В приемном отделении больницы Ковингтона на стенах были развешаны фотографии Зеленых гор Вермонта – видимо, чтобы успокоить пациентов. Если бы я только что не сорвалась с обрыва как раз одной из этих гор. Пейзажи чередовались с табличками с просьбой при плохом самочувствии надеть защитную маску.
Фельдшер настояла на том, чтобы завезти меня в больницу на кресле-коляске – такие правила, но, как только мы оказались в приемной, я тут же встала, несмотря на ее недовольство. Я оглядела помещение, полное незнакомцев. Все пялились на меня.
Слышались мерные сигналы приборов, треск громкоговорителя, детский плач. Все было незнакомо: узкие коридоры, звуки, резкий запах антисептика – всю дорогу по коридору я держалась поближе к фельдшеру. Я оглянулась посмотреть на двойные двери, через которые мы вошли. Там не было окон, не было выходов, только еще двери в другие коридоры. Из-за стеклянных панелей пробивалось флуоресцентное свечение. Лабиринт помещений, из которого я никогда не выберусь без посторонней помощи.
Райана нигде не было – может быть, его уже осматривал врач. Или он находился на другом этаже. Может быть, в этой толпе он никогда меня и не найдет. Фельдшер провела меня мимо кучки людей, которым явно нужно было надеть маску, полицейских у коридорных выходов к узкой кровати, окруженной синими шторками. С тех пор как меня вытащили из машины, меня непрерывно трясло.
– Наверное, остатки адреналина, – сказала она, увидев мои руки.
– Да, – ответила я, сжав пальцы. Да, остатки адреналина, а не ужас оттого, что я только что висела на руках над обрывом, – ужас, который сочился из всех пор, парализуя и вгоняя меня в панику.
«Это просто страх перед неизвестным», – сказала бы Джен. Я повторяла эту фразу весь прошлый год, когда мне пришлось пойти в школу, – маме настоятельно рекомендовали прекратить домашнее обучение. Настоятельные рекомендации мама воспринимала очень серьезно. Мои регулярные вылазки из дома были важнейшим условием Джен и службы опеки. Именно поэтому Джен нашла мне летнюю подработку.
Фельдшер неуклюже похлопала меня по плечу и ушла – шторку отодвинула женщина в голубой форме. Я не застряла в машине. Я не падаю с обрыва. Мне не угрожает опасность. Дрожь медленно отступила.
Доктор светила мне чем-то в глаза, просила следить за ее пальцем, потом меня допросил полицейский. У меня на голове не было шишек, я вроде бы не ударялась головой, тем не менее, пока в машину не залез Райан Бейкер, я была без сознания. Интересно, надолго ли я отключилась.
– Перед аварией ты говорила по телефону? – спросил полицейский.
– Телефон был в сумке. И телефон, и сумка свалились в пропасть.
Доктор пальцами ощупывала мой череп – приятные ощущения, в отличие от вопросов полицейского.
– Ты что-нибудь употребляла? – спросил он. – Кроме кофеина.
– Нет.
– Значит, ты просто устала? Уснула за рулем?
Конечно, я устала. Восемь часов у меня были уроки, а потом еще два часа я занималась химией с Лео Джонсоном. Но я часто слышала, как подобные вопросы задавали маме – она умела увиливать от прямых ответов, оставаясь посередине между правдой и ложью. Слишком многое стояло на кону.
– Да не то чтобы, – ответила я. – Я пила газировку, потому что в автомате она самая дешевая. Мне навстречу вылетела машина. Поэтому мне пришлось свернуть на обочину.
– Как выглядела эта машина?
Было темно. Я закрыла глаза, пытаясь что-нибудь вспомнить. Один взгляд. Жар в салоне. Вспышка света фар, я резко выкручиваю руль…
– Я видела только фары.
Доктор мягко крутила мне голову – вперед-назад.
– Следов другой машины не обнаружено, – сказал полицейский.
Я закрыла глаза, пытаясь воспроизвести картинку. Что, если свечение было отражением моих собственных фар от разделителя? Что я на самом деле видела? Момент длился всего долю секунды. Теперь, вернувшись в него, я засомневалась в собственной памяти.
– А вы смотрели на дне обрыва? – спросила я.
Он взглянул на меня так, будто я неудачно пошутила, но я говорила серьезно. Он кивнул доктору.
– У меня больше нет вопросов, Келси. Не могла бы ты оставить дату своего рождения, адрес и телефон, на случай, если у нас появятся еще вопросы.
– Хорошо. – Я взяла у него блокнот.
Выходя, полицейский раздвинул шторки, и я сразу увидела Райана, который стоял буквально в паре метров, облокотившись на стойку регистратуры. Я невольно улыбнулась, а он неловко махнул мне в ответ. Он был единственным, кого я там знала, и, увидев его, я неожиданно успокоилась и вспомнила наши вечера в «Хижине» до того неловкого разговора, когда он сидел на барной стойке и, улыбаясь, слушал меня.
Из-под рукава рубашки у него выглядывала повязка – интересно, это из-за спуска в машину или из-за падения? Доктора хлопали его по плечу, Райан весело с ними болтал – в форме он выглядел здесь совсем как свой.
