Моей дочери Лизе посвящается
Ожерелье из бирюзы,
Нет конца тебе, нет начала,
Россыпь камешков у причала,
Затихающий гул грозы…
Камни – оттепель и капель,
Цвет пророчества и покоя,
Только вот мне за что такое
Горе этот принес апрель?
Перепутались нити в том
Страшном месяце в одночасье.
Ожерелье – тяжелый ком,
Как мое неживое счастье.
Повернуть бы былое вспять,
Знать бы, где постелить соломки…
Ожерелье – головоломка,
Порвалось, как его собрать?
Вместо предисловия
Я написала этот рассказ не для той, которая счастлива, которая по утрам просыпается от детского гуления, гуляет в парке с коляской, радуется первым шагам своего ребенка и покупает в магазине для него пластмассовую разноцветную пирамидку и розового плюшевого слона, не для той, которая заранее записала своего ребенка в детский сад и иногда жалуется другим мамам на усталость и скуку в декрете…
Нет. Я написала его для той, которая, выходя с пустыми руками из роддома, растерянно озирается по сторонам, не в силах осознать, что она одна; для той, которую в роддоме бодро похлопал по плечу неонатолог и доверительно посоветовал: «Да забудь ты его уже, первый ребенок комом!», вот только он не знает, что это не ком, а твой Любимый Единственный Ребенок, и всегда им останется; для той, от которой старательно отводят глаза, а счастливые мамочки, с которыми ты лежала на сохранении в одной палате, при твоем появлении быстро переходят на другую сторону дороги; для той, которая не знает, что ответить, когда знакомые спрашивают, где ее ребенок; той, которая перебирает по вечерам новые крошечные детские вещи для новорожденного и, плача, думает, что никогда не сможет с ними расстаться; и, может быть, для той, чей муж, пробубнив: «У нормальных женщин дети не умирают», собрал вещи и ушел в туман; или для той, которая, как я, навсегда утратила Надежду Стать Мамой.
Таких нас очень много, но, на фоне радостной рекламы и демографических слоганов, мы не очень вписываемся в жизнерадостную картину мира, раздражая окружающих своими непонятными переживаниями («Да он же почти не жил! И вообще, все к лучшему! Через год еще родишь!»), напоминанием, что не все беременности заканчиваются рождением живого доношенного младенца. Мы несем в душе «черную дыру» потери и безнадежности, в которую, как в воронку, уходят наши силы и силы поддерживающих нас, и окружающие инстинктивно сторонятся, потому что не знают, что сказать, а общение с нами очень, как бы помягче сказать, энергозатратно и наводит на печальные мысли.
Я сама такая. Прошло 16 лет, но горе никуда не делось, я просто научилась с этим жить, живут ведь как-то люди без рук, без ног. А я вот без ребенка… Фотографий дочери нет, и меня гнетет чувство вины, когда я понимаю, что время постепенно стирает черты ее лица и я забываю, как она выглядела в тот единственный раз, когда я ее увидела.
Мы с тобой похожи в главном, в том, что случилось с нами. Но, как бы тяжело тебе ни было теперь, верь, что есть свет в конце тоннеля и так плохо будет не всегда. Ты выживешь. Я давно живу без нее; я никого не призываю следовать моим путем, и так же, как мой любимый бард Высоцкий, считаю, что каждый должен выбираться своей колеей – мы все разные. Ты обязательно найдешь свою дорогу. Нужно только время. Никому не позволяй ограничивать тебя во времени – горюй, сколько требует твоя душа, и плачь, сколько нужно. Постарайся не обижаться на неуместные советы окружающих, часто люди хотят поддержать тебя, но не знают, как, до недавнего времени этому вообще никто никого не учил. Путешествуй, смена обстановки помогает хотя бы на время переключиться от тяжелых переживаний. Если умеешь, молись.
И тогда, когда пройдет острая боль, когда ты сможешь без слез смотреть на фотографии и вещи своего ушедшего ребенка, когда ты снова научишься улыбаться, хотя в душе иногда будет возникать горькое чувство – а достойна ли я? Имею ли теперь на это право? Когда не будешь убегать от встреченных мамочек с колясками, когда снова станешь спать без валерьянки, пустырника и антидепрессантов, жизнь откроет тебе множество новых смыслов, неведомых ранее.
