ОДИНОЧКА: НЕСЛОМЛЕННЫЙ - читать онлайн

Глава 1

Бригаденфюрер СС Клаус Кляйн был невероятно взбешен. Проезжая мимо на легковой машине с усиленным мотором «Хорьх 830», он вдруг увидел на возвышенности пологого холма, беспощадно изрытого, перемолотого взрывами снарядов и авиабомб, островерхий красно-зелёный пограничный столб Советского Союза. Даже на расстоянии ста шагов медная табличка с изображённым на ней гербом, состоявшим из тугих колосьев, серпом и молотом поверх земного шара посредине, увенчанная пятиконечной звездой, сияла золотом, отражая солнечные зайчики.

– Это что? – орал он, брызгая слюной, нервно тыча тонким отполированным стеком на столб. – Кто разрешил? Убрать! Немедленно!

– Так точно, господин бригаденфюрер! – громко чеканил перепуганный на смерть лейтенант Гельмут Гофман, прибежав на крики высокого начальства. Пуча глаза от усердия, неестественно вытягиваясь, поднимаясь на носки сапог, он держал напряжённую, чуть подрагивающую руку у фуражки с высокой тульей. – Будет сделано!

Лейтенант круто развернулся, чётко стукнул каблуками, бегом направился к группе отдыхавших на обочине солдат. Там он принялся их громко распекать, жестикулируя руками, обросшие рыжими жёсткими волосками. Несколько человек тотчас побросали недокуренные папироски и побежали к столбу, старательно огибая глубокие воронки. На вершине солдаты окружили пограничный столб и принялись его одновременно со всех сторон торопливо выкапывать сапёрными лопатками.

– Ещё раз увижу это безобразие, сам лично расстреляю, – пообещал, уезжая, разгневанный Клаус Кляйн.

Он ещё не знал, что злополучный пограничный столб появляется на этом участке границы с пугающей регулярностью. Его не раз специально валяли бронетранспортёрами, ломали, переезжали танковыми гусеницами, всё было напрасно: он всё время возрождался из небытия и пепла, как мифическая птица Феникс назло фашистским захватчиком. Его пытались даже сжечь, но, пропитанный непонятным составом дуб, горел плохо, и лишь слегка закоптился, а наутро снова стоял на прежнем месте, как ни в чем, ни бывало.

Немецкие солдаты расквартированного поблизости 437 пехотного полка, даже стали делать на него ставки, как в казино, деньгами ли, продуктами или алкоголем, с волнением дожидаясь следующего дня, чтобы в очередной раз убедиться в том, что те, кто опрометчиво ставил на то, что пограничный столб больше никогда не появится, проиграли. Над ними беззлобно, от души хохотали, и снисходительно похлопывали по плечам, глядя, как оконфуженные сослуживцы с превеликой неохотой расстаются с припасами, которые ещё вчера считали своей собственностью.

Шёл одиннадцатый день войны, немцы продвинулись довольно далеко, в скором времени уже рассчитывали пройти парадом по Красной площади в Москве. Имея соответствующую военную мощь практически всей Европы, чувствуя за собой несокрушимую силу и безнаказанность, можно себе позволить такую роскошь, как благодушие. Среди солдат ходил слух, что это дело рук единственного оставшегося в живых пограничника с ближней 12 заставы, которую они не так давно разгромили не оставив от непокорной заставы камня на камне. Но в лицо красноармейца никто не видел.

* * *

Его звали Васёк Гвоздев и был он с виду самым обычным советским парнем. Невысокий и щуплый, он был похож на подростка четырнадцати лет. Васёк сидел на корточках в нише под огромным валуном в непроходимом лесу и в консервной банке кипятил воду, набранную им в озере. Он предусмотрительно выбирал сухие ветки, ломал их на мелкие части, понемногу подкладывал в крошечный костёр, следя за тем, чтобы не было видно дыма.

За полторы недели и без того худощавое лицо парня осунулось ещё больше, пугающе, как у покойника, заострился нос и ввалившиеся щёки обросли жёсткой светлой щетиной, из-под фуражки с замызганным зелёным верхом топорщились отросшие за месяц русые волосы. К тому же галифе и гимнастёрка на нём настолько поистрепались и загрязнились, что Васёк Гвоздев своим внешним видом сильно смахивал на первобытного охотника за приготовлением пищи, одетого в лохматые звериные шкуры, каким его изображали в учебниках истории.

Васёк не ел все эти дни, и как только вода закипела, проворно сунул в крутой кипяток траву зверобой, с волнением наблюдал, как быстро темнеет вода. Едва дождавшись, когда чай немного заварится, он принялся торопливо, обжигая обветренные губы, пить мутную чуть зеленоватую с терпким запахом жидкость крошечными глотками, держал раскалённую банку в зачерствелых ладонях, чувствуя, как с каждым глотком прибывают силы.

Казалось, что он всецело поглощён своим занятием, что являлось, конечно, неправдой. Его большие, сильно оттопыренные уши, которые как бы жили собственной жизнью, настороженно вслушивались в шум ветра в вышине, в разноголосое пение птиц, в тихий шорох в траве ежей, ужей и других ползучих гадов, стараясь уловить не свойственные природе звуки. Это могли быть негромкое бряцанье оружием, или непонятная приглушённая речь немцев, чей язык он для себя определил, как лающий. Но вокруг стояла первозданная тишина, если не считать далёкого рокота танков и пролетающих над головой фашистских самолётов.

Напившись чая, Васёк прислонился потной спиной к прохладному боку камня, блаженно вытянул ноги в заляпанных грязью кирзовых сапогах и тотчас задремал. По тому, как его длинные, выгнутые как у девушки ресницы мелко дрожали, было заметно, что он даже во сне находится начеку, а его знаменитые уши продолжают нести свою нелёгкую службу.

На границе Василий находился уже полтора года со дня его призыва в Красную Армию. Для деревенского паренька, ещё никогда не доводившему бывать дальше своей околицы, здесь было всё внове. Однако тяготы армейской службы он переносил стойко, как и подобает настоящему пограничнику тем более комсомольцу. За это время рядовой Гвоздев успел поучаствовать в нескольких стычках с финскими диверсантами и даже задержать, находясь в дозоре, одного немецкого шпиона.

События же последних дней произвели на него особенно тяжкое неизгладимое впечатление, заметно сказавшись на его отношении к людям вообще и к фашистам в частности. Буквально за несколько часов он возненавидел их настолько, что без отвращения смог бы любому из них зубами перегрызть горло. Но, тем не менее, приснились ему не те жаркие бои, шедшие недавно на заставе, не война, которая судя по её началу, будет долгой и ожесточённой, а родная деревня.

Может, это было связано с тем, что он сильно соскучился по матери, а может по мирной довоенной жизни. Однако снилась ему не мать, как должно, а почему-то дед Трубка. Одной рукой он держал изворачивающегося Васёку за вихор, а в другой пук стрекачей крапивы, методично охаживал ею десятилетнего мальчонку по заднице, и при этом ещё добродушно приговаривал: «Не воруй яблоки! Не воруй яблоки!».

Васёке даже через сатиновые трусы было больно, но он терпеливо сносил наказание, впрочем-то, заслуженное, норовисто закусив губу, стараясь не уронить ни одной слезинки, которые от обиды наворачивались на глаза. Между тем дед Трубка, грозно шевеля лохматыми бровями, тряся космами седой бороды, продолжал деловито наставлять: «Воровать грех. Тем боле у соседей. Я же к вам в палисадник не лазию. Впредь будет тебе наука».

В какой-то момент Васёка изловчившись, укусил старика за палец, вырвался и, мелькая грязными пятками по картофельным плетям, что есть духу, задами понёсся к своему дому.

«От, паршивец! – воскликнул дед Трубка, с любопытством разглядывая пострадавший палец, вертя его перед глазами так и этак, отмечая для себя как из прокушенной задубелой кожи выступают капельки крови. Потом осуждающе покачал головой и произнёс со вздохом: «Ну, чисто дьяволёнок». – В его голосе мелькнули уважительные нотки.

В своём дворе Васёк сразу забрался в кадушку с дождевой водой; отмокая, просидел в ней целый день, дожидаясь, когда утихнет горящая боль в заднице, которая покрылась волдырями, став алой под цвета пионерского галстука.

Дед Трубка в тот день хоть и отчаянно подрался с Васёкой, немилосердно отхлестав его крапивой, матери всё же не наябедничал про кражу яблок и не пожаловался, что её сорванец едва не откусил ему палец. За что уже спасибо.

… Проснулся Васёк оттого, что почувствовал на себе тяжёлый немигающий взгляд чьих-то ледяных глаз. Он осторожно приоткрыл веки: перед ним на камне, широко расставив когтистые лапы, стоял огромный сытый волчище, по всему видно питавшийся мертвечиной, которой нынче было в избытке. Злобно скалясь, приподнимая морщинистую кожу, обнажая жёлтые клыки, волчара мрачно смотрел на человека, настороженно ловя каждое его движение.

Васёк видел, как по его крупному туловищу пробегала мелкая дрожь от возбуждения. Потом оно напряглось, что однозначно говорило о том, что не знавший ни страху, ни жалости зверь готовится к прыжку. Слуха парня коснулся звук царапающих когтей о камень. Единственное оружие, которое сейчас при нём находилось, была сапёрная лопатка. Васёк медленно протянул к лопатке руку, нащупал её тёплый, отполированный множеством рук черенок. Затем крепко сжал пальцы, настолько крепко, что сразу же почувствовал, как они немеют. Парень явственно уловил зловонный запах, исходивший из оскаленной волчьей пасти.

