Шесть часов. Нежаркий субботний летний вечер. Тени. Полутени. И свет. Неистребимый, как сама жизнь. Чистый, прозрачный, немного хмелящий, словно первый цветочный взяток мёда…
Я сидел на мягкой мураве, подобрав под себя, как мусульманин на молитве, ноги, и записывал в тетрадь сиюминутные, фиксируемые монохромными чёрточками, мысли, которые мне надиктовывала древняя природа. Надиктовывала не монотонным голосом классной дамы, а влажным шелестом трав, мелодичной трелью жаворонка, тихим журчанием холодного ключа, жужжаньем уже ненавязчивых насекомых, запахами цветов, спеющих ягод, терпкой хвои и речного затона, смешанных в один сложный состав луговым ветром. Я учился траве, раскрывая тетрадь, И трава начинала, как флейта, звучать. Всё, всё навевало покой, мечты, светлые воспоминания. За стеной недалёкого молодого сосняка угадывалась даль необозримых просторов. Луковка далёкой, почти игрушечной церковки огненно блеснула в стороне. Везде свет. Неизреченный свет. И даль. Манящая даль. Эге-гей! Кто там? Как вы там? Господи, благодать-то какая!.. Пока на восток не спеша плывут ещё не обременённые дождевой влагой облака; пока ещё от зоркого глаза не укрываются алые бисерины земляники, словно бы просящиеся в рот или в руки, для изготовления бус своим любам; пока лучистая энергия солнца ещё растворяется в плотяных сосудах, чтобы сообщать живительное движение кровеносным телам, – иллюзии земного счастья нет конца. Мир в такие минуты предстаёт удивительно совершенным и справедливым. Хочется петь, смеяться, дурачиться, или только упасть на спину, приминая податливые ещё, не сухие, стебли овсяницы и мятлика, и, закрыв глаза, ни о чём не думать, лишь вспоминать обрывки мелодий композиторов, которые особенно точно передают пантеистические ощущения души. Это могут быть и фрагменты Шестой симфонии Бетховена, и Пастораль Онеггера, и Первая часть Второй скрипичной сонаты Грига, и До-мажорная прелюдия Прокофьева, и лирическая часть Седьмой симфонии Глазунова, и Первая симфония Малера, и Третий концерт Рахманинова, и многое чего другое. Жизнь, вчера казавшейся ограниченной и серой, вдруг обретает многогранную палитру и полноту. Да, больше не думать, не рассуждать, не рефлексировать по любому поводу, чтобы просветлённому, неотягчённому лишними проблемами, в себе можно было открыть бездну неисчерпаемых сил и глубоких замыслов. Ведь часто в наше время приземлённая мысль идёт не на пользу смыслу. Раскрытию его, оказывается, могут способствовать невнятные ощущения, домыслы, небылицы, сновидения, или другое – торжество, упоение, восторг перед чудом мироздания! Подобной гносеологией, к примеру, пользовались в своём понимании тайны мира пантеистический мыслитель Ральф Эмерсон и космический поэт Уолт Уитмен. Нет, не случайны эти выводы, ибо во всём иррациональном всегда существует рациональное зерно. Вот порхают бабочки, возится в пестике цветка шмель, тянет сок из растения кузнечик, и дела им нет до макроэкономических показателей и банковских операций, ибо руководствуются мудрым инстинктом, который на деле может оказаться вовсе не инстинктом, а непонятным нам разумом. В общем, живут, как положил им Создатель, в полной гармонии с природой, по всемирному закону, когда материальное и духовное пропорционально уравновешены и не предстают в угнетающем антагонизме.
Я встал, чтобы размять затекшие ноги. Покачался с носка на пятку. Потянулся. Зевнул. Заправил пёструю рубаху в джинсы. Провёл пальцами по небольшой бородке. Над лесом замысловато кучерявились облака. Запах лугов меня пьянил, наверно, так же, как и насекомых. Вон как гудят непоседы! «Мохнатый шмель на душистый…» И тут мне буквально сорвало крышу! Фу ты! Он! Несомненно, он! Parnassius Apollo!
