Моим друзьям, без них эта книга была бы другой.


Под редакцией Юлии Фурсовой;

2018-2019, Иркутск.


Костер


«А на другой день была Пасха. В городе было сорок две церкви и шесть монастырей; гулкий, радостный звон с утра до вечера стоял над городом, не умолкая, волнуя весенний воздух; птицы пели, солнце ярко светило».


Антон Чехов, «Архиерей»


Кап, кап, кап – бьются немецкие бомбы о выпуклое дно пустой бочки. Грузные, набухшие в первом весеннем тепле они срываются с карниза веранды. Крыша дома еще покрыта снеговой шапкой, – та постепенно оседает, темнеет, пускает из-под себя ручейки. Талая вода бежит по вытянутому вдоль крыши желобу, стекает на прикрывающий крыльцо шифер, прокладывает себе путь по волнистым выемкам, но у самого края вдруг замедляется, путаясь в нагромождениях веточек и хвои, что сбились в плотные кучи наподобие плотины. Заторы прихвачены ледком и держат крепко, не давая потоку воли. Скоро вода возьмет свое, подточит, заберется с изнанки, комья поползут к краю и устало, с грудным звуком, плюхнутся в бочку. Пока же вода сочится медленно, осторожно, боязливо: вперед отправляется одна капля, за ней другая, потом третья, – как разведчики за линией фронта, которым нужно пройти через ряды колючей проволоки и прыгнуть с обрыва, в темный омут, на самое дно мира.


Бабушка Ноя суетится у крыльца. После зимы дел на огороде много, за что не берись – все в охотку. Повалила бочку с ржавыми ободами, уперла руки в железный борт; снег захрустел, нехотя подался, бочка покатилась по грядке, оставляя за собой три грязных борозды и куски старой краски – когда-то белой, а теперь уже и не желтой даже, но желтушной, больничного, хворого оттенка. В роддоме пахло теплой кожей, грудным молоком, мамиными руками, страхом нового. Но были и другие запахи: военный госпиталь отдавал высохшей мочой, сочащимися сукровицей бинтами на прелых, плохо обработанных ранах. Во время бомбежек лица солдат застывали, восковые маски ртов, бровей и глаз пучились в окна. От проходящего по улице трамвая мелко дрожали стекла в расшатанных рамах. Переполненная палата пахла тряпками и костылями, равнодушными докторами и капельницей с жирными отпечатками пальцев по всему продолговатому краю. Бабушка Ноя крякнула, навалилась плечом и поставила бочку под скат веранды, чтобы пустое брюхо наполнялось талой водой.


Широкое гребло лопаты хватануло из ближайшего сугроба, поднялось в воздух и, роняя излишки, резко опустилось за кованый обод. Со дна уже поднималась приличных размеров куча, но бабушка Ноя знала – она выполнит лишь треть работы, даже набив бочку с горкой, – остальное сделают оттепель и первые дожди, но и тогда бочка останется полупустой, на одну-две поливки, не больше. Вот потому-то нужно перевернуть и подкатить к скату все три бочки, сделать запас, иначе потом, в апреле, придется идти с ведрами на ручей или ждать, пока включат дачный водопровод. Ручей далеко, ведра тяжелые, а ноги и руки уже не те, что раньше. Бесконечными зимними вечерами, кладя морщинистую ладонь на сборник стихов Окуджавы (томик в пускающемся на лоскуты переплете), бабушка Ноя порой замечала, как ее длинные, прежде фарфоровые, а теперь по-печному беленые пальцы бьет неприятная судорога, вызывая в памяти больницу, гипс, трамвай, мокрые от пота простыни… Бабушка Ноя покрепче сжала черенок лопаты, – сегодня в ее руки вдруг вернулась удивительная сила. Работа спорилась, над садоводством высоко стояло солнце.


– Бабка, а бабка! – Дед Григорий подошел к сетке забора, его длинные, забитые грязью кирзовые сапоги баламутили край большой лужи. – Чего так рано приперлась-то?! Зима-чай на дворе.

– Захотела и приехала, – буркнула бабушка Ноя, – тебе-то какое дело?

Дед Григорий считался местным сторожем: зимой он жил в садоводстве один-одинешенек (в компании с черно-белым телевизором и стареньким электросамоваром). Родня Григория давно сгинула, жена ушла, и дед обобылился, запил, стал трескучим и недобрым.

– На той неделе заморозки обещают, а потом снега навалит, – ехидно, поплевывая себе под ноги, заметил Григорий. – Пустые твои труды!

Бабушка Ноя распрямила тугую спину.

– Если сейчас бочки не набрать и рухлядь не спалить, худо будет, – сказала она. – Ты сам-то чего пришел, Гришка? Опять на опохмелку не хватает?

– Ты, бабка, на меня не брехай, – подбоченился Григорий с напускной важностью, – ты мне за зиму сколько должна, а? Я, считай, за всем хозяйством, а тут и медведи, и пилорама рядом бандитская, и сучьи наркоманы подворья жгут – а я один, один!

– Да чего ты выдумываешь, Гришка, какие медведи, побойся Бога. – Бабушка Ноя утерла лоб тыльной стороной ладони. – Сколько должна, столько заплачу, и не тебе, а в кооператив, по Сберкнижке.

– Ладно, – быстро сдался Григорий, – может хоть в долг дашь? – Его голос стал высоким и жалобным, как у церковного юродивого. – Рублей сто надо, не больше, Христом-богом прошу! Бабушка Ноя нахмурилась и отвернулась.

– Шел бы ты отседова,– сказала она тихо, – не мешай работать.

– Дура ты, бабка, как есть, дура! – Григорий сунул грубые, чернушные ладони в карманы полушубка, побрел прочь, а напоследок, уже издалека, вдруг вывернул пегую голову и хрипло гаркнул: – Всю жизнь горбатишься, бабка, так и помрешь – горбатая!


Темную часть огорода за домом трогать рано, да и незачем, снег там густой, плотный, не поднять и не перенести. А в переднем высоком краю участка воцарилась весна, капель набирала силу, показалась бурая лежалая земля. Был самый томный предзакатный час; тепло разливалось в воздухе, – кажется, еще чуть-чуть и взойдут подснежники, запоют птицы, подует теплый южный ветер. Как тогда, на Урале, когда их повезли в колхоз: десять товарных вагонов; студентки в разноцветных косынках, с перепачканными лицами; солома на криво сбитых досках, сквозь которые просвечивали мелькающие на скорости рельсы и шпалы. Работа на картошке была тяжелая, на износ, но об этом не думали, а думали, что на улице лето, и вода в речке за бараками прогрелась, и в сухом жарком стогу можно до рассвета глядеть на звезды.


Бабушка Ноя усердно закидывала бочки снегом, спину приятно припекало, на дальнем выселке протяжно гудела пила. Видать, прав был Григорий, кто-то валит втихомолку лес и везет на продажу – эх, браконьеры подневольные. Скрипело, чавкало под калошами, и шумно билось сердце, перекачивая кровь в слоях одежды, меж узких старческих ребер. Резко кольнуло, точно хлыстом вытянули всю левую часть тела. Бабушка Ноя покачнулась, но смогла удержаться на ногах, опершись на лопату. Ничего, сейчас пройдет. Гул пилы сливался со стуком капель; было не так, как утром, когда холодный свинец раздельно бил в дно бочки, – теперь сплошной ручеек, лишь изредка прерываясь, струился по шиферу и с негромким шелестом терялся в синюшном, цвета налившегося фингала, сугробе. А эшелоны с солдатами все шли и шли на запад – неостановимо, – и вместе с ними уходил папа, Сергей Петрович, сгинувший где-то в зыбких лесах под Ржевом. Птицы не пели, да и рано им было петь, или поздно, ведь скоро его пошлют в наступление, а там ноябрь, безнадега и сутулые мужские спины, сбившиеся в тесном душном блиндаже. Ну ничего, скоро полегчает.


Работа пошла медленней, с расстановкой, без спешки. Бабушка Ноя отложила лопату и принялась за малину; отвязывать кусты пока не стала, а вот лишние мертвые ветки собрала в большую кучу и оттащила вместе с листвой и нанесенным ветром мусором поближе к дому, где зимний бедлам можно было разом спалить в уличном камине, сложенном как раз на такой случай. Камин соорудили из старого горелого фундамента, оставшегося от прошлых хозяев. Внук Алешка вытирал грязные ладошки о панаму, смеялся и клал кирпичи криво, так что за ним все время приходилось переделывать, но бабушка Ноя лишь улыбалась и шла в занавешенную прохладу дома, чтобы вынести мальчику стакан свежих ягод. Где-то они сейчас, ее подруги по училищу? – разъехались, разбрелись, раскидала их жизнь, запорошила. И тупая боль отдалась в больной ноге – память о позднем переломе, который так до конца и не зажил.


– Водички не вынесешь, родная? – В дальнем конце участка, за кривыми стволами облепиховых деревьев, стоял высокий мужчина в солдатской шинели нараспашку.

– У меня только чай остывший, – машинально ответила бабушка Ноя, – а вода талая, из бочки, грязь одна.

Она старалась разглядеть лицо мужчины, но закатное солнце быстро уходило к горизонту, прямо над плечом гостя; косые лучи били в глаза; все вокруг сделалось одномерным, лишенным черт.

– Можно и чаю, если сахара не пожалеешь. Я люблю послаще, ты же знаешь. – Казалось, мужчина улыбался и даже посмеивался в густые усы с проседью, хотя ни усов, ни лица бабушка Ноя не видела. – А почему одна на огороде? – спросил он все с той же игривой теплотой в голосе. – Куда своих подевала?

– Да кто ж их знает, Сергей Петрович. – Бабушка Ноя опустила голову. – Сначала мы с тобой были, ты да я, потом много нас стало, а теперь вот я здесь, сама…

– Твои живы?

– Да живы, конечно, но совсем забыли меня, старую. Хорошо хоть ты пришел.

– Ты, родная, не печалься. – Мужчина спокойно, с ленцой, повел широкими плечами. – Это все напускное, проходящее.

– Сам-то ты как, хорошо тебе там?

– Да ничего, родная, ничего. То прошло, и это пройдет. – Медный диск коснулся ворота шинели, где-то ударили в колокол – звук походил на вороний крик. – Сходи-ка ты лучше мне за чаем, – сказал мужчина мягко, – чего лясы зазря точить.

– И то верно, – спохватилась бабушка Ноя. – Заболталась я с тобой, Сергей Петрович.


Дом спокойно остывал после первого по-настоящему весеннего дня. Внутри было чисто, подметено, но как-то запущено: тусклая посуда из советских сервизов аккуратно расставлена в буфете над печкой; у топки сложена небольшая поленница дров; тут же газета «Сибирский садовод» на растопку; узкая кровать (по виду жесткая, с продавленным корытообразным матрасом) ровно застелена зеленым покрывалом в клетку, пущенная по краю облезлая бахрома почти достает до пола. По углам пыль, тазы с облупившейся эмалью, старые игрушки Алеши, бесполезное тряпье, ведра, культяпки. И все брошенное, ненужное, забытое. В дальней комнате горит свет, бабушка Ноя туда не заглядывает, она знает, что когда ее сын Павел работает над чертежами, лучше не мешать. Цыкнет на мать зло, погрозит пальцем, захлопнет дверь перед самым носом, да с таким звуком – сухим, свистящим, долгим, – как от одиночного снаряда, разрезающего ночной воздух над скованным осадной решимостью, и все же боящимся городом. Бабушка Ноя помнила, что самое жуткое в авианалете – не сам удар, а его ожидание; подтянутые к подбородку, обхваченные тонкими ручками колени; высыпающаяся известка в трещине на стене бомбоубежища, – выдержит ли, нет, еще одно прямое попадание?


Последний закатный луч ворвался в дом, пространство осветилось: стулья, стол, кружки на подоконнике обвели черным, предметы бросили на стену резкие тени. Они выглядели живыми, эти тени; гаснущее солнце моргнуло, тени побледнели, а затем на краткий миг вновь зажглись глубокой краской. В доме стало гулко и одиноко. Бабушка Ноя, спотыкаясь в потемках, отыскала старый чайник с отбитым горлышком – его аккуратно приклеил Павел, когда еще жил с матерью. Сейчас в комнате свет не горел, и дверь была открыта: ни стола с чертежами, ни маленькой лампы в желтом абажуре, над которым вечерами корпел трудолюбивый сын. Наверное, он был хорошим ученым, но о матери думал мало, как будто из него что-то вынули, – то самое, что живет рядом с сердцем и согревает близких своим теплом. Павел был суровым, как фронтовой снег, унесший ее отца. И он ушел, как и Сергей Петрович, но не на войну, а просто так, как уходят весны, как утекает вода, как пролетает перед глазами жизнь. Не было ни стола, ни лампы, только грубая сетчатая койка без тюфяка сиротливо громоздилась в углу, у стены.


Бабушка Ноя поставила ненужный чайник обратно на стол и вышла из дому. Пусто было на огороде и на улице за забором. Размокшая и оплывшая колея дороги уже покрылась тонкой ледяной поволокой. Тихо. Солнце скрылось за продолговатой сопкой, – заросшая острым строевым сосняком она тревожно отливала синей пастелью в неверном сумеречном свете. Где-то мяукнула подгулявшая кошка, ждущая скорого восхода луны. Никто не кутался в шинель и не посмеивался в усы с проседью. И маялось, маялось сердце в груди бабушки Нои; стало трудно дышать, темные круги поплыли перед глазами. Нужно постоять с опущенными веками, подождать, прийти в себя. Холодный воздух отрезвлял, возвращал память о жестком, внезапном ударе, разбившем ногу на осколки. Обычно люди обходили крутую наледь стороной, но бабушка Ноя привыкла ходить в гастроном напрямик, через бугристое поле, и однажды поплатилась за свою спешку. Ее нашли не сразу: поле было большим и запущенным, она еще долго лежала под серым небом и думала про дочь Соню, – та вышла за плохого человека и потерялась где-то в лабиринтах огромного и вязкого, словно кладбищенский морок, города Москва. Павел женился поздно, а потом уехал в Европу вслед за женой, оставив бабушку Ною без внучка Алешки, без его детских смешных проказ. Как и Европу, Россию бомбили долго и ожесточенно, но русские выжили. Они всегда выживали.


Смеркалось. Бабушка Ноя наломала хворост – снизу положила мятые газеты и струганную щепу, а сверху свалила крупные ветки и подгнившие за зиму палки, найденные около компостной ямы. Костер занялся быстро, музыкальное потрескивание только-только схватившихся искрой щепок вмиг сменилось густым смоленым гулом вовсю разгулявшегося пламени. В лицо дохнуло жаром, жарко было и в вагоне: нары сколочены в три ряда, так что верхний пассажир, проснувшись среди ночи, часто бился головой о жесткий потолок и будил соседей-студентов злыми матюками; все смеялись, а старшина заводил военную песню зычным баритоном. Она встретила Григория там же, на картошке, – ее будущий муж был статным веселым парнем с улыбкой во все тридцать с чем-то зуба; когда он был рядом, на душе светлело. Подающий надежды молодой инженер, – он еще не пил тогда, не лишился партбилета, не потерял работу, не опустился, не уехал в Сибирь – якобы на промысел, а на самом деле бандитствовать в лесную артель где-то под Енисейском. Бабушка Ноя не знала, жив ли Григорий, но в ее мыслях он всегда возникал, как нечистый дед с черными руками, в кирзовых, забитых грязью сапогах. Она ушла от него сразу после рождения Сони: скидала вещи детей в два больших чемодана, взяла билеты до Томска в один конец и растворилась среди железнодорожных гудков – ищи-свищи.


У крыльца стояла удобная лавка; сядешь на нее, прислонишься натруженной спиной к деревянным рейкам, вытянешь усталые ноги к резвящемуся огню – и хорошо. Суставы тупо ныли, в коленях нехорошо поскрипывало и похрустывало, но бабушка Ноя была довольна прожитым днем. Бочки наполнены, а кусок участка, где росла малина, очищен от мусора и приведен в благопристойный вид. Назавтра можно приниматься за ремонт веранды: снести в дом лишние инструменты, поправить брезент, закрывающий уличный вынос от ветра, залатать небольшую течь в листе шифера, треснувшем и прохудившемся за зиму, – подбить под лист свернутую вчетверо укрывную пленку, посадить на гвозди и дело с концом. Полвека на оборонном заводе – сколько трудов, сколько сил отдано, а ведь остались еще ясная мысль в голове и озорная привычка к работе в руках. Рано отдыхать. К лету выправим завалившийся на бок дровяник, приведем в порядок парники, а если соседи помогут, то и новую теплицу поставить можно – под помидоры. Будет повод опробовать невиданный сорт семян из Польши, редкий гостинец от Павла. Горит, шумит костер.


Но прошла минута, другая, пламя начало опадать. Ветки и мусор дают много света, да мало тепла; вот сверкают искры в небе, чиркают до самой крыши, до звезд, а вот и нет их, будто и не было, лишь угольки продолжают играть в калейдоскоп на красном кирпиче камина. Кровь из носа Сони хлестала потоком, когда Ноя с силой и внезапной злостью съездила дочери по лицу. Гулящая, пропащая девка никого не слушала, связалась с какими-то проходимцами – то ли челноками, то ли бывшими люберами, – а однажды заявилась домой пьяная, развязная и, по всему, на обе ноги беременная. Ноя ударила и тогда не жалела о своем гневе. Соня свалилась в проход между кухней и коридором, замычала, поползла в спальню. За дверью с портретом Чака Норриса (посаженным на скотч поверх толстого непрозрачного стекла молочного оттенка) еще долго слышались всхлипы и тихие стоны. Мать хотела войти, утешить дочку, но спесь и ложная гордость не позволили. Потом стало поздно. Соня закрылась, ушла в себя, а через несколько лет собрала пожитки и укатила в Москву. Разговоров – настоящих, сердешных – между ними больше не было, только: «привет», «будешь звонить?», «буду», «ну пока», «пока».


– Ба-а-аба, конфету дай, а?! – На скамейку плюхнулся мальчик в смешной панаме, надвинутой по самые разлапистые уши. – Хочу рачков! Или ириску!

– От ирисок зубы выпадают, – строго сказала бабушка Ноя, обнимая внука. – Ты откуда такой голодный, где папку потерял?

– Мне разрешили! – взвился Алешка. – Сказали, что с тобой посидеть можно, пока костер горит.

– А потом как же? – не поняла бабушка. – По ночи один што ли пойдешь?

– Да тут недалеко, – отмахнулся мальчик, – два участка всего.

– Как дела у папки? Меня-то хоть вспоминает добрым словом?

Мальчик вразнобой качал не достающими до земли ногами, длинные тени следовали за движениями, утекая под лавку, в темноту.

– Папа строгий, не дает мне вечером в игру играть.

– Как здоровье у него?

– А я под одеяло залажу и потихоньку играю, у меня и фонарик есть.

– Ты, должно быть, уже в школу ходишь?

– Ба-а-аба, ты конфету мне дай, а? – заканючил внук. – А то мне скоро домой, тухнет твой костер.

– Да где ж я тебе конфету возьму, – всплеснула руками бабушка Ноя. – Я же только сегодня приехала.

– Тогда я пошел, баба, меня спать уложат.

– Беги, Алешенька, беги, час поздний. – Бабушка Ноя наклонилась и незаметно коснулась губами края панамки. – Папке своему скажи, чтобы не забывал меня.

Мальчик спрыгнул на землю, в два прыжка достиг калитки, махнул на улицу, но вдруг остановился, повернулся к едва теплящемуся костру.

– Ба-а-аба, а Деда Мороза правда нету? – спросил он.

– Ох, и не знаю, Алешка, – вздохнула бабушка Ноя. – Нам всю жизнь говорили, что нет его, а я вот сижу теперь и думаю – может, врали.


Скрипнула калитка, унялась капель, из оврага потянуло зимой. В последний раз щелкнул уголек в еще жаркой, но уже сереющей золе. Луна не показывалась, участок погрузился в черное море беспамятства. Бабушка Ноя хмурила лоб, силясь вспомнить лицо дочери, спину сына, улыбку отца, руки мужа, но все тонуло, тонуло в медленно накатывающей тошнотворной пелене. Чудилось, еще чуть-чуть и всплывут перед глазами привычные образы, согреется душа, но мысль о теплом и родном все время ускользала, – только ухватишь ее, а вот она уже бьет тебя чешуйчатым хвостом, смеется гнилыми зубами, и не теплая она вовсе, а стылая и слизкая, как червяки под вековым камнем. И только камни вставали перед нею, только камни из мерзлых пустынь. Болела сломанная нога, плакала дочь, молча закрывал дверь комнаты сын, дрожали стекла в госпитале, на пропитанные потом простыни падали бомбы, а в голове все росло и росло сознанье какой-то непонятой, проклятой ошибки.


Было страшно и холодно у потухшего костра, – одной, чувствуя близкую ночь. Бабушка Ноя попыталась встать, но ноги вдруг стали пудовыми, не сдвинуть. Все, что ей оставалось – сидеть и слушать: как крадется ветер по крыше дома, как скрипит ветка на сосне за дорогой, как ухает филин где-то далеко внизу, у болота, там, где покосившиеся больные березы упираются в схваченный поздним мартовским морозцем земляной вал железной дороги. А еще смотреть: тревожно, подслеповато моргая в темноту. Есть в ней что-то такое, в этой темной ночи. Что-то ждет, ее, бабушку Ною, ждет. То, что не увидеть и о чем не рассказать.

––

Интерлюдия

«сентябрь»


мир прозрачный.

сквозной свет.

в голове чисто.

принимаешь все таким, как есть:

дома, деревья,

паруса на водохранилище,

холмы в багрянце.

с плотины видно Хамар-Дабан.

на пиках искрится свежий снег.

садится солнце.

и вдруг пронизывающий ветер с востока,

порывы бьют в грудь, а спине тепло.

знаешь – скоро зима.

но не сегодня.

––

Остров

(Поэма в прозе)


Посвящается Н.П.


И когда меркнет свет – пересвети;


Зажги мне руки, чтобы я


Мог взять это небо как нож


И вырезать нас из сети.


Борис Гребенщиков


Примечание:


Этот текст можно прочесть двумя способами: в том порядке, как решил автор, или же расставив части последовательно, от 1 до 5.


– 2 -

Мы начинаем со смерти.


Говорят, люди рождаются, чтобы умереть, но зачем умирать до срока? Вот чего Баир не мог и не хотел понимать. Девочка, погибшая на пляже третьего дня, все никак не выходила у него из головы. Нелепая эта смерть нарушала гармонию мира; вера в провидение опасно пошатнулась. Что если порядок и контроль – не более чем иллюзия, уловка, скрывающая истинную сущность бытия: холодный алогичный хаос, лишенный формы и теплых женских прикосновений. Этот хаос не знал матери, только отца. А мужчины жестоки.


Студенты приехали на Ольхон в начале недели и ничем не выделялись из толпы себе подобных. Разношерстная компания говорливой молодежи (преимущественно женского пола) собралась провести прекрасную неделю на берегу самого глубокого озера в мире. Сибирское лето коротко, нужно успевать. Ребята поставили палатки в пологих дюнах Сарайского пляжа и вели себя вполне банально для этих широт и этого времени года. Купались в не ледяной, но отнюдь не теплой воде Малого моря; пили «с резьбы» дешевое российское вино; бегали по прозрачному, почти бесцветному песку. Босые девичьи пятки поднимали в воздух легкую взвесь, частички песка на секунду замирали, их подхватывал ветер и нес, нес, нес прочь от берега. Ветер налетал порывами, девушки смеялись.


Вечера проходили у большого костра в антураже гитарных аккордов и легких наркотиков. Загорелые руки кружились в такт движению звезд на бесконечном, изогнутом полусферой небосводе, горизонт которого всегда оставался светел. Незримое солнце медленно двигалось с запада на восток, подсвечивая далекие линии Приморского хребта. Казалось, какой-то большой смеющийся толстяк прячется там, за призрачными холмами, светя в них ярким белым фонариком. В этом чудном месте дни сменяли ночи, а ночи – дни, незаметно, по указанию все того же толстяка-вахтера, что включал и выключал свет в строго отведенное для этого время. Можно было засыпать на рассвете и завтракать в полночь, вставать с петухами и глядеть на солнечный диск, медленно поднимающийся над верхушками лиственниц. Можно было все.


Случилось так, что ребята купались на пляже, провожая очередной день. К закату погода начала портиться, откуда ни возьмись налетела маленькая туча в свинцовых тонах. Над водой повисла тревожная тишина – предвестница грозовых раскатов. Все поспешили на берег, но одна девушка задержалась, ее привлек камешек, переливавшийся в мелкой прибрежной волне. Лунный камень, подумала она, редкий деликатес для коллекции ракушек, палочек и окаменелых морских звезд, что привозишь домой из летних путешествий. Девушка протянула руку, ее пальцы коснулись манящего края лунного камня – такого гладкого и прохладного. Ноги по щиколотку в воде, ступни утопают в зыбучей гальке, прядь светлых волос едва касается озерной глади, в уголках губ прячется улыбка.


Грома не было, лишь что-то коротко сверкнуло в пяти метрах от берега. По поверхности пробежала стремительная, едва заметная рябь. Туча дрогнула и поплыла себе дальше, не отдав даже малой капли. Тело мерно покачивалось, будто девушка просто прилегла отдохнуть в нагретой за день воде. На остров опускалась ночь.


Про трагическую смерть на пляже Баир услышал накануне, из третьих рук, однако сцена представлялась ему во всех подробностях. Она преследовала его, как дурное сновидение. С раннего детства Баир верил, что жизнь полна скрытых причин и следствий, незримых закономерностей – разгадай их и сможешь прикоснуться к тайнам бытия. Гибель девушки от удара молнии была чем-то противоположным, от нее веяло Фатумом. Так молода и прекрасна, чем она провинилась перед вселенной? Или же она была рождена только для того, чтобы погибнуть здесь, как слепой агнец – жертва незримого, но пронизывающего все Рока? Такое объяснение не устраивало Баира, оно было пугающе дисгармонично. Это ошибка, сбой в Матрице, – а перед ошибками не принято склонять голову, их исправляют. Проблема в том, что он не знал, как исправить смерть.