Они смотрели в глаза друг другу, человек и зверь. В какой-то миг Василию показалось, что разинутая пасть, окаймлённая чёрной слюнявой кожицей, приблизились к самому его лицу; он даже смог заглянуть внутрь, где страшно шевелился фиолетовый язык…

Глава 2

– Stehen! – разевая безобразно рот, внутри которого так же болтался фиолетовый язык, орал немецкий унтер-офицер, брызгая слюной. Он чувствовал своё превосходство над пленными советскими пограничниками и от этого ещё больше распалялся: – Russische Schweine! Russische Bastarde!

У фашиста было круглое полное лицо, чисто выбритый скуластый подбородок заметно выпирал вперёд. Его пухлые щёки, кирпично-красные от гнева, студенисто тряслись. Черты лица разъярённого без меры немца не имели ничего общего с арийским типом. Зато под тонким хрящеватым носом, словно грязное пятно прилепилась щёточка холёных усиков, аккуратно подбритых с таким расчётом, чтобы хоть отдалённо быть похожим на своего фюрера Гитлера.

Немецкий офицер долго ещё выкрикивал на своём лающем языке всевозможные ругательства, однако при этом вёл себя на удивление сдержанно: руками не размахивал и пистолетом не грозил. Неожиданно он умолк, коротко и часто дыша, раздувая ноздри. Оттого, что его габаритная фигура была туго перетянута в поясе ремнём и портупеей, пухлая грудь у него не вздымалась, а только равномерно приподнимались и опускались широкие плечи. Фашист вынул из кармана галифе белый надушенный одеколоном платок, тщательно вытер обслюнявленный рот. Затем заложил руки за спину, стал медленно прохаживаться перед горсткой солдат, с чрезмерным вниманием вглядываясь в их осунувшиеся, обросшие жёсткой щетиной грязные лица. Плотно сжатые губы его презрительно кривились, подёргивалась непроизвольно левая щека, а в нагло выпуклых глазах леденисто застыло откровенное отвращение к этим людям.

Советские пограничники в количестве шести человек, чудом уцелевшие после яростной рукопашной схватки с превосходящими силами противника, стояли молча. Прямо в лицо им дул тёплый, густо пропитанный гарью и порохом воздух, в который слабыми тонкими нотками вплетался лёгкий аромат лесных фиалок и медуницы, а так же нагретых трав, основательно втоптанных в землю сапожищами завоевателей, безжалостно взрытых гусеницами танков и бронемашин, вдавленных колёсами грузовых и легковых автомобилей. Одетые в грязные, в клочья изорванные гимнастёрки и галифе, едва прикрывавшие их смуглые жилистые телеса, тяжело раненные, безмерно уставшие за семь дней беспрерывных боёв красноармейцы, тем не менее, не выглядели потерянными и морально подавленными. Немецкие автоматчики, стоявшие плотной стеной вокруг крошечной горстки бойцов, с любопытством разглядывая, невольно испытывали перед ними необъяснимый страх. Даже собаки, злобные и безжалостные рослые овчарки, натасканные на людей, и те, чуя исходивший от пограничников невидимый для своих хозяев невероятной мощи поток силы духа, хоть и грозно рычали, натягивая поводки, всё же на всякий случай поджимали хвост.

Старшина Петраков, наискось прошитый автоматной очередью в туловище, истекая кровью, держался из последних сил; ноги у него всё время подгибались и он обвисал на плечах рядового Володи Кривенцева, который стоял, широко расставив ноги, чтобы самому не упасть. Голова у него была обмотана грязными окровавленными бинтами. Рядовой Коля Часовских, согнувшись и покачиваясь на нетвёрдых ногах, держался правой рукой за живот, зажимая ладонью ножевую рану. Из-под его руки, кровеня некогда белую, а сейчас густо перепачканную землёй и машинным маслом рваную майку, вниз стекали алые ручейки, напитывая гульфик и пояс галифе чёрной кровью. Младший сержант Серёга Челюстников, стоял, гордо выпятив грудь вперёд, заложив руки за спину, глядел куда-то перед собой сурово и неприступно. Пограничная фуражка с зелёным верхом, глубоко надвинутая на уши, надёжно держалась на голове с помощью ремня под подбородком. Гимнастёрка не левом его плече зияла неровным отверстием, клок был вырван осколком. Рана хоть и неглубокая, но продолжала кровоточить. Только Серёгу, это уже ни в какой мере не волновало, потому что скоро и так предстояло расстаться с жизнью.

А вот политрук Гришин, по всему видно даже в столь безвыходной ситуации чувствовал себя свободно, потому что стоял, независимо, с позёрством, отставив ногу вперёд, вызывающе сунув руки в карманы защитных галифе. По его обветренному, грязному лицу блуждала загадочная улыбка; левый глаз, сильно распухший и посиневший от удара прикладом, заплыл, не оставив для обозрения и малой щелки, а уцелевший правый, смотрел на офицера бесстрашно и с озорством. Как будто перед ним находился не фашист, а мальчишка с соседнего порядка, с которым у него предстояла драка один на один. В какой-то момент политруку надоело наблюдать за маячившей перед его единственным здоровым глазом необъятной фигурой офицера, он запрокинул обнажённую голову и, щурясь на солнце, стал смотреть в небо. Тотчас набежавший ветер, играясь и дурачась, закинул его чернявый чуб назад, ласково зашевелил отросшие волосы.

Стоявший рядом Васёк, проследив за его взглядом, тоже поднял глаза к небу. В бездонной бирюзовой вышине величественно плыли светлые облака, полдневное солнце жарко палило сверху, во всём этом ощущалось безмятежное состояние вечности природы, как будто и не было войны, и не они ещё какие-то несколько минут назад не на жизнь, а на смерть отчаянно сражались с противником. От этого несоответствия, происходившего в небе и на земле, Василию на миг показалось, что он видит сон, сейчас проснётся и всё исчезнет. И вдруг он мысленно, но это было словно в яви, разглядел в небесном просторе воздушного змея, которого они с друзьями запускали в деревне, и тотчас невольная горестная дума мигом опалила его юный мозг: «Жить бы да жить! Какой только дурак придумал эти войны?» И столько было в его внутреннем голосе горечи и печали, что у него на глазах навернулись слёзы.

Васёк вздрогнул, когда немецкий офицер заговорил по-русски, старательно выговаривая слова:

– Ну, что ж, вот мы и встретились… босота пролетарская. Жизни вам, значит, захотелось новой? Как это в вашей вонючей песне поётся: «Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем». Построили? Вы что ж, сволочи, и вправду думали, что вот так безнаказанно можете выгнать из России своих господ, и всё вам сойдёт с рук? Да-да… вы правильно поняли, я тоже русский… Только в отличие от вас холопов, я дворянин. Настоящий дворянин, моей родословной насчитывается боле пятисот лет. Мой дальний предок Борята служил ещё у самого Ивана Васильевича Грозного.

– Что ты щеришься? – спросил вдруг он, заметив ухмылку на лице Часовских, который превозмогая боль, нашёл в себе силы язвительно поинтересоваться: – Должно быть, на побегушках у него служил?

– Чего ты щеришься? – повторил свой вопрос офицер и, порывисто шагнув к нему, неумело ткнул ему в зубы пухлым кулаком. – Негодяй! – крикнул он визгливо, вспылив от неуважения к его предкам. – Холоп!

Рядовой Часовских покачнулся, но на ногах устоял; из разбитой губы у него побежала кровь, капля собралась в уголке рта и упала на землю. Николай облизал сухим языком спёкшиеся губы, приподнял голову, осклабился, выказывая розовые зубы, с ненавистью глядя на немецкого холуя.

– Russische Schweine! – по-немецки произнёс офицер, вынул из кармана свой надушенный платок и брезгливо вытер руку. – Недолго вам осталось жить! Время пришло платить по счетам. Я с восьми лет мыкаюсь на чужбине, когда у нашей семьи отобрали усадьбу. Хорошо, что папа, – он сделал ударение на последнем слоге, как обычно говорят французы, – определил меня учиться в Париже в гимназию. А потом мы переехали в Германию…

Сергей Челюстников, всё это время стоявший с отстранённым видом, внезапно оживился. Поморщившись, пошевелил плечом, которое очевидно невыносимо болело, но он продолжал терпеливо ноющую боль превозмогать, метнул в его сторону красноречивый взгляд, перебив, спросил с издёвкой:

– Золотишко-то награбленное у народа, небось, успел твой папаша с собой прихватить?

Офицер подошёл к парню вплотную, долго смотрел в его мерцающие ненавистью глаза, раскачиваясь с носков на пятки, но всем на удивление не ударил, сдержался, очевидно, не желая снова касаться «холопской морды», пачкать свою дебелую господскую ручку.