Он качался на луговой гвоздике и однообразно-ритмично, словно они у него были механические, раскрывал и складывал удивительной красоты крылья – округлые белые, с палевыми прожилками и с чёрными и красными пятнами. Чёрт, это же Аполлон обыкновенный, если я что-нибудь ещё способен понимать в энтомологии. Какая редкость! Я осторожно приблизился к месту его приземления с явным желанием сцапать любителя нектара. Такой уж я! Не могу пройти мимо красоты, чтобы в честь неё не пропеть дифирамб, или, как теперь, не ухватить её. Конечно, сачком было бы безопаснее для крылышек и ножек нежного существа, но у меня с собой сачка не было. В конце концов, Аполлон сам виноват. Нечего ему так меня дразнить. А то прилетел, понимаешь ли, и демонстративно, перед самым моим носом кичится своей богоизбранностью. Вот сейчас я к нему незаметно подберусь, наклоню корпус навстречу опускающемуся солнцу, резко черкну по воздуху ладонью, собранной в горбушку, и… Но не успел я проделать и шага, как Аполлон вспорхнул с цветка и полетел от меня в сторону. Что там ни говорите, это телепатия, свойственная таким мистическим существам, как насекомые. Он почувствовал, что я хочу его пленить, и пожелал остаться на свободе. Но и я тоже не тамбовская оглобля. Вон как раззадорился! Упустить такую добычу? Нет, дружок! От меня не уйдёшь!
Произнеся по себя эти слова, я быстро кинул тетрадь в сумку-чемоданчик («атомный» чемоданчик), закинул её за плечо и бросился его догонять. Азарт сообщил моему телу упругость, а движениям быстроту реакций. Я должен его поймать! Так, наверно, представитель племени масаи преследует в саванне антилопу. Из-под моих ног вылетали ошеломлённые бабочки и рассерженные шмели. Я был сущий демон. Но как я ни старался его изловить, он, порхающий обманными зигзагами, делал ловкие манёвры. Видимо, он так забавлялся надо мной, дразнил, потому что, когда я уже подбегал к просеке в сосновом лесу, мой Аполлон вдруг взвился вверх и понёсся поверху вдоль окрайка леса. Я удручённо посмотрел ему вслед, как смотрит охотник-неудачник вослед удаляющейся добычи.
– Невероятно! Я вижу живого Паганеля, – вдруг сзади меня раздался молодой женский голос. – Боже мой, да вы ведь потеряли кроссовку, ха, ха, ха! В наше-то время такое экстатическое самозабвение! Даже не верится!
Я ещё не успел отойти от потрясения, связанного с потерей драгоценной бабочки, а тут тебе на голову свалилось новое испытание. Меня, сорокалетнего лба, кто-то застаёт за столь легкомысленным занятием. Тяжело дыша, я недовольно повернулся. На меня, улыбаясь, смотрел худенький миловидный очкарик женского пола. В руке он держал пластмассовое ведёрко на две трети заполненное земляникой. Увидев моё угрюмое лицо, девушка провела ладонью по длинному подолу своего красного в белый горошек платья и приняла более серьёзную мину.
– Примите моё сочувствие, – неожиданно грудным голосом сказала она. – Видимо, это был весьма ценный экземпляр.
– А с чего вы взяли, что я коллекционирую бабочек, – ответил я, уже оправившийся от шока, что не вполне было правдой. Я отошёл немного в сторону, где валялась моя вторая найковская кроссовка, запихнул в неё ногу и возвратился к девице.
– Бабочек-то, милая девушка, ловят, вообще-то, сачками, – отчего-то решил я присовокупить, будто я этим ей открывал Америку.
– Кто вас знает, может, у вас свой способ лова, – тут же отреагировала девушка в очках. – Может, обучились особому методу гипноза. Для насекомых. Гм?
