Лето, начало осени 1942 года
Силами 6-й армии Паулюса и 4-й танковой Гота гитлеровцы прорвали Юго-Западный фронт, лавиной устремились к Волге. В руки врага попали богатейшие области Донбасса и Дона. Нависла угроза потерять Кубань и пути сообщения с Кавказом, снабжавшего нефтью армию и промышленность. В этих чрезвычайных условиях Верховный Главнокомандующий Сталин издал приказ № 227. Его железным законом стало требование «Ни шагу назад!». Чтобы облегчить положение наших войск, сражавшихся на Дону, командование Воронежского фронта решило предпринять отвлекающий удар на фланге наступавших немецких армий.
Смертник стоял недалеко, но Павел Клевцов никак не мог разглядеть его лица. Он видел худые ноги без обмоток в растоптанных ботинках, изодранные брюки в мазутных пятнах, гимнастерку с оторванными пуговицами – из-под нее высовывалась серая от грязи нижняя рубаха, – видел тощую синеватую шею, а вот лица будто и не было. Сплошной размыв – без глаз, бровей, без волос и морщин.
Место для расстрела выбрали глухое, невыветренное – и плотная туча комаров висела над человеком. Одни садились, напивались кровью до одури, тяжело отваливали, уступая место другим. Смертник не отмахивался от них, как это делали бойцы из комендантского взвода. В ожидании команды те стояли в сторонке, тяжело дымили махоркой, пряча друг от друга глаза.
У Клевцова возникло какое-то неодолимое желание подойти ближе к осужденному, рассмотреть, запомнить его лицо. Он сделал несколько шагов вперед, но тут жесткая рука опустилась на плечо и он услышал глуховатый голос. Старший из комендантских сказал:
– Отойдите. Вам это видеть ни к чему…
Старший не знал, почему вышла задержка с исполнением приговора. Выступил перед строем командир танкового батальона, приговор трибунала зачитал прокурор. Осталось исполнить. Однако в расположении батальона расстреливать не стали, а повели смертника к болоту.
Знал Павел. Это он настоял на отсрочке. Именно в эти минуты военные юристы связывались по телефонам и телеграфу с начальством: как-никак ходатайствовал человек из Москвы, притом с немалыми полномочиями. А смертник стоял неподвижно, точно деревянный. Приказа ждал старший комендантского взвода. И бессильно топтался Клевцов, выжимая сапогами болотную жижу.
…Два дня назад военинженер 2-го ранга[1] Павел Клевцов был поднят среди ночи. Вызывал начальник кафедры Военно-инженерной академии профессор Ростовский. Что-то непонятное и опасное применили немцы на Воронежском фронте. Нужно было срочно вылететь туда и разобраться. Последний участок пути пришлось преодолевать на связном У-2. Самолет выделил командующий фронтом, как бы подчеркнув этим фактом важность миссии Клевцова. Пилот до танкового батальона долетел, но найти подходящего для посадки места не смог. Он сбросил вымпел, чтобы встречали пассажира у деревни Верхушки – раньше там была площадка.
К свалившемуся с неба гостю первыми принеслись мальчишки. От них узнал Клевцов, что «фриц» отсюда недалеко, иногда летают «мессера», но не стреляют, не бомбят и что последнего здорового мужика Фильку забрали в стройбат. Потом на хромой лошади подъехали две женщины с низко опущенными на лоб платками. К сказанному ребятишками ничего добавить они не могли, а только с молчаливым любопытством разглядывали Клевцова, одетого, как им казалось, не по-фронтовому щеголевато и подозрительно.
Затем из березняка выскочила пятнистая «эмка», промчалась проселком, огибая поле, на котором уже золотилась рожь. Пугнув мальчишек пронзительным гудком, шофер лихо осадил машину. Из кабины вышел невысокий капитан в танковом шлеме, небрежно кинул руку к виску:
– Замкомбата Боровой. Прошу!
Шофер газанул и погнал обратно к перелеску.
– В самый момент прибыли! Тут такое идет!.. – прокричал Боровой.
– Я вас хорошо слышу, – сказал Павел.
– Извиняюсь. Это у нас, танкистов, привычка орать. Грохочет же все кругом, гремит, – ничуть не обидевшись, снизил тон Боровой.
– Почему «в самый момент»?
– Из четвертого экипажа водитель остался. Уполз, стервец! В штаны наделал. А ведь – «Ни шагу назад!» Ну, его трибунал – в расход.
– Расстреляли?!
– Не пирогами же кормить!
«Эмка» выскочила из березняка на пригорок. Сверху далеко просматривались холмистые поля с темными лесными островками и рыжими изломами оврагов.
– Во-о-он наши коробочки-могилки, – показал Боровой рукой.
На склоне холма чернели остовы сгоревших танков с развороченными листами брони, раскиданными башнями, сорванными от взрыва собственных боеприпасов. Они замерли впритык друг к другу, словно наткнулись на одну и ту же преграду.
– Вижу три танка, где же четвертый?
– Так я ж говорю – уполз четвертый! Водитель привез мертвыми командира, стрелка и заряжающего, а сам, паразит, выжил! – Боровой опять закричал, словно залез в танк.
– И его в расход?
– А то! – восклицанием, видно означавшим «само собой разумеется», ответил Боровой. – Впрочем, – он взглянул на часы, – может, еще и не расстреляли, только что повели…
– Так водитель жив?! Слушай, друг! – Павел вцепился в рукав Борового. – Это же единственный, кто видел, как горели танки! Он все слышал и испытал!
– Его допрашивали и мы, и особисты, и прокурор… Одно долдонит: «Виноват, дал тягу». А ведь это в бою!
– Да при чем тут прокурор?! – закричал Павел, будто тоже залез в танк. – Я должен знать! Я! Гони туда, куда его повели! Гони вовсю!
– Знаешь дорогу? – спросил Боровой, которого поколебало властное «я» Клевцова.
– Знаю, – сухо отозвался шофер.
– Так жми на все железки!
– Тебя как зовут? – перейдя на «ты», спросил Клевцов замкомбата.
– Федор. А что? – Боровой озадаченно уставился на приезжего.
– Вот что, Федор… С этим механиком я должен обязательно поговорить. Понял, Федя?
– А то… – слабо шевельнул губами Боровой.
– Меня оставишь на месте, а сам гони в штаб, передай мою просьбу слово в слово. От него, единственного свидетеля этой истории, может быть, зависит очень многое…
Ни Клевцов, ни Боровой не замечали, как их бросало из стороны в сторону, больно било о бока машины, как стонали и звенели заклепки расшатанного кузова, как ревел, взвывая и охая, мотор. Шофер уже гнал «эмку» по кочковатой земле начинавшегося болота, изрытого кротами, куда медленно двигалась цепочка людей.
…Старший комендантского взвода согласился повременить с расстрелом, но по инструкции вступать в разговор с приговоренным никто не имел права, и в попытке Клевцова приблизиться к смертнику он усмотрел намерение, противоречащее уставу, чему решительно воспротивился, повторив: «Вам это видеть ни к чему».
И вот теперь Клевцов бесцельно топчется на месте, нисколько не заботясь о том, что болотная жижа съедает глянец с хромовых сапог, а комары пикируют, как «мессершмитты», жалят лицо. Он вслушивался, не идет ли «эмка». Но было тихо. Только высоко в чистом небе звенел жаворонок да в болоте трескуче перекликались лягушки…
В Москве его начальник, комбриг Георгий Иосифович Ростовский, догадался, что немцы применили какое-то новое оружие, но точной картины происшествия представить не мог. Поэтому и послал Клевцова. Перемещаясь от штаба фронта к армии, от дивизии – к танковой бригаде, Павел наконец очутился в механизированном батальоне, который был придан стрелковому полку.
Несколько дней назад командование задумало предпринять отвлекающий удар, чтобы помочь войскам, сражавшимся на Дону. С переднего края разведка заметила, что немцы стали усиленно минировать ничейное пространство перед своими позициями. Действовали они нагло, приближаясь к ячейкам охранения чуть ли не вплотную.
Однако перед боем нашим удалось взять «языка». Подловили его ночью на поле во ржи, приволокли в березовую рощицу и поставили на ноги. Из солдатской книжки в штабе узнали фамилию, должность, звание: Оттомар Мантей, фенрих[2] инженерного училища в Карлсхорсте, фельдфебель.[3]
Мантей поначалу молчал. Он не желал опускаться до разговора с красными варварами. Но один из русских насмешливо прищурил раскосые глаза и положил на стол огромные кулаки. «Иначе я вышибу из вас дух», – проговорил он на сносном немецком. Мантей мог бы пожертвовать жизнью, умер бы в открытом бою и на глазах сверстников, но мысль о том, что придется погибнуть здесь, в чужом лесу, где никто не узнает о его смерти – героя или клятвоотступника, развязала язык. Он подробно рассказал о своем училище, стажировке на фронте, указал проход к господствующей над местностью высоте, которую якобы не успели заминировать…
Русские саперы по указанному Мантеем пути пробрались почти до подножия высотки и мин не обнаружили. Пленного отправили в тыл.
Стрелковый полк пошел в атаку. Для поддержки наступления вперед выдвинулись четыре танка. Они дошли до самых окопов немцев. И здесь-то произошло непонятное.
Сначала вспыхнул один танк. Машина загорелась без видимой причины. Другой танк попытался ее обойти – и замер на развороте: рванул боекомплект, башня, кувыркаясь и дымя, отлетела метров на десять в сторону. Из-за дыма никто не увидел, что произошло с третьей машиной. Однако она занялась точно так же, как и первая, хотя никто из наступавших не слышал выстрелов немецких противотанковых пушек.
В четвертом танке, видимо, поняли, что опасность таилась в кустарнике, который пересекал линию окопов. На большой скорости, опережая пехоту, машина устремилась туда. И вдруг, вместо того чтобы двигаться вперед и прокладывать путь в проволочных заграждениях, она попятилась назад. Пехота, прижатая пулеметным огнем к земле, понемногу стала отходить. Атака сорвалась.
Взбешенный, командир танкового батальона едва не совершил самосуд. Он хотел тут же расстрелять механика-водителя, когда тот вылез из люка, черный от копоти. Из машины вытащили обгоревшие трупы командира танка, стрелка и заряжающего. Стали осматривать повреждения. Какой-то странный снаряд, как автогеном, прожег танк от борта к борту, зацепив опорный каток и гусеницу.
Решили вызвать из Москвы специалиста. А механика – отдать под трибунал за трусость в бою…
Смертник теперь стоял перед бойцами комендантского взвода, тупо смотрел под ноги, не обращая внимания на жалящих комаров.
Вдруг невдалеке хлопнул выстрел. Разгребая руками кустарник, так и забыв засунуть пистолет в кобуру, к болоту пробирался Боровой. Он отдал старшему пакет и подошел к Клевцову, стягивая с головы шлем и вытирая пот тыльной стороной ладони:
– Подвела-таки, проклятущая…
– «Эмка»? – спросил Павел, уже поняв, что Боровой принес хорошую весть.
– А то? – Федя озорно подмигнул. – Ну и задали мы шороху по всем проводам! Приостановили действие под твою, так сказать, ответственность.
Вообще Павел легко сходился с людьми, а с этим простодушным танкистом сошелся сразу, угадав в нем надежного товарища.
«Эмка» была вытащена из грязи на обратном пути. Она и довезла Клевцова и Борового до расположения танкового батальона.
Комбат Самвелян угощал гостя с истинно кавказской щедростью. Однако Клевцову не терпелось осмотреть машину, поговорить с водителем. А Самвелян и Боровой словно забыли о цели его приезда. Перебивая друг друга, они расспрашивали о жизни в Москве, планах командования, будто Павел их знал, раз находился рядом с большим начальством. Лишь когда все было выпито и съедено, Самвелян произнес:
– Хорошо, что не успели парнишку расстрелять… На душе кошки скребли – погорячился я. Черт знает, отчего сгорели наши машины!..
Танк стоял под навесом в походной мастерской. Павел сразу рассмотрел в боку небольшое отверстие с оплавленными краями и сизой окалиной. Такой след оставлял кумулятивный снаряд. Пущен он был с близкого расстояния. Развив адскую температуру, прожег броню, пролетел сквозь нее, как через воск, и поразил трех членов экипажа.
Павел попросил привести водителя. Только увидев механика вблизи, он понял, почему не сумел рассмотреть его лица. Парнишка был чистым альбиносом – с белыми бровями, волосами на голове, ресницами… К тому же побелевшим от страха. Клевцов достал портсигар, предложил закурить, но механик отрицательно качнул головой, покосившись на своих командиров.
– Успокойся, – тихо проговорил Самвелян. – Объясни товарищу все как было.
– Как звать? – спросил Павел.
– Леша Петренко, – совсем не по-уставному ответил механик.
– Ну, рассказывай, Леша Петренко, как ты тягу дал?
Водитель почувствовал в голосе военинженера теплые нотки, немного ожил:
– Ей-богу, ничего заметить не успел… Командир увидел, как полыхнули соседние танки, крикнул: «Жми на кустарник!» Я подумал – там фрицевская пушка. Дал по газам. А пушки нет! Еще крутанул на пол-оборота, и тут блеснуло, как сварка! Оглянулся, а ребята на днище – обожженные и в крови. Ну, тут руки-ноги сами назад понесли…
– Ты слышал выстрел?
– В том-то и дело – не слышал! Хоть мотор ревет, а с близкого расстояния я бы пушку услыхал. Но не было выстрела!