Баир тряхнул головой, отгоняя непрошенные мысли. День у него как-то сразу не задался: похмельное пробужденье на жестком коврике в пропахшей перегаром палатке; скручивающий кишки остывший «дошик»; вместо печенек и горячего чая – ложные воспоминания о компании студентов и начавшем коченеть трупе: его молча волокли в единственный на острове травмпункт, а затем неуклюже уложили на деревянный стол, обитый клеенкой гадливого оттенка. Не о таком последнем приюте мечтают юные души.


Дальше было не легче. Баир наскоро скидал вещи в багажник и дал по газам, надеясь одолеть переправу до заката. Но покинуть остров не вышло: едва встав в очередь, он узнал, что на материке тоже пропала связь; не было не только мобильного интернета, но даже радиосигнала, вплоть до защищенных военных частот. Работники МЧС, дежурившие в каптерке у пирса, грешили на мощную магнитную бурю, результат необычайно сильной солнечной вспышки. Местные буряты придерживались более сумрачной версии, напоминая, что ночью произойдет полное лунное затмение – первое в этом веке. Как бы то ни было, все три парома ушли на большую землю, а навигацию закрыли вплоть до восстановления связи. Баиру пришлось развернуть машину; он возвращался в Хужир.


Побитый жизнью, но все еще надежный внедорожник несся по широкой пустой грунтовке навстречу катящемуся вниз солнцу. Недостаточно загруженная задняя часть машины скрипела и тряслась; в багажнике, вздымая клубы едкой пыли, перекатывались и подпрыгивали рюкзаки. Окна были закрыты, но пыль все равно сочилась из-за каждой неплотно притертой резинки. Горло и носовые пазухи забивались, Баира душил сухой кашель, – он матюгнулся и сильнее надавил на педаль.


Несмотря на тряску, глаза привычно впитывали пейзаж южного Ольхона. Впереди и слева лежало Малое море, развернутое, точно воронка, расширяющейся стороной к большому Байкалу. Видимость была отменная, взгляд скользил далеко – до самых отрогов Хобоя, и еще дальше, туда, где Приморский хребет с его выщербленными песчаными боками резко уходил вглубь побережья, открывая глубокий залив, северный край которого тонул в бирюзовой дымке на стыке земли и неба. Машина рассекала продолговатые долины: их нижние края спускались к воде, образуя уютные бухты, прикрытые от ветра скалистыми мысами белого камня, а верхние споро поднимались уступчатыми, переходящими в линию водораздела террасами, с тем чтобы влиться в дымчатый лес на восточной стороне острова. На западе же лес был гость, а не хозяин: каждое деревце боролось за существование, впиваясь изогнутыми корнями в сухую глинистую почву; сосны были низки и приземисты – суставы веток неестественно вывернуты, верхушки сплющены. Эти деревья не понаслышке знали об осенних буранах и шквалах Сарминского ущелья.


Внедорожник съел последний каменистый зигзаг и выкатился на просторное поле. Жесткая трава отливала тяжелым золотом в косых вечерних лучах. Боковое зеркало поймало световой всполох, отраженный от прибрежной галечной косы, вытянутой на несколько километров к северо-западу; за косой начинался подъем в частью голые, частью покрытые редким отступающим лесом холмы. Там лежала большая деревня, украшенная трезубцем из вышек сотовой связи, – Хужир, с возвращением.


Баир не сразу понял, откуда взялось подспудное, шевелящееся чувство в груди. Лишь выехав на главную улицу, он со всей отчетливостью осознал – в деревне не было людей. Совсем. С тех пор, как он покинул Хужир, прошла всего пара часов, но островную столицу точно подменили. Гомон и ярмарочная разноголосица сменились давящей тишиной. «Буханки» больше не колесили по вымоинам и оврагам, они просто исчезли, все до единой. Баир припарковался у кафе «Волна»; в помещении было тепло, пахло хлебом и свежими позами; на ближайшем столике – недоеденный ужин: ложка на краю тарелки с бухлером, надкусанный кусок хлеба, наполовину пустой чайный стакан – над ободком еще поднимается пар, а вот суп уже остыл – поверхность подернута жировыми пятнами. Баир нервно сглотнул и попятился к выходу, едва не споткнувшись о высокий порог. Его машина была единственной на улице. Похоже, все обитатели деревни дружно побросали свои дела и куда-то ушли – смотреть на закат или дожидаться затмения, хотя для последнего еще рановато. Но ведь где-то они есть, верно?


Баир быстро шел по длинной улице, ведущей к Шаманскому мысу – главной достопримечательности Хужира. Если турье где и кучкуется, то у Шаманки, без вариантов. Дорогу перебежала лохматая сука, за ней катился мелкий выводок из четырех щенят. Сука равнодушно мотнула мордой, и все семейство исчезло меж построек ближайшего подворья, не обратив на единственного двуногого ходока ни малейшего внимания. Ну хоть собаки на месте, и то радость. За спиной осталась часовня: аккуратная, выкрашенная в строгий бело-синий цвет звонница, овальный купол, а поверх всего посеребренный, сливающийся с небом крест. Аскетичный христианский храм был чем-то лишним на этой языческой земле, как клякса в океане. И все же Божий дом стоял на своем месте, невозможно было представить здесь что-то иное. Баир с надеждой заглянул через церковный забор – пусто.


За часовней улица разом обрывалась, уступая плавному подъему холма. С вершины – Баир знал – будет отлично видно Шаманку, а также большую часть лежащей снизу и позади деревни. На склоне паслись коровы: их головы лениво поднимались и опускались, копыто следовало за копытом, массивные челюсти пережевывали траву в раз и навсегда определенном цикле. Мирный вид кормящихся буренок возвращал ощущение реальности происходящего.


«Бо-о-ом!»


Протяжный колокольный удар. Пустое пространство холма. Баир крутанулся на пятках, – массив церкви скрылся за изгибом склона, но звонница четко отпечаталась на безоблачном небе: единственный колокол неподвижен в светлом проеме под куполом; на крюке у стены закреплена цепляющаяся к «языку» веревка. В колокол никто не звонил.


«Бо-о-ом!»


Баира бросило в холодный пот, виски отозвались тупой болью, в голове протяжно застучало. Он повернулся лицом к склону и увидел ее – высокую фигуру в бесформенном цветастом балахоне. Стоящий на вершине человек делал неторопливые пассы руками, сжимая огромный бубен, обтянутый тугой бычьей кожей.


«Бо-о-ом!»


Шаман был в бубен, но звук был как от колокола. Баир кинулся к вершине, преодолевая расстояние огромными скачками. Внезапно земля бросилась навстречу, он с размаху врезался в нее, едва успев выставить руки; ноздри пронзил резкий можжевеловый запах. Чертыхаясь и отряхиваясь, Баир вновь оказался на ногах. Перед ним лежала площадка с несколькими большими валунами, поросшими характерным байкальским мхом темно-зеленого отлива. Шаман исчез. Баир вертел головой в поисках жуткой черной фигуры, но вокруг не было ничего, напоминающего о человеческом присутствии. Только скалы, вода и багряный закат.


Погода быстро менялась. Над Приморским хребтом клубились тучи, – ветер растаскивал их в разные стороны, рвал на куски, как жадная стая на псарне. В медных краях разрывов сквозило низкое солнце: хищные лучи помогали ветру, испещряя облака десятками отверстий, сотканных из злого сияния; тучи огрызались мрачными, накатывающими на свет росчерками. Маломорский пролив терзали конвульсии, вода то победно сверкала, то стремительно гасла, устрашенная небывалым сражением. Тучи выплевывали темные, заволакивающие противоположный берег полосы дождя, но над Ольхоном небо было чистым. Бархатная вечерняя лазурь разлилась по острову, воздух сделался мягким и податливым, напоминающим парное молоко. Над обрывистыми берегами кружились стаи ласточек, их короткие силуэты были столь стремительны, что глазу было не за что ухватиться. Ласточки сливались в неправильной формы шар – искрящееся безумие, передовой отряд легиона, выступающего из-за хребта.


Неожиданно холм пересекла разлапистая тень. Баир поднял взгляд, – метрах в трехстах над землей пикировал «кукурузник»: винт безвольно замер, нос клюет, два коротких крыла развернуты к земле под слишком острым углом. Сейчас упадет, понял Баир. Алый язык лизнул белоснежную сталь борта, кабину ярко осветило закатными лучами, но пассажиров и пилота разглядеть не удалось. Самолет снижался совершенно беззвучно, все больше кренясь на один бок. Видимо, неизвестный летчик решил садиться на воду. Перед Шаманкой «кукурузник» почти выровнялся, готовясь к экстренной посадке, но затем что-то случилось, – воздушное судно резко набрало скорость и рухнуло в штопор, прямо навстречу волнам. Баир не видел момента столкновения, – когда между кабиной и поверхностью оставалось не более пятидесяти метров, самолет скрылся за мысом. Ни звука удара, ни плеска, ни криков. Уж не привиделось ли ему?


– Какого лешего здесь происходит? – пробормотал Баир. Собственный голос показался ему глухим и сдавленным, как если бы он говорил через дверь или плотно прижатую к лицу подушку.


Шаманка сверкала. Гигантская дугообразная скала, сложенная из плит, выцветших до платины за миллионы лет под солнцем. Плиты наслаивались одна на другую, сама же скала поднималась из воды, будучи равноправной частью озера. Застывшая волна, оставленная в камне по прихоти природы – память о страшных штормах древнего мира. На вершине Шаманки, на самом остром и крутом конце передней, уходящей в воду каменной дуги что-то чернело. Что-то маленькое, покачивающее перед собой странный круглый предмет. Баир сощурил глаза. Внутри все похолодело. Это был он.


«Бо-о-ом!»


Солнце погасло. По озеру пробежала короткая судорога холодного ветра. Баир видел, как шаман крутится и извивается на одной ноге, чудесным образом балансируя у самого края пропасти. За его спиной лежал Байкал – равнодушный и голодный зверь вечности. Из-за горизонта, со стороны большой воды, наползала мутная туманная хмарь.


«Бо-о-ом!!»


Уже не колокол и не бубен, – сама земля гудела под ногами, исторгая протяжные стоны. Барабаны, думал Баир, барабаны в глубине. Он бежал не оглядываясь, охваченный ужасом. Инстинктивным ужасом первобытного человека, прикладывающего ладонь к дрожащим сводам пещеры. Человека, в чьих зрачках мерцают отсветы надвигающегося пожара. Человека, побежденного мощью изначальной стихии.


Баир несся по пустым улицам Хужира. Кто-то зажег фонари, в некоторых окнах горели теплые домашние огни. Но где люди, где же люди?! Все труднее становилось дышать, это было уже не дыхание и не воздух, которым дышат, а быстрое и беспорядочное хватание выгоревшей пустоты. Бежать и предупредить друзей в лагере, бежать и спастись! Нужно торопиться, иначе не успеть, – до затмения оставалось меньше часа. А неведомый глашатай все трубил свое: «Бо-о-ом… бо-о-ом… бо-о-ом!!!»


– 5 -

Максим летел.


В какой-то миг он представил, что можно взмахнуть руками, и тело станет невесомым, как у чайки. Парить над водой, лесом, человеческим жильем, чураться дыма костра и громко вопить в закатной пене на радость китайским фотографам. Жизнь чайки быстротечна, но легка, так почему бы не стать чайкой?


Босые ноги с разгону ввинтились в песок, тело по инерции швырнуло вниз – оно было куда массивней, чем у чайки, и сила тяготения напоминала об этом со всей неизбежностью. Кувырок, еще кувырок, перед глазами мелькнули темные огни, рыхлый склон, корни кустарников. Движение замедлилось, стало отрывистым, – Максим продолжал скакать вниз, широко выбрасывая ступни.


– Мальчики, как же я буду по вам скучать! – звонкий голосок Таи терялся в макушках сосен, растущих в верхней части склона. Ребята остались у костра, они зассали купаться после заката. Старичье, никакой тяги к авантюрам. Ну как можно включать девку, когда на носу полное лунное затмение, да еще и первое в этом веке?! Преступное небрежение!


Из всей большой компании на ночные купи-купи решились только Максим и Роман – два смуглых силуэта, почти слившихся с рыжим песком и темным ободом Сарайской бухты. Роман достиг пляжа первым, его спину и руки покрывали неровные пятна сырого песка. Максим с разгону налетел на друга, гася скорость. Короткие смешки, невнятный мат, стремительные объятья. Максим ловко скинул с голого торса небольшой рюкзак, расстегнул молнию на боковом кармане и достал стальной портсигар с гравировкой волчьей головы на крышке.


– Сперва накуримся, – предложил он.

– Да без букв, – кивнул Роман.

Максим поднес спичку к внушительному косяку плотной набивки. Знакомо потянуло сладко-горьким.

– Хорошие бошечки.

– Главное, – глаза Романа весело блеснули в темноте, – докурить до нижней шишки.

– И перестать обсираться, – подхватил Максим, глубоко затягиваясь.


На пляже было комфортно; песок еще не остыл, от него поднималось легкое тепло – дух долгого летнего дня. Многокилометровая коса уходила на юго-запад, к Хужиру, по всей ее длине мигали огни костров, издалека доносились радостные крики, – где-то завывала попса, кто-то бил по струнам гитары. Хужирские холмы мягко колебались в белом свечении, сотовые вышки напоминали мачты большого корабля. Хужир был Ковчегом, оплотом цивилизации в суровом пространстве первозданной природы. Островом внутри острова.