– Но теперь в Германии пришёл к власти наш фюрер господин Гитлер, – продолжил говорить офицер, но теперь его голос звучал увесисто, с напором, одновременно с гордостью за свою новую страну и со злорадством о Советском Союзе, который он по-прежнему называл Россией, но уже Советской. Глядя на него у пограничников сложилось впечатление, что этот без родства и племени человек долго ждал этой встречи с советскими людьми, чтобы всё это высказать им в лицо, при этом, не опасаясь быть расстрелянным, как враг народа, или угодить в тюрьму на двадцать пять лет. – День 22 июня 1941 года наши потомки будут помнить вечно, ибо Великая Германия разгромит Советскую Россию, и тогда снова воскреснет наша настоящая православная Россия, все эти годы страдавшая от рук большевиков и евреев. Мы вернём свои поместья и усадьбы, а подлых людишек, предавших свою историческую Родину, повесим на столбах протяжённостью от Москвы до Владивостока. А кому посчастливиться остаться живыми будут вместе со своими щенками работать на нас, как это было в лучшие времена.

– Жила у вас тонка, чтобы одолеть советского человека, – неожиданно подал хриплый прерывающийся голос сержант Петраков, тяжело дыша, выдувая на губах кровавые пузыри. – Придёт время… а оно придёт, поверь мне. И таких, как ты обязательно будут казнить на площади, на радость народу. Будь уверен. Вот вам, а не усадьбы! – выкрикнул он, собравшись с силами и, откачнувшись от товарища, вскинул вверх согнутую правую руку, обрубив её левой рукой по локоть. – Уши вам на холодец!

Володя Кривенцев не успел его подхватить, и старшина Петраков упал ничком, уткнувшись лицом в мягкую землю, взрыхлённую взрывом снаряда.

Офицер натужно захохотал, далеко запрокидывая голову, показывая насколько ему весело; заплывший жирком острый кадык бегал по толстой шее вверх-вниз. Офицер подошёл и пнул носком сапога уже практически бесчувственное тело, сказал, с отвращением выпятив нижнюю губу:

– Через неделю ваш Сталин сбежит из Москвы за Урал. Только наш легендарный разведчик Отто Скарцени найдёт его и там. Не того вы человека себе в вожди выбрали… Сын сапожника не может руководить страной. Его удел класть заплатки на обувь да пасти скот.

– Ты товарища Сталина не трогай, – угрюмо процедил сквозь зубы политрук. – Ты, выкормыш белогвардейский, его мизинца не стоишь. Прихвостень фашистский, предатель трудового народа.

– Что ты сказал, кретин? – взревел офицер, шагнул вперёд, с угрозой заглянул в правый уцелевший глаз политруку. Приблизив своё румяное щекастое лицо едва ли не вплотную к его лицу, на котором не дрогнул ни один мускул, не шелохнулся ни один живчик, и даже не изменились черты его грязного, измождённого, но по-прежнему красивого лица, что без слов говорило о том, что политрук Гришин не испытывает перед ним ни малейшего страха, немецкий офицер, дрожа полными губами, отчего его щёточка аккуратных усиков смешно шевелилась, словно усы у таракана, зловеще сказал, отделяя каждое слово: – На колени… стервец. Ты… у меня… мразь… сапоги… сейчас… лизать… будешь…

Не дав ему договорить, политрук весело взглянул на него своим единственным здоровым глазом, и, неожиданно, подавшись вперёд, не вынимая рук из карманов, от души смачно плюнул в его холёное, багровое от гнева лицо.

– Другого ты не заслуживаешь, – с наглой ухмылкой объяснил политрук Гришин свой вызывающий поступок.

Жидкая слюна, стекая, замочила чернявые усики растерявшегося в первую минуту офицера, но приглушённые смешки автоматчиков с любопытством наблюдавших за разговором, которые по всему видно, предателей тоже не особо жаловали, быстро привели его в чувство. Судорожным движением офицер выхватил из кобуры вальтер, и практически в упор выстрелил в грудь Гришину, в то самое место, где билось горячее сердце до конца преданного своей социалистической Родине её верного сына.

Мощный удар отбросил исхудавшее тело назад, опрокинул на спину. Но и умирая, политрук нашёл в себе силы, опираясь на локти, приподняться и ещё раз плюнуть в сторону своего палача, по злому стечению обстоятельств оказавшегося соотечественником. Затем локти у него ослабли, парень плотно прижался потной спиной к нагретой солнцем траве, и его голова с русым чубом безжизненно откинулась, упала стриженым затылком в мелкую поросль ромашек и васильков, изо рта бугристым валом выползла чёрная густая кровь.

– Расстрелять! – рассвирепев, отрывисто бросил офицер, потомок русских дворян, который носил теперь новое, придуманное себе имя Христиан Хольмстон.

– Schnell, schnell! – тотчас озабоченно заорали автоматчики и, подгоняя прикладами, повели едва державшихся на ногах пограничников к ближайшей глубокой воронке, взрытой артиллерийским снарядом. – Russische Schweine!

Двое фашистов подхватили под руки беспомощно обвисшее тело старшины Петракова и бесцеремонно поволокли следом. Его голова безвольно свисала вниз, болталась из стороны в сторону, алая дорожка тянулась за ними по траве. Первым и спихнули в воронку тряпичное тело старшины, расстреляв его сверху из автоматов. За ним настал черёд умереть Коли Часовских. Он двигался к воронке петляющими шагами, по-прежнему держась двумя руками за вспоротый штыком живот. У могилы он с трудом выпрямился, закусив губы от невыносимой боли, хотел было обернуться, чтобы сказать слова поддержки товарищам, но шедший позади него автоматчик с лицом, похожим на собаку колли, что-то крикнул на своём лающем языке, и дал по нему очередь в упор. Часовских выгнулся в пояснице, всплеснул руками и свалился в яму лицом вперёд.

– Гнида ты белогвардейская! – успел громко крикнуть рядовой Володя Кривенцев Христиану Хольмстону. – Шакал, питающийся объедками с чужого стола!

От напряжения у него вздулись на шее синие вены. Он покачнулся, собрался ещё что-то крикнуть обидное и злое в адрес соплеменника-предателя, но его быстро ударил один из автоматчиков стволом «Шмайссера» в рёбра с такой силой, что у пограничника от резкой боли, перехватило дыхание, он только и смог сделать, что с презрением плюнуть себе под ноги. Раздались разом несколько выстрелов и Володя Кривенцев, засеменив ногами, обутыми в пыльные сапоги, неловко, как-то боком подвинулся к краю воронки, стенка её обвалилась, и он упал вниз, распластавшись на дне, остро провонявшем сгоревшим порохом.

– Васька, беги! – внезапно заорал младший сержант Серёга Челюстников.

Он стремительно развернулся и кинулся на беспечно шагавшего следом за ним молодого автоматчика. Вцепившись двумя руками в «Шмайссер», Серёга изо всех сил пытался вырвать оружие у фашиста, который от неожиданности хоть и растерялся, но расставаться с автоматом по всему видно не собирался, потому что тоже вцепился в него двумя руками. Несколько долгих мгновений каждый из противников с переменным успехом тянули автомат к себе.

– Беги, Васька! – опять заорал Серёга, носком сапога ударил солдата в промежность и пока тот корчился от боли, быстро стянул с него ремень автомата, поспешно открыл огонь по фашистам. – Русской земли вам захотелось? – страшно скалясь, орал он, поливая вокруг себя смертоносным огнём. – Ну, так, жрите! Сволочи!

Дикий, прямо нечеловеческий крик, резанув в уши Гвоздеву, подстегнул его к немедленному действию. Он с разворота залепил ближайшему немцу в глаз небольшим, но твёрдым, как свинчатка кулаком, второго ударил сапогом под коленную чашечку, и, оттолкнув третьего, проворно сиганул в кусты. Ломая на своём пути сучья, не разбирая дороги, понёсся по лесу с такой прытью, которую за собой не замечал даже на спортивных соревнованиях между заставами. По его лицу немилосердно хлестали упругие ветки, в оттопыренных ушах свистел встречный ветер. Но даже сквозь этот шум он всё же смог на слух определить, что через минуту произошло: вначале перестал строчить Серёгин автомат, потому что у него закончились в рожке патроны, а потом сквозь звуки других выстрелов до Василия донёсся предсмертный крик верного товарища, геройски павшего в бою с превосходящими силами противника. Гвоздев ещё успел подумать о том, что этот щемящий, выворачивающий душу крик будет его преследовать до конца жизни, (если ему, конечно, повезёт остаться живым после кровопролитной войны) как вдруг услышал позади грозный, предостерегающий лай немецких овчарок и отдалённые взволнованные голоса автоматчиков.

«Сволочи, живого человека собаками травить!» – сначала отвлечённо подумал Васёк, а потом его мозг и без того занятый сумбурными мыслями вдруг опалила другая мысль настолько жуткая, что он содрогнулся, представив как вскоре его тело станут рвать на части эти злобные твари натасканные на людей. Не успел он так подумать, как ноги сами собой понесли его быстрее, хотя, казалось бы, уже и сил никаких не осталось.

