следующие пять лет я продолжал свое монашеское обучение под руководством Геше Рабтена и многих других тибетских лам, служа им переводчиком. Я начал преподавать буддийскую философию и медитацию, но чувствовал, как внутри растет потребность переварить все изученное за прошедшие годы, полностью посвятив себя медитации. Когда Далай-Лама предложил мне вернуться в Дхарамсалу и пообещал лично наставлять в медитации, я, зная о такой невероятной возможности, ухватился за нее и весной 1980 года вернулся в Индию. Приехав, я сразу же перебрался в простую хижину для медитации высоко в горах над Дхарамсалой и не прекращал упражняться, пока не истекла моя индийская виза, после чего мне пришлось выехать из страны. Три следующих года я продолжил устраивать себе одиночные затворы в Индии и Соединенных Штатах, пока не почувствовал, что готов приступить к долгому объединению всего, чему я научился за годы освоения и практики буддизма, со своим прежним научным и религиозным опытом.
Я был уверен, что такое объединение возможно: хотя для многих людей по всему миру наука – преобладающая парадигма, буддизм – в равной мере традиция, опирающаяся на эмпирическое знание, а не просто на религиозную веру. Вместе с тем наука долгое время оставляла за скобками роль ума в природе, в то время как буддизм делал упор на том, как, опираясь на экспериментальный опыт, изучать и преобразовать разум. Я полагал, что сильная сторона науки – исследование объективных, материальных, исчислимых явлений, а физика – отрасль науки, лучше всех прочих являющая собой этот метод познания. Вот поэтому, через четырнадцать лет, проведенных вдали от Западной университетской среды, я возобновил обучение в Амхерстском колледже – взялся за физику, историю и философию науки, чтобы связать их с буддийской теорией и практикой.
В научные руководители мне удалось заполучить амхерстского физика Артура Зайонца. Роберт Турман преподавал санскрит, а другие талантливые ученые направляли мое изучение истории и метафизических основ современной физики. После первого семестра я получил статус независимого исследователя, что дало в буквальном смысле полную свободу в выборе предметов для изучения как в стенах колледжа, так и за его пределами. Посещая курсы по физике и математике, я сосредоточил свои исследования на так называемой нулевой энергии пустого пространства. В качестве предмета философских изысканий я выбрал работы великих отцов-основателей физики ХХ века – Альберта Эйнштейна, Нильса Бора, Вернера Гейзенберга, Эрвина Шредингера и Луи де Бройля.
По мере того как я продвигался в изучении этой революции в научном постижении природы, становилось все яснее, что физика – самая зрелая из естественных наук – подрывает общепринятое допущение, что наука описывает абсолютно объективную действительность, существующую независимо от человеческого опыта и понятийных представлений. Как утверждал Гейзенберг, «то, что мы наблюдаем, – это не сама природа, а природа, которая выступает в том виде, в каком она выявляется благодаря нашему способу постановки вопросов»[5]. Всё это вдохновило меня на сравнение философских оснований современной физики и буддийской философии Срединного пути (мадхьямаки), которая утверждает, что все объективные и субъективные явления возникают как взаимозависимые и связанные события – не существует абсолютных субъектов или объектов. По итогам этих изысканий я представил дипломную работу, которая потом частично была опубликована в виде книги «Выбор реальности: буддийский взгляд на физику и ум»[6].
Как бы плодотворна ни была учеба в Амхерсте, я все больше чувствовал потребность вновь всецело погрузиться в медитацию. И потому сразу после выпускного я отправился в ретрит в пустыню на востоке от Сьерра-Невады – в места, исхоженные в юности. Здесь, живя в одиночестве на природе, я столкнулся со сложнейшим выбором в жизни. К тому времени я прожил монахом на Западе более пяти лет, без монастыря, настоятеля и собратьев. Я в значительной мере ощущал разрыв со своей родной цивилизацией, не слишком поддерживающей тех, кто выбрал монашеский образ жизни. Я задавался вопросом, какое направление выбрать в жизни сейчас. После долгих внутренних раздумий я решил окунуться с головой в современное общество и искать способы, как помочь восстановить гармонию и равновесие в мире, который казался еще более разобщенным и раздробленным, чем шестнадцать лет назад, когда я его оставил. Поскольку это решение виделось мне несовместимым с монашеским образом жизни, я формально вернул обеты весной 1987 года и завершил свое четырнадцатилетнее монашество.