Клевцов задумался. Любой снаряд выпускается из орудия. Для того чтобы набрать высокую первоначальную скорость, нужен мощный заряд, нужен выстрел, который неизбежно сопровождается грохотом. Его должны были слышать уж если не танкисты в глухих танковых шлемах, то пехотинцы обязательно. Однако и бойцы не слышали выстрела… А если снаряд прилетел издалека? Маловероятно. Тогда не могло быть столь точного попадания, не осталось бы на броне сизой окалины, характерной только для близкого выстрела.
Вообще стало уже почти законом, что примерно через каждые шесть месяцев у немцев в вооружении появлялась какая-нибудь новинка. Павел встречался то с бетонными гранатами, заменявшими дорогой металл, то с орудиями, у которых был конический ствол, увеличивающий начальную скорость полета снаряда, то с зенитными установками, действующими как против самолетов, так и против танков. А тут еще на поле боя вышли гусеничные тележки, оборудованные радиоаппаратурой, с помощью которой ими можно было управлять на расстоянии. Немцы назвали их телетанками. С полутонной взрывчатки они бежали впереди линейных машин, подрывали минные заграждения, уничтожали доты и дзоты, вызывали на себя огонь противотанковой артиллерии. Примчавшись на большой скорости к объекту подрыва машина автоматически сбрасывала ящик со взрывчаткой и отскакивала назад. В этот момент срабатывал взрыватель…
Когда Павел разобрался в конструкции телетанка и тактике его применения, то написал рекомендации по борьбе с новым оружием. Скоро наши бойцы научились выводить телетанки из строя, расстреливая их из орудий малого калибра, противотанковых ружей или пулеметов с бронебойными пулями, целясь либо в ящик с зарядом, либо в радиоаппаратуру, которая устанавливалась справа по ходу машины.
Теперь же Клевцов столкнулся с загадкой посложней.
Петренко все еще стоял перед ним в старых солдатских ботинках без шнурков, переминаясь с ноги на ногу.
– Ну, если не выстрел, то, может быть, слышали хлопок или другой какой-нибудь звук?
– Нет, товарищ майор, – виновато моргнул белесыми ресницами водитель.
– Родители где? – спросил Павел.
– Отца давно похоронили, мать с сестренкой в Москве. Один я у них остался.
«Хочешь не хочешь, а надо самому узнать, как наши танки сгорели», – подумал Павел, а вслух спросил:
– Если снова пошлют на тот же участок, танк поведешь?
– Дая уж, считайте, на тот свет кандидат…
– Я тоже не к куме в гости тебя зову, а почти на смерть.
– На такую смерть я готов, – смятенно прошептал Петренко, стараясь смахнуть непрошеную слезу.
– И все же постараемся с тобой выжить.
Когда Клевцов рассказал о своем замысле Самвеляну и Боровому, те воспротивились.
– Да мы своих толковых ребят пошлем! – вскричал Боровой.
– Нет, Федор. Тут нужен опытный глаз. Затем я и приехал.
– А я разрешения дать не могу – не в моем ты подчинении, – рассудительно проговорил Самвелян. – Да и начальство, думаю, такими специалистами бросаться не станет.
– Вдруг что случится с тобой, перед кем нам ответ держать? – добавил Боровой.
– Ты, оказывается, перестраховщик…
– Да я, если хочешь знать, сам бы с тобой пошел, – обиделся Федя.
Сошлись на том, что рапорт Клевцова с просьбой выделить два танка для разведки послали в штаб бригады. Сам Павел направил радиограмму своему начальнику – должен же профессор Ростовский понять, что тревожные слухи о появлении у немцев незнакомого оружия отрицательно скажутся на моральном состоянии экипажей, что причину гибели танков надо выяснить как можно скорей, без промедления. В целях обеспечения секретности гитлеровцы могли в любой момент перебросить новое оружие на другой участок фронта и там тоже доставить немало хлопот.
Ответ пришел неожиданно быстро. Георгий Иосифович, очевидно, позвонил командующему фронтом, а тот приказал провести разведку под руководством специалиста, придав все необходимые средства.
Павел придумал нехитрый план. В первой машине пойдут те, кто вызовет на себя огонь. Во вторую сядет он сам, попытается с близкого расстояния осмотреть пробоины на сожженных танках, затем будет наблюдать, из чего гитлеровцы начнут стрелять по первому танку.
– Когда начнем? – спросил Боровой.
– Хорошо бы завтра на рассвете, – ответил Клевцов.
Боровой посмотрел на Самвеляна:
– Разреши, Ашот, пойти в первой машине?
– Нужны добровольцы, – напомнил Самвелян.
– Так мой экипаж хоть в огонь, хоть на печь! А инженеру подберем самых надежных.
– Я прошу назначить в мой танк водителем Петренко.
Самвелян и Боровой многозначительно переглянулись.
– Пожалел? – прищурился комбат.
– Спасать надо парнишку. Повоюет еще, – помолчав, ответил Павел.
– Вот за это спасибо! Знал – Лешку к себе возьмешь. От всего батальона спасибо! – Боровой порывисто сжал руку Клевцова.
…Через час в командирской землянке собрались танкисты двух экипажей. Люди с любопытством рассматривали коренастого майора с круглым, полноватым лицом и дерзкими лукавыми синими глазами.
– О важности нашей разведки говорить много не буду, – негромко начал Павел. – Всем ясно, гитлеровцы применили неизвестное нам оружие. Возможно, это какие-то мины. Тогда у погибших машин будут разбиты либо гусеницы, либо деформированы опорные катки, разрушены днища или лобовой лист. Но судя по следу, что остался на четвертом танке, немцы использовали так называемые кумулятивные снаряды. Ударившись о металл, снаряд концентрирует, кумулирует взрыв в одной точке, развивая температуру свыше трех тысяч градусов. Броня прожигается, огненная струя попадает в боекомплект или мотор… Возникает вопрос: из какого орудия его выпустили? Если из пушки, то и танкисты и пехотинцы слышали бы выстрел. Однако выстрелов не было.
Клевцов оглядел добровольцев.
Ближе к нему сидел Леша Петренко, уже обмундированный по форме – в шлеме, комбинезоне, сапогах. Чуть поодаль – лейтенант Овчинников, командир танка, опрятный, серьезный, чернобровый парень с рассеченной нижней губой. На одной скамье рядом сидели светловолосый заряжающий Нетудыхата и черный, как ворон, туркмен Муралиев – стрелок-радист. Все принимали участие в тяжелых боях под Жиздрой, считались обстрелянными бойцами.
Экипаж Борового тоже сомнений не вызывал. Танкисты побывали в сражениях прошлого, сорок первого года, сменили третью машину после Смоленска и Калуги, где горели и сумели спастись.
– Машина Борового пойдет первой, – продолжал Павел. – Мы же будем вести за ней наблюдение. В случае чего, рискнем и сами: подставим себя под огонь. Поэтому возьмем мало горючего и пойдем без снарядов, чтобы не взорваться на собственном боекомплекте.
– Выходит, совсем безоружными? – воскликнул Овчинников.
– Ну, разрешаю в стволе держать один снаряд и взять побольше патронов к пулеметам. – Клевцов выдержал паузу. – Не исключено, кто-то из нас погибнет или будет тяжело ранен. Но кто останется в живых, обязан любой ценой добраться до своих и подробно, во всех деталях, рассказать о том, что видел и слышал.
Павел сел на чурбак, снял фуражку:
– Вопросы будут?
Некоторое время танкисты молчали. Потом поднялся Муралиев:
– Товарищ инженер 2-го ранга, вы из самой Москвы?
– Да.
– Семья у вас есть?
– Жена есть. Детей пока нет.
– Товарищ майор, – подал голос Овчинников, – нам само собой воевать. И с разведкой, считаю, справимся. Но вам-то зачем в пекло?! А вдруг убьют?
– Так не я же один такой на белом свете. Приедет другой товарищ, и постараются довести дело до конца.
«С таким в разведку можно», – подумал Боровой.
Танкисты разошлись на отдых. Затих и Федя на соседнем топчане. Однако Павел заснуть не мог. А что произойдет, если и вправду он погибнет? Разумеется, пришлют еще кого-нибудь из отдела. Ростовский найдет специалиста, хотя и погорюет о Павле. Но каково будет Нине?…
…Родителей Павел помнил смутно. Ему было шесть лет, когда они погибли от голода в Поволжье после гражданской войны. Приютил его немец-колонист Вольфштадт, чьи предки попали в Россию еще при Екатерине II. Звали приемного отца Карлом, а мать – Мартой. В семье не было детей. Дома говорили только по-немецки. Мальчик быстро овладел языком, учиться пошел в немецкую школу. Карл слесарничал. Из обычной болванки он мог изготовлять разные детали, начиная от велосипедных втулок и кончая коленчатым валом к автомобильному мотору. Старик приучал к своему ремеслу Павла и надеялся, что сын станет продолжателем его дела. Но страна поднимала Сталинградский и Челябинский тракторные заводы, осваивала Магнитку и Кузбасс, строила Уралмаш и Комсомольск-на-Амуре. Павел после школы объявил о своем желании поступить в Бауманское техническое училище. Вольфштадт отговаривать не стал. Он понимал: пришли новые времена, и юноше надо идти своим путем. Карл вытащил гроссбух, куда аккуратно вписывал расходы на содержание Павла и его заработки, когда мальчик помогал. Заработок оказался неизмеримо выше расходов. Как позже понял Павел, добрый старик умышленно завышал расценки, чтобы юноша не считал себя должником. Но в то время Павел, не обремененный чуткостью и раскаянием, схватил деньги и умчался на вокзал. Лишь когда уходил поезд, вздрогнуло сердце при виде двух сразу осунувшихся, потерянных людей. Шел тихий летний дождь. Распустив большой черный зонт и прислонившись друг к другу, они стояли на перроне, точно две подбитые птицы, пока не растаяли в туманной пелене…
Загруженный учебой и работой, общественными делами и разными мероприятиями, Павел писал домой редко. Карл же отвечал обстоятельно, не упуская случая поучить и наставить. Он писал по-немецки, тщательно выводя каждую букву, припоминал пословицы и поговорки, живущие в душе его народа, вроде той, что высечена на одном из памятников в Гамбурге: «Народ, который работает, живет для своего будущего». Он убеждал Павла, что надо работать и работать, ибо только это состояние может дать человеку уверенность в жизни и стойкость против разных невзгод.
Первую практику Павел проходил на паровозостроительном заводе в Коломне. Это было старое и большое предприятие. Оно выпускало паровозы, дизели, речные суда, компрессоры, чугунные тюбинги[4] для строящегося метрополитена в Москве. Павла направили в литейный цех – тесный, темный, со слабосильными кранами-тихоходами, вагранкой[5] с ручной завалкой, с ручными же формовкой и отливкой, без вентиляции. И все же при таком дедовском производстве здесь умудрялись отливать сложнейшие детали: блоки цилиндров дизелей, втулки, элементы топливной аппаратуры, корпуса компрессоров, котлы для паровозов и судов.
На этот же завод помощником механика литейного цеха пришел Павел после защиты диплома. Но уже рядом со старым цехом строилась громада нового. По планировке, масштабам, оборудованию новый цех превосходил все заводы крупногабаритных отливок в Европе. Его мощность вместе с производством тюбингов уже тогда достигла огромной цифры – 60 тысяч тонн литья в год. А работало в нем без малого полторы тысячи человек.
Много оборудования было закуплено в США, Англии, Германии. Теперь-то и пригодился Павлу усвоенный с детства немецкий язык. Правда, его немецкий звучал примерно так, как русский язык в XVIII веке, однако Павел без особых усилий догнал в языке свое время. На монтаже и наладке работали немцы из Германии. Среди них были саксонцы, мекленбуржцы, баварцы, силезцы, австрийцы – постепенно Павел овладел и их диалектами.
А в мире росла тревога. В Испании поднял мятеж генерал Франко. Япония двинулась на Китай. Над Европой нависла тень фашистской свастики. Эта тревога заставляла Советский Союз спешить с планами, тратить на оборону огромные средства. Промышленность переключалась на выполнение военных заданий. Появились новые наркоматы. Металлургические заводы осваивали выпуск танков, поскольку будущая война представлялась битвой машин, техники.
Павла призвали в армию. Для молодых людей с высшим образованием устанавливался сокращенный срок службы – один год. После этого они в чине младших командиров увольнялись в запас. Но Павла оставили в вооруженных силах, предложив место адъюнкта[6] Военно-инженерной академии. Пришлось изучать тактику, стратегию, состав, организацию и техническое оснащение вооруженных сил, фортификацию, саперное и взрывное дело, методы управления войсками в военное время, строительство, теорию военной экономики и искусства, воинского обучения и много других военных дисциплин. В общетехнических же вопросах Павел разбирался прекрасно. Недаром старый Вольфштадт кроме аккуратности и прилежности в ремесле приучал его мыслить, искать новые технические решения. Теперь идеи одна смелей другой теснились у него в голове, требовали воплощения в чертежах, расчетах, металле…
Но однажды… Да, такое всегда случается однажды… Пришла в аудиторию светленькая, похожая на подростка девушка в глухом синем платье со значком Коммунистического интернационала молодежи, с бледным личиком и добрыми голубыми глазами.
– Гутен таг, фройнде! – произнесла она звонким от волнения голосом. – Их бин ире нойе доцентин ин дер дойчен шпрахе.
Да, да, новый преподаватель немецкого языка… У Павла дрогнуло сердце от какого-то счастливого предчувствия. Видно, и для него, и для нее пришло время любить. Чистые, цельные души нашли друг друга.