Хрустальная дорожка, рассекающая Малое море на две неравные части, подернулась ржавчиной и померкла. Максим посмотрел на небо: еще минуту назад луна торжествовала над бухтой, радуя глаз идеальными формами, теперь же на нее неуклонно наползало нечто. Темный круг застывшей крови не гасил свет – он его менял. Кратеры и пятна лежали на поверхности, их очертания были отчетливы, все детали на своих местах. Луна казалась прежней, но ее словно погрузили в проявочный раствор или бокал красного вина – она опускалась на дно небесного колодца.


– Началось, – крикнул Роман, освобождаясь от остатков одежды, – погнали!

– Плывем до буя, двести метров, как договаривались!


Максим скинул трусы и бросился в воду вслед за другом. Его обдало свежестью, плыть было легко, с каждым гребком тело расставалось со свойственными береговой жизни печалями и тревогами. Человек, вернувшись в мировой океан, становился тем, кем был рожден – рыбой с блестящей чешуей, что рассекает волны, наслаждаясь беспредельностью движения. Возможно, на него так действовала трава, но холода и усталости Максим не чувствовал. Напротив, его подхватила и понесла эйфорическая волна, он мог плыть и плыть, пока руки не ухватятся за край вселенной. Вдох-выдох, выдох-вдох, ладони умываются лунными брызгами, затылок-киль бороздит поверхность, – за ним пенится и пузырится темная магма. Сознание обнулилось, но принимать в себя новое не спешило, ему было хорошо и так.


А вот и буй: пузатый шар лениво покачивался в тени Сарайского мыса. До берега прилично, но зачем возвращаться, ведь они только начали! Голова Романа маячила в метре левее, друг отдыхал, ухватившись за трос, связывающий буй с донным грузом.


– Думаю, пора назад, – проговорил он глухо, – фигня какая-то творится.

– Ты о чем? – не понял Максим, которого все еще не отпускало ощущение детского счастья.

– А ты не видишь? – Роман вытянул руку, указывая в сторону Хужира. – Свет погас.

– Да и по хер, – Максим выпустил в воздух тонкую стройку воды изо рта, – может, авария какая, связи вон с обеда нет.

– Может, – согласился Роман, – но лучше нам в лагерь, ребята волнуются.

– Ты почем знаешь?

– Я видел, что кто-то из наших махал с обрыва минуту назад. По-моему, это Баир, он вернулся.

– Быть не может, он давно в городе должен откисать.

– В том-то и дело, что должен, – в голосе Романа мелькнуло что-то неуловимое, – говорю, поплыли назад.

– Ладно, давай, – разочарованно протянул Максим. – Ты первый, я еще с минуту отдохну здесь.

– Жду тебя на берегу.


Раздался плеск. Роман греб к берегу, мощно работая руками, его мускулистая спина отражала тусклый свет проржавевшей луны. Максим огляделся: Хужир пропал, – там, где еще недавно разливалось белое сияние, теперь зияла червоточина абсолютного ничто. В какой-то момент показалось, что со стороны деревни доносится неясный монотонный звук, похожий на барабанный бой. Потом все стихло. Одна за другой гасли звезды, хотя до утра было далеко. Как и до берега, – эта мысль отозвалась в голове Максима внезапным страхом. Назад! От недавней легкости не осталось и следа, он неуклюже загребал воду, барахтался, практически не двигаясь с места, точно ребенок, едва-едва научившийся плавать.


– Рома, ты где?! – его хриплый крик тут же оборвался, будто ударившись о невидимую стену.


Далеко впереди виднелись песчаная коса и крутой склон с лесистым плато на вершине, – там стоял их лагерь. Максим видел, как несколько фигурок быстро перемещаются по обрывистой кромке в неверных отсветах костра; слышал всхлипы, короткие возгласы, грязную матерную какофонию, – на берегу явно творилось что-то неладное. Он с силой налег на воду, перебирая руками так быстро, как только мог. Внизу, на ведущем к Хужиру протяженном пляже, пропадали огни и костры. Сарайская бухта погружалась в вязкую полутьму, над которой царила бледная, с алой поволокой луна.


Липкий ужас забирался под кожу, пожирал силы, тянул на дно. Максиму рисовалась картина столь же страшная, сколь и чудесная: его нагое, незащищенное ничем тело глупо пласталось на тонком слое прогретой воды, а всего в каких-то полутора метрах под ним начинался ледяной мир, темное и враждебное царство, где всегда одна температура, один закон, один завет. Где жизнь шутка, а смерть – мерило всех вещей. Триллионы кубометров однородной материи, готовой поглотить целые планеты. Он плыл по поверхности черной дыры – бьющаяся песчинка на потеху истинным хозяевам этого места.


– Рома!!!


Из-за мыса показались хвостатые змеи тумана. Они ползли с севера, подгоняемые дыханием большого Байкала. Не быстро и не медленно, без спешки, туман неуклонно поглощал воду и берег, свет и тепло. Первым сдался мыс, – густые клубы беззвучно сомкнулись над острыми скалами и двинулись дальше, к лагерю. В последний раз мигнул жаркий костер, в последний раз мечущиеся тени людей отразились на лесном своде. Затем все исчезло, впиталось в белесую вату.


Максим плыл в неостановимо сжимающемся кольце тумана. Он перестал бороться, руки спокойно совершали круговые движения, удерживая тело на поверхности. Не уйти, понял он. Перед ним был разомкнутый мир, что-то исходное, являющееся причиной конца и начала. Борьба не имела смысла, ведь пришли не за ним. Пришли за всеми. Он был зрителем в чужом театре, случайным гостем у пикника на обочине. Но гость – тоже своего рода роль, и ее предстояло сыграть до конца.


Луна забыла цвет: не белая и не алая, не злая и не добрая. Она еще какое-то время висела над головой, обозначая место, где когда-то было небо. Но вот не стало и ее. Максим выполз на холодный прибрежный песок, развернулся лицом к озеру и сел, обхватив колени сцепленными в замок руками. Тело бил озноб, а в голове стало удивительно ясно и чисто, как после большой стирки. Кольцо тумана продолжало сжиматься, – всего и видно, что несколько метров постепенно уходящего в глубину пологого дна. Ни ветра, ни волн, только легкая, почти неосязаемая рябь и тихий шелест. Максим смотрел на симметричные бороздки песка, образованные слабым ночным приливом. Все тише и тише была вода, все плотнее туман. Страх ушел, для него было слишком поздно. Бывают такие моменты – в начале или в конце, – когда человек, словно грезя наяву, достигает того, над чем мудрецы веками бьются без всякой надежды на успех.


– В этом ли воля Твоя? – громко спросил Максим.


Тишина и туман окутывали его. Слова теряли очертания, распадаясь на отдельные звуки. Максим прислушался: молчал, не то встречая, не то провожая его, Байкал. Молчал Байкал. Почему молчишь Ты? И разве молчишь Ты?


– 3 -

Пир красок.


Тая старалась быть хорошей девочкой, ведь все хорошие девочки попадают в Рай. Она смотрела, как солнце опускается за Приморский хребет, и на ее глазах невольно выступали слезы. Хотя почему невольно? Плакать, наблюдая чудо мира, не стыдно, даже напротив! Струны души тихо колебались, волосы гладил теплый западный ветерок, ресницы распахнулись широко-широко, желая объять все и всех. Тая даже не моргала, боясь упустить хоть мгновение этой невероятной, неизъяснимой жизни. На том берегу Малого моря бушевала стихия, тучи быстро скользили над горными вершинами, солнце то исчезало, то появлялось вновь, даря острову последнее тепло. Подарком было не только солнце, но и люди кругом, и стволы деревьев, и перекаты волн, и росчерки птиц на небе, – все говорило о мудром свидетеле, доброй силе проносящегося сквозь пальцы времени.


«Это финиш, ребята, я рыдаю!», – воскликнула Тая. «Просто охрененно», – согласилась Соня. «Где мой пивас?», – раздельно произнес Роман. «Супер!», – почесал бороду Богдан. «Зашибись», – не стал спорить Максим. «Жаль, Баир, Семен и Борис не видят», – покачал головой Игорь. «Давайте танцевать!» – закричала Лиза. «Molto bene», – подытожил Бернардо.


Вся компашка расположилась у большого костра, схороненного от ветра за пологим склоном дюны. Берег в этом месте резко поднимался метров на сорок, образуя крутой, вспаханный сотнями босых ног песчаный склон. Наверху: – лесистое плато и скалистый мыс, затворяющий длинную Сарайскую бухту с севера. Стоянка была отборной, из тех, что хороши в любую погоду. Палатки стояли кучно, не нарушая, однако, личного пространства каждого отдельного мини-лагеря. С высокого обрыва открывался роскошный вид: километры усеянного людьми пляжа, тонущий в вечернем пурпуре Хужир, острый нос Шаманки, узкий край Малого моря. Золотистое сияние разлилось в воздухе. Все, как на ладони, и каждый говорит о своем.


– Блин, связи до сих пор нет. – Соня грустно провела пальцем по экрану айфона. – Ни в Инсту зайти, ни таргет настроить.

– Завязывай-ка с этим. – От наигранной строгости в голосе Максима хотелось улыбаться. – Ты чо, работать сюда приехала?

– Давайте играть на гитаре! – всплеснула руками Тая.

– А давайте нет, – нахмурилась Соня. – Лучше поговорим.

– Да о чем вы опять базарить собрались, – буркнул Игорь с нарочитым раздражением. – Надо за дровами идти, скоро стемнеет.

– Лично я буду пить пиво, – отрезал Роман. – Кстати, где оно?

– Вот это я поддерживаю! – Максим откупорил бутылку, поддев пробку зажигалкой, – раздался легкий хлопок. – Пиво – жидкий хлеб.

– Или жидкий стул, – гоготнул Богдан.

– Опять он свой пильзнер глычит, – скривился Игорь, – это моча хуже любого лагера.

– А я все думаю про девочку, – призналась Лиза, – ту, которую молнией убило.

– Ее, кажись, Алисой звали, – кивнула Соня.

– Красивое имя. – Тая положила голову на бутон раскрытых ладоней. – И жалко ее так.

– За дровами-то пойдем, нет? – крякнул Игорь. – Мне опять в одну каску отдуваться?

– Обед сегодня готовил, кстати, я, – вставил Богдан. – И помогала мне только Лиза.

– На то и жена, – пожал плечами Игорь, – а палатки кто ставил, а тент кто натягивал?

– Пильзнер – лучший в мире пивас, – твердо сказал Максим.

– Я предпочитаю пивчагу из балоняк! – поправил панамку Роман. – Но пильзнер тоже норм.

– Bella more, – затянулся «Беломором» Бернардо.


Закат догорал. Силуэты людей причудливо двигались на фоне остывающего неба. Все предметы, да и сами люди, теряли наполнение, сохраняя лишь форму. Детали одежды, выражения лиц, трехмерный объем – пропали, уступая плоскому античному искусству росписи ваз, где есть только два цвета: темный и светлый. Светел вечерний купол – остывающая бронза в расплавленной чаще; ее украшают узкие и воинственные копья деревьев, овальные и квадратные пятна палаток, юркие и неуловимые призраки живых существ. Ольхонский театр теней.


– Вот представь, заходишь ты в воду, купаешься, плещешься, а потом – бац! – и нет тебя.

– Все там будем…

– Тент он ставил! И криво, между прочим, каждый раз, как дождь идет, нужно веревки перетягивать. На Алтае у тебя лучше получалось.

– Просто тогда я пьяный был.

– Херня и пильзнер ваш, и лагер, про баллоны я ваще молчу – то лекарство, а не пиво. Мощная тема – это стаут, но в Сибири с ним проблема – Гиннес вечно бодяжат, да и стоит он…

– Тебя Соня попросила палатку поставить, так ты ее в ямину, в самую лужу влепил! Геолог, мля.

– Случай, судьба, никто не застрахован. Я тут недавно читала про предопределение у Леонарда какого-то там Смита или Брауна, – так вот, он пишет, что если суждено погибнуть, то ничто тебя не спасет. Не от молнии, так машина собьет, не машина, так на ровном месте шею сломаешь.

– «And who by fire, who by water, who in the sunshine, who in the night time…»

– Давайте споем!

– Или взять нефильтрованные сорта, здесь тема не пальцем деланная. По нашему дебильному законодательству пиво – это только хмель, солод и вода, а если там, допустим, кориандр, как в Хугардене, или цитрусы, как во французском Бланше, то это уже «пивной напиток». Звучит, как ссань последняя, а ведь это лучший пивас на рынке.

– То для девочек. Предопределение – сахарозаменитель старого доброго религиозного чувства.

– За это надо выпить!

– Не, ну ладно палатка, но второй котелок ты почему не взял, тебя же просили?!

– Брось, ребя, какой Бланш, там четыре оборота всего – ни в голове, ни в жопе. С темным пивом аналогично. Я считаю, нужно пить, чтоб убрало.

– В итоге все сводится к простому вопросу: «Веришь ты в Бога или нет?»

– Я верю, что каждый должен собирать снарягу, будто едет на автономке. Я мамка что ли за вами котелки таскать?!

– Получается, лучший пивас – «Охота Крепкое», реале?

– Я слишком гордый для Бога, как поет Вася Вэ: «Я не люблю гор за то, что они выше меня!»

– Но это не отменяет того нюанса, что нам, блин, все еще нужны дрова.

– Ребята, может, покурим? Грустно мне с вами.

– Прекрасно, но в дешманское пиво всегда добавляют спирт, а это не есть гуд. Пиво должно бродить.

– Гордыня – синоним узколобости. Всегда есть что-то выше нас.

– Например, портеры. Вот это реальная маза, настоящее крепкое пиво, от шести до восьми оборотов, и никакого левого этанола!

– Today is a crazy day. I need to drink it.

– Я согласен сходить, но рубить будете вы, пацантре.

– Ребята, ну хватит уже про смерть!

– Amen!


Пламя рисовало узоры на почерневших боках камней, разложенных вокруг костровища. В кольце света все виделось каким-то родным, обжитым. Тая потягивалась, как кошечка, подставляя ладошки приятному дыханию полыхающих веток. Мертвые деревья отдавали плоть, превращаясь в тепло и жизнь. Они становились пеплом, но в его горячих складках можно было запечь пищу. Все зависело от всего, ничего лишнего.


– И все же, – строго проговорила Лиза, – когда собирается гроза, лучше выйти на берег. Целее будешь.

– Вы слышали? – поднял палец Богдан. – Где-то в колокол бьют, не?

– Я ни хрена не слышу, – отмахнулся Максим. – Щас уже затмение начнется, так что я погнал. Рома, ты как?

– Мальчики, вы серьезно что ли?! – взвизгнула Тая. – Вода же холодная!

– Не ссы, басота. – Роман поднялся на ноги. – Макс, ты взял чо-нибудь?

– А то ж, – парень ухмыльнулся. – Мы бросаем затмению вызов!

– Ладно, девочки, бывайте.

– Удачи, мужики! – язвительно хохотнул Игорь.

Роман и Максим разбежались и дружно сиганули с обрыва.

– И-и-ха-аа!!! – донеслось снизу.

– Мальчики, как же я буду по вам скучать!


Какое-то время Тая смотрела как парни, окруженные облаком из песка и веселых матюгов, катятся под склон. Затем девушка вздохнула и вернулась к костру. Разговор утих сам собой. Трещали дрова, редкие искры взмывали к лесной опушке, над которой поднялась полная – много больше обычного – луна.


– Идем затмение смотреть? – спросила Лиза.

– Отличная идея, дорогая, – одобрила Соня. – Ща, тока кофту надену.

– Мы с вами! – обрадовалась Тая. – Богдан, Игорь, берите шапки!


Но шапки не понадобились. Неожиданно дальний край поляны осветился, тени кустарников бросились врассыпную, пропуская черный джип, прущий на всех оборотах. Рычащая машина затормозила прямо у костра, едва не посшибав кухонную утварь. Из-за водительского кресла, не глуша двигатель, выскочил Баир – взъерошенная фигура с дикими и огромными, точно блюдца, зрачками.


– Валим отсюда! – заорал он хрипло. – Собирайтесь, быром!

– Охренеть, – поднял бровь Игорь, – ты откуда такой взялся?

– Я думал, ты в городе уже, – добавил Богдан.

– Собирайтесь, говорю я вам, времени нет! – Баир будто не слышал друзей, он носился по поляне, бездумно хватая и тут же бросая разные вещи.

– Баир! – закричала Тая. – Что ты такое говоришь, прекрати немедленно!

– Куда ты валить-то собрался, дорогой? – поинтересовалась Соня. – Ночь на дворе.

– Куда? – Баир замер, тупо уставившись в лицо подруги. – Не знаю… подальше от воды! В Хужире, там…

– Что не так с водой? – перебил Игорь.

– What's happening? – поинтересовался Бернардо. – What he says?

– Так! – Баир суетно огляделся; выражение его глаз стало чуть более осмысленным. – А где Рома и Макс?

– Они пошли купаться под затмение.

– Мля! – Баир бросился к обрыву, размахивая руками. – Па-ца-ны!!! Воз-вра-щай-тесь!!!

– Да они уже уплыли, наверное, – заметил Богдан.

– Слушайте, а ведь правда что-то происходит, – в голосе Игоря звякнул металл. – Смотрите.

Он махнул рукой в сторону Сарайского залива, – на месте Хужира зиял черный провал.

– Сначала связь, теперь свет… – пробормотала Соня. – Может, Баир и прав, – нездоровая канитель.

– Валим! – быстро закивал Баир. – Валим! Валим!

– Мальчики, мне страшно! – всхлипнула Тая.

– Ладно, – Игорь упер руки в бедра. – Надо дождаться парней, тем более на одной машине мы все равно не уедем.

– Думаешь, Семен и Боря скоро вернутся?

– Хз, – Игорь нахмурился, – я бы на них не рассчитывал. Они поздно уехали – дай Бог, к полуночи выгребут, а то и вовсе на Хобое заночуют.

– Тем более они под кислотой, – напомнил Богдан.

– Ежики-морожики… – Соня начала пугливо озираться, – давайте тогда вещи паковать.

– Сука, сука, сука… – твердил себе под нос Баир. Он опустился на корточки, спрятав голову между коленей.


Стало темнее. Тусклая, проржавевшая до основания луна уже не давала света. Сарайская бухта погружалась в окончательную первозданную ночь. Огни, костры, все пропадало. По поляне скользнул сырой порыв, пахнущий открытым, ничем не огороженным водным пространством. Над островом поднималась сумрачная мгла.


– Inception, – тихо сказал Бернардо.

– Или конец, – отозвалась Соня.


Тая зажмурилась и закрыла лицо ладонями. Хотелось плакать, но слез не было. Она ничего не видела, стоя, как вкопанная, у все еще жаркого костра. Она не видела, как из-за ближайшей лиственницы выполз длинный лоскут тумана. Не видела, как мигнуло и погасло пламя, словно его и не было. Не видела, как белесый язык подкрался и начал оплетать ее ноги. Тая не видела, не думала, даже не дышала. Но чувствовала: мудрый свидетель пришел, и недоброй была его сила.


– 1 -

Беспокойство.


Именно это чувство первым посетило Баира, когда он открыл глаза в пропахшей перегаром палатке. Над ним вяло колыхался давно не стиранный внутренний полог – тут и там черные отметины от раздавленных комаров. Спертый воздух разъедал глаза, в горле стоял отвратительный кислотный ком. Последний день на Ольхоне, подумал Баир, никакой романтики.

Кряхтя и посапывая, он вывалился из палатки. Повсюду виднелись следы ночного побоища: пустые бутылки, остатки дров, щедро приправленные пеплом и песком арбузные дольки. У потухшего костра, в обнимку с потрепанной, клееной ни раз и ни два гитарой мирно посапывал Роман. На его оплывшем лице застыло безмятежное выражение – ну чисто младенец, запеленутый мамой и отправленный спать в родную люльку. И это было недалеко от правды, за той поправкой, что пеленал Рому отборный медицинский спирт.


– В коммуне все спокойно, – пробормотал Баир.


По жизни он придерживался твердых, даже авторитарных понятий. Он знал, что людьми можно управлять только сильной рукой, ставя их частные интересы на службу общим целям. Нельзя пройти сложным горным маршрутом, не имея лидера в группе. Невозможно сохранять контроль, когда каждый дует в свою дуду. Сам он лидером не был, уступая эту непростую роль Семену, которого уважал и побаивался еще со школы. Семен уверенно шагал вперед, убежденный, что его решения верны и правильны – они подлежали обжалованию, но все равно были верны. Баира подкупала такая цельность характера.


Все было просто, пока он не попал сюда. Ольхон быстро изменил его представления о реальности. Жизнь на острове имела свое измерение. Здесь каждый был тем, кем хотел. Здесь не имелось графиков и распорядков дня, зато было чувство единения и сопричастности. Лагерь существовал по принципу полезного и, что особенно важно, добровольного применения индивидуальных талантов. Кто-то любил готовить и готовил. Кто-то ходил за водой и разводил костер. Кто-то ставил палатки и ездил в Хужир за провиантом. Без обязаловки, только и единственно по велению сердца. Община вместо казармы, – на Ольхоне Баир уверовал в коммунизм.


– Скоро уезжаешь, да? – Рядом с палаткой возник Максим, лыбящийся ровным рядом белоснежных зубов. – Пыхнем напоследок?

– Не, считай, уже уехал. – Индивидуальным талантом Макса был ганджубас, но упарываться перед возвращением в город не входило в планы Баира. – Парни еще здесь?

– Ага, машину греют.

– Не поздновато?

– У Бори спроси, это он Сему намотал.

Семен стоял посреди лагеря, вертя в руках малюсенькую светло-розовую бумажку.

– И что, на язык класть? – спросил он.

– Типа того, – кивнул Борис, – и медленно рассасывай, пока не растворится.

– Епа-попа, – присвистнул Баир, – так вы чо, под «люськой» ехать собрались?

– Более того, – осклабился Борис, – мы еще и затмение там планируем встретить.

– Красавчики! – ударил в ладоши Максим.

– Совсем с ума сбрендили, – покачал головой Баир. – Возвращаться с Хобоя посреди ночи, да еще и под кислотой…

– Один раз живем, – философски заметил Семен, – новый опыт. Только Тае не говорите, что мы кислые уехали, она расстроится.

– А Соня с Лизой взбесятся, что вы их с собой не взяли, – прыснул Максим.

Семен хищно усмехнулся и похлопал Баира по плечу:

– Ты в город уже?

– Устал я на ваши обожратые рожи смотреть, – кивнул Баир, – хотя будь моя воля…

– Так оставайся! – Максим обнял друга. – Полное лунное затмение – нас приглашают!

– Вы справитесь. – Баир натянуто улыбнулся, одолеваемый похмельем. – Берегите девочек, и не давайте Роме дрыхнуть у костра, чай не Таиланд.

– Ладно, проваливай, ниггер. – Борис кинул за плечи походный рюкзак. – Мы тоже на низком старте.

– Ходу! – припечатал Семен.

– Машинда!

Перед тем, как уехать, Баир спустился к обрыву, чтобы еще раз взглянуть на Байкал. Солнце стояло в зените; над аквамариновым простором Малого моря сквозил горняк: массы раскаленного воздуха набирались сил на плато за Приморским хребтом, а затем, столкнувшись с морозным дыханием озера, скатывались вниз, развивая при этом чудовищную скорость. Ночи здесь были тихие, а дни редко обходились без разбойничьего шквала, – горняк, на правах аборигена, не спрашивал разрешения – он просто дул. Редкий лес Сарайской бухты протяжно шумел, ветки лиственниц колыхались, отбрасывая разлапистые тени на желтый песок пляжа. Припекало, но этого почти не чувствовалось из-за ветра, приятно холодящего кожу. Загар ложился густо и ровно; волосы на руках давно потеряли пигмент, – то были уже не волосы, но выгоревшая пшеница в жарком поле. Хорошо на Ольхоне, живи да живи, хоть до самой осени, пока не выпадет снег и не возьмут свое угрюмые октябрьские шторма. Мечты… Баир вздохнул и повернулся к озеру спиной.


Путь до островной столицы занимал не более двадцати минут: перелесок, пара барханов и несколько километров по пыльной центральной трассе – привычный маршрут. Баир крутил баранку; по радио передавали сводку погоды:


«В Прибайкалье ясно, преимущественно без осадков. В южных и западных районах возможны грозы. Атмосферное давление в пределах нормы, 757–759 миллиметров ртутного столба. Температура воздуха +18…+23 по Цельсию. Ветер слабый, 4–6 метров в секунду, с порывами до 15 метров. Относительная влажность воздуха – 47–72%.


Гидрометцентр Бурятии сообщает, что в Северобайкальском районе наблюдается необычное явление – дневной туман. По данным спутникового наблюдения, сплошной фронт уже накрыл большую часть побережья в северной части Байкала. Ожидается, что при текущей силе ветра туман достигнет центральной акватории озера к сегодняшнему вечеру.


Оперативный штаб МЧС по Сибирскому федеральному округу призывает жителей, а также гостей туристических районов Прибайкалья и Бурятии соблюдать бдительность в условиях плохой видимости и сложной геомагнитной обстановки. Медики рекомендуют не подвергать организм излишним стрессам, и напоминают, что на Землю обрушилась мощная магнитная буря, вызванная вспышками на Солнце. В отдельных районах могут возникнуть перебои в работе цифровых и радиопередающих устройств.


Кроме того, в ночь на понедельник жители Сибири смогут наблюдать сразу два уникальных явления: полное лунное затмение и великое противостояние Марса. Затмение будет сопровождаться эффектом так называемой кровавой луны. Астрономы отмечают, что в последний раз затмение аналогичной длительности произошло в прошлом веке. Одновременно Марс приблизится к Земле до минимального расстояния в семьдесят миллионов километров. Совпадение этих двух астрономических событий происходит раз в двадцать пять тысяч лет».


Баир смачно выругался. Яснее ясного, он пропустит все веселье – вот ведь непруха! И чего ради ему приспичило ехать в город? Работа… от работы кони дохнут! Ну ничего, в следующем году он наверстает. Взять отпуск на месяц, отключить телефон и залечь на Ольхоне – что может быть заманчивей? Эх, дожить бы.


Машина ворвалась в Хужир. Пятнадцать лет назад поселок не знал даже электричества, и местные рыбаки использовали холодильники вместо коптилок. Десять лет назад начался туристический подъем, сводившийся по первости к нашествию дикарей-палаточников и нуворишей из глубинки. Пять лет назад Ольхон уже гремел, привлекая не только русских нищебродов, но и вполне зажиточных дяденек из всяких германий и норвегий. Однако коренной слом в байкальском туризме случился лишь недавно, после стремительной девальвации национальной валюты. Хужир заполонили шумные и беспардонные китайцы. Разумеется, коренные сибиряки, такие как Баир, были не в восторге от азиатского нашествия, однако ж примириться можно со всем, даже с саранчой.


В этот обеденный час хужирские проспекты напоминали сибирскую версию фестиваля Блэк-Рок, штат Невада: лифтованные «буханки» – эти вечно носящиеся со включенными фарами всадники Апокалипсиса; толпы бухой, странно одетой молодежи; разномастная музыка из-за каждой двери; забавные иностранцы со светящимися от травки глазами; а вокруг – ветер, песок и солнце. Крышесносно. Баир притормозил у небольшого ларька, чтобы купить безалкогольного пива и чебурек. На крыльце, загораживая проход, сидел дед – обтесанный временем и байкальскими ветрами бурят с морщинистым лицом, складки которого походили на ствол вековой лиственницы. Дед курил трубку.


– Извините, можно пройти?

– Уезжай, – буркнул дед, пуская изо рта клубы сизого дыма.

– Мне в магазин надо!

– Уезжай, – повторил дед, – может, успеешь.

– Вы о чем?

– Ты знаешь. – Бурят улыбнулся. Под ужасного вида коростой, которая когда-то была верхней губой, блеснул одинокий золотой зуб. – И они знают. Просто не хотят верить.

– Я тебе верю, отец.

– Так уезжай, шалопут.


Беспокойство. Что-то неприятно кольнуло под сердцем, по хребтине побежали мурашки. Баир потянулся за смартфоном, взглянул на экран: пустые палочки и крестики. Связь пропала.


– 4 -

Ольхон раскрыл объятия.


Покрытые парковым лесом бухты остались далеко позади. Машина плыла по крутым сопкам в северной части острова. Местность, испещренная десятками троп и дорожек, постепенно поднималась; за лобовым стеклом джипа расстилались суровые крутяки и скалистые мысы, вырастающие прямо из толщи Байкала. Небо стало ближе и глубже – оно двигалось навстречу, приветствуя друзей. Убаюкивающе клокотал двигатель, колеса беззвучно скользили по наезженной колее. Семен высунул руку в окно, – пальцы задевали кончики растущих вдоль обочин травинок, кожу приятно щекотало. В голове играла знакомая песенка, но Семен не различал слов. Он смотрел прямо перед собой, туда, где остров сужался до чуть скощенного вбок, нависающего над водой копья. То был Хобой – космический корабль над живым океаном Соляриса.


При столкновении с неведомым можно вести себя по-разному: кто-то бежит в панике, другие зарывают голову в песок, третьи впадают в молитвенный транс. Семену это не подходило. Честнее и проще – поднять забрало, принять бой. Он подумал так и без лишних раздумий положил под язык прокапанный зельем картонный «квадрат». Будь что будет. С тех пор прошло около семи или восьми часов, – Семену было трудно сказать точно. Все это время они с Борисом плавали в калейдоскопе томительных галлюцинаций. Восприятие обрело невиданную ранее силу, каждое чувство предельно обострилось. Самым же удивительным было то, что Семен мог манипулировать своими рецепторами и приемными антеннами. Настроишься на слух – и слышишь ворчание нерп, греющихся на теплых камнях. Принюхаешься – и можешь различить, чем пахнет ветка в лапах муравья. Включишь зрение – и прозреваешь на десятки километров, подмечая каждую деталь, вплоть до оттенка отдельных перьев в крыльях проносящихся над головой бакланов.


Машина катилась вперед, друзья обменивались ни к чему не обязывающими репликами. Им было хорошо.

– Бро, а я тебе уже рассказывал про деда? – по лицу Бориса блуждала рассеянная улыбка.

– Какого еще деда? – не понял Семен.

– Хужирского! – Борис подался чуть вперед. – Это ж идеальная байка для нашего трипа.

– Йоу, – доверительно кивнул Семен, – давай, не тяни.

– Короче, года два назад я решил летом пожить на Ольхоне. Снял на месяц комнату в доме местного деда – типичный такой островной обитатель с красной пропитой харей и крепким рукопожатием. Но есть один нюанс, – Борис ухмыльнулся, – я тогда плотно на грибасах сидел.

– Представляю! – покатился Семен. – Небось, пугал всех местных бурят своими тупыми наркоманскими приколами.

– Не, ты слушай, – отмахнулся Борис. – Я живу неделю, живу другую, все норм. Дед пару раз предлагал бухнуть, а я на зеленой ветке, иду в отказ.

– И чо, он обиделся?

– Вроде нет, но потом возникла другая проблема, – к деду повадилась ходить баба. Чуть за тридцать девка, русые волосы, грудь четвертого размера, все при ней. Они каждую ночь заливались, музыка орала на весь дом, а потом потрахушки до утра. И я все думал – откуда в деде столько здоровья? – по виду алкаш алкашом.

– А дальше?

– Так вот. Возвращаюсь я как-то ночью домой, – а у нас с дедом был уговор, что он ключи под ковриком оставляет, чтобы мне его не будить каждый раз. Подхожу – ключей нет. Чо делать? Начинаю стучать в дверь – никто не открывает. Еще колочу, через пять минут выходит дед и говорит: «Ты на кой ляд ворота открытыми оставил и шмару свою не прогнал?» Я, говорит, выгнал ее на хер, сам, мол, теперь разбирайся. Я как бы выпал в осадок, но виду не подаю, иду молча в свою комнату. А там на кровати женские шмотки, трусы, лифчик, на столе груда пустых бутылок, бычки в пепельнице горой.

– Пипец.

– Дальше самое веселое начинается. Я ни хера не одупляю – ладно, думаю, пойду спать, утро вечера мудренее. Дрыхну без задних ног. Открываю глаза: юбка на полу, бутылки раскиданы повсюду. Заглядываю к деду – а там пусто – прибрано и чисто, как будто ваще никто не живет. А я ведь четко помню, как они каждую ночь алко-дискотеку устраивали. Меня колотить начинает, грибы отпустили, в голове каша. Собираю манатки и сваливаю оттуда на хер. Веришь, нет, больше не возвращался, даже к дому подходить боюсь.

– Погоди, ты с девкой спал или нет?

– В том и засада, что я не знаю! Я когда потом над этим думал, мелькнула мысль, что деда не существует. Я и был дед.

– Жиза! – Семен закатил глаза, давясь от смеха. – Страх и ненависть в Хужире.

– Не то слово, блин.


Друзья вышли из машины и направились к Хобою; через десять минут они добрались до места, где Ольхон обрывался группой высоких, выгнутых полукругом скал. Гранитное основание острова вздымалось почти вертикально, оставляя воду далеко внизу. Вершина: широкий, утоптанный ногами бесчисленного турья и немного заваленный на одну сторону плац. Отсюда открывался вид на распахнутые настежь ворота озера.


Нет на Байкале более величественного зрелища, чем Хобойский мыс. Открытая вода окружает тебя с трех сторон, ты словно паришь над черно-синей гладью. Виден далекий гребень полуострова Святой нос, до которого не меньше сорока километров по прямой, но видно и дальше: искрящиеся на солнце, вечно-снежные шапки Баргузинского хребта; глубокие впадины заливов на бурятской стороне; ювелирные бугорки сказочных Ушканьих островов. И пронзительный ветер в лицо! Славное море, пели они, Священный Байкал. Сколько душ загубило, и сколько еще загубит. Осознание беспредельности тяготит разум. От вековой тьмы озерного дна до вакуума космоса – сотни километров разряженного воздуха и стылой бездны, где давление стирает в пыль все, что когда-то имело форму. Ты прикасаешься к тайне бытия – слишком великой, чтобы не разгадать, но даже и заглянуть в нее. Чуден Хобой – сакральный алтарь Байкала.


Но сегодня здесь было иначе. Семен стоял на самом краю обрыва, расставив ноги на ширине плеч, и видел, как все пространство вокруг мыса заволакивает туманная пелена. Давно пропал Святой нос и противоположный берег, уже скрылся Приморский хребет – обычно такой близкий и родной. Нежно-розовая дымка объяла подножье мыса; туман накатывал волнами, подобно прибою: откатился на секунду, а потом захлестнул прибрежные валуны, передовую стражу острова. Ветер стих.


– Тебя подержать, как Ди Каприо в «Титанике»? —предложил Борис с деланной серьезностью. – Смотри, я могу.

– Отвали, заднеприводный. – Семен отвесил другу шутливого пинка. – Необычно, правда?

– Ты про туман?

– Да. – Семен провел рукой, очерчивая пространство вокруг Хобоя. – Как-то странно, что посреди дня такой плотный фронт образовался.

– В натуре.

– Если так пойдет, то через пару часов накроет северную часть, а к ночи будет в Хужире.

– Как бы не обломилось наше затмение.

– Мда.


Семен смотрел на окунающийся в туман остров, и ему отчего-то вспомнилась прошлогодняя поездка на Камчатку. Стояли пронзительно ясные дни бабьего лета. Домашние вулканы Петропавловска отдыхали на фоне высокого неба. Солнце садилось, золотя макушки волшебного леса. Было тихо и очень спокойно. Он видел Корякский вулкан, остывающий в последних вечерних лучах, и думал, что могучая эта глыба на самом восточном рубеже мира стояла так и сто, и тысячу, и миллион лет назад. И будет стоять еще столько же. Он смотрел на покой вулкана, зная, что скоро, очень скоро на Камчатку придут злые ветра, лютые океанские шторма и непролазные метели. Но метелей и штормов не было в тот короткий сентябрьский вечер. Их не было и, казалось, не будет никогда. Семен вспомнил свои тогдашние мысли: «Самое темное время – перед рассветом, самый тихий час – перед первым раскатом грома».


– И как, галы есть? – спросил Борис.

– Еще какие. – Семен улыбнулся. – Я вот стою здесь, как дурак, и представляю, что мы живем в островной империи накануне великого потопа. Что связывает нас между собой, кроме языка и культуры?

– Уже немало.

– Уже недостаточно. Архипелаг велик, острова расползаются все дальше друг от друга и все меньше справляются о делах соседей, – им неинтересно, каждый занят собой.

– А ты?

– Я… – Семен на секунду задумался. – Я такой же остров, и мое сознание – остров. Что есть мы? Миллионы робинзонов на необитаемых клочках суши.

– Конкретно нас, видать, прет, – зевнул Борис, – что-то тебя совсем уничтожает.

– Пожалуй, – из горла Семена вырвался сухой смешок, – забористая херня.

– Я тебя понял, короче. Главное успеть свалить до потопа.

– Попробуй, может получится. – Семен отхлебнул минералки из припасенной бутылки. – Лично я остаюсь до конца, это будет презабавное зрелище.

– Кровь, кишки, голые монашки в трусах с оборкой?

– Не, повеселее.

– «Настоятель в женском платье так и пляшет на песке…», – продекламировал Борис.

– «Когда б я знал, как жить иначе», – отозвался Семен. – «Я б вышел сам в дверной проем».

– То еще веселье.

– Другого не завезли.

– Ну что, погнали? – спросил Борис после паузы. – Здесь скоро холодно станет, да еще и туман этот.

– А куда?

– Предлагаю на поляну с качелькой, там спокойно и дрова есть. Затмения, кстати, можно там же дождаться, костерок соорудим.

– Норм, айда.


Дорога до заветной поляны заняла еще полчаса. За это время солнце опустилось к самому горизонту, а туман обхватил северную часть острова двумя длинными щупальцами. Как и предсказывал Семен, белесые пласты двигались с севера на юг, затопляя берег и прибрежные отроги. Вода растворилась в мерцающей пелене, – Байкал будто вышел из берегов, решив, наконец, помериться силой с бездонным небом.


Качель стояла в центре травянистой поляны, один край которой упирался в гряду холмов, а другой опускался в узкую расселину, только недавно поглощенную туманом. Качель плавно раскачивалась, приводимая в движение легкими толчками детских ног. Мальчик лет десяти – белые, точно мел, волосы на красивом лице – разглядывал незваных гостей без страха и всякого удивления. Его чистые, не знающие грязи пальцы обхватывали веревки, связывающие сидушку с верхней поперечиной качели.


– Малыш, ты чей будешь? – удивленно спросил Борис.

– Я – оттуда, – светлая ладонь указала на расселину.

– Там твой лагерь, да?

Мальчик улыбнулся.

– Блин, я знаю этот овраг, – задумчиво сказал Борис, – там в конце обрыв, а до воды метров триста по крутяку. Не может там никакого лагеря быть, если, конечно, эти ребята не совсем чокнутые.

– Родители твои где? – Семен сложил руки на груди. – Ты почему один?

– Я – оттуда, – повторил мальчик.

– Давай сходим, найдем старших? – предложил Семен.

– Что-то не нравится мне этот туман, чувак, – Борис поежился, – ну его на хер.

– Пацан, тебя подбросить куда? – предпринял еще одну попытку Семен.

Скрипели несмазанные петли качели, тихо шуршала трава, подсвеченные последними лучами солнца темно-багровые клубы тумана неспешно плескались в десятке метров поодаль, – еще минута-другая и накроют поляну.

– Пацан, ты едешь или нет?!– голос Бориса неожиданно сорвался в крик.

Мальчик продолжал улыбаться. Его необычные, с лунным отливом глаза отражали перевернутые лица друзей, будто в кривом зеркале.

– Вы – отсюда, – сказал он.

– Так, Сема, – Борис попятился к машине,– давай-ка по газам.


Спорить не стали, прыгнули в салон, понеслись. Джип взбирался по крутому склону: справа был поднимающийся из оврага туман, слева – узкий проселок, уводящий наверх, в спасительные холмы. Борис высунулся в окно и обернулся. Качель все еще раскачивалась – туда-сюда, туда-сюда. Мальчика на ней не было.


– Нельзя в туман, – сказал Борис с удивившей его самого твердостью.

– Нам. – раздельно выговорил Семен. – Нельзя.


Они наворачивали круги, стараясь вырваться на господствующую возвышенность. Движок натужно ревел, подъем за подъемом они все дальше удалялись от западного побережья и основной трассы на юг. Семен мрачно сопел, налегая на баранку, футболка прилипла к его напряженной спине, на лбу выступили крупные капли пота. Борис указывал направление, тыча пальцем то вправо, то влево. Гонка была неравной, – джип несся, что есть мочи, однако туман выигрывал забег без видимых усилий. Белесое море затапливало все от горизонта до горизонта.


Перед очередным рывком наверх машина юркнула в небольшую низину. Забитые песком и грязью колеса шлифанули по рыхлой, размокшей от влаги почве. Раздался протяжный визг, зад внедорожника кинуло вбок. Сзади навалился туман, – над машиной вздыбился пульсирующий, постоянно меняющий форму горб. Еще миг – и опустится вниз, погребая под собой живую плоть. Борис судорожно вцепился в подлокотник. Семен ругнулся сквозь зубы и вдавил педаль в пол. Мотор зло рыкнул, автомобильный корпус бросило вперед, на восходящий склон. Туманная пасть сомкнулась сразу позади, лизнув бампер. Вырвались!


Но радость была недолгой, – за ближайшим пригорком их уже караулил новый ползучий лоскут. В конце концов, отчаявшись куда-либо выгрести, Семен заглушил мотор. Стало совсем тихо. Машина замерла на вершине большого холма, со всех сторон окруженного непроглядной колышущейся мглой. Дороги в Хужир больше не существовало. Кругом были трава и туман, ничего, кроме травы и тумана.


– Поверить не могу в эту херню! – воскликнул Борис. – Мы как герои того кинчика по роману Кинга.

– Хах! – безрадостно хохотнул Семен. – Тогда в конце я должен тебя застрелить, а потом всех спасут американские морпехи.

– Многообещающе, блин.


Солнце ушло. Смеркалось. Сквозило холодом и сыростью. Туман больше не светился, в нем проявилась затаенная, мрачная монолитность. Сахарную пудру сменил тяжелый свинец. Поляна, на которой остановились друзья, постепенно уменьшалась в размерах, земля метр за метром отступала перед тем, что шло от незримых байкальских вод.


– Похоже, не увидеть нам затмения, – негромко сказал Борис.

– Да, жаль, – кивнул Семен.

Помолчали.

– Слушай, – Борис задумчиво почесал затылок, – может, этого вообще не было? Может, все, что мы видели, это кислотный трип, и на самом деле мы сейчас спим в палатке на Сарайке – пьяные и счастливые?

– Может было, а может – нет, – Семен положил руку на руль. – Сам решай.

– И что нам теперь делать?

– Что-то, – Семен схаркнул в сторону надвигающего тумана, – двум смертям не бывать, а на одну наплевать.

– Эх… – Борис обреченно прикрыл глаза. – Гагарин кричит: «Поехали!»


Машина рванулась с места и устремилась вниз, прямо навстречу белой клубящейся стене. И чувство, странное чувство крепло в груди Семена, он подумал вдруг, что не прошло еще время жестоких чудес.

––

Интерлюдия


«капель»


одинокий желтый фонарь мигает.

холодно. и пар изо рта.

лестница железная, каблуки давят грязный снег.

их четверо – на одного больше, чем надо.

шуба на голое тело, и не курит, и пьяный разговор.

желание пропадает. уже не то.

уходит. разговор прерывается. взгляды в спину.

не оборачивается. но слышит голоса. потом смех.

фонарь мигает. скоро утро.

––

Квартал

Посвящается Н.Ф.


Ой, где был я вчера – не найду, хоть убей.

Только помню, что стены с обоями.


Владимир Высоцкий


– 1 -


Марк спускался по длинной лестнице, ведущей в Квартал. Перед ним был центр города. Он лежал чуть ниже, в грязно-фиолетовой завесе подползающей зимней ночи. Дореволюционные церкви, советские коробки, стеклянный новодел моллов. А над ними – густой, воняющий крепостным полушубком смог из сотен печных труб. Сибирская эклектика.


Под ботинками скрипела лестница: дешевая китайская плитка, щедро сдобренная настом из снега, соли и гравия. Марк вслушивался в звук шагов и посмеивался собственным мыслям. Ему было весело. Пятница!


В этот час Квартал расцветал огнями, но обжитым и уютным не казался. Сюда приходили пить, курить и забывать. Здесь не задерживались. Здесь все было понарошку. Нарисованное веселье воображаемых людей. Марк не любил Квартал, но сегодня был особый случай, – приятельский шепоток донес, что на одном из перекрестков открылся новый хороший бар. Такое нельзя пропускать.


Марк одолел спуск и сразу оказался в нужном месте. Двухэтажный деревянный дом – смешной и нелепый закос под старину. Фейковая изба. По хер. Скорей наверх, туда, где теплее! Десять скачков по крутой темной лестнице, массивная дверь, короткий визг петель. Внутри просторно, не жарко и малолюдно. Непривычно длинная барная стойка из светлого, грубо лакированного дерева терялась в дальнем конце зала. Играл плохой русский рок середины нулевых, что-то типа группы «Би-2». И ни одного знакомого лица. То ли он ошибся вывеской, то ли пришел слишком рано. В конце-то концов, это кабак или кофейня для школьниц?


– Чего тебе, милый?

Марк рывком обернулся. Рядом стояла высокая девушка в забавном фартуке а-ля лапти и хохлома. Очевидно, здешний бармен.

– Работаете?

– Да, но сегодня у нас только техническое открытие, так что не суди строго.

– Пиво темное есть?

– Пока да.

– В смысле?

– Привезли всего одну кегу, может не хватить.

– Звучит угрожающе.

– Так бойся!


Девушка рассмеялась и одним стремительным движением упорхнула за барку. Марк сел недалеко от двери, чтобы видеть входящих посетителей. Он ждал друзей. Минуты тянулись, никто не появлялся. Пиво ему нести тоже не спешили. Наконец долгожданная кружка оказалась в зоне досягаемости.


– Вы его что ли чайной ложечкой из кеги наливаете?

– Нет, теплыми любящими ладошками.


В голосе барменши едва уловимо сверкнуло что-то острое, безошибочно выдающее характер. Определенно не девочка-припевочка и не бедная студентка из глухомани, отправившаяся в большой город за хорошей жизнью. Марку стало интересно. Он пригубил пиво – слишком теплое и сладкое. Иного и не ожидалось.


К середине второй кружки Марк созрел для созерцательных процедур. Барменша не была записной красавицей. Не слишком худая, с широкими плечами и заметными скулами – она никоим образом не вписывалась в канон. В ее чертах читалась смешанная кровь. Две черные тяжелые косы, чувственный рот, большие глаза и неожиданные для такого типа лица круглые щеки с подъемом. Что-то среднее между росчерком кавказского хребта, закатом на Волге и диким бегом мустангов в американских прериях. Штучная порода.


– У вас всегда такое дерьмовое пиво?

– А ты всегда такой говнюк?

Марк рассмеялся.

– Две фразы и обе про говно – мы друг другу подходим. Как тебя зовут?

– Аврора.

– Не верю! Имя выдуманное.

– Может и так, но разве это важно?

– Допустим, но что оно означает?

– Сегодня – твоя путеводная звезда.


– 2 -


В баре заметно прибавилось народу. Музыка заиграла громче. Стало по-пятничному шумно и взбалмошно. Марк смотрел на толпу. В ней были его друзья и лица совершенно незнакомые. Они сталкивались, перемешивались, становились целым, а затем вновь распадались на атомы. Так выглядела жизнь.


Рядом возник Федор – долговязый парень с бледно-желтым лицом среднерусского помола. Редкие волосы, водянистые глаза, расслабленные жесты. С первого взгляда было трудно понять, сколько ему лет, – в зависимости от количества выпитого он равно мог сойти и за студента третьего курса, и за сорокалетнего алкоголика в разводе. Сегодня он выглядел хорошо: свежесть во взгляде, опрятная рубашка, полупиджак и неизменные «командирские» часы на запястье. Что-то про стильных парней рабочих окраин.


Федор обнял Марка за плечи и сказал со знакомой насмешкой:

– Вернулся с Азии своей?

– Уже неделю как. У вас тут холодно, как в жопе мамонта.

– Ты что-то плохо загорел, бухал небось?

– Не без этого.

Федор заказал двойной виски плюс два кубика льда. Классика. К ним подошла барменша, друг явно ее узнал.

– Привет, Аврора!

– Здравствуй, Федор, – девушка подбоченилась и по-хозяйски оценила обстановку. – Это твой друг?

– Ну как друг, – протянул Федор, – мы его сегодня закапывать не будем.

– А может и надо!

– Обижает тебя?

– Хамит, паясничает.

– В его стиле. Ты ему главное много не наливай.

– А что будет?

– Ну как… – Федор недобро прищурился. – Дебош!

– Тоже мне, испугал.


Аврора фыркнула, крутанула подолом и растворилась в толпе. Марк приложился к кружке. Неизвестно какой по счету.

– Ты ее знаешь? – спросил он.

– Аврору? – Федор пожал плечами. – Конечно, она совладелец бара.

– Мне следовало догадаться, уж больно умная.

– Это да, она тут всех по струнке строит.

– Хозяйка, говоришь… Значит, взрослая?

– Ага! – Федор откинулся на спинку стула. – Что, на студенток больше не тянет?!

– Меня вообще уже ни на кого не тянет, Федя. Только на тебя.

– Вот ведь сука. Курить идем?


Друзья спустились во двор. Быстро холодало. Пар дыхания смешивался с сигаретным дымом и, замысловато клубясь, исчезал за пограничной чертой желтого фонарного пятака. Мир сузился до нескольких сутулых спин, утыканного бычками сугроба и заплеванной покосившейся скамейки, на которой никто не сидел. Завязался пьяный бесфабульный разговор.


– Ты себя хорошим человеком считаешь? – спросил Федор слегка заплетающимся языком.

– Ну, началось, епа-мать… – Марк закатил глаза. – А надо?

– Ты, Марк, не очень хороший человек, и сам знаешь почему.

– Фигня полная, – Марк раздраженно отмахнулся. – После меня их отношения только крепче стали, да и вообще – ты мне сам добро дал.

– А вот ни хера! Ты меня спросил: «Делать или нет?», а я тебе сказал: «Делай, если хочешь». И ты сделал. Сам, никто тебя не тянул.

– Друзей я, по крайней мере, никогда не кидал.

– Кроме того случая, прошлым летом в ЦПКиО.

– Я Тимура не бросил, он сам пропал!

– Ага, щас. То-то ты бежал оттуда до самого Музтеатра.

– Тут соглашусь, было.

Оба рассмеялись.

– Задолбал меня этот город, если честно. – Марк выпустил изо рта кольцо дыма. – Пора валить походу.

– Это ты просто в Челябе еще не жил, – усмехнулся Федор. – Вот где реальная жопа!

– А у нас не жопа?

– У нас культурная столица, мля. А в Челябинске ты выходишь на остановку, оглядываешься, а вокруг, куда ни кинь, трубы заводов.

– И пацанчики в кепках-восьмиклинках?

– И в фиолетовых трениках. На стиле.

– Музыка желтого снега, блин.


Внезапно из темноты переулка вынырнул Тимур. Черные замусоленные джинсы, черная куртка непонятной сезонности, черная шапка-гандонка. И чернявый сам: стремительная походка, руки в карманах, шалые цыганские глаза под срастающимися бровями.


– Здорова, парни!

– Привет, Тимурка! – Федор раскрыл объятья . – Ты не представляешь, как я рад тебя видеть!

– Чо, уже синие, да? – Тимур достал самокрутку из потертого стального портсигара. – Там из наших есть кто?

– Да, – кивнул Марк, – только пиво дерьмовое. У тебя-то все в порядке?

– Как у бурятки.

Тимур вышел на свет. Взгляд у него был дикий и отсутствующий.

– Скажите, я сильно угашенный?

– Ё-мое! – Марк затушил бычок о подошву ботинка. – Опять шабили? С кем?

– Не суть. – Тимур растекся в улыбке и взял друзей под руки. – Го, внутрь?