И ты поймешь, что все, случившееся с тобой, было не напрасно, и осознаешь, что в жизни никто не дает нам страхового полиса от бед и неприятностей, и что, если ты снова решишься на рождение ребенка, он тоже может умереть, но ты сможешь это понять и принять, и вот тогда вопрос «за что?» сменится на другой – «для чего?».
Я поняла, что была завзятой карьеристкой, и вот я давно уже работаю на другой работе, но мир ничего не потерял. И в сакральных вопросах материнства нужно слушать свое сердце и свою интуицию, и, если тебе, беременной, кажется, что с тобой происходит что-то не то, то нужно верить себе и обращаться к нескольким врачам, и наплевать, какого мнения о тебе будет наблюдающий тебя гинеколог. И человек, которого ты любила, которому ты безоглядно доверяла, может расстаться с тобой, упрекнув в… да в чем угодно, и рядом останется только мама. А моя мама давно страдает серьезным психическим заболеванием, а оно, увы, передается по наследству, обычно через поколение, и, наверное, милосердный Бог не наказал меня, а наоборот, помиловал, даровав мне это испытание, потому что в случае появления заболевания у дочери перспектива остаться одной с двумя инвалидами на руках – тяжкий крест даже для меня. И, пережив долгие страдания по поводу своего бесплодия и бесконечные сомнения – я все-таки мама или нет? – прочувствовав всю глубину трагедии, случившейся со мной, ощутив себя ничтожной недоженщиной, ущербной и недостойной, я закрыла эту страницу. Потому что мамой можно стать в любом возрасте, несмотря на неутешительные диагнозы гинекологов. Несмотря на лишний вес и разбитое сердце. Потому что, несмотря на все это, есть одинокие дети – те, кому ты нужна любая, потому что ты станешь его самой лучшей, самой красивой и любимой мамой, и даже такая, оставленная, растоптанная и покалеченная, ты лучшая, потому что в тебе так отчаянно нуждаются…
Когда ты осознаешь, насколько скоротечна и хрупка жизнь, настанет время сочувствия ко всему живому. Ты больше не пройдешь мимо бездомной кошки, птицы зимой будут слетаться к твоей кормушке с семечками, ты раздашь нуждающимся свои ненужные вещи, будешь ухаживать за заброшенными могилами на кладбище. Ты не будешь ничего жалеть для других. Потому что невыносима будет сама мысль о том, что кто-то испытывает страдания, подобные твоим. И да, я готова открыть сейчас душу, только чтобы та, которая страдает, как когда-то я, получила надежду на выздоровление…
Нужно только время.
Роддом
Боль во всем теле постепенно усиливалась. Перед глазами вращался потолок, вызывая приступы мучительной тошноты. Ощущение было такое, как будто меня сбил КАМАЗ. В глазах даже не двоилось – троилось. «Наркоз…» – медленно возвращалось понимание ситуации. Холодные твердые пальцы врача безжалостно мяли забинтованный живот. Живот? «А где мой ребенок?» – внезапно обожгла меня тревога.
– Ребенок… – едва смогла я прохрипеть вслед уходящему врачу прежде, чем снова провалиться в спасительное небытие.
В следующий раз сознание вернулось только тогда, когда меня начала тормошить дежурная акушерка, чтобы вколоть очередную дозу антибиотика. Я не смогла даже повернуться на бок. Такой слабой я еще никогда себя не чувствовала, даже не предполагала, что такое возможно со мной. Именно со мной.
Прикусив губу от боли, я прохрипела:
– Где мой ребенок? Принесите…
Почему-то я знала, что это очень важно.
– Да увидишь еще! – отмахнулась торопливая акушерка, – Успеешь!
– Принесите… – почти неслышно шептала я, пить после операции было нельзя, горло немилосердно болело, губы потрескались, и еще я языком ощутила отломленный острый край переднего зуба. В хаосе воспоминаний всплыло забытое знание, что при неотложных состояниях, по жизненным показаниям это допустимо при интубации трахеи. Зубы можно вставить, а жизни другой не будет. Сломали, значит…
Акушерка досадливо поморщилась, но через десять минут в палату вошла Елена – медсестра, ухаживающая за новорожденными в их районном роддоме. В руках прямо перед собой она столбиком держала запеленатого младенца. Лиза. Так назвала ее я еще до рождения. Ребенок безмятежно спал, меня удивило то, что волосы ребенка были густые и черные, носик смешно морщился, и на кого похожа девочка, пока еще было непонятно.