Родители Нины были профессиональными немецкими революционерами, сподвижниками Тельмана и Пика. Они жили в Штутгарте. Мать вела пропаганду против нацистов среди работниц швейной фабрики «Траутлофт». Гестаповцам ее выдали фашистки из «Союза немецких девушек». Спасаясь от шпиков, отец с Ниной через Польшу и Литву перебрались в Советский Союз. Коминтерн выделил небольшую комнату в Доме интернационалистов на Полянке. Густав поступил на работу в объединение «Каучук». Вскоре начались события в Испании.
Как-то раз отец пришел с работы не один, а с товарищем в черной сатиновой рубашке и дешевом суконном пиджаке. Живые и добрые глаза располагали к доверию.
– Сколько ж тебе лет? – поздоровавшись за руку, спросил гость глуховатым, отбивающим каждое слово голосом.
Хотя Нина жила в России недавно, она вопрос поняла и ответила по-русски:
– Уже тринадцать.
– Так вот слушай, Нина… Твой папа отбывает в командировку… Надолго… Ты сможешь жить одна?
Нина сдержанно кивнула. Глаза наполнились слезами. Маленькая, узкогрудая, с тоненькими бледными руками, она опускала голову все ниже и ниже и вдруг бросилась к отцу, умоляя его не уезжать.
Отец долго гладил девочку по голове, потом тихо проговорил:
– Ты помнишь маму? Она стыдилась слез, как бы горько ей ни было. Слезы не для нашей породы. Учись, работай, живи… Тогда и ты станешь бойцом и будешь полезной для нашего дела. А о тебе позаботятся…
Нина быстро вытерла слезы. Отец и дядя Алеша, как отрекомендовался гость, проговорили всю ночь, а рано утром поехали на Брянский вокзал к поезду «Москва – Одесса».
Позже девочка узнала, что из Одессы отец уехал в Испанию, сражался в бригаде Тельмана, после вывода из Испании интернациональных войск попал во французские лагеря для интернированных, там заболел и умер.
Дядя Алеша относился к Нине как к родной. Она все время чувствовала его заботу. Если он исчезал надолго, то какие-то люди приносили ей деньги и короткие записки от него.
Она окончила школу, поступила на филологический факультет университета. Но девушке не хотелось жить на чьем-то иждивении. Она обратилась к дяде Алеше, решив и работать, и учиться заочно. Тот порекомендовал обратиться в Военно-инженерную академию, где как раз была одна вакансия на должность младшего преподавателя немецкого языка. Здесь-то Нина и встретила Павла Клевцова. В феврале сорок первого года они поженились. Они удивительно подходили друг к другу, и, видимо, поэтому их брак оказался счастливым.
Павлу повезло и в том, что в академии он встретил самобытного и ярко одаренного человека – профессора Георгия Иосифовича Ростовского.
Дружба началась с курьеза. Комбриг читал вводную лекцию в курс военной инженерии и обратил внимание на белобрысого круглолицего лейтенанта, который улыбался неизвестно чему. А Георгий Иосифович говорил о серьезных вещах, и эта веселость его возмутила.
– Повторите мною сказанное! – потребовал он.
Покраснев, лейтенант сказал:
– Вы говорили о дисциплине особого рода, присущей только саперу. Даже самая идеальная организация работ по расчистке минных полей не может гарантировать стопроцентную безопасность. Требования предъявляются самые жесткие, не всяким нервам под силу. Командир должен хорошо знать характер бойцов. И не за тем, чтобы выяснить, кто смелый, а кто трус. Смелыми могут быть все. Но не каждый сумеет ювелирно обезвредить заряд. Справится только знающий, уверенный в себе и в своих нервах. В нервах, а не в храбрости.
– Чему же вы улыбаетесь? – Ростовский внимательно посмотрел на лейтенанта и тут понял, что две врожденные морщинки как бы подтягивали уголки рта вверх, придавая лицу выражение беззаботное и смешливое. – Извините, – сказал он, кивком приказывая сесть.
Однажды Георгий Иосифович засиделся допоздна в читальном зале академической библиотеки. Он не заметил, как все разошлись. Добрейшая Мария Ивановна героически боролась со сном, но не смела тревожить профессора. Да и в другом конце зала занимался адъюнкт Клевцов, которого старая библиотекарша уважала за редкую усидчивость и серьезность. Наконец Ростовский оторвался от книги и, взглянув на часы, смущенно пробормотал:
– Извините, заставил вас ждать…
– Не вы один, Георгий Иосифович. – Мария Ивановна взглядом показала на дальний стол, освещенный лампочкой под глухим абажуром.
Павел вскочил и стал поспешно собирать книги. Профессор узнал его. Но удивился, когда увидел, что адъюнкт сдавал справочники по германской экономике и технике на немецком языке. Ростовскому не часто приходилось иметь дело со слушателем, который бы владел чужим языком, как своим. Он припомнил также план инженерных разработок, представленный этим молодым человеком на утверждение кафедры. Чего там только не было! И вездеход для движения по воде, суше и льду с преодолением торосов – дань челюскинской эпопее, и приспособление для скоростной установки мин, и путеукладчик в кустарниках и молодом лесу, и окопокопатель, и много других проектов. Каждый из них имел оригинальное решение, отвечал требованиям будущей войны, однако не мог осуществиться сегодня, когда не хватало не то что машин, а обычных саперных лопат. Даи один человек не в состоянии был поднять то, что не под силу даже коллективу. Георгий Иосифович, кажется, посоветовал Клевцову остановиться на одной насущной проблеме и решить ее в наилучшем варианте. Но судя по справочникам, которые сдавал адъюнкт Марии Ивановне, его теперь занимали не конструкторские разработки. На обложке одной из книг Георгий Иосифович прочитал: «Ди виртшафт унд ди политик дер дейтчен Рейхсбанк».
– Вы увлеклись счетным делом? – с некоторой долей сарказма спросил профессор.
– Пожалуй. Но занимаюсь этим в свободное время, – не замедлив, ответил Клевцов, словно ждал этого вопроса. – Я подсчитываю, в каком стратегическом сырье нуждается Германия и куда в скором времени она протянет лапы.
– Любопытно, – заинтересованно проговорил Ростовский, направляясь к выходу.
– Очень, – подтвердил Павел. – Разрешите объяснить?
– Разве нам по пути?
– Я провожу вас.
Город давно спал. Редкие фонари освещали бульвар. Ни ветерка, ни шороха. А двое военных, старый и молодой, ничего не замечая, вели вполголоса увлеченный разговор. Павел рассказал, как, извлекая крупицы сведений из немецких газет, журналов и других открытых изданий, доходивших до него, он составлял себе картину общего положения в Германии – политическую, правовую, нравственную, но в первую очередь экономическую. Выходило, что «второе правительство рейха» – Стальной трест, «ИГ Фарбениндустри», Флик, Стиннес, Крупп, Сименс, Борзиг – могущественней Гитлера и его клики. Открытые публикации чисто коммерческого характера более точны и реальны, чем камуфляжи политиков и дипломатов. Экономика управляла помыслами фашистов, и здесь Павел находил ключи к разгадке направлений их скорых претензий.
От экономики и политики перешли к технике. К удовольствию Георгия Иосифовича, адъюнкт заинтересованно слушал, короткой точной фразой углубляя мысль, но не поддакивал и не подлаживался. Ростовский не заметил, как сел на своего конька. Он поделился мыслью переоборудовать свою лабораторию взрывчатых веществ на современный лад, чтобы по-настоящему развернуть научную и конструкторскую работу, улучшить подготовку технически грамотных командиров и военных инженеров.
С той памятной ночи между ними установились теплые, доброжелательные отношения.
Теперь Павел после лекций засиживался с профессором в библиотеке или в лаборатории. Они колдовали над новыми взрывчатыми веществами, детонаторами, капсюлями,[7] взрывателями, не забывая, как Иван Калита, приращивать к своей лаборатории соседние владения, обзаводиться нужным оборудованием, приборами, станками, машинами.
…Георгию Иосифовичу не было и шестидесяти, однако слушателям и адъюнктам он казался стариком. С гордо посаженной головой, стриженный под старомодный «ежик», в длинной комсоставской гимнастерке с черными петлицами, на которых поблескивал малиновый ромбик комбрига, Ростовский производил впечатление неподступного педанта. Он жил почти рядом с академией – в Подсосенском переулке. Квартира состояла из трех комнат на втором этаже особняка, сплошь забитых книгами. Большая часть этой библиотеки принадлежала отцу – известному артиллеристу, погибшему под Мукденом в 1904 году. Лишь один уголок в кабинете не был заставлен книгами. Здесь стоял мольберт и висела виолончель в футляре. Профессор увлекался живописью и музыкой, посвящая искусству выходной день.
Удивительно, но все бури, когда ничего не стоила человеческая жизнь и бывшего преподавателя академии Генерального штаба могли арестовать и поставить к стенке по любому доносу, благополучно пронеслись мимо Георгия Иосифовича. Он не приспосабливался к новой власти, как, впрочем, и к царской, не жалел утерянного, посчитав революцию социально оправданной и справедливой. Русская армия состояла из народа, и его обязанность как русского инженера, считал он, заключалась в том, чтобы она была хорошо вооружена и защищена от смертоносных средств противника. И когда на фронте он увидел, что массы армии пошли за большевиками, он спокойно избрал новый путь, как это сделали Брусилов, Зайончковский, Корк, Игнатьев и другие честные люди из русского генералитета и офицерского корпуса.[8]
В гражданскую войну Георгий Иосифович служил в отделе вооружения Красной армии. Стиснутая кольцом интервентов, молодая республика испытывала острейшую нужду не только в хлебе, топливе, одежде, но и в пушках, винтовках, боеприпасах. Ружейным приемам обучали на палках, с палками же новобранцы шли на передовую, чтобы со временем обзавестись винтовкой убитого товарища. Иной специалист по взрывчатым веществам пришел бы в ужас от работы, за которую брался Ростовский. Взрывчатые вещества включали в себя сотни сложных смесей – аммиачную селитру, нитроглицерин, тротил, пикриновую кислоту, аммониты, гексогены, гремучую ртуть, коллоксилины, соли хлорной кислоты… Каждый компонент имел свой характер и норов. Один или в сочетании с другими применялся как начинка боеприпасов. На складах не было того или другого. Не хватало даже обычной серы для производства простейшего пороха! Приходилось искать суррогаты, вычислять пропорции, испытывать новые взрывчатые смеси, которые заменили бы, скажем, нитротолуол, тетразен, динитронафталин. И Ростовский находил. Его имя не вошло в историю гражданской войны, не попало в число отличившихся и награжденных. Но трудно представить, какой ценой оплатилась бы победа без патронов, снарядов, гранат, начиненных взрывчаткой Ростовского.
После войны Георгий Иосифович перешел на привычную преподавательскую работу. На желторотую настырную молодежь он смотрел с некоторой долей удивления. Однако с фатальным предвидением угадывал самородков и уже не выпускал из поля своего зрения, требуя от молодого курсанта или слушателя спартанской самоотдачи военной науке. Так произошло и с Павлом Клевцовым. Комбриг сразу отметил, что адъюнкт мыслит смело, первородно, упрямо ищет оригинальные решения.
Одно из главных решений пришло на больших маневрах, которые проводились зимой. Клевцов был направлен туда командиром саперной роты. «Боевые действия» разворачивались в самых неподходящих условиях – среди глубоких снегов, при жестоких морозах и сильных ветрах. Но самым тяжелым препятствием для наступавших оказались минные поля. Они простирались на многие километры. Противопехотные, противотанковые фугасы большой разрушительной мощности, хитроумные ловушки с разными способами взрывного действия приходилось обезвреживать щупами и электромагнитными миноискателями. Саперы цепочкой двигались впереди стрелковых и танковых подразделений, прослушивали каждый метр земли. Как только в наушниках раздавался сигнал, они разгребали снег, ковыряли мерзлую землю, вытаскивали и обезвреживали заряды. Не нужно было обладать большим воображением, чтобы представить, как бы такое происходило в настоящем бою, в холоде, под навесным и кинжальным огнем, когда хочется поглубже зарыться в снег, спрятаться от белого света, хотя снег – защита ненадежная: в открытом поле сапер почти что голенький.
Адовая работа с миноискателем и щупом навязывала бы наступлению черепаший темп, каждый километр захваченного пространства оплачивался бы кровавой ценой.
«Вот если бы танк… Саперный танк!» – пришла мысль и зацепилась за сознание, как рыболовный крючок за одежду. Павел стал раздумывать над танком-миноискателем, танком-тральщиком, подобным морскому тральщику, что делает проходы для боевых кораблей. У сухопутного тральщика должен быть каток, точно такой же, как у дорожных машин. Укрепленный впереди танка, он будет давить и взрывать мины, сохраняя экипаж. По проторенной дороге пойдут линейные танки и пехота – без остановок, не сбавляя темпа, не давая опомниться врагу.
Вернувшись с маневров, Павел доложил своему руководителю о проекте танкового трала. Ростовский сказал:
– Сдается, теперь вы нашли для себя настоящую цель.
– Пожалуй, нашел. Миноискатель и щуп – уже вчерашний день. Что в наступлении главное? Темп. Значит, тральщики должны прийти на помощь саперам, как комбайны косцам.
По чертежам Павла изготовили один трал-каток, присоединили его к танку Т-28. Клевцов сам сел за рычаги и испытал каток в самых тяжелых условиях, приближенных к боевым. После испытаний Георгий Иосифович спросил:
– Вы довольны своим тралом?
– Нет, – напрямик ответил Павел. – Он резко ухудшает маневренность танка. Слабы тяги. Катки надо делать из броневой стали… Для преодоления окопов и больших воронок машине приходится пятиться назад, катки путаются в проволочных заграждениях, особенно в спиралях Бруно…
– Драконите трал, будто не сами придумали его.
– Я вижу недостатки и буду их устранять.
Снова поиски, расчеты, сомнения, находки… Снова заводской цех, где собирался новый трал.
Однако второй вариант отверг технический совет автобронетанкового управления, для кого, собственно, и выполнял заказ Павел. Слепая вера в несокрушимость Красной армии и боязнь ответственности у некоторых начальников, занявших руководящие посты в армии после репрессий 1937–1938 годов, часто сводили на нет многие лучшие начинания в области технического перевооружения наших военных сил. Фашистская Германия уже пользовалась первоклассными пикирующими бомбардировщиками, истребителями, танками, автоматическим оружием, показавшими себя на войне в Европе. У нас же производство новых видов вооружения затягивалось, как такое случилось уже с модифицированными истребителями Яковлева, Микояна и Лавочкина, штурмовиком Илюшина, танком Т-34 Кошкина, реактивным минометом «катюша», противотанковыми ружьями Дегтярева и Симонова… Что уж говорить о каком-то трале?!
– Помните: бойцовскими качествами должен обладать любой человек, но особенно изобретатель, тем более военный, – говорил Ростовский, стараясь поддержать Клевцова, а про себя решив, что надо обратиться к генералу Воробьеву,[9] которого давно знал по академии и ценил за широту взглядов.
Михаил Петрович Воробьев в годы гражданской войны был бригадным и дивизионным инженером, закончил Военно-техническую академию, слыл в среде армейских специалистов человеком прогрессивным, творческим. Одно время возглавлял факультет в Военно-инженерной академии. Недавно его назначили начальником инженерных войск РККА.
С тех пор как они виделись, Воробьев мало изменился. Такой же моложавый, высокий, с крупным, тяжелым подбородком, прямым, твердым взглядом. Он стоял посреди кабинета, радостно приветствуя старого сослуживца. Обменявшись рукопожатиями, сели к столу. Генерал спросил:
– Ну, что привело вас ко мне? Просто так ведь не придете…
– Время ваше, Михаил Петрович, ценю. Мало его у нас с вами осталось, – и развернул перед Воробьевым чертежи противоминного трала.
– Постойте! Да я ведь что-то слышал про этот трал. Даже, кажется, фамилию изобретателя запомнил – не то Карцев, не то Клевцов…
– Вот-вот, Клевцов.
– Отзывы-то отрицательные.
– Как всегда, когда изобретение чего-то стоит.
– Ну, уж… – недоверчиво хмыкнул Воробьев.
– Вы меня, Михаил Петрович, знаете. Стану ли я кривить душой?
– До трала ли сейчас, Георгий Иосифович! Мне вот надо срочно найти толкового инженера, который бы разбирался в военной технике, чтобы отправить с делегацией в Германию.
– В чем же дело?
– Кандидата не нахожу. Туго с кадрами.
– Проще простого: Клевцов.
– Дался вам этот Клевцов! У него что – семь пядей во лбу?
– Восемь…
– А язык? Немецкий-то небось на уровне «Анна унд Марта баден»?
– Как раз знает, и очень хорошо.
– Гм… – Воробьев сделал пометку в настольном календаре.
– Все же посмотрите проект трала, Михаил Петрович, сами, – произнес профессор. – В наступлении по минным полям, на мой взгляд, ему цены не будет.
– Ну раз так просите, посмотрю, конечно.
Через несколько дней Павла вызвали к генералу Воробьеву. У начальника инженерных войск времени было мало, разговор был предельно кратким. Михаил Петрович спросил:
– Немецким владеете в совершенстве?
– Так точно.
– В Германию едет военно-торговая делегация. Профессор Ростовский рекомендовал вас переводчиком. Не возражаете?
– Благодарю за доверие.
– Эта поездка пойдет вам на пользу, – сказал Воробьев. – Счастливого пути.
В приемной адъютант сообщил, что на вокзале его найдет товарищ, которому Павел будет подчинен непосредственно. Он же выдал документы и деньги. Поезд отправлялся на следующий день вечером.
На Белорусском вокзале, как всегда летом, было много народу. Павел пробрался к своему вагону и стал оглядываться. «Как же меня узнают?» – беспокоился он. Нина провожать его не пошла – проводы стали плохо действовать на нее с тех пор, как уехал отец. Простились дома. Да и вообще провожающих делегацию было мало. Неожиданно откуда-то сбоку подошел малоприметный человек лет пятидесяти пяти с темными глазами, остро выглядывающими из-под седых бровей. Широкий нос, крупное улыбчивое лицо выдавали истинного славянина.
– Клевцов? Здорово! – Он протянул шершавую руку, во второй он держал большой фибровый чемодан. – Идем!
В купе он снял пиджак, развязал галстук, с облегчением опустился на диван.
– Давай знакомиться. Волков Алексей Владимирович. – Голос у него был какой-то ржавый, отрывистый. – Значит, ко мне в переводчики? Я вот до семнадцатого в «Крестах» сидел и на Таганке, семь лет ссылки отвалял, политграмоту одолел, а языкам не выучился.
Из чемодана Алексей Владимирович достал бутылку нарзана, разлил по стаканам:
– Пей – не болей!
Поезд тронулся. Павел тоже переоделся, остался в пижаме и тапочках. Волков долго смотрел на него с непонятной улыбкой, потом вдруг спросил с той долей простодушной хитринки, которая звала к откровенности:
– Где сейчас твои Вольфштадты?
– Там же, где жили, – не успев удивиться, ответил Павел.
– Что ж не навестил их?
– Некогда было.
– Плохо, Клевцов, плохо! – Он отвернулся, с минуту глядел на бегущие в окне подмосковные леса. – Они же тебя поили-кормили, в люди вывели…
– Да я в отпуске не был какой год!
– А жениться успел? – не то с осуждением, не то с одобрением проговорил Волков.
– Вы что? Рентгеном меня просвечивали? – Павел сердито засопел: он не любил, чтобы кто-нибудь вмешивался в его личные дела.
– Ладно, я ведь по-свойски. Знаю, работал много.
– Время такое, война на носу, – буркнул Павел.
Он, конечно, не мог знать подробностей предшествующих событий. Пакт о ненападении между СССР и Германией Клевцов, как и многие военные, воспринял с недоумением и тревогой. В газетах сообщалось о советско-англо-французских переговорах, и вдруг приехавший в двадцатых числах августа 1939 года фашистский министр иностранных дел Риббентроп подписывает договор о ненападении…
– Ты прав. – Волков, угадав состояние Павла, стал серьезным. – Гитлер без единого выстрела захватил Австрию и Чехословакию. После Мюнхена Чемберлен похвастался: мол, как в футболе, защитил английские ворота и перенес войну на восток. Тоже мне, вратарь от дипломатии… На самом же деле он вместе с французом Даладье подвел мир к войне. Но с нами воевать фашисты тогда не решились. Говорили, будто Гитлер сам собирался приехать в Москву, если бы сорвалась миссия Риббентропа. А вот Польшу они растерзали. Потом напали на Францию, бомбят Англию…
Всю дорогу Павла не покидала внутренняя напряженность. Это была его первая поездка в чужой мир, где фабриканты и лавочники, банкиры и полицейские жили по своим законам, о которых он знал лишь по газетам и книгам. Притом ехал не просто к немцам, а к фашистам, к которым с юности питал ненависть за расправы с тельмановцами, за провокацию с поджогом рейхстага и подлое судилище над Георгием Димитровым, за нападение на республиканскую Испанию…
Пробежали густые белорусские леса. Началась Польша. Замелькали хуторки с крышами из соломы и дранки, городки, над которыми сизыми утесами возвышались костелы, узкие полоски полей со снопами убранной ржи, копешками картофельной ботвы. Кое-где чернели трубы – остатки сожженных в боях прошлого года домов, валялись разбитые пушечные лафеты и брички без колес, опрокинутые полуторки-«фордики». Там, где поезд останавливался, набирал воду и уголь, разрушений было больше. Для авиации это были первые цели, а уже потом война растекалась по другим сторонам. Развалины кирпичных строений, порыжевшие ребра вагонов, раскиданные взрывами рельсы тянулись до границы рейха.
В Берлин въезжали рано утром. Сеял мелкий холодный дождь. Сквозь мозглую пелену виднелись четырехэтажные серые дома, ряды заводских труб, застекленные крыши цехов. Потом пошли здания повыше. Поезд замедлил ход и вскоре подтащился к Силезскому вокзалу. Делегацию встретили работники советского посольства. Павел обратил внимание на то, что в привокзальной толчее больше было пассажиров-немцев в мышино-зеленой военной или полувоенной форме, словно все жили армейским лагерем.
В посольстве членам делегации выдали адреса квартир, продовольственные карточки, ознакомили с распорядком работы. Павел с Алексеем Владимировичем поселился в пансионе на площади Виктории-Луизы. Программа была напряженная: встречи с представителями фирм, поездки по заводам, подписание договоров на поставки того или иного оборудования, на что охотно шли немцы в обмен на русский марганец, нефть и зерно. Задолго до часа пик, в ранние утренние часы, выходили Волков и Клевцов из своего жилища и неторопливым, прогулочным шагом направлялись к торгпредству на Лиценбургерштрассе. При свете ночных фонарей, которые зажигали, когда не было воздушной тревоги, дворники, подобно матросам на кораблях, размеренно драили швабрами гранитные плиты тротуаров, угольщики на тележках развозили мешки с брикетами, оставляя их у подвалов котельных, дамы в простеньких жакетках или пожилые мужчины в шляпах-тирольках выгуливали собак.
– Ты обратил внимание на умение немцев экономить на всем? – спрашивал Владимир Алексеевич. – Бутылочка, пакетик, консервная банка – все идет на переработку! Любой лавочник принимает вторсырье и тут же расплачивается… А у нас в пансионе: входишь в подъезд – загорается лампочка, едва поднимешься на второй этаж – первая тухнет, горит уже другая… А какая деловитость на заводах! Ни болтовни, ни перекуров, ни простоев…
Иногда Волков, отмечая немецкие достоинства, вдруг с болью в голосе произносил:
– И все это делается для войны. Теперь фашистским волкам нечего рядиться в овечью шкуру…
Как-то раз Алексей Владимирович выложил на стол книги, купленные накануне. Он поднял книгу в светло-коричневом переплете с жирным орлом на обложке:
– Вот «Майн кампф» Гитлера. По ней фашисты учатся азбуке разбоя.
Павел полистал страницы, наткнулся на фразу: «Все, что я делаю, направлено против России… Когда мы сегодня говорим о новой территории в Европе, мы должны иметь в виду главным образом Россию и приграничные с нею государства…» Перевел ее Волкову.
– Вишь, как думает Гитлер? Откровеннее не скажешь. – Алексей Владимирович смял папиросу, вдавил ее в пепельницу.
Однажды после приема у президента рейхсбанка Яльмара Шахта Волков рассказал, к каким маневрам прибегали гитлеровцы, чтобы до поры скрыть подготовку к войне. В мае 1935 года был издан секретный закон о переводе всей экономики страны на военные рельсы. Под контроль Шахта попадали все сырьевые ресурсы, импорт стратегических товаров, ввоз валюты, накапливание горючего и создание запасов угля, производство синтетического бензина… Вся финансовая и торговая деятельность империи отныне контролировалась экономическим диктатором – банкиром Шахтом. Тут имперский владыка проявил всю свою ловкость. Германия еще была связана Версальским договором. Скрывая размеры средств, отпускаемых на военное строительство, он ввел так называемые счета «МЕФО» – от названия мифического синдиката «Металлургише форилунгсгезэльшафт». Эти счета выписывались заказчиками армии, флота, авиации. Они принимались к оплате всеми германскими фирмами и гарантировались государством. Счета «МЕФО» не фигурировали ни в отчетах рейхсбанка, ни в цифрах бюджета. И вот в апреле 1938 года Шахт отменил финансирование по этой системе. Германия порвала и с Лигой Наций, и с Версальским договором. Вещи стали называться своими именами. Это означало: отныне Германия вставала на путь открытой подготовки к войне. Кликушеские упоминания Гитлера об единственной дороге, по которой шли тевтонские рыцари ради хлеба насущного и земли для германского плуга, были не просто литературно-патриотическими всплесками, а диктовались четкой политической целью ближайшего будущего.
Он, Алексей Владимирович Волков, успевший навоеваться с немцами и в Первую мировую войну, и в гражданскую, и после, ясно видел и понимал, какую трагедию готовят фашисты народам Европы.
– Помнишь, Маркс сказал, что философы объясняли мир, а задача состоит в том, чтобы его изменить? – спрашивал Волков. – Но большинство людей думало, что единственный способ изменить мир – это его объяснить. Объяснить тихо, без шума, в надежде, что люди когда-нибудь образумятся. Чепуха! Нацисты прибегли к чудовищному обману своего народа. Они нашли демагогическое утешение каждому страждущему, к какому бы социальному слою тот ни принадлежал. Лавочнику обещают устойчивый доход, рабочему – работу, крестьянину – землю и рабов, промышленнику – защиту от красных, обывателю – мировое господство и власть над народами. Последнему бродяге они вдалбливают: ты немец, ты будешь господином!.. А маленький человек всегда нуждается в поводыре. Нацисты это знают и собирают вокруг себя мятущихся людей, дают им иллюзию поддержки и защиты. Именно иллюзию. Без страховки. Тот же Геббельс, когда фашисты еще рвались к власти, устраивал в Берлине массовые шествия безработных, разорившихся лавочников, бывших солдат. «Мы люди, а не собаки!» – такой плакат он нес над головой… Нацисты добились успеха потому, что обещают немцам чудо!
Павел слушал Алексея Владимировича не перебивая. Слова Волкова никак не вязалась с тем, что он видел в Берлине. Люди со свастикой на рукавах были любезны и предупредительны, полицейские вежливы. Столица рейха представлялась обычным городом – с приливами, когда люди спешили на работу, и отливами, когда они возвращались домой. Война с Англией напоминала о себе лишь тем, что на улицах встречалось много военных, жители получали карточки на продовольствие и табак, а по ночам, опасаясь бомбардировочных налетов, противовоздушная оборона проводила частичное затемнение.
В восточном районе Берлина было военно-инженерное училище, куда быхотел попасть Павел. Он попросил Волкова, если это возможно, устроить туда поездку. Немцы охотно выдали разрешение. Через день в точно назначенный час к пансионату подкатил «хорх», выкрашенный в серо-зеленый армейский цвет. Шофер-солдат услужливо распахнул дверцу. Из кабины вылез плотного сложения офицер с двумя четырехугольными звездочками на белых погонах. Офицер вскинул руку к козырьку высокой фуражки:
– Капитан Маркус Хохмайстер.
Павел представил Волкова. Правильное, чистое лицо немца осталось бесстрастным. Он снова козырнул и молча пригласил в машину. «Хорх» плавно набрал ход.
– Вы, очевидно, преподаете в училище? – спросил Павел, пытаясь разговорить молчаливого офицера.
– Нет, я занимаюсь другим делом, – ответил капитан.
– Ведете какую-то тему?
Хохмайстер несколько заинтересованно поглядел на Клевцова, но от прямого ответа уклонился:
– Мы все заняты работой.
«Хорх» несся мимо сплошных рядов коричнево-серых домов, готических кирх, особняков министерств и банков. В мощных репродукторах гремела опера «Золото Рейна» Вагнера. На брусчатой Остплатце пришлось остановиться. Дорогу преградили шеренги мальчиков в форме гитлерюгенда. Они походили на игрушечных солдатиков с аксельбантами, погончиками, черными петлицами и серебристыми, как у эсэсовцев, звездочками отличий на воротниках коричневых рубашек. Напряженно прижав руки к бедру, чуть подавшись грудью вперед, они глядели куда-то в сторону. Глаза горели восторженным блеском и делали всех – рыжих, русых, темных – похожими друг на друга.
Знаменосцы вскинули флаги с молниеобразной буквой «S» в белом круге – символом гитлерюгенда. Грянул оркестр. Длинный загорелый парень в шортах и белых гетрах, фюрер местной организации, выбросил руку, и тут Павел увидел вышедшего из огромного лакированного лимузина высокого молодого человека. В традиционном френче с золотым значком нацистской партии под клапаном левого кармана, в портупее и бриджах, он напоминал счастливчика-генерала, хотя на плечах не красовалось никаких отличий. На сытом белом лице играла улыбка, та поощрительно-самодовольная улыбка начальства, какая появляется при желании похвалить подчиненного. Он приподнял подбородок, поджал капризный рот. Начинающее полнеть тело дернулось, правая рука тренированно взлетела вверх.
– Хайль Гитлер! – разом выдохнули шеренги.
Барабанщики выбили дробь.
– Кто это? – спросил Павел, покосившись на окаменевшего от волнения Хохмайстера.
– Рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах…
Ширах обошел строй, потрепал по щеке двух-трех мальчиков, снова вскинул руку, иопять шеренги прокричали «хайль». Потом он неторопливо уселся на заднее сиденье «опель-адмирала». Маленькие гитлеровцы с кинжалами на поясах под барабанный бой двинулись следом за машиной.
Площадь опустела. «Хорх» нырнул в улочку одно– и двухэтажных светлых домиков, обсаженных кленами и вязами.
– Как называется этот район? – спросил Павел.
– Карлсхорст, – ответил Хохмайстер одними губами.
Неожиданно показались высокие чугунные ворота. Шофер дал короткий гудок. Из проходной выскочил фенрих, нажал на кнопку электродвигателя. Черные створки легко раскатились по сторонам.
Училище размещалось в старых, кайзеровских времен, зданиях с метровыми стенами и узкими окнами. Стандартные, лишенные всяких украшений дома ограждали квадрат асфальтированного плаца. Поодаль стояло караульное помещение с гауптвахтой. Позади казарм зеленел большой парк. Нырнув под арку, «хорх» миновал озеро и подкатил к замку с двумя островерхими башенками по бокам. У подъезда Волков и Клевцов увидели группу офицеров в парадных мундирах. Немцы с интересом разглядывали гостей. Вперед выкатился маленький толстячок в витых золотистых погонах.
– Генерал Леш – шеф училища, – проговорил Хохмайстер и отступил шаг назад.
У генерала поблескивали хитрые глазки, румяные щеки выпирали над жирно лоснящимся крошечным носиком. «Экая симпатичная хрюшка», – подумал Павел. Не оставляя времени для перевода, Леш рассыпался в комплиментах, стал разглагольствовать о давней немецко-русской дружбе, начавшейся со времен Петра и Екатерины, о сотрудничестве в борьбе с английской плутократией.
Затем гостям показали классы и наглядные пособия. На полигоне позади парка провели учебный бой пехоты против танков. Внимание Павла привлекли одежда и обувь танкистов. Они были в черных куртках, свободных, сшитых по росту. Можно легко нырять в люк и выскакивать, ни за что не цепляясь. Высокие ботинки на трехслойной подошве не скользили по броне, нога хорошо держалась на педали сцепления, свободно сгибалась и чутко ощущала механизм управления.
Учебный бой не рассчитывался на слабонервных. Метрах в пятистах от танков выстраивалось отделение фенрихов в полной солдатской выкладке – с ранцами, шинельными скатками, оружием, гранатами, шанцевым инструментом. По сигналу ракеты танкисты заводили моторы и устремлялись на пехоту. За то время, пока танк преодолеет полукилометровое расстояние, фенрихи должны вырыть окопчики, пропустить над головой танки и бросить гранаты в моторное отделение. Того, кто оказывался менее проворным, танк мог покалечить.
Вечером генерал Леш в честь «русских друзей» устроил ужин. Он проходил в небольшом помещении столовой. Рядом с германским знаменем висел советский флаг. Павел пил терпкий рейнвейн, ел отварные мозги с клецками, пахучий аллагаусский сыр и сушеные ржаные хлебцы – пумперникель, совсем не подозревая, что через несколько лет эта столовая станет известной всему миру, здесь будет подписан Акт о капитуляции фашистской Германии и поставлен конец самой кровавой войне из всех, какие знала история. Неподалеку от него сидел тот же молчаливый Маркус Хохмайстер с холодным лицом и короткой стрижкой, открывавшей крепкий плоский затылок.
Лишь на обратной дороге из Германии Волков признался:
– А я тебя заочно давно знаю. Жена твоя Ниночка – моего друга дочь. Звала меня дядей Лешей.
– Она же немка!
– Так не все немцы фашисты. Отец и мать ее были видными коммунистами и погибли на своем, как говорят, посту.
– Чего же никогда не заходили?
– В разъездах был. Теперь непременно навещу.
Но Алексей Владимирович так и не пришел. Видно, опять уехал куда-то…
После возвращения Павел снова взялся за свой противоминный трал. По приказу генерала Воробьева на заводе «Дормашина» в Рыбинске изготовили экспериментальный образец. Он составлялся из дисков – гладких и с зубьями вперемежку. Специальными тягами на шатунах трал должен крепиться к буксирным крюкам танка Т-34. Однако для испытаний такой танк заполучить не удалось. Приехавший на заводской полигон представитель автобронетанкового управления инженер-майор Ворошилов посоветовал воспользоваться пока обычным трактором ЧТЗ. Петр Климентьевич, невысокого роста, коротконосый, с лукавыми, как у знаменитого отца, глазами, хорошо знал Павла и ту нелегкую обстановку, в которой протекала работа. Он был чуть ли не единственным человеком в ученом совете управления, кто поддерживал проект. Сам не раз попадал под жернова перестраховщиков и теперь догадывался, в каком состоянии находился Клевцов.
– А как же спасем водителя? – спросил Павел.
– Так ведь сел на коня – ехать надо, – с улыбкой ответил Ворошилов. – Навесим на мотор и кабину броневые листы, просверлим щель для обзора…
На другом предприятии добыли стальной лист, разрезали по разметкам, сварили их и надели на мотор и кабину. Трактор превратился в короб, отдаленно напоминавший броневик времен гражданской войны.
Павел не спеша осмотрел крепежные узлы, потрогал броневые плиты, прошелся по дороге, где были заложены заряды с нарастающим весом тротила. Невдалеке от самой большой мины вырыли окоп. Потом он вернулся к трактору, посмотрел на водителя – старого заводского испытателя.
«А ведь у него дети, внуки, – подумал он. – Буду испытывать сам». Многое он ставил на карту, чтобы главное испытание передоверять другому. Не страшно, если взрывы разнесут диски или погибнет он сам. В конце концов, никто не застрахован от жертв. Но если погибнет ни в чем не повинный испытатель с завода – от неосторожности, страха, запоздавшей реакции, – то за его смерть придется расплачиваться крахом самого изобретения, гибелью всех надежд.
– Покури, Сергеич, попробую сам, – Павел произнес эту фразу таким будничным тоном, словно речь шла о рядовой прогулке.
Водитель уступил место. Павел взялся за рычаги. О том, что конструктор собрался испытывать трал сам, догадался майор Ворошилов. Он подбежал к трактору, закричал, перекрывая грохот дизеля:
– Самодеятельность отменяю! Немедленно покиньте кабину!
Павел уменьшил обороты, наклонился к майору, упрямо проговорил:
– Неужели вы не понимаете? Сначала я сам пойду в огонь, а потом людей пошлю.
На лице Павла Ворошилов прочел такую решимость, что махнул рукой:
– Одержимый! С вами бесполезно спорить.
– Прошу об одном, Петр Климентьевич, – примирительным тоном произнес Павел. – Просигнальте, когда подъеду к самому большому заряду, а то через щель могу вешку не разглядеть.
– Ладно, дам зеленую ракету.
Клевцов выжал сцепление. Трактор с катками впереди резво покатился по полю. Показались вешки из еловых веток, где были заложены заряды. Каток вдавил первый холмик. Глухой взрыв тряхнул каток. Комья земли забарабанили по крыше трактора и броневой плите. Вторая мина немного подбросила трал, но дышло, сваренное из стальных балок, выдержало. Крепления вынесли перегрузку и на других зарядах.
Десятый противотанковый фугас был самым мощным. Ракета Ворошилова прочертила над кабиной дугу, когда трактор был метрах в пятнадцати от заряда. Выровнив рычаги, Павел спрыгнул и бросился к траншее. Взрыв рванул землю, будто упала полутонная бомба. Фонтан огня, дыма и пыли подбросил многотонный трал в воздух. Вращаясь на длинном хоботе дышла, зубастый каток смял броневой лист, раздавил место водителя и, оборвав петли креплений, отлетел прочь. Все, кто был на полигоне, замерли в оцепенении. Ворошилов бросился к окопу. Оттуда вылезал Павел, смущенно стряхивая с одежды грязь.
– Жив?!
– Как видите… Теперь скажу точно: мои тралы годятся для наступления.
Была суббота 21 июня 1941 года. С полигона из Рыбинска в Москву возвращались на грузовиках. Выскочив из кузова у Покровских ворот, Павел позвонил по телефону-автомату профессору Ростовскому. Ему не терпелось рассказать об испытаниях. Получив приглашение на ужин, он побежал к Подсосенскому переулку, позвонил в знакомую дверь. Георгий Иосифович показался странно-рассеянным. Вполуха он выслушал Павла, думая о чем-то своем. После чая перешли в кабинет. Комбриг остановился у карты, висевшей в простенке между окном и книжным шкафом:
– Помнится, вы занимались экономическими выкладками. Что скажете сейчас?
Павел с удивлением посмотрел на озабоченное лицо профессора, перевел взгляд на карту. Цифры он помнил наизусть, а карта более наглядно выявляла сложившуюся в Европе картину. Почувствовав, что Ростовский нетерпеливо ждет ответа, видно беспокоившего его не один день, Павел проговорил:
– По-моему, тут все ясно. Германия захватила двенадцать стран и подчинила их промышленность своим нуждам. В Чехословакии расширила на четверть производство оружия, на пятую часть – строительство самолетов, танков и тягачей. Из Франции вывезла более восьмидесяти процентов нефти и топлива, почти столько же руды, стали, проката, чугуна, платины, алюминия, никеля. Из готовой продукции французской промышленности забрала семьдесят процентов автомобилей, половину радио– и электрооборудования, девяносто процентов авиамоторов и запчастей к ним. А если вспомнить, что перед нападением на Польшу в Германии было лишь семь из тридцати главных видов стратегического сырья, то теперь всего стало в избытке…
Георгий Иосифович вытащил из стола валидол, положил таблетку под язык, вернулся к карте. Павел продолжал:
– Вообще я бы разделил действия германских фашистов на три этапа. Первые шесть лет, с тридцать третьего до тридцать девятого, они создавали современную армию, военную промышленность и продовольственно-сырьевую базу. На втором этапе, с сентября тридцать девятого до лета сорокового, практически испытывали боеготовность вооруженных сил, захватив почти все европейские страны. Сейчас, на третьем этапе, они мобилизуют для нужд своей экономики ресурсы захваченных стран.