– В ногах правды нет, – согласился Федор.


На лестнице возникло легкое столпотворение. Двери в бар и туалет располагались на одном пролете. Снизу, гоня перед собой выстывший воздух и табачный перегар, топали курильщики. Сверху, из огня и гама бара, вошедшего в полуночное пике, на уборную напирали страждущие граждане. В основном девушки. Марк и Тимур уперлись в спину Федора, который, в свою очередь, остановился, пропуская какие-то юбки.


– Джентльмен! – Марк слегка поклонился, пародируя реверанс.

– Учитесь, пока отец живой! – блеснул зубами Федор.

Марк повернулся к Тимуру:

– Слушай, ты Аврору эту знаешь?

– Которая за баром? – друг поднял кустистую бровь. – Видел пару раз.

– Что скажешь?

Тимур посмотрел в глаза друга – накурено и оттого предельно вкрадчиво.

– Она похожа на всех твоих девушек разом, – сказал он.

Марк коротко хохотнул:

– Ты же в курсе, мне нравятся с изюминкой.

– Я бы сказал – с изъяном.


Затор рассосался. Они вновь оказались в баре.


– 3 -


Творилось невероятное и при этом банальное. Федор покупал незнакомым дамам шампанское и просил включить что-нибудь медленное из Розенбаума. Тимур кирял из фляжки некое убойное пойло, которое ему по старой дружбе смешал хозяин заведения. Хрень оказалась настолько забористой, что очень скоро парень лег спать на барку. Марк же по своему обыкновению закусил удила и заказал чистого джина. Чтобы тут же заполировать его темным пивом. Вечер переставал быть томным.


В какой-то момент Марк понял, что очень хочет чайную паузу. Горячую, сибирскую, на травах. Аврора принесла дымящуюся кружку. На подернутой паром поверхности кружились красные бусины ягод. Марк с наслаждением отхлебнул. Это было прекрасно, в голове слегка прояснилось.


– Как чай? – негромко спросила девушка, перегнувшись через стойку.

– Говно! – изрек Марк.


Обиделась и ушла, не сказав ни слова. Марк встал, выругался и, работая локтями, пробился к Федору. Потная толпа попыталась было его задушить, но в этот раз обошлось. В груди стало зло и гадостно.


– Федя, курить идем? – Марк грубо схватил друга за руку, отрывая от приятного женского общества.

– Такие мужчины и без огня?! – Федор был пьян и развязен. – Сына, тебя в садике хорошим манерам не учили?

– Ладно, извиняй, отец. Пойдем, выпьем тогда.

– Ну пошли, коль не шутишь.


Дамы остались с двумя бутылками шампанского, а перед друзьями, словно по волшебству, вырос маленький столик с графином местной самогонки и тарелочкой мелко нарезанного лимона. Картина маслом. Натюрморт, блин.


– Ты мне скажи, Марк, вот откуда в тебе столько дерьма?

Федор медленно и демонстративно затянулся сигаретой, хотя курить в питейных заведениях по парадоксальному отечественному закону было запрещено. Все, как в старом шлягере: «Наркотики нельзя, но можно водку».

– А в тебе?

– Ты от ответа-то не уходи, – покачал головой Федор. – Вот ты девушку обидел – во-первых, ни за что, а во-вторых, что в двойне гнусно, она ведь в твоем духе.

– Сижку дай.

Марк втянул сладкий дым, затем вернул недокуренную сигарету и отхлебнул воды из «запивочного» стакана.

– Просто я – Зилов.

– Кто-кто?

– Зилов! – повторил Марк громко. – Филолог ты херов.

– Твою ж мать… – Федор присвистнул. – Понятно. Ты, может, и на охоту собрался? Ружье ведь есть, и патроны.

– Не, – Марк мотнул головой. – В Южную Америку.

– С поправкой на век то на то и выходит.

– Вот-вот.

– Только, – Федор подался вперед, так что их потные лбы соприкоснулись, – Зилов никогда не уедет из города, ты это понимаешь?

Марк сглотнул.

– Я этого боюсь, – сказал он.


Помолчали. Выпили. Лимон обжигал гортань похлеще самогона. Клин клином.

– Федя, как думаешь, мы правильно живем?

– Надо Оле позвонить, она всю правду скажет.

– Точняк!

– Только поздно уже, четвертый час.

– В натуре.

– Я одно знаю, Марк, – утром проснусь, протрезвею и снова все черно-белое.

– Ты попрыгай и на вторяках будешь. Один мой знакомый так всегда делает.

– Умный до хера. Бывай короче, поехал я.

– Уже?

– Меня ждет Артур, Хонда, бордовый, 765.

– Я тебе сколько должен?

– Сочтемся.


– 4 -


Федор уехал. Марк продолжал пить. Медленно, упорно, остервенело. Мысли-гусли кружились в тошнотворном хороводе. Он плохо узнавал людей, а они, кажется, уже не очень хотели знать его. Музыка стала тише, посетителей почти не осталось.


Вдруг появились дружки-пирожки. Пьяные и шумные. Начали уговаривать ехать на какую-то вписку у черта на рогах. Марк уперся, послал всех на три буквы: грубо, смачно, со знанием дела. Разбил бокал, дал кому-то по лицу. Потом дали ему. Много раз. Крутили, тащили вниз по лестнице. Он укусил ближайшего урода за руку, вырвался. Схватил стул, кинул в преследователей. Грязно материл всех поименно. Сзади навалились, свинтили, жестко врезали по почкам. Затем вмешался бармен – бывший боксер, он всех быстро успокоил. Дружочки пропали. Марк остался.


Помещение опустело. Стало очень тихо и пронзительно. Он сидел за баркой и тупо пялился в полупустую кружку с выдохшимся пивом. Напротив стояла Аврора. Девушка протянула ему стакан холодной воды.


– Ты зачем так напился, Марк? – сочувственно-иронично спросила она.

– Не обиделась?

– Будем считать, ты мне должен.

– Заметано.

– Ты помнишь, как плясал тут?

– Чего-чего?

– Час назад отплясывал, как сумасшедший. Руками махал, гитару терзал, орал «Creep», потом всех матом крыл. Тебя друзья еле угомонили.

– Не помню ни фига. – Марк усилено массировать виски пальцами рук. – К тебе приставал?

– Пытался.

– Сволочизм.

– Вот именно – сволочь ты.

– Тебя в школе ручкой в спину тыкали пацаны с задней парты?

– Может быть, а что?

– Ну вот это примерно то же самое.

– Едь домой, Марк.

– А ты?

– Я тоже уезжаю, закрываемся.

– Такси вызвала?

– У меня парень есть, и он за мной приехал.

– Ха! – Марк растянул губы в мерзкой испитой ухмылке. – А вот и нет! Его видели в другом баре, он там бухает с какими-то металюгами.

Аврора села напротив Марка и аккуратно сложила руки на барную стойку – одна поверх другой.

– Тебе почем знать? – спросила она.

– Мне доложили. Видели твоего бородатого, точно говорю.

– Вот ведь козлина!

Девушка порывисто вскинулась и махнула стопку чего-то крепкого.

– Бросай его, – гнусавил Марк, – бросай бородатого.

– Точно?

– Стопудово.

Аврора поднялась и устало, опустошенно провела ладонью по лбу.

– Теперь тебе точно пора. И я поеду. Увидимся.

– Бросай, говорю! – Марк грохнул стаканом по барке. – Заберу тебя! …куда-нибудь.

– Хорошо, а дальше что?


Аврора смотрела прямо и спокойно, в уголках ее рта появилась грустная немолодая улыбка. Марк опустил голову. «И правда, что?» – подумал он. Подумал и уснул.


– 5 -


Марк очнулся на заднем диване старенькой «японки», которая куда-то неслась утренними дворами. За рулем сидел плотно сбитый крепыш среднеазиатской наружности. Он молчал. Магнитола тоже. Это наводило на размышления. Вроде серии плохого бандитского сериала, где главного героя увозят в лес и заставляют копать могилу – и непременно голышом. Облепленная смерзшейся грязью и снегом лопата. Бьющий в глаза свет фар. Мрачные силуэты и холодный блеск на затворе «Калаша». Спаси и сохрани, сука.


Светало. За окном и в голове. Марк обшарил себя: лопатник на месте, дудка тоже. Уже что-то. Из внутреннего кармана пуховика посыпались купюры максимального номинала вперемешку с мелкими долларовыми бумажками. С этим предстояло разобраться позже. Как и со вторым мобильником, обнаруженным тут же, на заднем сидении. Трубка была отключена и могла принадлежать кому угодно, включая Гендальфа, Фродо и Волан-де-Морта.


Рядом тлело морозное февральское утро. Синий тон переходил в белый – все пустое, одинаковое. Обочины и стылые дворы спальных районов не вызывали привычного омерзения. Напротив. Ранние часы перед восходом солнца с их странной многозначительностью и чеховскими умолчаниями заставляли душу возвышенно шевелиться под грудой пропахшей табаком одежды. Христос недаром воскрес на рассвете.


Машина натужно завыла, вкатываясь на лесистый пригорок. Городские выселки. Редкие болезненно-худые березы вырастали из снежных наносов. Зима в этом году выдалась обильная, хотя большую ее часть Марк, к счастью, не застал. Сегодня его окружала Сибирь, и здесь не было, не могло быть другого и по-другому. Умрешь – начнешь опять сначала. И повторится все, как встарь.


Он начал узнавать окрестности. Вновь потянулись ряды взгромоздившихся на пологие холмы пятиэтажек. Это был его район. Родное гетто. Никаких бандитов и неглубокой могилы в лесу. Просто еще одно утро без конца и начала, когда алкогольный дурман сменяет бездна трезвости. Машина остановилась в знакомом дворе. Марк потянулся к бумажнику, но таксист холодно пресек порыв: «Уплачено». Дела… Интересно, кому он обязан внезапной щедростью? С этим также предстояло разобраться позже. Как и со многим-многим другим.


Такси отчалило, визжа голой резиной по укатанному снегольду. Марк пошел в сторону подъездной двери. Его слегка покачивало. У самого крыльца в кармане джинс внезапно загудел один из мобильников. Глухая хрипотца в голосе Федора намекала на старт уничтожительного похмелья.


– Ты жив? – спросил Федор.

– А ты?

– Я уже на работе.

– Опять перегаром коллег пугаешь? Тебя точно уволят.

– Я уже на испытательном сроке. Если начальник сейчас придет, мне конец. Ты из Квартала-то выбрался? Чем дело кончилось?

– На районе. Там такое творилось…

– Дрался опять?

– Скорее нарывался на праведный удар по харе. Я почти ничо не помню.

– Не удивлен. Так что у тебя с Авророй?

– Как в той песне Высоцкого, только наоборот.

– Это где про Париж?

– Нет, где про стены с обоями.

– Так-так, значит: «Хорошо, что вдова все смогла пережить, пожалела тебя и взяла к себе жить?»

– Ага.

– А почему наоборот?

– Не вдова и не взяла.

– Правильно сделала.

– Вот именно.

––

Интерлюдия


«Крым»


Осенью нас занесло в Крым. Хотели застать бархатный сезон. Когда Черное море становится золотым, туристов почти нет, и все пляжи – твои.


Нас же накрыл циклон по-сибирски холодных дождей. Шквальный ветер, а вместо пляжей и сонной морской волны – бездомные дворняги и кутающиеся в тряпье подвыпившие рыбаки.


На трассе Судак-Симферополь валил снег. Злой, почти буран. И не таял. Аборигены потом поведали, что такого холодного сентября в Крыму не было лет двадцать, а то и двадцать пять.


Мы ехали в пустом автобусе по озябшей, совсем не курортной дороге, – в суетный, грязный, неизбывно совковый Симферополь. Обутые в кроссовки ноги вымокли насквозь и сохнуть не собирались. В ржавой этой колымаге, понятно, не было и намека на отопление. Окна давно и глухо запотели, время от времени стеклину прорезали капли конденсированной влаги.


В районе нуля. Губы синели. Я сидел у окна, а друг кемарил на соседнем ряду. Кажется, мы были в салоне совсем одни. «Самый холодный сентябрь за двадцать пять лет, – подумал я. – Вот уж повезло так повезло».


Мимо тащились кипарисовые рощи, прибитые к лужам шапками чего-то тяжелого, сырого, грязно-серого. Не по сезону.


Последняя украинская осень в Крыму. Сначала шел дождь, после – снег. И мы возвращались в Россию.

––

20/14

Посвящается Д.Б.


Домой, еду домой,

С бедой возле плеча.


Дмитрий Озерский


«Гнев Господень дремлет. Он был сокрыт миллионы лет до того, как стал человек, и только человек имеет власть пробудить его. Ад не полон и наполовину. Услышьте меня. Вы в чужую землю несете войну безумца. И разбудите вы не только собак».


Кормак Маккарти, «Кровавый меридиан»


– 1 -


Стоял июль. Им было по двадцать четыре года. И солнце садилось за Волгу.


За плечами остался бесконечно долгий день, начавшийся с очень странного железнодорожного вокзала. Ведь что такое вокзал: людская клоака, угрюмые тетки в кассовых окошках, менты с пустыми глазами, ютящиеся по углам бичи. И шелуха, шелуха, неизменная шелуха на липком полу.