– Нет, – отпарировал я, – этому методу я не научен. А то бы я сразу загипнотизировал всех комаров, чтобы они не съели вас в вашем платьем с короткими рукавами и в ваших босоножках.
– Да уж, комарики любят меня сладенькую, – сказала, нахмурившись, девушка. И опустив ведёрко, хлопнула себя по руке, потом по приподнятой лодыжке.
– Знаете, что? – предложил я. – Коль уж вы наткнулись на меня, увидевшего, что ваше занятие по сбору земляники проходит не в столько комфортных условиях, давайте вместе дособерём ваше ведёрко.
– Это было бы здорово, – загорелась она. – А то как-то стыдно возвращаться с неполным. Кстати, как вас зовут? Меня Ириной.
Быстро она, однако, сходится с людьми. Как же! Продвинутый продукт современной социальной коммуникативной селекции. Такой палец в рот не клади. Отхватит все пять.
– Так как же мне называть своего помощника? – повторила вопрос Ирина, и с любопытством воззрилась на меня, будто я был какой-то редкой достопримечательностью, на фоне которого фоткаются туристы.
– Дионис, – ответил я и тут же смутился. – Дионис Оскольников.
– Это правда? Или вы меня разыгрываете? – усомнилась Ирина.
Я отрицательно покачал головой.
– Истинная правда. – И в качестве подтверждения своих слов, театрально приложил правую ладонь к сердцу. – Моему отцу в молодости довелось отведать вино марки «Танцующий Дионис»…
– Что, так вино понравилось? – перебила меня Ирина и хлопнула себя ещё раз по лодыжке и по шее, окаймлённой белым воротником.
– Не. Вино не понравилось. Имя понравилось.
– Странный, однако, у вас родитель, – задумчиво сказала она.
– Может быть. Но родителей себе не выбирают, – ответил я. И понизив голос. – Тем более, отца сейчас нет в живых. Поэтому о промахах мёртвых лучше промолчим.
– Простите меня, если я своей необдуманной речью принесла вам невольную боль.
– Да ладно. Чего уж там. Давайте скорей собирать ягоды, а то эти вампиры высосут из вас всю кровь.
– А из вас? Или у вас голубая кровь?
– Нет! Самая, что ни на есть красная. Но я уже привык к их покусам. А вы, полагаю, ещё нет.
– Это действительно, – ответила она. – Хотя я не представляю, что к этой экзекуции можно привыкнуть.
Ирина взяла ведёрко и мы молча начали собирать ягоды. Во время собирания я нет-нет, да и поглядывал воровски на Ирину. Да, ничего не скажешь. Аппетитная девица! И очки ей удивительно идут. Синие глаза с небольшими ресницами. Жиденькие русые волосёнки, в которые сзади она вплела голубую ленту, нисколько не умаляли её эффектности. Червоточина красному яблочку не покор. А тонкий стан, небольшая грудь, и тонкие продолговатые пальцы с красиво очерченными ногтями, приводили на память изящные статуэтки прежних времён. Очень соразмеренная фигура. Непринуждённо и ловкие движения вызывали какую-то зависть. Под красным в белый горошек подолом угадывались грациозные ножки, идущие от соблазнительно округлых бёдер. И кожа. При наклонных лучах солнца она особенно меня поразила. Намёк на смуглость и пористость жаждали нечаянных прикосновений. Ах, если бы! Но мне уже сороковник, а ей на вид только двадцать пять. Да и под семейным седлом я. Мой удел затравлено грызть удела. Классный каламбур! Не стыдно ли сивому мерину разглядывать молоденьких-то кобылиц? Вот натура! А? Подавай ему свеженьких сливок. Боже мой! Что же я так быстро влюбляюсь?
– Вот мы уже и собрали, – прервала мои печальные думы своим радостным возгласом Ирина. Она посмотрела на часики. – За двадцать минуть управились. Ну, спасибо, Дионис… или лучше… Денис?
