Кишлаки Чандара и Баташ располагались у подножия гор, между двух сопок. По руслу пересыхающего летом ручья уходила в горы незаметная тропинка к горному перевалу. По ту сторону была граница с Пакистаном, откуда шли караваны с оружием и пополнением в поредевшие отряды, ведущие непрерывные бои с Советской Армией.
Оба кишлака, расположенные почти рядом, насчитывали около сотни стоящих особняком глинобитных построек с плоскими крышами, обнесенных дувалом.
После того, как в Чандаре была открыла заброшенная мечеть и в ней появился мулла, оба селения объединились в один кишлак под названием Чандара-Баташ.
Почти все мужчины кишлака добывали себе хлеб насущный сбором и контрабандой опия-сырца, получаемого из дикого мака, в изобилии растущего на склонах сопок.
В начале мая под знойным афганским солнцем сопки покрывались кроваво-красным маковым цветом. В конце июня, вместо опавших алых лепестков появлялась буро-зеленая маковая коробочка, насыщенная белым опийным молоком.
Сборщик опия делал на коробочке горизонтальный надрез, из которого стекал опийный сок. Под воздействием солнечных лучей сок сгущался и становился бледно-коричневым. Оставалось ножом собрать затвердевшую массу. Одна и та же коробочка надрезалась несколько раз, а в конце сезона вместе со стеблем шла на кукнар (опийный отвар маковой соломки).
За день каждый сборщик мог собрать до пятидесяти граммов опия-сырца. Их никто не контролировал и не ограничивал, в кишлаке официальной власти не существовало. Ближайшее улусольство находилось в Рустаке.
Мулла Яман на торговлю опиумом закрывал глаза, хотя Коран категорически запрещал употребление наркотиков.
Школы в кишлаке не было, мулла Яман стал собирать детей в мечети и учить грамоте.
Все мужское население, способное к сопротивлению, время от времени, воевало на стороне многочисленных полевых командиров.
Сейчас, когда жизненная дорога завела Акбара в глухой тупик, из которого почти не существовало выхода, он часто вспоминал дремлющий под ласковыми лучами весеннего солнца кишлак, где прошло его детство.
Дом, в котором жила их семья, был окружен садом и прятался в глубине двора, отгороженного от пыльной улицы высоким дувалом. Узкая кривая улица, бравшая свое начало у базарной площади, незаметно переходила в ухабистую дорогу, ведущую в Рустак, до которого было километров семьдесят.
Сюда, в предгорье, весна приходила позднее, как будто и ей было трудно подниматься по крутым извилистым дорогам.
Каждое утро Акбар одевался в старый, подшитый отцовский халат, заходил на кухню к матери, клал в карман несколько лепешек и, взяв силки и клетку с индийской малиновкой, уходил ловить птиц.
На краю селения, вдоль дороги, тянулась посадка акации и миндаля. От земли исходил запах цветущих садов.
Здесь, в зарослях репейника, он расставлял силки, вешал на соседнем дереве клетку с малиновкой, которая своим пением созывала других птиц, рассыпал вокруг горсть семечек, крошил для приманки половину лепешки и, протянув тонкую бечевку к соседнему кусту, ждал, когда доверчивая добыча попадет в сеть.
Сидя за кустом, Акбар наблюдал, как над фиолетовым полевым цветком вились две бабочки. Одна маленькая белая с черными прожилками, другая чуть крупнее, расцвеченная всеми цветами радуги. Оба мотылька, мешая друг другу, старались сесть на цветок, но теплый весенний ветер раскачивал тонкий стебелек и не давал им достигнуть цели.
Наконец разноцветная бабочка вышла победительницей и спряталась в лепестках цветка. Другая, помахав на прощание крыльями, вынужденно полетела прочь. Разомлевшая на солнце, цветная бабочка наслаждалась покоем и запахом распустившегося цветка.
Но идиллия была недолгой. Ее слету склевала прожорливая, проворная мухоловка.
– Побеждает тот, кто сильнее. Но победа не всегда идет ему на пользу, – сказал себе Акбар.
За день Акбар ловил несколько певчих птиц. Попавших в силки воробьев он выпускал на волю. На воскресном базаре, куда каждую неделю Акбар ходил продавать свою добычу, ценились только певчие птицы. Их охотно покупали чайханщики. В каждой чайхане висело несколько клеток, в которых на разные лады заливались крылатые пленники.