– Поела и спит, – кратко заключила медсестра.
Совершенно новые чувства захватили меня – неизведанный доныне покой, радость и еще что-то, чему нет названия, пожалуй, что безмятежность и умиротворение, то состояние, которое верующие называют благодатью божией. Я думала, что никогда больше в ее жизни такого покоя и умиротворения не будет…
Я так и запомнила их вдвоем – Елену и Лизу у нее на руках. Как на фотографии. Счастливой фотографии. Тогда еще не было таких телефонов с видеокамерой, и фотографии Лизы у меня не осталась. Я ведь думала, что впереди у нас целая жизнь, а вышло… вышло только 18 часов.
Сейчас, спустя 16 лет, я корила себя, что не настояла на том, чтобы подержать Лизу на руках, остаться с ней вдвоем в палате, а теперь милосердная память заботливо стирает черты лица моей ушедшей дочери, делает их размытыми, бережет меня от страшных воспоминаний.
Очередной укол снотворного вернул меня в тяжелый неспокойный сон. Что-то произошло, я чувствовала беспокойство, но тягучий вязкий дурман медикаментов не давал сосредоточиться на тревоге, сквозь сон я слышала попискивание новорожденных детей, но сил вынырнуть из сна не было.
Проснулась я сама, как от удара, в шесть утра. Коридор роддома был залит холодным светом кварцевых ламп, дети и их матери еще спали. Откуда-то издалека послышались шаги, и в дверном проеме палаты возникла врач-неонатолог. То, что она произнесла, показалось вдруг невозможным, несправедливым, со мной этого просто не могло случиться!
– Ночью ребенок затяжелел, мы подключили его к аппарату ИВЛ, но ваш ребенок умер – равнодушно произнесла врач и вышла в коридор. Шаги ее отдавались эхом в утренней тишине роддома, а я, оглушенная сказанным, осталась наедине с собой.
«Нет-нет. Не может быть. Это не со мной. Не может произойти. Почему?» – этот внутренний монолог в моей голове вгонял в ступор. Где моя девочка? Где моя Лиза? Господи, ну поменяй же нас с ней судьбами! Я согласна сидеть всю жизнь в одиночной камере и никогда ее не видеть, только бы она была жива! Я бы изнутри там сама закрылась и никогда бы не выходила! Я сделаю все, что угодно, только верни ее!
– Я унесла ее в морг, сегодня будет вскрытие, – не глядя мне в глаза, пробормотала медсестра Соня.
Слезы катились непрерывно. Я и не знала за всю свою жизнь, что можно, оказывается, наплакать целое море, нет, целый океан. Я не горевала так с тех пор, как умерла любимая бабушка. И не знала, что можно так горевать по тому, кого даже не успела подержать на руках.
– Почему ты плачешь? – с любопытством спросила дежурный гинеколог на утреннем обходе, – Ой, ничего, через год нового родишь, не бери в голову и не думай о ней, – доброжелательно посоветовала она мне.
Живот болел почти непрерывно, саднило горло, оцарапанное интубационной трубкой. При очередном приступе кашля я сгибалась пополам. Я заболела ОРЗ и температурила еще до кесарева, но врач отмахнулся от моих жалоб на последнем приеме в поликлинике. Я была настолько слаба, что с большим трудом нащупала сотовый телефон на тумбочке.
– Мама, ничего не надо, она умерла – сказала я ответившей на вызов матери и отключила телефон.
Я, с трудом повернувшись на бок, смотрела в окно и не могла понять: как может так ярко, по-весеннему, пригревать апрельское солнце, когда для меня весь мир мгновенно померк? Как там, за окном, идут по своим делам люди, и им совершенно все равно, что Лизы больше нет? Как там, за окном, в другом мире, который больше не ее, порхают первые наивные бабочки-крапивницы, беззаботно прыгает трясогузка, воркуют голуби, как они могут так веселиться, радоваться, когда мое единственное дитя уже не дышит? Я навсегда выпала из этого беззаботного мира, я никогда больше не смогу быть по-настоящему счастливой…
Я словно попала в свой персональный ад. На третий день одиночного заключения в палате пришло осознание: это все. Ничего больше не будет. Не может быть. Не случится. Ее Лиза никогда не подрастет и не пойдет в детский сад, не выучит алфавит, не пойдет в школу, Не получит аттестат, а потом диплом… Не выйдет замуж. Я никогда не узнаю, какой бы она стала. И женщины, бывшие со мной в роддоме в это время, гуляя со своими крепкими карапузами на улице, но, увидев меня, будут неловко и виновато здороваться, опуская глаза, как будто они виноваты в моей беде. А я, мучительно вглядываясь в каждого ребенка, буду пытаться угадать, какой бы стала моя дочь в этом возрасте. И, словно почувствовав это, матери будут стараться закрыть своих детей от меня и, скомканно попрощавшись, семеня, отправятся на детскую площадку. В том, другом мире, счастливые мамочки будут отмечать день рождения своих детей и перечислять, что уже умеет их малыш, что им подарили родственники на годик, а что скажу я? Какое надгробие поставила своей умершей малышке? Дальше будет идти отсчет: год, два, три, но у них это будет отсчет со дня жизни, а у меня – со дня смерти. Отныне ничего не будет меняться, только цветы на могиле моей крошки. Да и вообще, мама я или не мама? На День матери все дети будут дарить своим мамам подарки, но меня никто не поздравит – моего ребенка как будто не было. И это непоправимо.
После обеда, состоявшего из безвкусной овсяной каши и жидкого невзрачного супа, к которому я даже не притронулась, в палату вошла медсестра и протянула мне туго запеленатого спящего младенца.
– Я… мой… мой ребенок умер…, – едва я смогла выдавить из себя с трудом непослушными губами, отвернувшись к окну.
Медсестра, исподволь, с интересом взглянув на меня, демонстративно развернулась и вышла с ребенком на руках из палаты. Я догадалась, почему она так сделала – любопытной медсестре хотелось посмотреть, как я буду себя вести, что скажу, и они все в ординаторской наверняка обсуждали то, что со мной произошло, между поеданием пасхального кулича и крашеных яиц – Лиза родилась как раз на Пасху. Вот поэтому и не было дежурного врача для меня, когда в четыре утра начались схватки, и мучилась я бессмысленно долго одна в своей палате больше двенадцати часов, пока дежурная акушерка не вызвала наконец-то гинекологов и мне не сделали кесарево сечение.
Похороны
Мать звонила ей каждый час и плакала. Лизу надо было хоронить, но меня, разумеется, никто на вторые сутки из роддома не выпишет – зачем им, врачам, еще одно осложнение? Мать выбирала детский гробик, но розового, как хотела я, не нашла, в ритуале был только красный, обитый бархатом.
Дрожащими руками я набрала номер Андрея – отца Лизы.
– Ты пойдешь хоронить Лизу? – прерывающимся от слез голосом сразу спросила его я.
– Нет. У меня много работы. Мне некогда. И вообще, это неприятно – раздраженно ответил он, и я поняла, что это все. Что ему стыдно и неловко перед окружающими, что его ребенок умер. Что он гордится взрослым сыном от первого брака, окончившим юрфак, нашедшим престижную работу, а тут гордиться нечем. Что у нормальных женщин дети не умирают, и в смерти Лизы виновата только я и больше никто – не углядела, и ничего, что не могла встать с кровати первые сутки после операции и пойти в палату к дочери. И простить меня за это нельзя. И вообще, в жизни должны быть позитивные и приятные эмоции, а не эти посещения унылых кладбищ.
Андрей
Андрей был старше меня на 20 лет, и мне казалось, что жизненный опыт сделал его мудрее и добрее, но как же я заблуждалась. Когда я была беременна, он гордился, что у него будет дочь, семья, и, наверное, он был бы хорошим отцом, но не сложилось…
Первые три ночи Андрей приходил ко мне под окно роддома, смущаясь, совал какие-то банки со сливовым компотом, но было уже понятно, что никакого отношения ко мне он уже иметь не хочет. И мужа у меня тоже уже больше нет.