– Кажется, тебя пришли проведать, – заметила доктор.
– Он подвезет меня до дома, – сказала я. И увидев, как она недоверчиво щурится, прибавила: – Мы вместе учимся.
Врач прощупала мне руки и спину. Я вздрогнула, когда она надавила на левую руку, и напряглась, когда дошла до локтей.
– Скорее всего, будут синяки, – сказала она.
Женщина быстро сканировала мое тело: взяла за руки, мягко разжала пальцы.
– Ой! – воскликнула она. Взглянула на меня и снова на руки. – Не помнишь, как это произошло?
Поперек пальцев красовался глубокий порез. Мне захотелось снова сжать их в кулак. Неизвестно, насколько действительно мы были близки к смерти.
– Нет, – ответила я. – Не знаю. – Маленькая ложь. Привычка.
Сжав губы, она обработала и перевязала мне руки.
– Тебя родители заберут? – спросила она. – Для выписки надо заполнить кое-какие документы. И нужен страховой полис.
– Нет, но…
Я осеклась: к стойке, на которую опирался Райан, подошли двое – парень и девушка. Парень назвал мое имя, а девушка блуждала глазами и наконец остановила взгляд на мне. Она толкнула брата в бок, и я вся сжалась внутри. Коул и Эмма. Дети Джен. Обоих можно назвать моими бывшими, в той или иной степени. Коул был не только сыном Джен, но и моим первым парнем, хотя ему тогда было пятнадцать, а мне четырнадцать, да и встречался он со мной, скорее всего, только потому, что это было запрещено. Или потому что я всегда была рядом.
Раньше Джен постоянно заставляла меня общаться со своими детьми – она сказала маме, что это необходимо для моего психического здоровья. Это был шаг. Безопасный шаг. Много лет она таскала меня по детским праздникам и экскурсиям. Но когда мне исполнилось четырнадцать, я перестала быть девчонкой, с которой мама заставляла их общаться. Наверное, Джен не разрешала ему со мной встречаться.
Он сказал, что у меня красивые веснушки, я ответила, что они у меня с детства – разве он раньше их не замечал? Он пожал плечами. Поцеловал меня. Месяц спустя Джен обо всем узнала и потребовала, чтобы Коул прекратил наш роман, а когда я прямо спросила у него об этом, он пожал плечами, и так все и закончилось. Сначала я решила, что он трус, раз не стал с ней спорить. А потом поняла, что ему было просто все равно. Он пожал плечами. Конец. С тех пор я возненавидела парней, которые пожимают плечами.
По слухам, свою последнюю девушку он бросил через мессенджер, а предыдущей вообще забыл сказать, что с ней расстался. Так что, если честно, могло быть и хуже. Но, к сожалению, побочным эффектом нашего расставания стал разрыв с Эммой, моей лучшей подругой. Ее место так никто и не занял. Наверное, подругой я могла назвать свою соседку Аннику, но она приезжала домой только на каникулы.
Коул хотя бы недвусмысленно дал понять, что между нами все кончено. Хотя бы пожал плечами. А с Эммой мы скорее просто отдалились друг от друга. Мы не ссорились – она просто перестала отвечать на мои звонки. Наша дружба погасла, как искры от бенгальского огня. Когда понимаешь, что все горит, уже слишком поздно – ущерб необратим, искра потухла.
Она стала другим человеком – с новыми друзьями и новой компанией, – а я осталась позади, к моему несчастью, абсолютно такой же. Джен называла меня незавершенным проектом. Всегда незавершенным. Видимо, Джен устроила детям серьезный разговор о частной жизни, потому что, насколько мне было известно, они никому не рассказывали про мою маму. А в прошлом году, когда впервые в жизни я шла по школьному коридору, то вдруг встретила знакомые лица – они сразу меня узнали и быстро отвели глаза. Прошло три года, и мы как будто никогда не были знакомы. Но для меня они оба были как спящий вулкан. Глядя на них, я думала о себе, какой они знали меня в детстве или какой я была в статьях их матери. И это отражение мне не нравилось.
Первым заговорил Коул:
– Мама на учебе. А папа в командировке. Так что остались мы.
– Спасибо, – поблагодарила я.
Первый разговор за три года. Не так уж и страшно. Как оторвать пластырь. Но потом он пожал плечами. Без проблем. Мне все равно. Между нами все кончено. Выберите подходящий вариант. В руках Коул держал документ о согласии на медицинское вмешательство – его же использовала Джен для моего лечения. Без них меня бы не выписали. Потому что мне было семнадцать и я еще не могла решать сама за себя.
Эмме было шестнадцать, у нее были широко расставленные глаза и, по слухам, злобный характер. С тех пор как мы не виделись, Коул стал выше, оброс мышцами благодаря футболу и лакроссу и завел себе женский фан-клуб, из которого с тревожной регулярностью выбирал себе очередную подружку.
– А Райан Бейкер что тут делает? – спросила Эмма, как будто мы до сих пор дружили и не было миллиона моих звонков, на которые она просто не отвечала.