Он ловко перепрыгнул через поваленный бурей толстый ствол сосны, сбежал по пологому склону оврага вниз, напрасно надеясь найти на его дне хотя бы самый захудалый ручеёк, чтобы, пройдя вдоль него, сбить собак со следа. Но здесь, в низине, хотя и было довольно сумрачно, пахло гнилью и сыростью, всё же ручеёк отсутствовал, лишь росли высокие лопушистые папоротники. Васёк с шумом пронёсся по папоротникам, грудью раздвигая широкие ребристые листья, цепляясь за мокрую траву и влажные осклизлые коренья, проворно взобрался наверх и снова понёсся по густому лесу, вспомнив, что в трёх километрах отсюда находится глубоководное озеро Кирвиль. Под его крутыми, заросшими вётлами и плакучими ивами берегами можно было надёжно спрятаться и переждать погоню. Беспокоило одно: соревноваться в скорости с собаками, у которых четыре ноги, а не две как у него, занятие практически бесперспективное. На секунду даже мелькнула слабовольная мыслишка: забраться на высокую сосну и затаиться в её раскидистой кроне. Только вряд ли обманешь таким примитивным способом собак, которые человека за версту чуют. Поэтому единственным его спасением, несомненно, оставалось озеро.

Гвоздев на бегу оглянулся, пересёк крошечную поляну и сходу вломился в непроходимые дебри. Пробираясь через сухостой, поваленные там и сям сосны, стараясь не наступить на острые как шило колки, оставшиеся от сломанных бурей сосёнок и ольхи, пограничник принялся старательно вспоминать карту пятивёрстку, чтобы определить своё местонахождение и выбрать наикратчайший путь до спасительного озера. И лишь когда он миновал густой, топорщившийся как гребёнка сухой обгорелый ельник, выбравшись по другую его сторону, где на сто шагов раскинулось зелёное луговое пространство, разделявшее чёрное безмолвие и мелколесье, внезапно вспомнил, что ступил на минное поле. На миг Васёк застыл на месте с поднятой ногой, словно цапля. Но услыхав позади приближающийся яростный лай овчарок и, увидев две метнувшиеся к нему серые тени, он с отчаянной решимостью кинулся вперёд.

«Уж лучше я на своей пехотной мине подорвусь, – подумал от безысходности, скачками преодолевая опасное пространство, с замиранием сердца ожидая каждую секунду смертоносного взрыва. – Чем меня эти твари разорвут». А ещё он подумал о том, что жизнь стоит того, чтобы за неё бороться.

С каждым метром хриплый сап и грозное рычание за спиной становилось всё отчётливее, всё ближе становился глухой звук соприкосновения тяжёлых лап сытых овчарок с твёрдой землёй. Васёк не видел, как первая овчарка, догнав его, изготовилась к прыжку. По её мускулистому телу пробежала нервная дрожь, оно напряглось, и собака, готовая кинуться ему на плечи, пружиняще оттолкнулась от земли. Раздался одновременно взрыв и предсмертный визг.

Неведомая сила тугой волной ударила парня в потную спину, приподняла в воздух. Суматошно размахивая руками, Васёк метров пять пролетел вперёд, затем плашмя упал на землю, зарывшись лицом в траву.

В эту минуту вторая овчарка испуганно отскочила в сторону; тоже наступила на мину, и её взрывом подбросило вверх, разорвало на куски. Сверху на голову Гвоздеву посыпались ошмётки окровавленного мяса и влажного чернозёма вперемешку с дёрном. Васёк потерял сознание.

Глава 3

Вертлявая сорока, сидевшая на вершине сосны, стремительно спикировала к земле, где, распластавшись, уже долгое время неподвижно лежало человеческое тело. Опустившись на спину мертвого солдата, чьи трупы теперь валялись повсюду, она смело принялась по нему расхаживать, громогласно стрекоча на весь лес. Заметив валявшийся на спине небольшой кусок красного мяса с рваными краями, небрезгливая птица прижала его подушечками растопыренных чешуйчатых пальцев к грязной гимнастёрке, стала умело рвать его мощным клювом на мелкие части и жадно сглатывать.

Неожиданно человек зашевелился и сорока, испуганно чечекнув, поспешно взлетела. Снова расположившись на вершине сосны, время от времени взмахивая крыльями, чтобы удержать равновесие на тонких гибких ветках, сорока с любопытством стала наблюдать за ожившим вдруг человеком, сверху взирая на его беспомощные движения, то одним своим хищным круглым глазом, то другим.

С трудом разлепив потяжелевшие, запорошенные сырой землёй веки, Васёк увидел прямо перед глазами серую, с вкраплениями корешков изнанку перевёрнутого дёрна, в ноздри ударил тёплый пряный запах взрыхлённой земли. Несколько мгновений он с недоумением смотрел на неё, потом перевёл затуманенный взгляд немного вверх: над его головой, влекомые низовым горячим ветром, слабо покачивались метёлки цветущего пырея.

Он смотрел на них, на стебли других травинок, а перед его мысленным взором проплывали до боли родные лица товарищей, которых уже никогда не вернуть. Курил, пыхтя как паровоз, пускал к небу сизый дым, старшина Петраков; улыбался рядовой Володя Кривенцев; что-то с воодушевлением рассказывал рядовой Коля Часовских, блестя весёлыми глазами; от души заливисто хохотал, запрокинув голову, младший сержант Серёга Челюстников; прищурив умные глаза, тая на лице улыбку, внимательно смотрел на него политрук Гришин.

Всё это проплыло перед глазами Гвоздева настолько явственно, что он от бессилия что-либо сделать, протяжно застонал; затем, ощерился и зубами прихватил ком земли, принялся с хрустом жевать, чтобы унять душевную боль. Через несколько минут он грязным языком выдавил изо рта слюнявый, изжёванный ком, вытер тылом ладони испачканные губы, опираясь растопыренной пятернёй в рыхлую податливую от взрыва землю, тяжело перевернулся на спину. В голове гудело, монотонно, на одной ноте, как будто пищал комар, только очень громко.

В пронзительно голубом небе неподвижно стояли редкие белые облака, словно скупо раскиданные чьей-то неведомой рукой невесомые рваные лохмотья пушистой ваты. Солнце, перевалившееся на западную окраину небосвода, припекало с такой силой, что у парня мгновенно высохли повлажневшие от воспоминаний о товарищах глаза, сморщились ссохшиеся губы. Васёк медленно облизал их шершавым сухим языком, чувствуя, что с каждой минутой пить хочется всё больше. Он обессиленно прикрыл веки, как будто устал глядеть и тотчас провалился в звенящее забытье.

В чувство его привёл новый звук, который ворвался в его сознание рёвом нескольких двигателей. Гвоздев, словно от неожиданного толчка, резко распахнул глаза: шестёрка «мессершмитов» на бреющем полёте пронеслась над ним, скрывшись где-то за лесом. Спустя немного с той стороны ветер донёс частый, похожий на трещотку стук авиационных пулемётов и глухие разрывы. Васёк приподнял голову, прислушался, и сразу же память его вернула на несколько дней назад, в тот страшный день, когда фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз…

– Товарищ лейтенант, наряд для охраны Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик построен…

– Вам приказываю выступить на охрану… Вид наряда…

Начальник заставы лейтенант Тюрякин был, как всегда подтянут, говорил торжественно… и весомо. Но, как он ни старался казаться перед своими подчинёнными суровым, опытным командиром, его юный двадцатиоднолетний возраст выдавали по-мальчишечьи звонкий голос и вздёрнутый как у девчонки проказницы нос картошкой. Два месяца назад молодой офицер досрочно окончил Саратовское пограничное военное училище, и заметно стеснялся своих подчинённых, которые в большинстве своём были старше него. Для того чтобы выглядеть перед пограничниками мужественно и независимо, он даже отпустил чернявые усики, опускавшиеся краешками на уголки нарочно сжатых плотно губ. Усы ему очень шли, но, к сожалению солидности всё же ничуть не придавали.

Наряд в составе младшего сержанта Челюстникова и рядового Гвоздева ушёл в дозор на свой участок границы.

Проводив их пристальным взглядом, лейтенант Тюрякин приказал остальным пограничникам занять свои места согласно боевому расчёту. Политрука Гришина он направил на правый фланг заставы, старшину Петракова – на левый, сам остался в центре. Накануне на заставу из отряда прибыл посыльный, вручил пакет от коменданта. В нём капитан Горбанюк приказывал усилить наряды, не сводить глаз с сопредельной стороны, ещё раз проверить, в каком состоянии находятся дзоты, окопы, щели и траншеи.

Летняя короткая ночь, которая в другое время пролетала незаметно, сегодня, в ожидании провокаций, тянулась нескончаемо долго, как глухая дорога в степи. Уже погасли перед рассветом звёзды, набежавший с востока свежий ветер качал верхушки высоченных сосен, бесшумно взмахивая крыльями, куда-то пролетели длинноклювые вальдшнепы, следом, негромко курлыча, кулики, смутно различимые на фоне светлеющего, с розовым подбоем пористых облаков неба. Широкая, необъятная тишина сковала лесной край.

Тюрякин вышел из своей засады между огромными валунами, заросшими вкруговую кустами орешника, где он таился, наблюдая в стереотрубу за сопредельной стороной, поправил на плече ремень винтовки и направился проверить наряды. Обутый в увесистые хромовые сапоги, он, тем не менее, ступал тихо, практически бесшумно, ни одна сухая ветка, изредка попадавшая ему на пути, не треснула, под ногами не шуршала трава. И, всё же подходя к месту, где в засаде находились пограничники, его каким-то шестым чувством заметили, окликнули:

– Вы товарищ лейтенант?

– Как на той стороне? – шёпотом поинтересовался Тюрякин, опускаясь на траву.

– Ничего подозрительного, – так же шёпотом ответил младший сержант Челюстников, невольно подвигаясь. – Пока тишина.

Лейтенант прилёг рядом. Взял из его рук бинокль, принялся внимательно всматриваться в сомкнутый плотной стеной лес напротив, на расстоянии километра-полтора. Кроны деревьев курчавившиеся резными листьями, мирно шевелились на ветру, выказывая бледную изнанку, кое-где под подолами раскидистых сосен виднелись коричневы шершавые стволы, в низине клубился белёсый с лёгкий налётом фиолетового цвета полупрозрачный туман. Заметно не было, чтобы на сопредельной стороне что-либо происходило. Покой и умиротворение наблюдались в природе.

Тюрякин с облегчением вернул младшему сержанту бинокль, поднялся на ноги.

– Продолжайте наблюдение, – наказал он уходя.

Вскоре его крепкая, ладная фигура скрылась за деревьями. Пристраивая окуляры бинокля к глазам, опираясь влажными от обильной росы локтями в землю, Челюстников, искоса блеснув на товарища синеватыми белками, сожалеюще сказал осипшим от утренней прохлады голосом:

– Ни днём, ни ночью нашему лейтенанту покоя нет. Они там, небось, дрыхнут как сурки в норе, а он волнуется, переживает. Всё боится, что опять учинят провокацию. Как думаешь, Васёк, осмелятся они ноне границу нарушить? Или в носу у них не кругло?

– Пускай только попробуют, – многообещающе процедил сквозь зубы Гвоздев, и сделал такое зверское выражение на лице с ввалившимися от чрезмерного ночного бдения уставшими припухлыми глазами, что младший сержант не удержался и прыснул, невнятно пробормотал: – Ты эти угрозы прибереги для супостата.

Рассвело окончательно. И как только первые лучи, касаясь макушек деревьев, скользнули с восточной стороны, жёлтым медовым цветом осветив сверху одну треть плотной стены на сопредельной стороне, лес, до этой минуты как будто вымерший, если не считать одинокого голоса далёкой кукушки, оживился разноголосым птичьим гомоном. Теперь уже и без бинокля можно было всё чётко разглядеть на той стороне, где по-прежнему мирно трепетали на свежем ветру листья, морскими волнами колыхалась высокая трава, отягчённая искрившимися каплями росы.

– Напрасно лейтенант беспокоился, – негромко произнёс Серёга Челюстников, отслонил от лица бинокль, тылом ладони приподнял чёрный блестящий козырёк пограничной фуражки, слегка запрокинул её назад. Мерцая в тени деревьев смеющимися глазами, взглянул на Гвоздева, неловко повернув голову, прижимаясь правой щекой к влажной траве. – Днём-то они побоятся сунуться. – И зашёлся довольным глуховатым смехом, вздрагивая крупным телом. – Я же говорю, в носу у них не кругло.

Встретившись с ним взглядом, Васёк тоже засмеялся, щедро выказывая ровную подковку кипенно-белых молодых зубов. Он лежал, широко разбросав ноги, держа перед собой пятизарядную винтовку Мосина с примкнутым штыком. Поглаживая с любовью и видимым удовольствием отполированный сотнями рук приклад, сказал:

– Слабаки они супротив нас.

Младший сержант Челюстников утвердительно кивнул:

– Верное слово.

Смахнув ладонью прилипшую к отлежавшей щеке мокрую травинку, он взял бинокль, снова принялся внимательно разглядывать участок леса на противоположной стороне. Васёк вздохнул и тоже устремил свой взгляд на ту сторону, до рези в глазах всматриваясь в кроны деревьев, отмечая для себя даже самое малое изменение в природе.

Заслышав через несколько минут странный басовитый звук, который, нарастая, приближался, превращаясь в низкий густой гул, хватающий своим противным завыванием за душу, он локтем толкнул товарища:

– Слышишь?

Челюстников опустил бинокль, прислушался.

– На самолёты похоже.

Пограничники поспешно подняли головы, настороженно шаря глазами по небу. Не прошло и минуты, как из-за леса появилась армада немецких бомбардировщиков с чёрными крестами. Их было столько, что они своими грозными крестообразными тушами закрывали едва ли не всё небо, которое мигом стало не мирным и голубым, а мрачным, словно на восток внезапно надвигалась огромная тёмная грозовая туча. Они шли мощным строем, нагоняя страх на всё живое не только в небе, но и на земле.

– Один, два… тридцать восемь… семьдесят пять… сто двадцать… двести один, – младший сержант сбился со счёта и матюгнулся, что для него было несвойственно. – Неужели война, Васёк? – спросил он осекавшимся голосом, объятый тревожным ожиданием, продолжая завороженно глядеть в небо, где беспрерывной лентой двигались самолёты, и которым казалось, не будет конца.

Гвоздев долго сглатывал застрявший в горле сухой ком. Еле справившись с ним, он в смятении чувств, с трудом выдавил прыгающими, серыми от волнения и тревоги губами:

– М-может, провокация?

– Н-не похоже, – глухо ответил Серёга Челюстников, который ещё не знал, что жить ему отмерено судьбой всего ничего. – Это война, Васёк, – сказал он через минуту обречённо. – Ты бы метнулся к Прухину на наблюдательный пункт, пущай он свяжется с дежурным по заставе.

Не поднимая головы, Гвоздев немного отполз назад, поднялся и проворно побежал, скрываясь за деревьями. У подножья трёх высоченных сосен, на вершине которых была оборудована площадка из тёсаных плах, где круглосуточно находился пограничник с телефонным аппаратом, он остановился. Дыша часто и отрывисто, запрокинул голову; придерживая рукой фуражку, негромко свистнул, подражая иволге: «Фтиу-лиу, фтиу-лиу!». Ветки, маскирующие вышку, тотчас раздвинулись, и оттуда выглянула озабоченная физиономия пограничника.

– Прухин, – взволнованной скороговоркой зачастил низкорослый Васёк, непроизвольно подпрыгивая от нетерпения, – немедленно свяжись с заставой, узнай что происходит. Очередная провокация или уже и вправду война? Да не тяни время, чёрт этакий, скорее звони!

Между тем с той стороны, куда нескончаемым потоком двигались самолёты, донеслись приглушённые расстоянием выстрелы. Это открыла заградительный огонь зенитная батарея старшего лейтенанта Комлева.

– Слыхал? – не таясь, сверху заорал ефрейтор Прухин, страшно выкатив белки и без того выпученных от рождения глаз, бешено вращая тёмными зрачками. – Война это! Понимаешь? Война! Я уже связывался с лейтенантом Тюрякиным!

В просвет между кронами Васёк заметил, как один из самолётов, внезапно отделившись от строя, стал пикировать на разделительную полосу границы. Не прошло и несколько секунд, как из подбрюшья бомбардировщика, словно большие чёрные капли, вниз посыпались бомбы. Они с пугающим свистом приближались к земле.

– Бомбы! – истошно завопил Гвоздев, и немедля ни секунды, метнулся к вырытой у основания могучего дуба открытой щели. С разбегу прыгнув в неё, он плотно прижался спиной к прохладной земляной стене; сжавшись в комок, охватил голову руками, с ужасом и тоской дожидаясь взрывов.

Через мгновение крупно вздрогнула земля под ногами, зашевелились, словно живые, стенки укрытия, сверху посыпался за шиворот сухой лесной суглинок, мерзко холодя потную кожу. Васёк нагнулся ещё ниже, невольно затаил дыхание, чтобы казаться незаметнее. В какой-то момент ему даже захотелось провалиться свозь землю, так вокруг грохотало, сея наверху смерть и разрушения. Неожиданно наступила гнетущая тишина. Переждав некоторое время, Васёк с опаской выглянул из своего убежища: на том месте, где минуту назад росли три сосны, и находилась пограничная вышка, зияла глубокая сизо дымившаяся воронка. На её взрыхлённом, почерневшем от разрыва авиабомбы краю валялись кирзовые сапоги, из рваных голенищ торчали окровавленные ноги, оторванные до колен. Труп самого же Прухина не было видно. То и дело, сглатывая пересохшим вдруг горлом, напрасно дёргая кадыком, Васёк заторможено повёл вокруг потемневшими от тоски и боли глазами, страшась увидеть всё остальное. Вскоре его потухший взгляд наткнулся на правую руку ефрейтора, которая валялась в траве неподалёку от воронки. Смуглая кожа на руке была тёмной от грязи и пороха, отчего выглядела неестественной, словно искусно сделанной из ненужных старых тряпок.

Это была первая смерть товарища на войне, которая произошла практически на его глазах. Она настолько потрясла парня, что он надолго замер, не сводя завороженного взгляда с человеческих останков. Прошло минут пять, прежде чем он пришёл в себя. Вытерев тылом ладони дрожавшей от волнения руки сочившийся по лицу пот, Васёк с трудом выбрался из щели, огляделся по сторонам и, было направился к оставленному в дозоре Серёге Челюстникову, как внезапно по ним ударила дальнобойная гаубичная артиллерия противника. С противным воем, с шорохом вспарывая тугой прохладный воздух, невидимые снаряды стремительно неслись на территорию Советского Союза, с грохотом разрывались, с удивительной частотой вздымая землю.

Васёк вздрогнул, круто развернулся на одних каблуках и стремительно скатился в спасительную щель. Забившись в угол, он, как и давеча, замер, на всякий случай, выставив перед собой винтовку с примкнутым к ней штыком. Но теперь ни в его облике, ни в его горячем сердце, не было того первозданного страха, который он испытывал минуту назад, когда в первый раз попал под бомбёжку. Что-то в характере пограничника неуловимо изменилось.

Глава 4

Одновременно с авиацией, которая, вторгшись в воздушное пространство Советского Союза на глубину 250-300 километров, нещадно бомбила военные и промышленные объекты, железнодорожные узлы, аэродромы и морские порты, а также с массированными огневыми ударами дальнобойной артиллерии по советской территории, германское верховное командование в целях обеспечения внезапности, двинуло свои войска вторжения по всему фронту от Балтийского моря до Карпатских гор.

* * *

12 погранзастава располагалась в глубине глухого смешанного леса. Из-за сложного рельефа местности, где овраги с крутыми склонами сочетались со скалами и непроходимыми дебрями, протяжённость участка границы составляла шестнадцать километров. К отдалённой лесной заставе вела единственная грунтовая дорога, замысловато петляла среди высоченных деревьев, то опасно сбегая на повороте в лог, то едва ли не вертикально поднимаясь на вершину островерхого холма. Основным транспортным средством здесь являлись две пароконные повозки. На территории заставы располагались казарма, приземистый рубленый из сосны дом, где размещались все необходимые службы, а так же проживали офицеры, конюшня, коровник, в котором находились две коровы, свинарник с одиннадцатью поросятами, баня, склад и ещё несколько нужных хозяйственных построек.

Штатная численность заставы составляла 42 человека: начальник заставы, его заместитель, старшина заставы и 4 командира отделений. Полевой телефон, который являлся единственным техническим средством связи, связывал заставу со штабом пограничного отряда, находившегося в пяти километрах от границы в деревне Кувайс.

Без труда смяв опорные пункты на стыке 12 и 13 застав, противник, не снижая темпов своего наступления, продолжил движение, стремясь скорее проникнуть вглубь СССР, ведя встречные бои с выдвигающимися частями и соединениями Красной Армии, не давая им занять оборонительные рубежи. Расположенную на равнинной местности 13 погранзаставу фашисты легко расстреляли из танков на удалении 500-600 метров, оставаясь вне досягаемости вооружения заставы, затем ворвались в опорный пункт и завершили её уничтожение. Погранотряд в Кувайсе, после продолжительных боёв, понеся значительные потери личного состава, под превосходящими силами противника с боями отошёл на рубежи обороны подразделений прикрытия Красной Армии.

В первые же минуты обстрела отдалённую 12 заставу накрыли тяжёлые снаряды; они падали беспорядочно, высоко вздымая огненные земляные фонтаны, безжалостно выкорчёвывая столетние дубы и вязы, корёжа и ставя на попа толстые брёвна хозяйственных построек. Был разворочен коровник и убиты находившиеся в стойле бурёнки, обрушился от взрыва угол свинарника и перепуганные насмерть поросята с визгом разбежались по всему лесу. С жутким стоном ржали в конюшне взбесившиеся кони, с диким топотом метались в замкнутом пространстве, потому что не нашлось ни одного человека, который догадался бы их перевести в более безопасное место. Да и времени на то, чтобы заниматься с лошадьми не было, так как в эту минуту весь личный состав заставы находился в окопах, траншеях, открытых щелях и дзотах, своевременно заняв свои места согласно боевому расчёту, с томлением в сердце каждую секунду ожидая вражеской атаки.

– Последнее дело, ждать и догонять, – взволнованно произнёс с заметной хрипотцой первый номер пулемётного расчёта рядовой Ярыгин, пристально вглядываясь в прорезь станкового пулемёта «Максим». Ему предстоял первый в его жизни бой и пограничник продолжал всё так же крепко сжимать потными ладонями рукоятки, боясь отнять руки, чтобы при появлении фашистов вовремя успеть нажать на гашетку. – Так можно и умом свихнуться.

Второй номер рядовой Петька Одинаров, который ежеминутно с нетерпением высовывался из-за бруствера, с удивлением покосился на него, мимоходом скользнул взглядом по значку ворошиловского стрелка на гимнастёрке, но промолчал. Над бруствером торчали только округлый верх его зелёной новой каски, да прикрытые её тенью карие глаза. Для Одинарова предстоящий бой тоже был первый, и он переживал не меньше: безостановочно облизывал кончиком языка сухие губы и время от времени тылом смуглой ладони наспех вытирал мокрую капельку под носом, выступившую от величайшего волнения.

– Без моей команды не стрелять, – звенящим от напряжения голосом предупредил затаившихся пограничников лейтенант Тюрякин. – Боеприпасы не расходовать, бить только наверняка. Патроны надо беречь… чтобы хватило до прихода регулярной армии.

Он знал, о чём говорил. Боезапас заставы составлял: патронов калибра 7,62 – по 200 штук на каждую из 37 пятизарядных винтовок образца 1891/30 годов и по 1600 штук на каждый ручной пулемёт Дегтярёва, коих было всего три штуки, 2400 патронов на станковый пулемёт «Максим». Ручных гранат РГД приходилось по 4 штуки на каждого пограничника и всего лишь 10 противотанковых гранат на всю заставу. Правда, по решению начальника пограничного отряда майора Козина в связи с угрожающей обстановкой, количество патронов было увеличено в полтора раза. Только вряд ли и этого запаса хватит больше чем на день-два самоотверженной обороны, если наступательные действия противника примут ожесточённый кровопролитный характер.

Из леса выбежали рядовые Блудов и Ерохин, отправленные два часа назад в разведку. Держа в одной руке винтовку, другой отчаянно размахивая, как будто для того, чтобы придать себе большей скорости, они огромными прыжками мчались к окопам, сшибая ногами метёлки пырея. Высокая, мокрая от обильной росы трава хлестала их по влажным голенищам. Одновременно с тревогой и внутренним облегчением, что разведчики наконец-то вернулись, Тюрякин с нетерпением наблюдал за их приближением. Перед самым бруствером, запнувшись носком сапога за свежую земляную насыпь, бежавший впереди Блудов, упал на колени. Но он так торопился, что не стал утруждать себя тем, чтобы сразу подняться, а просто сполз в окоп головой вперёд, сноровисто работая локтями.

Подавшись ему навстречу, лейтенант Тюрякин коротко выдохнул:

– Ну?

– Немцы там, – забормотал запыхавшийся Блудов, поспешно поднялся на ноги, указал вытянутой рукой на уходившую в лес просёлочную дорогу. – На бронетранспортёрах. А ещё мотоциклисты.

– Слышите, товарищ лейтенант? – быстро спросил Ерохин, спрыгнув следом за товарищем в окоп, и мотнул головой в сторону леса. – Едут!

Метнув в указанном направлении тревожный взгляд, Тюрякин зычным голосом оповестил:

– Пригото-о-овиться!

Пограничники как-то сразу подобрались; без суеты, скупыми и деловитыми движениями разместили гранаты в земляной нише окопа, цинки с патронами, удобнее поправили каски и, навалившись грудью на бруствер, выжидательно замерли, цепко вглядываясь в заросшую муравой дорогу и дальнюю кромку леса, откуда с минуту на минуту должны были появиться немцы. Судя по их обветренным сосредоточенным лицам, которые в минуту опасности стали чрезмерно суровыми и неприступными, страху ни у кого не было. По крайней мере, внешне это никак на пограничниках не проявлялось.

Наступила тягостная тишина, которая всегда бывает перед бурей, нарушаемая лишь мирным жужжанием пчёл да беспечным стрёкотом кузнечиков в траве. Бабочка крапивница, обманутая этой тишиной и неподвижно замершим молодым пограничником украинцем Тарасом Козак, без опасения села на кончик его носа, очень похожего на бараболю средних размеров. Парень невольно свёл голубые зрачки к носу, и уголки его твёрдо сжатых губ тронула слабая улыбка.

– Дурашка, – почти беззвучно прошептал он, и бабочка, очевидно напуганная шевелением его по-юношески припухлых губ, торопливо улетела. Она ещё долго порхала над лесными душистыми цветами, пока не поднялась высоко вверх и не пропала из виду, как будто растворилась в тёплом, напитанном солнечным светом воздухе.

В лесу уже отчётливо послышался звук работающих моторов, который по мере приближения неимоверно усиливался, отражаясь раскатистым эхом от деревьев. Вскоре показался немецкий авангард, состоявший из десятка мотоциклов с пулемётами на люльках, и сразу же звонкий треск от их выхлопа и вонючие клубы серого дыма заполнили обширную поляну. Не прошло и пяти минут, как вслед за авангардом из леса на большой скорости выехала колонна бронемашин. В кузовах плотными рядами сидели немецкие автоматчики. Это была боевая ударная группа в составе батальона с бронетранспортёрами и мотоциклистами, оставленная для блокирования и последующего уничтожения отдалённой 12 погранзаставы.

– Кажись и до нас вражины добрались, – негромко проговорил белорус ефрейтор Алесь Лукашенко и вымученно улыбнулся. Тщательно вытерев влажную от волнения ладонь сбоку о галифе, он цепко взялся за шейку ложи, аккуратно положил палец на спусковой крючок, выбирая цель, стал медленно поводить стволом.

Педантичные немцы отлично знали своё дело. За какие-то полчаса, заполонив поляну, они по всем правилам военной науки быстро развернулись в боевой порядок под лающие крики своих офицеров и, разгоряченные недавним боем и неровной, тряской лесной дорогой, сразу же пошли в атаку. Вначале они шли торопким шагом, а когда до окопов с залёгшими в них пограничниками осталась сотня-другая метров, перешли на бег, на ходу строча из автоматов. Впереди автоматчиков, посередине и по флангам ехали три бронетранспортёра, поливая из станковых пулемётов оборону русских пограничников.

– Огонь! – истошно закричал Тюрин, отрывисто взмахнул рукой, резким жестом рассекая горячий воздух, и первый выстрелил из пистолета в сторону приближающегося неприятеля.

Первый бой был скоротечным и ожесточённым; казалось, что наступавших немцев ничто не могло остановить, даже смерть: цепи их заметно редели, но они всё так же настойчиво продолжали бежать вперёд, стреляя от живота веером, совсем не жалея патронов. Автоматы в их волосатых руках дёргались, словно параличные и многочисленные пули беспрестанно цвикая, с силой ударялись в брустверы, взрывали сухой песок, подкидывали его мелкими фонтанчиками в воздух.

На правом фланге, где находился Тарас Козак, бронетранспортёр, изрыгая пулемётные очереди, неумолимо приближался к окопу. Прячась за его металлическими бортами, пригнувшись, бежали десятка два немецких солдат. Стиснув зубы, они с кровожадной ненавистью глядели перед собой из-под нависших на глаза касок, выставив вперёд чисто выбритые сытые подбородки, под которыми туго крепились мокрые от пота ремни.

Тарас обвёл тоскливым взглядом товарищей, наскоро вытер тылом ладони слезящиеся от пыли глаза, схватил из ниши противотанковую граната и метнулся из окопа.

– Куда? – запоздало крикнул политрук Гришин. – Назад! Козак!

Он видел, как молодой пограничник, перевалившись через бруствер, сноровисто работая локтями, извиваясь, проворно пополз навстречу бронетранспортёру. Было заметно, как метёлки высокой густой травы, в которой скрывался Тарас, шевелилась. Когда до бронемашины осталось с десяток шагов, Козак торопливо поднялся в полный рост, размахнулся и бросил гранату под днище грозной машины. Граната ещё находилась в воздухе, когда немецкий пулемётчик от страха поспешно нажал гашетку. Выпушенные им пули мощно ударили в туловище пограничнику, разрывая зелёное сукно гимнастёрки, отворяя выход крови, мигом брызнувшей из его груди тёмной длинной цевкой. Тело Тараса несколько раз дёрнулось, потом выгнулось назад в пояснице, и он упал на спину, всплеснул руками, как будто несказанно удивлённый таким поворотом дела.

За секунду до этого, под днищем бронетранспортёра рванула противотанковая граната, выплеснув наружу огонь и чёрный столб дыма, перемешанный с чернозёмом, он вздрогнул и застыл на месте. Пулемётчик, застигнутый взрывной волной, посечённый острыми осколками, стремительно вылетел из кузова и, кувыркаясь в воздухе, упал в нескольких метрах от машины, распластавшись на горящей от бензина земле.

Потрясённые героическим подвигом своего товарища, пограничники с такой силой обрушили огонь на немцев, что фашисты мигом откатились на исходные позиции, явно напуганные столь безумными действиями обороняющегося противника.

В этот день немцы предприняли ещё две атаки, но так и не смогли продвинуться вперёд хотя бы на такое расстояние, чтобы занять самую незначительную открытую щель, не говоря уже об окопах, и тем более о дзоте, где засел с ручным пулемётом Дегтярёва старший сержант Курехин. Он служил уже пятый год, считался старослужащим, не успев демобилизоваться из-за начавшейся войны.

Вся поляна перед окопами была густо усеяна трупами немецких солдат. И если с наступлением ночи двое пограничников незаметно вынесли мёртвое тело украинца Козака с поля боя и с видимыми почестями похоронили в лесу, обнажив в молчаливой скорби головы, то немцев никто не собирался ни то, чтобы хоронить, но и убирать; очевидно, они намеревались это сделать после разгрома горстки советских пограничников.

Ночь прошла относительно спокойно, если не считать того, что фашисты время от времени для острастки открывали огонь из пулемёта в сторону наших укреплений. Ранним же утром, когда над поляной ещё стлался белёсый туман, оседая на траве капельками воды, клубился в кронах деревьев сиреневой дымкой, немцы, прежде чем пойти в очередную атаку, обстреляли позиции пограничников из миномётов.

В течение тридцати минут мины с пронзительным свистом одна за другой летели на позиции пограничников, с глухим шумом взрывались, выкорчёвывая кусты орешника и боярышника, под сенью которых были выкопаны окопы, дыбом ставили целые пласты плотно утрамбованной земли, раскатистым эхом замысловато метались некоторое время по лесу и глохли где-то далеко-далеко, за краем земли. Смертоносный металл ложился густо и равномерно по строго запланированным квадратам. Скоро невыносимая острая вонь сгоревшего пороха и обугленного человеческого мяса легко поглотила душистые, чуть сладковатые запахи земляники и лесных фиалок.

Выглянув из-за леса, горячее солнце высушило туман. Но бледные его остатки ещё долго держались в мокрых низинах, длинными змеиными хвостом волочились у комлей деревьев, постепенно растворялись в нагревающемся воздухе. Набежавший с востока ветер унёс с собой смрад и тяжёлые запахи войны, из леса снова пахнуло смолой и душистыми травами.

Не успел туман окончательно рассеяться, а немецкая пехота уже с нетерпением выступила на советские позиции, исковерканные и изрытые, словно огромными кротами. Фашисты по всему видно полагали, что очистили сопредельную территорию от дерзких и отчаянных до безумия пограничников, потому что в атаку шли уверенной поступью, весело перекликаясь, и хотя держали перед собой автоматы наизготовку, всё же не верили, что в этом аду мог кто-нибудь уцелеть. В этот раз они даже не стали задействовать бронемашины. Как же заблуждались эти самоуверенные вояки!

Лишь только немцы приблизились к окопам на расстоянии каких-то десяти-двадцати шагов, вытягивая шеи, с любопытством разглядывая их внутренне устройство, выискивая глазами трупы, как позиция противника, казавшаяся до этого момента вымершей, внезапно ожила. Над брустверами появились серые от пыли, с грязными полосами засохшего пота на обветренных лицах головы бесстрашных защитников. С криками: «Смерть фашистским оккупантам!», пограничники ловко закидали немцев гранатами, а потом открыли по ним шквальный огонь. Вражеские солдаты, которым в эту злосчастную минуту показалось, что к русским ночью подоспела помощь численностью не менее роты, (хотя на самом деле их стало на два десятка человек меньше) охваченная ужасом, резво побежала назад, падая под прицельным огнём противника. В этот день немцы так и не решились вновь атаковать укрепления советских пограничников.

Ночь так же прошла в относительном спокойствии. Было похоже на то, что немцы задумали что-то очень нехорошее, дожидаясь следующего дня. Но и очередное утро ничего не изменило в положении вещей, хотя фашисты теперь уже в течение двух часов методично долбили советские позиции минами. Но как только они снова и снова шли в атаку, им всякий раз приходилось невольно откатываться назад, оставляя на поле боя убитыми всё больше и больше своих солдат. За три дня немцы потеряли едва ли не половину батальона и две бронемашины.

По истечении же третьих суток ожесточённых боёв у пограничников закончились патроны. Обстановка сложилась безнадёжная, однако приказа отступать не было. Да и кто его мог отдать, если связь с командованием отсутствовала. Каждому пограничнику было отлично известно, что Государственная граница Советского Союза – священна и неприкосновенна! Не зря же на заставе в Ленинской комнате на стене висел яркий красочный плакат, на котором был изображён на фоне пограничного столба с гербом СССР молодой пограничник с биноклем, зорко всматривавшийся на сопредельную сторону и красная надпись крупными буквами: «Враг не пройдёт! Граница на замке». И тогда оставшиеся в живых пограничники единодушно решили сражаться до конца, искренне веря в то, что в скором времени им на помощь придут регулярные части Красной Армии.

Как только на землю пали сизые летние сумерки, размыв чёткие очертания немецкой техники, несколько пограничников приготовились к опасным, но необходимым действиям. Дождавшись темноты, бойцы предприняли скрытную вылазку на нейтральную территорию, намереваясь разжиться боеприпасами. И хотя душная короткая ночь уже полностью вступила в свои права, всё же состояние её было очень зыбко, оттого что вышла полная луна, предательски зависнув над лесом, освещая внизу всё голубым неживым светом.