– Может, для полной готовности им потребуется еще какое-то время? – с надеждой спросил Георгий Иосифович.
– Зачем? В молниеносных войнах они все взяли точно с блюдечка. Конвейер на заводе «Рено», к примеру, не остановился ни на минуту. Просто рядом с бригадиром-французом сел фельдфебель-немец с автоматом на груди и жестом приказал работать, как тот работал до сих пор. И вот результат. До начала мировой войны Германия занимала девятьсот тысяч квадратных километров с населением в сто семнадцать миллионов. Теперь в ее хозяйственном пространстве четыре миллиона квадратных километров и триста тридцать три миллиона людей. Захватив недавно Югославию и Грецию, их олово, цинк, бокситы, сурьму, серу, пириты и лес, фашисты не только еще более окрепли, но и прикрыли свои тылы с юга.
– И как вы думаете, куда они ударят теперь? По Англии?…
– Нет. Теперь… – Павел понизил голос, – теперь они бросятся на нас.
– Да, на нас, – как эхо, повторил Георгий Иосифович и опустился в кресло. – И видимо, очень скоро.
Помолчали. Павел спросил:
– Так я пойду?
– Идите… Я побуду один.
Шел двенадцатый час ночи, но на улице – теплой и светлой – гуляло много народу. У голубых лотков торговали мороженым. Мужчины толпились в скверах позади темно-коричневых киосков – пили пиво и закусывали раками. Была суббота. Июнь. Самый длинный день и самая короткая ночь. Из громкоговорителей неслась песня: «Если завтра война, если завтра поход…» Война началась рано утром.
Работу над тралами сразу же пришлось отложить. Не до них было, когда Красная армия отступала на всех фронтах. Пришлось уничтожать заводы, склады, технику, готовить фугасные заграждения на случай подхода немцев к Москве.
Павла включили в состав отдельного отряда с загадочным для непосвященных названием «ТОС». На самом же деле оно расшифровывалось просто: «Техника особой секретности». В отряде и вспомнили о работах талантливого изобретателя Владимира Ивановича Бекаури, погибшего в 1937 году по клеветническому доносу. Бекаури первому пришла мысль использовать радио не только в управлении аэропланами, танками и кораблями, но и вызывать взрывы на больших расстояниях. Вместе с известным ученым в области электро– и радиотехники Владимиром Федоровичем Миткевичем он создал прибор для управления взрывом с помощью радиоволн. Его назвали «БЕМИ» – по начальным буквам фамилий изобретателей. Он был принят на вооружение Красной армии в 1929 году, но в большом деле испытан лишь в октябре 1941 года.
Клевцов с саперами прибыл в Харьков и стал устанавливать мины замедленного действия с часовыми и химическими взрывателями. Несколько фугасов он подготовил к взрыву с помощью приборов, управляемых по радио. Полутонные заряды были заложены в здании штаба военного округа, в доме обкома партии и в красивом старинном особняке на улице Дзержинского. Укладывались ящики с толом по ночам, во время воздушных налетов, когда люди прятались в убежищах, – со всеми мерами предосторожности и секретности.
В особняке на улице Дзержинского, скрытом в глубине сада, радиомину решили установить в подвале, где хранился уголь для котельной. Ломами вскрыли бетонный пол, вырыли трехметровый колодец. Туда уложили ящики со взрывчаткой. Радиотехническую аппаратуру поставили с несколькими ловушками: взрыв мог произойти при попытке поднять тяжелую батарею питания или при сдвиге одного из ящиков. Павел сам подключал прибор радиоуправления к батареям. Тут достаточно было перепутать концы проводов – и произошло бы непоправимое. Нельзя было допустить и ошибку, в результате которой взрыв в нужный момент не получится. Еще и еще раз проверял Павел сложную схему. Ее он знал наизусть, поскольку, из соображений тайны, письменные инструкции не писались. Отмечал в блокноте он лишь данные для установки шифров.
Потом колодец засыпали землей, залили бетоном и завалили углем, заложив среди кусков антрацита мину с испорченным взрывателем электрохимического действия. Расчет учитывал немецкий характер: добросовестно сделать то, что положено, но и пальцем не шевельнуть, если работа покажется излишней. Обнаружив в углу испорченную мину, немцы сочтут свою задачу выполненной и откажутся от дальнейших поисков…
После Харькова Павел попал на Западный фронт, который уже вел оборонительные бои на подступах к Москве. Предстояло заминировать мост через Истру. В его опоры замуровали по шестьсот килограммов особо сильного взрывчатого вещества – гексогена. Кто-то из инженерных командиров намеревался взорвать мост в тот момент, когда пойдут по нему вражеские колонны.
– Вы считаете немцев дураками? – усмехнулся Павел. – Если они увидят целехонький мост, то сразу догадаются, что русские оставили его неспроста. Первыми пошлют саперов. Они и найдут наши мины…
Павел сделал так: взорвал настил, а в главные опоры заложил радиомины.
Первыми к мосту через Истру, лежащему на кратчайшем пути к Москве, подошли танки из группы генерала Гепнера. Увидев разрушения, немцы стали его ремонтировать. Одновременно рядом навели понтонную переправу. Они торопились, работали днем и ночью при свете фонарей. В ноябрьских сумерках на новое, только что уложенное полотно моста въехал первый танк. За ним двинулась колонна, ожидавшая переправы на правом берегу реки. За танками пошли многотонные грузовики с солдатами и боеприпасами, тягачи с артиллерией, штабные автобусы. Временный наплавной мост через Истру, обладавший малой пропускной способностью, разобрали, сложили по частям на семитонные «бюссинги» – понтоны требовались для будущих переправ через Москву-реку и канал Москва – Волга. И вот тогда-то грохнули взрывы огромной силы. Вверх взметнулось кровавое пламя. Оно поднялось выше Ново-Иерусалимского собора, возвышавшегося над Истрой. Будто сметенные ураганом, полетели в реку машины с понтонами, танки, солдаты. Тяжелый гул прокатился над полями Подмосковья. Гитлеровское командование пришло в ярость. Командующий армиями «Центр» фельдмаршал фон Бок метал громы. Фашистам казалось, что они вот-вот ворвутся в Москву, и вдруг так хорошо разработанное наступление сорвалось.
Тогда же нечто подобное случилось в Харькове. Город немцы заняли в октябре. Саперы, предупрежденные агентурой о том, что русские оставили в городе много мин замедленного действия, начали обшаривать все более или менее крупные здания, пригодные для казарм, штабов и квартир командного состава. Им удалось обнаружить несколько сот зарядов.
В одноэтажном старинном особняке на улице Дзержинского в котельной тоже нашли взрывчатку с испорченным электрохимическим взрывателем. Проверив щупами и прослушав стетоскопами уголь в котельной и другие подозрительные участки, саперы доложили о полной безопасности особняка. В доме поселился начальник гарнизона генерал-майор фон Браун с адъютантами, денщиками и лакеями.
Вечером 13 ноября генерал в своей резиденции проводил совещание. Оно закончилось поздно ночью обильным ужином и вином. Пили за встречу в Москве и победу великой Германии.
А в Воронежскую радиовещательную станцию, расположенную в трехстах километрах от Харькова, в эту ночь прибыл известный минер Илья Григорьевич Старинов. По его приказанию была подана в эфир закодированная радио-команда. От взрыва основной мины особняк на улице Дзержинского взлетел на воздух вместе с генералом фон Брауном и его приближенными.
Разъяренные гитлеровцы расстреляли саперов, проверявших здание, а их командира понизили в звании и послали на фронт. Все штабы, учреждения и воинские части в панике покинули большие здания. Саперы в поисках мин снова начали ощупывать каждый метр, рыть в мерзлой земле глубокие шурфы. Иногда они натыкались на заряды, но чаще взрывались сами, так и не сумев разгадать секрет советских ловушек.
После разгрома фашистов под Москвой Павлу довелось прочитать трофейный документ. Это был секретный приказ Гитлера. В нем говорилось: «Русские войска, отступая, применяют против немецкой армии “адские машины”, принцип действия которых еще не определен. Наша разведка установила наличие в боевых частях Красной армии саперов-радистов специальной подготовки. Всем начальникам лагерей военнопленных необходимо пересмотреть состав пленных русских с целью выявления специалистов данной номенклатуры. При выявлении немедленно доставить их самолетом в Берлин. О чем доложить по команде лично мне».
А уже незадолго до отъезда на Воронежский фронт в руки Павла попал еще один категорический приказ Гитлера. В нем опять повторялось требование искать военнопленных, имеющих хоть какое-нибудь отношение к управляемому по радио минированию. Последние строки касались непосредственно берлинского знакомца по военно-инженерному училищу в Карлсхорсте генерала Леша. Фюрер приказывал ему «любой ценой добыть сведения, установить схему и принцип работы русской «адской машины».
К началу 1942 года лаборатория профессора Ростовского, где служил Павел, помимо своих основных работ стала изучать вооружение противника. Сюда свозили трофейное оружие, описания немецких самолетов, пушек, минометов, танков, и сотрудники исследовали конструкторские свойства оружия врага. После посещения Германии Клевцова не покидало ощущение, что немцы показывали нашим делегациям оружие старых образцов. Однако скоро он убедился, что в бой гитлеровцы бросили ту же технику, которую демонстрировали перед войной. Они были уверены, что русские просто-напросто не успеют воспользоваться новинками. Главными были танки Т-III и T-IV, бомбардировщики «Хейнкель», «Дорнье» и «Юнкерс», истребители «Мессершмитт-109» и «Хейнкель-100», разведчик «Фокке-Вульф-189», Пехота была вооружена винтовкой Маузера и пистолетом-пулеметом МП-38/40, разработанным для экипажей танков и бронемашин. Танкисты из личного оружия стреляли редко, поэтому у пистолета-пулемета был складной приклад, затвор взводился левой рукой, ствол не имел ограждения, предохраняющего руки от ожогов, и прицельно стрелять дальше, чем по диагонали футбольного поля, он не мог. Однако им вооружили пехоту. Количество покрывалось качеством, что повышало боеспособность немецких войск.
Но и гитлеровцы в первые месяцы войны встретились с новейшим советским оружием – «катюшами», истребителями Микояна и Лавочкина, танками КВ и Т-34. Их было, правда, крайне мало для огромного театра войны, разбежавшегося от Ледовитого океана до Черного моря.
И по долгу работы, и по собственному влечению Павел следил за развитием нашего танкостроения. Он близко знал ведущих конструкторов, сумевших в тридцатьчетверке превосходно решить «золотое» уравнение всех танкостроителей мира, которое гласило: «Эффективность танка прямо пропорциональна его способности наносить врагу серьезный урон и без ущерба выдерживать удары противника». Простая в производстве машина могла выпускаться на разных заводах. Весила она 26,5 тонны, вооружалась 76-миллиметровой пушкой и двумя пулеметами, по своим главным качествам – огневой мощи, броневой защите и маневренности – бросала вызов любому танку других стран. Толщина брони была не больше длины спичечного коробка, но самым примечательным в защите было то, что броневые листы корпуса устанавливались под большим наклоном – в 60 градусов, и это почти втрое усилило противоснарядную стойкость.
Немецкие конструкторы на такой способ бронирования поначалу не обращали внимания. Но в ставку Гитлера полетели панические отзывы немецких генералов о русском танке. Командующий 1-й танковой армией фельдмаршал Клейст назвал тридцатьчетверку «самым лучшим танком в мире». Генерал-полковник Гудериан, командовавший 2-й армией, отозвался более определенно: «Превосходство материальной части наших танковых сил, имевших место до сих пор, отныне потеряно и перешло к противнику. Тем самым исчезли перспективы на быстрый и непрерывный успех».
Если бы советская промышленность успела развернуть массовое строительство тридцатьчетверок, гитлеровцам пришлось бы туго с самого начала войны. Но было выпущено немногим более тысячи Т-34, да и те стали поступать в войска лишь в конце весны сорок первого и были раскиданы по пяти военным округам. Тем не менее Т-34 сразу же показали гитлеровцам свою силу. Попавший к Павлу трофейный документ рассказывал о бое 17-й танковой дивизии вермахта 8 июля 1941 года.
Подминая гусеницами рожь и картофельную ботву, танки медленно продвигались к Днепру. То тут, то там над полем взметывались чернью дымы. Это вспыхивали или немецкие Т-III, или легкие русские танки Т-26. Дивизия ушла далеко вперед, израсходовав почти весь боезапас. Когда усталые канониры в своих душных, насыщенных пороховым дымом башнях получили приказ экономить снаряды, из густой ржи выполз приземистый русский танк. Его силуэт был немцам незнаком. Они открыли по нему огонь, но снаряды рикошетом отлетали от массивной башни и корпуса. Русский танк свернул на проселочную дорогу. Там стояла 37-миллиметровая противотанковая пушка. Артиллеристы начали палить, но он как ни в чем не бывало подошел к пушке, крутнулся на своих широких гусеницах и вдавил ее в землю. Затем он поджег еще один немецкий танк, углубился в оборону на пятнадцать километров, сея ужас и страх. Он был подбит лишь с тыла снарядом из 100-миллиметрового орудия…
В сентябре 1941 года Павла на несколько дней посылали в бригаду Катукова, которая должна была выдвинуться к Мценску и закрыть дорогу на Тулу танковым колоннам Гудериана. По размокшим от дождей проселкам танки Катукова устремились навстречу немецкому авангарду – 4-й дивизии генерала Лангерманна. 3 октября танки этой дивизии ворвались в Орел столь внезапно, что на улицах еще ходили трамваи. По существу, путь на Москву был открыт. Пятьдесят танков Т-34 оказались единственной механизированной частью на пути дивизии Лангерманна.