Однажды Акбар увидел, что малиновка, долго жившая у него и служившая приманкой, не выдержала жизни в неволе и умерла. Он осторожно достал ее из клетки и закопал в углу сада под старым урюком.
Возвратившись в дом, он открывал клетку за клеткой, вынимал очередную узницу, несколько мгновений держал в ладонях и, мысленно попросив у нее прошения, выпускал на свободу.
Потеряв единственный заработок, Акбар не смог долго усидеть без дела. В июне, когда начали твердеть маковые головки, он в большом кувшине разносил воду сборщикам сырого опия.
На собранные за сезон деньги, на следующий год выкупил часть отдаленного склона и сам занялся этим прибыльным ремеслом.
В детстве Акбар не читал никаких книг, кроме Корана. Ему говорили, что это единственная книга, достойная внимания правоверного. Текст Корана был передан пророку Мухаммеду самим Аллахом.
Все что Акбар тогда постиг, уложилось в его сознании в ясную и незыблемую, как земная твердь, истину. И его вера в Аллаха и пророка Мухаммеда, не при каких обстоятельствах, не поддавалась сомнению.
Из проповедей в мечети Акбар узнал, что Мухаммед призывал своих последователей пять раз в день молиться Аллаху, сопровождая молитву омовением, а также соблюдать пост и вносить в общую кассу правоверных налог в пользу неимущих.
К этим основам исламской веры имамы нередко добавляли еще и джихад – «священную войну» против неверных. А имамы у суннитов были примером для подражания.
Участие в джихаде давало освобождение от грехов и в случае гибели обеспечивало место в раю. Но об этом Акбар пока не задумывался. Он был уверен, что без воли Аллаха и волос не упадет с его головы.
До войны с русскими Акбар скупал опий-сырец и через Таджикистан переправлял в Россию. Дважды его задерживали с контрабандным грузом на таджикско-афганской границе и бросали за колючую проволоку в Советском Союзе. Оба раза после освобождения Акбар некоторое время жил в России. Он бегло говорил на русском языке и считался экспертом по Союзу.
Во время войны с неверными выполнял самые рискованные задания Усамы бен Ладена, которые требовали импровизации.
Зимней афганской ночью из Пакистана, по узкой горной тропинке, в сторону кишлака Чандара-Баташ устало шел путник. Всякий правоверный, увидевший этого человека, сразу признал бы в нем странствующего нищего-дервиша.
Старый халат грязно-серого цвета, прожженный во многих местах искрами дорожных костров, мешком висел на его покатых плечах. Голова была обмотана куском материи зеленого цвета, один конец которого был пропущен под подбородком и закреплен на противоположной стороне головы. Обувью служили старые калоши, привязанные к ступням ног веревками. Опирался он на сучковатую корявую палку, до блеска отполированную прикосновением рук. На плече висела тощая котомка, усеянная грязными заплатами.
Таких паломников можно встретить на любой дороге Средней Азии и Ближнего Востока, чаше всего у мечетей, где они просили подаяние от имени Аллаха во время Великого праздника жертвоприношения.
Остановившись у горного ручья, дервиш прислонил посох к одиноко стоящему валуну, повесил на него котомку и долго стоял неподвижно, вглядываясь в размытое ночной мглой неясное очертание кишлака. Издалека могло показаться, что рядом с гранитным валуном стоит каменная статуя человека, заколдованного злым чародеем.
Вдоволь наслушавшись ночной тишины, странник набрал из ручья воды и омыл лицо и руки. Совершив намаз, путник, опираясь на посох, медленно двинулся в сторону спящего кишлака.
Внутреннее помещение мечети, куда завел дервиша мулла Яман, выглядело очень скромно. Здесь не было ни идолов, ни изображений пророков и святых.
Единственное, что бросалось в глаза, – богатые ковры, устилавшие пол. Мечети использовались не только для богослужения, проповедей и молитв. В них собирались правоверные во всех важных случаях жизни, для сбора пожертвований и решения текущих дел.
Мулла Яман, невысокий, толстый человек. с медлительными движениями, непропорционально короткими ногами, густой черной бородой, за которой почти не было видно лица, и хищным крючковатым носом, напоминал ворона-стервятника, который только что досыта наклевался падали.
Дав возможность сидящему на ковре дервишу отдохнуть и прийти в себя после долгого пути, Яман сел напротив и, мазнув того масляным взглядом, твердо спросил: