Песец белой поземкой вился впереди,
выбирая для упряжки самый легкий путь.
Он неторопливо приближался, подчеркнуто равнодушно поворачивая голову в противоположную от меня сторону. Взгляд медведя рассеяно скользил по разноцветным крышам Баренцбурга, и казалось, зверь не видит и не замечает на своем пути остолбеневшей от неожиданности фигуры в ярко-красной куртке. Не хочет видеть – и не видит. Зачем суетиться на глазах жертвы прирожденному, опытному убийце, уверенно спускающемуся за пропитанием с верхушки полярной пищевой цепочки. Осознать, что ты здесь прямо сейчас, стоя у заледеневшей морской кромки, превращаешься в добычу, – ой как непросто.
Я, Ленечка, примерный студент и залюбленное родителями до зеркального блеска чадо, через пять минут, хочу того или нет, должен впервые испытать обжигающее чувство реальности от разрыва человеческой плоти белым медведем – сыном легендарного Груманта. В прозрачном свете, пронизанном робкими солнечными лучами, мощная ссутулившаяся фигура хищника поразительно напоминала ожившую, белоснежно блестящую от глазури фигурку полярного медведя из мамулькиной фарфоровой коллекции.
Знаменитый ленинградский фарфоровый завод еще с конца 20-х годов прошлого века успешно наладил выпуск продукции на полярную тематику. «Медведь сидящий», «Медведь стоящий» и «Медведь идущий» пользовались огромной популярностью у горожан во времена активного освоения Арктики и до сих доживают век в современных студиях и интерьерах квартир дореволюционных домов с парадными петербургскими фасадами.
С детства мне особенно запомнился один экземпляр из богатейшей маминой коллекции. Тринадцатисантиметровое создание художника Василия Блохина уверенно стояло на первой линии домашней витрины, упираясь фарфоровым носом в полированное стекло. Взгляд неподвижного короля Арктики, сколько себя помню, всегда надменно следил за моими передвижениями по комнате. Благодаря его пронзительному взгляду я научился ловко выбираться из манежа и ползком добираться до витрины. Держась за две круглые бронзовые ручки, с трудом понимался на ноги, чтобы прижаться носом-пуговкой к медведю с наружной стороны стекла. Время шло, и настал момент, когда я, проходя мимо, смог бы запросто щелкнуть медведя по носу. Мог, но никогда не пытался так делать.
Несмотря на скромные размеры, мастерски созданная фигура, казалось, удерживала внутри себя чудовищно сжатую пружину, энергия которой поразительным образом подавляла мощь идущих, стоящих и сидящих декоративных медведей, почтительно толпящихся около моего полярного Наполеона. В данную минуту оживший шедевр малой скульптурной пластики не менее убедительно подавлял все сущее в пределах гигантского ледяного архипелага, не исключая горы с символическим и непобедимым названием – Пирамида.
Моя печальная участь не являлась уникальным событием между 76°26» и 80°50» северной широты и 10° и 32° восточной долготы. На Шпицбергене довольно регулярно случались «неожиданные» нападения медведя на человека. Информационное пространство мира откликалось мгновенно, генерируя всплеск интереса к трагическому происшествию. Оно ликовало, если удавалось спасти жертву, или занудно подвывало на всю Ивановскую, сожалея об участи очередного господина Несчастливцева, надолго приклеивая его имя, как дохлую муху, к своим информационным лентам-липучкам. Мне не хотелось становиться очередным трофеем бездушной машины и навеки превращаться в «товарища Б., попавшего под лошадь».
– Подарите же мне забвенье, – послал я последнее проклятие будущим стервятникам, – ради всего святого, люди вы или кто…
– Ленечка, Ленечка, лисонька моя любимая! – внезапно услышал я далекий голос родного существа. – Не думай о писаках этих, сейчас убежим от горя этого горького, держись, сын, авось управимся.
– Мама, не причитай ты, – послышался глухой взволнованный шепот папы Вовы. – Подпрыгни легонько и хватайся за руку, лисенок, мы с мамой твоей вытащим.
– Папка, не получается, – прошептал я. – Не вижу вас. Где вы?
– Да и не надо видеть-то. Мы же здесь, Ленечка, родители твои, примчались на нашем Васильевском острове. Оторвали кусок до набережной – и к тебе помчались. Скорости-то у него, родимого, побольше, чем у этой грязной шкуры. Зверь еще идет, а мы уже здесь. Ну-у-у, быстрее. хватайся за руки, сынок. Как можешь, так и хватайся. Нет больше времени у нас.
Времени действительно не было. Испарилась по капельке, по секунде и мгновению невидимая материя. Не рассчитали немного родители – рядом, совсем рядом беда незваная оказалась. Уже земля прибрежная затряслась от мерного шага командора полярного, уже рука, протянутая в никуда к высокому небу, упала бессильно. Разбились пальцы о наждак прибрежного камня. С вещами на выход тебе, Ленька, – голову в кустах не спрячешь. Вроде кто-то к темечку сзади прижался, и дыхание легкое на шее – поцелуй последний материнский почувствовал.
– Ааааа! – закричала мама, пытаясь затормозить песчинки последние в часах судьбы. – Лисонька моя! Лисонькааааа!
Эхо гулко отбило последний звук детского прозвища, и я закрыл глаза, приготовившись к неизбежному. Через три секунды томительного ожидания мой правый глаз легонько приоткрылся и увидел прямо у кончика побелевшего носа неподвижный профиль медведя, тающий в облаке тяжелого смрадного дыханья. Зловоние катилось на меня прибрежной волной с тяжелым присвистом и одышкой. Раз, два, три… На четвертой волне дыхания горящий глаз на мгновенье замершего зверя уже не следил за мной. Он, как прожектор, осветил новую жертву – несчастную белую лисоньку, неосторожно выглянувшую из-за прибрежного валуна.
Чтобы сбить внутреннюю трясучку, я глумливо хихикнул про себя: «Вот ты и увидел, дружище, напоследок, как белый песец приходит к брату своему по несчастью». Через мгновение тонкий буравчик стыда завибрировал по вспотевшей коже, помогая прийти в себя и остаться человеком. «Прости, – закричал я, – прости, мой белый лис Кемпик». Из какой-то книги, читанной в далеком юннатском прошлом в Аничковом1, выскочило имя преданного четвероногого друга, не раз спасавшего от смерти своего хозяина Ангунтну2: «Прости, белоснежное чудо, за слабость мою в сетях ловчего…»
Медведь чуть развернул тушу в сторону валуна и бодро притопнул лапой по заскрипевшему насту. Мне почудилось, что он слегка кивнул своей новой жертве, как бы давая отмашку к началу главного события его песцовой жизни. Затем, не поворачивая головы, он искоса посмотрел в мой правый глаз и, развернувшись, в три прыжка достиг убежища лиса.
Зазвучала музыка небес. Белый лис расстался с жизнью и навеки поселился в моем сердце.