В жизни, когда закрывается одна дверь, отворяется другая. Осенью того же года меня пригласили переводчиком на первую конференцию «Ум и жизнь», в ходе которой Далай-лама и группа избранных ученых встретились, чтобы обсудить природу ума в мире природы. Записи этой первой встречи были позднее опубликованы в работе «Наведение мостов: Разговоры с Далай-Ламой о науке об уме»[7]. С тех пор вместе с Туптеном Джинпой я работал переводчиком буквально на каждой из десятка конференций «Ум и жизнь». В разное время темы встреч варьировались от проблем взаимодействия тела и ума, сознания и эмоций до космологии, современной физики и природы материи и жизни. На каждой конференции ведущие ученые делились своими находками с Далай-ламой и другими буддийскими учеными-созерцателями и, в свою очередь, знакомились с буддийскими методами эмпирического и рационального изучения природы реальности.
Такие встречи вдохновили меня вернуться в академическую среду. Учась в аспирантуре по религиоведению в Стэнфорде, я в своих поисках обратился к когнитивной психологии, философии, физике, биологии и изучению разума, а также к сравнительному религиоведению. Особо занимала меня история взаимоотношений науки и религии на Западе, поскольку была напрямую связана с научным исследованием ума. Изучение этой темы вылилось в книгу «Табу субъективности. К новой науке сознания»[8] и диссертацию, посвященную созерцательной тренировке внимания, в конечном счете опубликованную под заголовком «Уравновешивание ума. Тибетский буддийский подход к совершенствованию внимания»[9].
Сразу после поступления в Стэнфорд мне улыбнулась удача: я стал учеником Гьятрула Ринпоче и следующие десять лет служил ему основным переводчиком. Он передал мне обширные наставления по учениям школ Ньингма и Кагью тибетского буддизма, с особым упором на традицию Великого совершенства (дзогчен). Благодаря близким отношениям с ним я смог встретиться со многими другими мастерами этой линии, включая Додрубчена Ринпоче, Кхенпо Джигме Пунцога и Янгтанга Ринпоче. Суть Великого Совершенства – естественное освобождение ума посредством недвойственного постижения основополагающей природы осознавания. Это, по моему мнению, величайшая наука о сознании.
После четырех лет преподавания в Университете Калифорнии в Санта-Барбаре осенью 2001 года я вернулся в пустыню на востоке от Сьерра-Невады и полгода практиковал в уединении. Этот период обернулся для меня временем беспримерного объединения всего накопленного опыта и знаний. Все, что я узнал за первые двадцать лет жизни в Америке и в Европе, а также моё научное, религиозное и философское обучение в течение следующих тридцати лет сплелось в единое полотно из древних и современных, западных и восточных нитей. Я смог увидеть путь, способный объединить три темы, составляющие осмысленную жизнь: поиск подлинного счастья, понимания и добродетели. Мое видение мира, практика медитации и образ жизни, наконец, слились в единое целое. Впервые в жизни я не ощущал противоречий между разными силами, сформировавшими меня как личность.
Готовясь к возвращению из уединения, я задавался вопросом: учитывая мой разнообразный опыт и те знания и мудрость, которыми замечательные ученые, мыслители и созерцатели решились со мной поделиться, как я мог бы лучше всего послужить миру? Это привело меня к идее Института Изучения Сознания в Санта-Барбаре. Один из ключевых проектов Института – объединить исследования «от первого лица»[10], опирающиеся на созерцательные традиции мира, с объективными методами «от третьего лица», присущими современной науке. До настоящего времени ученые-когнитивисты пытаются разобраться в сознании, изучая ум в понятиях его нейронных основ и поведенческих проявлений. В силу ограничений такого подхода, рассматривающего состояния сознания только через призму физических коррелятов, исследователи склонны воспринимать ум с точки зрения материализма. Пришло время применить строгие методы и напрямую изучить самый широкий спектр умственных явлений, включая те, которые доступны лишь самым опытным созерцателям. Я убежден, что такой подход, сочетающий строгость как научного, так и созерцательного исследования, способен привести к подлинной революции в науках об уме. Благодаря этой революции мы сможем открыть глубокие истины о природе и происхождении сознания. Но кроме того, она позволит по-новому взглянуть на возможность исключительного психического здоровья и благополучия и, в конечном счете, на достижимость духовного пробуждения. Я убежден: если сейчас реализовать уникальную возможность и обнаружить скрытую гармонию науки и духовности, человечество окажется на пороге нового возрождения.
Б. Ален Уоллес