На дороге из Орла Катуков устроил засаду. Когда утром 6 октября немецкая колонна выступила из города, тридцатьчетверки нанесли ей свирепый фланговый удар, уничтожив более тридцати немецких машин, задержав тем самым продвижение на два дня.
Затем Лангерманн снова двинулся вперед. Его дивизия растянулась на двадцать километров. Передовые танки подошли к горящему городу Мценску. И вновь русские танки, как привидения, появились на флангах немецкой колонны, рассекли ее на части и полностью уничтожили.
Пленный офицер-танкист, которого Катуков допрашивал, а Павел переводил, рассказывал:
– Нет ничего более страшного, чем бой с противником, у которого лучше техника. Ты даешь полный газ, но твой танк слишком медленно набирает скорость. Русские танки такие быстрые, маневренные, на близком расстоянии они успевают взлететь на холм или проскочить болото, прежде чем ты сможешь развернуть башню. И сквозь шум, вибрацию и грохот ты слышишь удар снаряда о броню. Когда они попадают в наши танки, раздается глубокий затяжной взрыв, а затем ревущий гул вспыхнувшего бензина, гул, слава богу, такой громкий, что мы не слышим воплей экипажа…
Еще тогда Павел догадался, что немцы станут лихорадочно искать противодействие русским танкам, начнут конструировать машины с более прочной броней и сильным вооружением, работать над мощными противотанковыми средствами.
Так и случилось. В августе 1942 года ночью профессор Ростовский прислал к Павлу посыльного с приказом срочно явиться к нему домой. Павел быстро оделся и сел в дежурную машину. Георгий Иосифович сказал:
– Извините за ночной вызов, но мне позвонил Михаил Петрович Воробьев и попросил немедленно разобраться в деле, не терпящем отлагательств. На Воронежском фронте одна из наших бригад столкнулась с новым оружием. Без видимых причин горят наши танки. Может, немцы применили какие-то особые снаряды и мины? Надо в этом разобраться как можно скорее. Поезжайте в штаб инженерных войск, получите документы – и в путь.
Так Клевцов очутился в батальоне Самвеляна.
В ночной тишине Павел услышал приглушенный стук кувалды. Поняв, что не уснет, он натянул гимнастерку, комбинезон и тихо вышел из землянки. Светлело небо, гася одну звезду за другой. Земля же и деревья едва проглядывались. Клевцов медленно побрел на стук.
Под навесом при свете фонаря кто-то возился у танка. Подойдя ближе, Павел узнал механика-водителя Лешу Петренко. Тот, учуяв постороннего, быстро выпрямился, кувалда выпала из рук.
– Почему не спите?
– Надо траки сменить. Ослабла гусеница. Как бы в бою не соскочила.
– Помочь?
– Да я уж почти закончил. Только вот «пауки» неважнецкие. – Леша пнул толстый стальной трос. – У меня были новые, да кто-то «оприходовал», пока меня расстреливать водили.
Павел достал портсигар, протянул парню папиросу.
– «Звездочка»! Забыл, когда и пробовал. – Леша черными пальцами осторожно зацепил папироску.
Помолчали, глядя на красные огоньки папирос.
– Вы не думайте, мол, я заморыш какой, – вдруг проговорил Леша. – Я жилистый. В кузнечном «Серпа и молота» болванки кидал под молот, как мячики.
– Тебе лет-то сколько?
– Так я ж пошел добровольцем…
– И все же?
– Девятнадцатый пошел. – Петренко отметил про себя, что майор перешел на «ты», добавил растроганно: – Если вернемся живы-здоровы, век вас помнить буду… Вы же меня, считайте, с того света сняли…
– Ну, хватит об этом. Нам бы узнать, что за оружие появилось у фрицев. Это сейчас важнее всего.
– Понятное дело. – Леша смял окурок, поднял кувалду. – Отдыхайте пока, товарищ военинженер, а я еще один палец сменю – и готово.
Павел вышел из-под навеса. Небо уже совсем высветлилось. Заблестела роса. У походной кухни загремели ведрами повара. Потянуло смолянистым дымом.
Он вернулся в землянку. Крякая и ухая от холодной воды, плескался у деревянной шайки Боровой. Под левой лопаткой у него лиловел рваный рубец.
– Да ты, Федя, гляжу, крещеный?
– Под Смоленском пометили. – Боровой подхватил вафельное полотенце, стал растирать мускулистое, но еще по-мужски не заматеревшее тело.
Завтракать пошли к Самвеляну. Тот тоже был уже на ногах, успел побриться, умыться и благоухал цепко-ядовитым «Шипром». Перед ним сидел Овчинников, теребя в руках черный шлемофон.
– Доброе утро! – произнес Павел.
– Доброе, доброе, – отозвался озабоченный Самвелян. – Мытут задачку решаем: не посадить ли к вам на броню автоматчиков?
«Автоматчики вроде бы ни к чему», – подумал Клевцов и вопросительно взглянул на Борового: что тот предложит?
Федя не заставил себя ждать:
– Считаю, автоматчиков брать не след. И их угробим, и нам пользы никакой.
– Ну, смотрите. – Самвелян пружинисто поднялся, крикнул ординарцу: – Маслюков, завтракать!
Ели молча. Все чувствовали какое-то напряжение. Комбат, очевидно, припоминал, не пропустил ли чего на инструктаже, или готовился к головомойке у начальства, если получится что не так. Боровой прикидывал, как лучше уберечь машину Овчинникова, который будет выполнять основную задачу разведки. Павел же спокойно выуживал из котелка липкие макаронины, словно у него не было забот.
Ординарец подал чай. Боровой машинально протянул руку к алюминиевой кружке и, обжегшись, выругался:
– Тютя! Чего ж гольный кипяток суешь?!
– Так вы теплый не любите, – пробубнил Маслюков из своего закутка.
– Это когда вечером и когда делать нечего, – нравоучительно проговорил Боровой, взглянул на Клевцова и тут же перешел на деловой тон: – Ты, Павел, за меня не бойся. Помогать тебе буду я, а не ты мне. Пусть хоть тонуть, хоть гореть буду, ты свою задачу выполняй. Понял?
Самвелян положил руку на локоть Павла:
– Прошу, Павел Михайлыч: не лезь на рожон.
– Я ж привык с минами разговаривать, потому осторожный, – попытался успокоить его Клевцов, натягивая на лобастую голову танковый шлем.
Тридцатьчетверки стояли в березняке, прикрытые сверху ветками. Машина Борового была снабжена полным боевым комплектом. А в той, на которой ехал Павел, в стволе был только один снаряд. Клевцов занял место заряжающего в башенном отделении. Отсюда через триплекс[10] хорошо просматривалась местность. Заряжающий Нетудыхата спустился пока вниз, примостился между механиком-водителем Петренко и стрелком-радистом Муралиевым.
Вставало солнце. Синевой наливалось чистое, без единого перышка небо. Впереди желтело поле спеющей ржи. Оно полого поднималось к холму, на вершине заросшему кустарником. Где-то там должны стоять сгоревшие танки, невидимые из-за утреннего тумана. Впереди шел танк Борового. Петренко – за ним. Мягко раскачиваясь на вспаханной земле, машины приближались к подошве холма. Наконец Клевцов заметил черные оплешины от огня, а чуть дальше – буро-сизые корпуса танков без башен. Боровой стал огибать сгоревшие тридцатьчетверки справа. Павел решил подойти к ним слева. В этот момент Овчинников закричал:
– Немецкая «ягд-пантера»!
– Где?
– В кустах прямо за нашими танками!
Работая поворотным и подъемным механизмами, он стал разворачивать пушку в сторону приземистой самоходки. Однако младший лейтенант выстрелить не успел. Павел почувствовал, как сильный удар в правую половину лобового листа развернул танк. Хорошо еще, что немцы ударили болванкой – снарядом без взрывной начинки. Петренко переключился на заднюю скорость. Это спасло от второго снаряда – он взорвался у борта, но все же зацепил бак с маслом. Масло задымилось. Леша сообразил закрыть бортовые и кормовые жалюзи – перекрыл доступ воздуха в моторное отделение.
Немецкая самоходка устремилась к танку Борового, который, увидев опасность, круто развернулся и завязал бой.
Масло перестало дымить. Петренко открыл жалюзи, впустил воздух, чтобы мотор не перегрелся, нажал на регулятор газа и, петляя, выбрался к подбитым танкам с другой стороны. Павел прижался к триплексу. У всех наших танков были целы ходовая часть, опорные катки и днища. «Нет, мины здесь ни при чем», – подумал он, осматривая местность. В небо рванулось облако буро-красного дыма. Из-за остовов машин Павел на мог определить, что загорелось. Но скоро понял – горел Боровой. Пятясь, отходила немецкая самоходка.
– Овчинников! Бей! – не выдержал Павел.
Младший лейтенант выстрелил. Промахнуться он не имел права, ведь в стволе был единственный снаряд. Самоходка качнулась, как бы осела на корму, и тут же полыхнула костром. Клевцов откинул люк, приподнялся и увидел горящий танк Борового. Хотелось броситься на помощь, но тогда осталась бы невыполненной главная задача…
– Вперед! – скомандовал Павел.
Вдруг на темном фоне кустарника колюче блеснул огонь. Он походил на тот, что возникает, когда сварщик пробует электрод. Левая гусеница омертвела. Отказала, видимо, бортовая передача. Заглох мотор. Петренко нажал на стартер. Мотор не заводился – не было тока с аккумулятора. Он сменил предохранитель – безрезультатно. Леша вытащил из кармана дюралевую расческу, переломил ее надвое, сунул вместо предохранителя – двигатель продолжал молчать.
Павел спустился к Петренко:
– Скорее всего, перебило центральный электропровод. Заводи от баллонов со сжатым воздухом!
Резервная система запуска сработала. Танк сдвинулся с места. Впереди оказалась канава – слабое, но укрытие. На одной гусенице, как раненый с перебитой ногой, танк подтащился к канаве, втиснулся в нее. Петренко заглушил мотор, стал ремонтировать тягу.
Второй удар обрушился на башню, но срикошетил. Мелкие, не больше патефонной иголки, кусочки с тыльной стороны брони хлестнули по лицу. Пролаял немецкий пулемет. Пули застучали по броне. Павел повернулся к стрелку-радисту, ожидая, что тот начнет стрелять в ответ. Однако стрелок молчал. Клевцов толкнул его в бок. Муралиев повалился на бок, не подавая признаков жизни. Клевцов подхватил его под мышки, стащил с сиденья, сам занял место у лобового пулемета. Через прицельное отверстие в турели осмотрел пыльный кустарник, помятую рожь, но ни пушки, ни людей не увидел.
– Что будем делать, товарищ майор? – наклонившись с места в башне, спросил Овчинников. Его голос в наступившей тишине прозвучал оглушающе громко.
– Кажется, убит Муралиев.
– Мы остались без хода и связи. Может, попытаемся уйти пехом?
– Погодим…
Третий удар пришелся по лобовому листу. Павел заметил – выстрелили из кустов. Жаром обдало лицо, липкая кровь залила глаза.
– По кустам – огонь! По кустам! – крикнул он Овчинникову, который мог стрелять из башенного пулемета.
Павел вытер шлемом кровь:
– Леша, открывай нижний люк, посмотри, что с гусеницей.
Водитель нырнул в запасной люк, вскоре из-под днища подал голос:
– Товарищ майор! Пусть Нетудыхата притащит «хитрый палец» из багажника, попробуем поставить гусеницу на место.
Вдали показались серые каски немецких автоматчиков. Пригибаясь, они бежали по кустарнику, приближаясь к танку. Павел и Овчинников открыли огонь. Автоматчики залегли.
В проеме люка показалось измазанное лицо Петренко:
– Попытаюсь рывком натянуть гусеницу на каток.
Он запустил двигатель, стал дергать машину взад-вперед.
– Порядок! – крикнул Нетудыхата, втискиваясь в люк.
Стерев с лица пот и грязь, Петренко вопросительно посмотрел на Клевцова.
– Вперед, Леша! Только вперед! – Павел сменил у пулемета диск, передернул затвор.
Тридцатьчетверка выкатилась из канавы и двинулась к кустарнику, разгоняя затаившихся там немецких автоматчиков.
Новая вспышка запечатлелась как замедлившийся кадр хроники. Вращающаяся желто-красная струя, искрясь и шипя, проткнула броню и ударила в моторную переборку. Танк наполнился рыжим дымом, будто зажегся сильный фотографический фонарь.
– Горим! – Овчинников откинул башенный люк, его рука оказалась выброшенной вверх, пуля сразу перебила ее. Охнув, младший лейтенант опустился на сиденье.
Павел пытался разглядеть пробоину. Он надеялся увидеть дыру, какую обычно делает снаряд, но ее не было. Было маленькое, диаметром в два пальца, отверстие…
Двигатель заглох совсем. Петренко уже не мог завести его. В открытый башенный люк, как в трубу, потянулся жирный дым.
Из-за холма выползли высокие танки с крестами на башнях. Они не походили ни на ТГ-III, ни на T-IV. Лишь приглядевшись внимательней, Павел понял, что это английские «матильды», видимо захваченные немцами под Дюнкерком в сороковом году. Им ничего не стоило добить горящую, потерявшую ход машину. Но танки имели какую-то другую задачу. На большой скорости, взбивая черную пыль, они прошли мимо. Клевцов не знал, что Самвелян попытался выручить его, послав роту тридцатьчетверок, и это им навстречу ринулись «матильды».