– Нет, – возразил я. – Пусть будет как в паспорте. Зачем искажать, что уже начертано не только в паспорте, но и в душе неизгладимой матрицей?
– А вы мистик, оказывается. Ну что ж, Дионис, так Дионис.
Наставала минута прощания. Но я хотел ещё немного побыть в обществе этой прехорошенькой бойкой девушки. Не правда, что перед смертью не надышишься. Ещё как надышишься! Надо было на что-то решаться.
– Ирина, – вдруг набрался я храбрости или, учитывая мой семейный статус, наглости. – Вы не будете против, если я вас… кх, кх… так сказать, провожу. Вы, наверно, живёте не очень далеко отсюда.
– Угадали, – улыбнулась она своей очаровательной улыбкой, открыв ровный ряд белых зубов. – Я живу, точнее, гощу, в двух километрах отсюда. И я буду вам очень признательна, если вы на полчаса сыграете роль благородного рыцаря, проводив меня до дому моей тётки, которая сварит из этих ягод варения. Обожаю земляничное варение. Оно такое душистое с этакой пикантной горчинкой. Вкуснятина!
– Да, пожалуй, – согласился я…
Мы медленно шли по пахучей просеке, едва не соприкасаясь плечами друг с другом, вминая в песочный грунт старые шишки и иглы своими подошвами. Ирина осторожно несла полное ведёрко. Я небрежно влачил «ядерный» чемоданчик с тетрадью, полную всяких умностей. Закуковала кукушка. Я захотел было загадать желание, но тут же суеверно отринул этот риск. На душе было волнительно и тревожно. В голову начала лезть какая-то дурь. В горле пересохло. Сколько же можно молчать? И тут, после пяти минут молчания, будто услышав мою мольбу, Ирина спросила:
– Если вы не коллекционируете бабочек, зачем вы хотели её поймать?
– Как вам объяснить? Кх, кх, – прокашлялся я. – Я увидел редкую в наших краях бабочку. Но, видите ли, кх… Ирина, мне мало просто упиваться созерцанием красоты. Я хочу её потрогать, ощутить. Хотя бы на миг насладиться обладанием ею.
Ирина недовольно наморщила лобик:
– Но ведь так вы могли ненароком сломать хрупкую красоту. Странный вы человек. Вот так же у Джона Фаулза в «Коллекционере». Один сумасброд похитил красивую девушку, которая ему нравилась. Но тем он её и убил19.
Тут я решил выпендриться, и процитировал Тютчева:
– О как убийственно мы любим, Как в буйной слепоте страстей Мы то всего вернее губим, Что сердцу нашему милей!
– Нет, вы очень странный человек, – повторилась Ирина.
Мы прошли в молчании ещё какое-то время. Потом повернули направо, где стволы сосен, медно-красные от отражения в их стекающих смолах июньских лучей, уже начали расступаться и вдалеке показались несколько домов Загородного парка.
Теперь я решил уже первым прервать снова начинающее меня гнести молчание.
– А вот Набоков тоже увлекался бабочками. Даже открыл несколько видов. А одну из голубянок назвал именем своей Лолиты.
– Слышала, – неохотно отозвалась Ирина. Видно, она размышляла о чём-то сокровенном . – Как называется этот раздел энтомологии, что изучает бабочек? – спросила она без видимого интереса.
– Лепидоптеролорией, – ответил я. – Но вас, кажется, это мало занимает.
– Ах, извините, – вышла она из оцепенения. – Просто задумалась. Со мной часто так бывает. Встретишь необычного человека. Сначала радуешься ему. Ну, что он не такой, как все. А потом…
– А потом? – повторил я.
– А потом… суп с котом! – вдруг резко переменилась в настроении Ирина. – Вы лучше послушайте, как соловьи поют. Смотрите, уже пошёл лиственный подлесок. Тут-то они и обосновались. В Кашкино соловьи какие-то аномальные. Поют в конце июня. Вот вам и красота. Обладайте ею, сколько вам хочется. Правда, её нельзя ощутить на пальцах.