Услышав свое имя, Райан обернулся, и Эмма вдруг приняла позу для флирта – опора на бедро, голова набок – и спросила его:
– Как себя чувствуешь?
– Да пару швов наложили, – ответил он.
– Долго еще? – спросил Коул, стараясь не смотреть мне в глаза.
– Спасибо, что привезли документы. Но меня подкинут, – сказала я.
– Но мама сказала…
– Райан меня подбросит. – Такой я себе нравилась намного больше. Девушка, которую подвозят домой едва знакомые люди, которой не нужно надеяться на благосклонность бывших друзей. Находчивая. Сильная.
– Ладно, – кивнул Коул и сбросил документы мне на колени, как будто избавился от грандиозной обузы. – Знаешь, вообще-то у меня есть дела поважнее.
Интересно, чем занимался Коул до того, как Джен заставила его ехать в больницу? Как-то уж слишком агрессивно он разговаривал с девушкой, которую три года назад бросил, просто пожав плечами.
– Скажи спасибо своей маме, – проворчала я от обиды.
– Или твоей, – ответил он, обидев меня еще сильнее, потому что сказал правду.
Спящий вулкан. Они знали правду. Я знаю, я знаю, я знаю, кто ты на самом деле. А кто я? Обычно я пустое место. Одноклассница. Келси Томас? Пожатие плечами. Одна из многих, незаметное лицо из толпы. В основном я держусь неплохо. У меня не трясутся руки, я выгляжу уверенно, зачеркиваю дни в календаре – все они похожи друг на друга. Но иногда ни с того ни с сего я начинаю бояться, как она. Так сильно, что не могу пошевелиться. Иногда без какой-либо причины я просто лежу в кровати, как мама, в четырех стенах и полной тишине. Иногда страх так сильно парализует меня, что я притворяюсь физически больной, просто чтобы не надо было двигаться и можно было остаться в своей комнате, в безопасности. Знать, что всегда, в любую секунду все нормально. Я в безопасности. Но по сравнению с мамой это просто цветочки. Я дочь женщины, чьей жизнью управляет страх. Мы живем на грани.
И они об этом знают.
Оформив выписку, доктор выдала мне буклет о признаках внутричерепной травмы и ушла, а я сразу сняла бинты и быстро осмотрела себя в зеркале. Заметных признаков для чрезмерного маминого беспокойства нет. Я слезла с кровати и подошла к Райану, который рылся в вазе с леденцами. Проходящие мимо люди улыбались ему, как будто не могли сдержаться.
– Твои друзья? – спросил он. От леденцов его язык был неестественно красным.
– Нет, – ответила я. – Просто документы для больницы были у их мамы. Долго рассказывать.
– Она твой опекун?
– Не совсем…
Мы уже шли на парковку. Мне не хотелось говорить о Джен и пускаться в длинные объяснения.
– Но твоя мама больна, правильно?
Я напряглась, и он заметно испугался.
– Прости, я не то хотел сказать.
Видимо, ходили слухи, раз Райан что-то слышал.
– Да, больна.
Все верно, просто в другом смысле. У нее не было рака или какой-то смертельной болезни. Но она действительно была больна. Проще сказать, что у ее болезни физическая природа. Так понятнее.
Занятия с Джен были обязательным условием, чтобы я могла жить с мамой. Джен назначили государственные службы. Я стала зависеть от нее, но не доверять, потому что она докладывала обо всем другим людям, которые решали мою судьбу. Мама зависела от нее еще больше, а доверяла еще меньше. Особенно после того, как она написала обо мне статью. О моем страхе.
Там она ссылалась на исследование об эпигенетике и страхе. Ученые регулярно пугали мышей одним запахом – «запахом страха», а потом выяснили, что их потомство боится того же запаха. Мышей пугали запахом вишни. Не знаю, чем так страшна вишня, но, видимо, каждому свое. В общем, это исследование легло в основу ее статьи. Эволюция в действии. Доказательство, что экспрессию гена можно менять. Страх передается из поколения в поколение, проникает в наши клетки, изменяет нашу ДНК.
Статья обсуждалась в профессиональных кругах. Уходят ли мои страхи корнями в детство? Я впитала их в младенчестве с молоком матери? Передалось ли мне ее напряжение? Впитала ли я ее физические реакции? Она вплела их в сказки, которые шептала мне на ночь в темноте? Или, по мнению Джен, мои страхи были привязаны к ее страхам на более глубоком уровне, вплоть до ДНК?
С другой стороны, я ведь не мышь. Но я помню, и Джен наверняка тоже, как однажды она привела нас с Эммой в салон красоты, в котором шла уборка дальних помещений, и от запаха чистящего средства я вся покрылась мурашками, и меня вырвало только что съеденным обедом на пол из дешевого линолеума. «Запах антисептика, – написала Джен в своей статье. – Острый, едкий».
Естественно, дома за закрытыми дверьми мама пришла в ярость от такого предательства. Но она сказала, что мы должны быть осторожными. Осторожными, потому что, хотя Джен и нарушила наше право на частную жизнь, мы слишком многое могли потерять.
Осторожность, извечная осторожность. Это слово, как эхо, всегда со мной, я всегда начеку. Мама много раз могла меня потерять.