С сиплым свистом красную полутьму прорезало крутящееся штопором огненное жало. Оно впилось в казенник орудия, рассыпалось искрами. Вскрикнул от боли Нетудыхата. Овчинников попытался помочь заряжающему, но что он мог сделать с перебитой рукой?!
– Всем вниз, прижаться к днищу! – скомандовал Павел. – Леша, открой лобовой!
С глухим лязгом откинулся тяжелый лобовой люк. Свежий воздух ворвался в машину, оттеснил дым и огонь, но ненадолго. Скоро пожар окреп, стало жарче.
Задыхаясь, кашляя, обжигая окровавленные руки о раскаленный металл, Павел переместился к правому борту – там было немного прохладней. Голова работала четко и трезво, как всегда в критических ситуациях. Все действия его теперь подчинялись одной цели – рассмотреть таинственные огненные струи, прожигающие броню как воск. В моторном отделении гудело пламя. В надежде, что его услышат, Павел крикнул:
– Приказываю всем покинуть танк! Хоть один из нас любой ценой должен добраться до штаба. Доложить: наши танки гибнут не от мин. Они горят от особых снарядов. Посылает их не пушка, а какое-то легкое приспособление. Справляется, кажется, один пехотинец. Слышали меня? Пошли!
Подхватив здоровой рукой тяжелораненого Муралиева, Овчинников полез в передний люк, но по броне зазвенели пули. Немцы держали этот люк под прицелом.
– Давай через десантный!
Павел решил уходить последним. Ему еще и еще раз хотелось взглянуть на действие дьявольских снарядов. Вращающиеся ослепляющие жала пронзали броню, рассекали дымную мглу, взрывались в бушующем огне. Тот, кто бил по танку, теперь не торопился, наслаждался стрельбой, словно бил по удобной мишени в тире. Павел лег на спину, не мигая смотрел на яркие звездочки горящего металла. Одежда дымилась. На лице запекся кровавый сгусток. Из рваной раны в груди со свистом вырывался воздух. Павел в горячке не заметил, когда его ранило. Боли он не ощущал. Петренко вынул лобовой пулемет, взял сошки к нему, сумку с дисками, крикнул Павлу:
– Ползите к люку, я помогу!
Но Павел молчал. Леша опустился в узкое отверстие, ухватил его за плечи, подтянул к люку. Голова повисла над землей. Прохладный воздух вернул сознание. Павел разжал веки, огляделся. Прижавшись к опорным каткам, отстреливался из автомата Овчинников. Рядом лежали неподвижные Муралиев и Нетудыхата.
«Мне надо выжить и все рассказать, – подумал Клевцов. – Выжить и рассказать, а там…» Он подтянулся на руках и вывалился из танка.
Петренко с пулеметом хотел было занять оборону с другой стороны машины, но Овчинников свирепо крикнул:
– В рожь! Оба! Прикрою!
Леша поволок Клевцова к спасительному полю. Внимание немецких автоматчиков приковал танк. Они не заметили двух русских, которые рывком пересекли голую, выгоревшую полосу и скрылись в густой ржи. Младший лейтенант стрелял редко, экономно. Потом тупой автоматный стук сменил более частый и громкий треск пулемета…
Павел обессилел. Ни ноги, ни руки не двигались. От жажды пересохло в горле, одеревенел рот, красная пелена застлала глаза. Несколько раз он впадал в беспамятство, тогда Петренко подбирался под него, обхватывал одной рукой и, подтягиваясь на другой, тащил дальше. Но и он выдыхался…
Неожиданно послышался шепот. Павел вытащил пистолет, сдвинул планку предохранителя. В колосьях мелькнул матовый овал русской каски. Свои! Это были разведчики, посланные Самвеляном к погибшим танкам.
Когда на стол в медсанбате положили Павла и пожилой врач, никогда не терявший самообладания, повидавший всякие ранения и смерти, стал осматривать его, Клевцов вдруг потребовал:
– Товарищ военврач, прошу немедленно отправить меня в Москву.
– У вас едва прощупывается пульс…
– Прошу в Москву!
– Бредите, сударь мой! Раны забиты землей, мы сделали укол, чтобы предотвратить шок, а вам, видите ли, столица понадобилась…
Мучительно дыша, Павел потянул врача за полу халата:
– Очень важное дело, доктор… Мне надо о нем доложить там…
Военврач промыл открытые раны, наложил повязки, сделал еще один укол. После всех этих болезненных процедур приоткрыл веко раненого и встретился с осмысленным взглядом. Клевцов ждал ответа. Отводя глаза, врач сказал:
– Если к утру обойдется, эвакуируем… Но советую доклад для командования продиктовать санитарке или комбату Самвеляну… И жене, если она есть у вас, сказать…
– Хорошо, зовите санитарку.
Через час в палатку бурей ворвался Самвелян, сразу заполнив пространство своей могучей фигурой. С простодушной прямотой он объявил:
– Теперь, Михайлыч, ты настоящий танкист, раз фрицы в танке тебе бока намяли!
– Что стало с экипажем Борового? Помрачнев, Самвелян ответил:
– Самоходка почти всех перебила. На Феде не осталось живого места… Я посылал роту на подмогу, да немцы на «матильдах» опередили.
– Где Боровой лежит?
– В соседней палатке. Только без памяти. Видать, отвоевался…
– Мне в Москву надо. Помоги!
– Врач говорит: ни тревожить, ни перевозить… Доклад своему командованию продиктовал?
– Да ведь надо исследования провести! Дорогу я выдержу!
– Так ведь врач…
– Что врач?! Он спасти меня хочет. А сейчас моя жизнь и копейки не стоит, если я не расскажу своим всего, что видел.
– Ладно, постараюсь сделать что в моих силах.
На другой день прилетел санитарный У-2. Из опаски встретиться с «мессерами» пилот летел на бреющем, садился на полевых аэродромах для дозаправки и только к вечеру добрался до Центрального аэродрома в Москве недалеко от Петровского дворца.
Не успели Павла поместить в палату, как к нему приехал профессор Ростовский. Малиновые ромбы произвели на главного врача впечатление. Для тяжелораненого нашлась маленькая, но отдельная палата. Ему сделали обезболивающий укол, натерли виски нашатырным спиртом. Голова прояснилась.
– Теперь рассказывайте, – попросил Георгий Иосифович, когда все вышли. И комбриг сел на стул рядом с кроватью.
Павел как бы вновь очутился в душном полумраке танка. Он увидел искрящуюся желто-красную струю, похожую на витой пеньковый канат, колючие звездочки расплавленного металла…
Профессор слушал, время от времени протирая пенсне. Когда Павел умолк, Ростовский спросил:
– Значит, струя вращалась?
– Будто ввинчивалась штопором.
– Ну что ж, выздоравливайте. После вместе поломаем голову над этой штукой. – Профессор поднялся.
– И все же, какое ваше мнение? – Павлу не хотелось отпускать Георгия Иосифовича так быстро.
Комбриг развел руками:
– Выскажу только предположение: это кумулятивные снаряды, посланные из какого-то хитрого, скорее всего, реактивного приспособления. Головка снаряда делается из мягкого металла. В момент удара она сминается, как бы прилипает к броне. От взрывателя огонь идет на капсуль-детонатор. Газовый поток разрывного заряда – плотный, мгновенный, с чрезвычайно высокой температурой – направленно прожигает в броне отверстие, проникает внутрь танка. В зависимости от того, куда струя попадает, там возникает пожар, взрыв боекомплекта, и экипаж гибнет…
– Огонь как-то особым образом штопорит…
– Тут понадобятся лабораторные исследования. Я займусь этим до вашего выздоровления. А пока крепитесь, Павел Михайлович…
Врачи в госпитале обнаружили то, чего не рассмотрел военврач в полевом медсанбате. В позвоночнике, в сантиметре от центрального нерва, засел осколок. Он вдруг напомнил о себе свирепой режущей болью в спине. Она стала невыносимой. Как только ушел комбриг, Павла положили на операционный стол, стянули ремнями руки и ноги. Медсестра прижала маску. В нос ударил резкий запах хлороформа. «Считайте!» – донеслось издалека. Павел стал торопливо считать, вдыхая хлороформ. То ли от боли, то ли от нервного напряжения он никак не мог уснуть. Сбился со счета, начал снова: «…семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…» Хирурги в этой операции не имели права ошибиться. Малейший неточный разрез или разрыв – и человек либо умрет, либо станет сумасшедшим, либо его разобьет паралич.
– …двадцать, – всхлипывая, прошептал Павел.
Сестра отняла от лица маску. «Отложили», – обрадованно подумал он и открыл глаза. Он уже лежал на спине, ребра обтягивал жесткий кожаный корсет. Сестры, смущенно улыбаясь, собирали инструмент. Одна из них отдернула в окне штору. Операционную залил солнечный свет. Значит, между «девятнадцатью» и «двадцатью» прошло несколько часов!
Хирург, в шапочке, тесной для большого лысого черепа, с мешками под глазами, прощупывал пульс. Увидев, что раненый очнулся, он скрипуче проговорил:
– Вы матерились, как настоящий биндюжник. Где только научились?
Павел был еще пьян от хлороформа, его тошнило. Ответил раздраженно:
– Оставьте меня в покое!
Хирург с деланным возмущением всплеснул руками:
– Что б вам дожить до моих лет! Я сделал отчаянно сложную операцию, и нате вам благодарность!
Бесшумно скользящие сестры сердито фыркнули. Хирург снял очки с толстыми стеклами. Как у всяких людей с плохим зрением, его глаза стали беспомощными. Он поморгал, будто в глаз попала соринка, спросил, заговорщицки перейдя на полушепот:
– Хотите, покажу осколок?
С эмалированной чашечки пинцетом он подхватил крошечный кусочек окровавленного металла.
– Хотите на память?
Павла удивила несоизмеримость страданий с микроскопической величиной стального комочка.
– Вы будете жить сто лет, – торжественно проговорил хирург и вздохнул. – Три миллиметра отделяли вас от верной смерти…
Здоровой рукой Павел взял осколок, повертел в пальцах:
– Я думал, в меня влетела по крайней мере пудовая болванка… Как вас зовут, доктор?
– Военврач Гринберг.
– Спасибо вам, товарищ военврач… Скажите, мне долго лежать?
Гринберг почесал кончик носа.
– Раны тяжелые… Но все зависит от вас.
Действие хлороформа стало проходить. Тупая саднящая боль пришла откуда-то из желудка и вцепилась в позвоночник.
– Девочки! Морфий! – как бы из тумана донесся голос Гринберга.
…Через неделю Павла снова навестил Ростовский. Он привез на этот раз портативный кинопроектор, загадочно произнес:
– Я вам покажу прообраз смерти, которая едва не коснулась вас.
Он опустил черную маскировочную штору, включил проектор. По белой стене запрыгали кадры, снятые при сильном замедлении. Показалась толстая броневая плита. Вращаясь, к ней приблизился тупоносый снаряд, сплющился и стал быстро раскаляться. Игольно-тонкая струя проникла через металл, рассеяв массу осколков и искр.
– Похоже?
– В точности! Как вам удалось такое воссоздать?!
– Ну, в лаборатории это просто. По вашему докладу я составил примерное описание кумулятивного оружия. Генерал Воробьев поручил поднять все справочники и другие источники. Мы перебрали заводы в рейхе и оккупированных странах, где немцы могли наладить его производство. Фактически они смогут делать его где угодно. Генерал вошел с ходатайством в генштаб. Бойцам и командирам, партизанским отрядам и разведчикам в тылу врага послана ориентировка на новое оружие… Как видите, поиск начался. Вплотную этим оружием придется заняться вам, дорогой Павел Михайлович.
– Разве я могу сейчас?… – проговорил Клевцов с досадой.
– Э-э, друг мой, расхолаживаться несоветую. Помните, Вольтер сказал: «Работа избавляет нас от трех великих зол: скуки, порока и нужды». Чтоб вам не томиться в безделье, буду держать в курсе дела.
Павел растроганно сжал гладкую руку профессора.
– Если бы вы знали, как плохо без работы!
– И еще мы решили, что вам надо потренироваться в немецком языке, чтобы вы его совсем не забыли. Возможно, это вам скоро понадобится.
– Но я сейчас не могу писать.
– И не надо. Набирайтесь сил. А заниматься с вами станет одна милейшая женщина. Она придет завтра.
«Все равно лучше Ниночки не найти», – подумал о жене Павел.
Незадолго до отъезда на Воронежский фронт Нина сказала ему, что ее берут в Главное разведывательное управление Красной армии – ГРУ. Вскоре она куда-то уехала. Павел получил от нее коротенькую записку без обратного адреса. О том, что с ним случилось, Нина, скорее всего, не знала. Павел просил Гринберга позвонить домой, однако телефон молчал.
Появившись в палате на другой день, Георгий Иосифович приложил палец к губам и выглянул в коридор. Дверь распахнулась, на пороге появилась… Нина! В халате, наброшенном поверх армейской формы. Жена вымученно улыбнулась и опустилась перед ним на колени.
– Как же тебя изувечили! – сквозь слезы произнесла она.
– Не горюй. Вон Георгий Иосифович меня уже к делу пристраивает, – дрогнувшим голосом проговорил Павел.
Нина подняла стриженую голову, взглянула на комбрига:
– Значит, это вы вернули меня из ГРУ в академию?
– Только в интересах дела. И просил не я один. – Ростовский одернул халат, церемонно поклонился и направился к дверям.