– Всё-таки, Ирина, вы не досказали свою мысль. Хотя я не имею никакого права…
– Дионис, дело в том, что у каждого необычного человека, кроме светлой стороны, есть ещё и тёмная. В принципе, это у всех людей. Но у обычных, хоть и не такие зияющие высоты, зато и не такие глубокие бездны. Вот и всё. И давайте замнём эту тему, а то мне придётся отказаться от вашей услуги. Лучше поговорим о вашем луге. Признайтесь, вы там часто бываете?
– Да. Довольно часто.
– А как, например, вы его называете?
Я пожал плечами.
– Да никак. Хотя… постойте. Эврика! Представляете, только что, мне пришла мысль назвать его Островом бабочек? И знаете почему? Вот гуляю, наслаждаюсь природой, дышу, что называется, дачным воздухом. Вокруг роятся пчёлы, бабочки. Прекрасные бабочки. И вдруг появляется королева этих бабочек. Психея. Нет, не та, которую я не поймал, а в виде красивой девушки.
Я исподлобья взглянул на Ирину. Она чуть покраснела, но быстро справилась с собой и сказала:
– Ну и? Честное слово, мне интересно, куда заведёт вас ваша фантазия.
Потерев виски, я продолжил:
– Я тогда понимаю, что этот луг её владение. А луг на самом деле вовсе и не луг, а остров красоты и совершенства, окружённый коварным морем искусственной человеческой цивилизации. Вот такое у меня аллегорическое мышление.
– Хм, – улыбнулась Ирина. – В прошлом году я отдыхала в Греции. Там я узнала, что на острове Родос есть питомник для бабочек. Только море там светлое и доброе. И остров райский, и море райское. Разные стихии. Разные, но не противоречащие друг другу. Понимаете? А у вас стихии противоречащие, как основы бытия у манихеев.
– Просто я остро вижу грань, разделяющую добро и зло, – серьёзно сказал я. – И не столько в мире, сколько в себе самом.
– Представляю, – заметила Ирина. – Как вы любите копаться в себе!
– Увы, есть такой грешок, – горько усмехнулся я. – Поэтому я так люблю эту луговину, которую три минуты назад я назвал Островом бабочек. Там я сливаюсь с миром, уходит рефлексия, беспокойство. Всё во мне, и я во всём!..
Ирина остановилась и процитировала:
– Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, – И счастье я могу постигнуть на земле. Спасибо, что проводили меня и заняли интересной беседой. Теперь я пойду одна.
Мы находились возле асфальтной дороги, вдоль которой с обеих сторон группировались частные домики, где ветхие деревянные мешались с новыми, кирпичными.
Вдруг я испугался, что могу упустить Ирину навсегда, как ту бабочку. Нет, этого я допустить не мог. Поэтому, преодолевая застенчивость, выпалил:
– Ирина, я…
Но она меня перебила:
– Я знаю, о чём вы хотите спросить. Отвечаю, не знаю. Сегодня суббота. Может быть, в следующую субботу в это же время буду гулять на Остове бабочек. Я говорю, может быть, потому что до конца не уверена. Если обстоятельства сложатся благоприятно, мы встретимся, если не сложатся, то нет. Мне надо многое обдумать. Первый шаг неизбежно ведёт ко второму, а там и к третьему. Всё очень сложно. Так что, пока удовлетворитесь тем, что имеете. И ещё. Если меня в следующую субботу не будет, не старайтесь меня разыскать. Вы этим ничего не добьётесь.
И с этими словами она, не попрощавшись, развернулась и пошла по обочине дороги, заросшей чернобыльником и крапивой. А я, несчастный влюблённый, (Боже, уже влюблённый!) грустно наблюдал, как она удаляется вызывающе уверенной походкой, признак, по которому многое можно было понять в её характере. За первым поворотом дороги, где надменно гулял пёстрый петух, показывая мне, что всё здесь принадлежит ему, Ирина скрылась.