Плотно прижимаясь к настывшей, влажной от росы земле, стараясь не делать резких движений, красноармейцы Блудов, Ерохин, Гвоздев, Лукашенко и Челюстников с превеликой осторожностью ползали по поляне от одного трупа к другому, собирали в подсумки патроны, скорострельные немецкие автоматы и винтовки. В холодном свете низкой луны раздувшиеся от жары трупы с синими опухшими лицами выглядели омерзительно. Попадались среди убитых фашистов и такие, у которых губы ощеренного рта были изрядно объедены злыми лесными крупными рыжими муравьями, выказывая на обозрение белые, чуть подсиненные луной белые зубы, словно оскаленная пасть какого-то неведомого чудовища. В потухших, остекленевших глазах страшно отражался пятнистый светлый диск. Уже тронутые коричневыми пятнами, мертвяки источали невыносимый трупный запах, из носа у многих текла липкая слизь. Из-за того, что немцы время от времени пускали осветительные ракеты из опасения, что пограничники вдруг предпримут на их позицию атаку, бойцам приходилось на некоторое время замирать в самих нелепых позах, терпеливо пережидать, когда погаснет ракета. В такие минуты пограничники старались не дышать, уткнувшись лицом в траву или в подмышку какого-нибудь раздувшегося до немыслимых габаритов фашиста, косясь на его чёрную, скрюченную кисть руки, безвольно отброшенную в сторону. После ночных таких вылазок, каждому пограничнику, задействованному в сборе необходимых для дальнейшего сражения оружия и патронов, казалось, что он пропитался насквозь зловонный духом. Но воды не было даже на то, чтобы сполоснуть лицо или помыть руки, потому что те остатки, которые ещё оставались, предназначались для охлаждения пулемёта «Максим». Бойцы с брезгливыми чувствами вытирали грязные руки о влажную от росы траву, а затем с особой тщательностью о свои гимнастёрки.

Семь суток самоотверженно сражалась 12 погранзастава, несмотря на численное превосходство противника в живой силе и технике. На восьмые сутки командованию батальона стали очевидны простые вещи: горстка пограничников будет сражаться до конца, а о том, чтобы сдаться на милость победителя у героических защитников такого и в мыслях нет. А это означает одно: за время боёв арийцев погибнет ещё очень много, чего допустить ни в коем случае было нельзя.

Поэтому восьмые сутки начались для пограничников довольно необычно. Изъяснялось это тем, что немцы до обеда не предприняли ни одной атаки, что само по себе уже было подозрительно. Они с самого утра занимались, по мнению пограничников не существенными делами, не имеющими никакого отношения к военным действиям: праздно шатались с места на место, значительно поглядывая в нашу сторону. С их позиций слабый ветерок изредка приносил вкусные запахи походной кухни, пряные – от дровяного дыма, перебиваемые чуть сладковатыми, с приторно-мерзкими острыми запахами начавшихся разлагаться трупов.

– Что-то задумал неприятель, – озабоченно говорил начальник заставы лейтенант Тюрякин, в бинокль разглядывая немецкие позиции. – Жди теперь какого-нибудь подвоха. На это они мастера.

– Может дальнобойные орудия запросили, – хмуро предполагал политрук Гришин, внимательно наблюдая за немцами, задумчиво грызя зелёную былинку.

– Не похоже.

–… или авиацию.

Глава 5

Ошибся политрук незначительно. Время было пополудни; на землю пала невыносимая жара: поникли травы, несмотря на то, что их коренья не переставали питаться живительными соками, не шелохнувшись, обвисли листья на деревьях, даже сами немцы предупредительно попрятались в тень, прекратив бесцельное шатание на поляне, возле кромки леса, когда неожиданно появился немецкий самолёт «Дорнье».

Это был двухмоторный лёгкий бомбардировщик, так называемый «Шнельбомбер» с двойным хвостовым опереньем. Он летел на бреющем полёте, едва ли не касаясь верхушек самых высоких сосен. Миновав русские окопы, самолёт круто развернулся, и, приняв необходимый угол для атаки, начал с рёвом пикировать. Бомбардировщик находился над территорией заставы, когда от него отделился пузатый продолговатый предмет, и со свистом рассекая тугой воздух, понесся вниз, беспорядочно кувыркаясь. Это не было похоже на авиационную бомбу и пограничники, затаив дыхание и не мигая, с недоумением и замешательством, стали наблюдать за ним.

– Бочка! – через несколько секунд ошалело выкрикнул Васёк, наконец-то распознав в приближающемся к земле непонятном предмете самую, что ни на есть безобидную вещь. Он приподнялся и с изумлением оглядел товарищей, поражённых этим обстоятельством не менее его: – Братцы, точно говорю… бочка!

Не успела первая бочка достичь земли, как следом за ней из нутра «Шнельбомбера» вывалилась вторая, а ещё через мгновение третья и четвёртая.

– Литров на двести, – вновь проговорил Васёк Гвоздев, не сводя завороженного взгляда с кувыркающихся в воздухе бочек, сглотнул слюну и потерянно, (потому что в этот миг в том месте, где упала первая бочка, неожиданно к небу полыхнул столб ярко-огненного пламени такой высоты, что следившие за бочками пограничники непроизвольно пригнули головы) договорил, – каждая.

Вскоре в той стороне полыхало пожарище такой силы, что жар от него буквально за какие-то несколько секунд достиг укреплений, где находились пограничники. Подгоняемый низовым ветром, огонь настойчиво подбирался к ним: горели деревья, травы, в раскалённом воздухе густо, словно грязный снег, летали серые хлопья сажи и копоти. Потом донеслось душераздирающее жалобное ржанье горевших заживо коней, как будто они на своём лошадином языке просили людей о помощи.

– Застава горит… – дрожащими губами, не сводя с бушующего пламени неистовых и потемневших от негодования глаз, глубоко запавших в сухие глазницы, с великим сожалением и тоской проговорил лейтенант Тюрякин. – Бочки с бензином скинули… сволочи. Будут нас теперь огнём и калёным железом выжигать. Только ни черта у них не выйдет… – чуть помолчав, сказал он решительно. – Сами будем рвать фашистскую нечисть зубами.

– Там фла-аг! – внезапно испуганным пронзительным голосом закричал рядовой Булкин, вытаращив свои белёсые, по девчачьи опушённые длинными ресницами ласковые глаза так, что больше уже некуда. – Как же так! Сгорит ведь!

Не медля ни секунды, он с удивительным для себя проворством, (забыв в этот миг даже о винтовке) перелез через бруствер, поднялся и, пригибаясь, быстро побежал по узкой лесной дороге к объятой огнём пограничной заставе. Там на небольшом по размеру плацу на флагштоке развевался красный стяг, на котором были вытиснены золотом дорогие каждому советскому человеку символы: звезда, серп и молот. Булкин подоспел вовремя, потому что огонь уже подбирался со всех сторон к плацу.

Прикрывая багровое от жара лицо согнутой в локте рукой, перепрыгивая через бегущие по плацу огненные ручейки, парень расторопно подскочил к флагштоку; обжигая кожу ладоней о раскалённый металлический тросик, принялся торопливо спускать флаг. Складывал его он уже на ходу, бегом возвращаясь на опорный пункт, где уже слышалась суматошная стрельба.

Понимая, что прорваться сквозь бушующее пламя ему теперь вряд ли удастся, Булкин растерянно завертелся на месте, выискивая глазами удобное место, чтобы спрятать флаг. Заметив высокий могучий дуб, который ещё почему-то не успел загореться, но листья его уже начали дымиться, напитываясь нестерпимым жаром, он метнулся к нему. «Весь, небось, не сгорит» – подумал он машинально. Бухнувшись возле ствола на колени, пограничник принялся спешно копать руками ямку. Земля у корней была до того плотная и сухая, что за то короткое время, что пока он усердно копал неглубокую выемку, в которой мог бы поместиться флаг, Булкин успел сломать три ногтя, а пятый ноготь на большом пальце правой руки вообще выдрал с мясом. Секунду поразмыслив, пограничник торопливо стянул с себя пропахшую потом исподнюю рубаху, бережно завернул в неё алое знамя, и аккуратно уложил в ямку. Затем насыпал сверху горку земли, тщательно утрамбовал её ногами. Без сожаления оторвав болтавшийся на кожице грязный ноготь, вытер тылом ладони потное, разгоряченное трудной работой и жаром лицо, в волнении огляделся: он был в огненном кольце.

Судя по тому, что на передовой ни на секунду не прекращались выстрелы, которые глухим треском бесконечно вспарывали горячий сухой воздух, в той стороне шёл ожесточённый бой. Мысль о том, что каждый живой боец там в данный момент имеет непреходящую ценность, мигом опалила сознание растерянного парня, подстегнув его к решительным действиям.

– Ура-а-а! – неожиданно громко для себя закричал рядовой Булкин, и бесстрашно бросился под густые своды горевших деревьев. Он бежал по узкой дороге между переплетёнными вверху кронами деревьев, будто внутри огненного туннеля, подбадривая себя истошным, поглощающим страх воплем: – Ура-а-а!

Нависавшие над ним ветки, сгорев падали на землю, то впереди него, то позади, рассыпались перед своей смертью мириадами ярких искр. Парень нёсся как угорелый, чувствуя, что с каждым метром дорога даётся ему с трудом: не достаточно хватало дыхания, потому что раскалённый воздух обжигал лёгкие, стали заплетаться ноги, обутые в тяжёлые кирзовые сапоги. Вскоре на нём задымились гимнастёрка, галифе, и Булкин с ужасом ощутил, как к его груди и ногам стала прилипать плотная материя, всё больше и больше сковывая его движения. К тому же нагрелись сапоги до такого состояния, что ему стало казаться, что он бежит по горячим углям. С каждым метром пограничник заметно слабел, шаг его становился медленным и заплетающимся. И, в конце концов, окончательно выдохшийся Булкин упал. Что впрочем, и должно было случиться с человеком, который понадеялся на свои силы в одиночку справиться с огненной стихией.

– Ребята… я иду к вам… на помощь, – как бы уже в бессознательном состоянии пробормотал пограничник, продолжая из последних сил ползти по дороге, цепляясь окровавленными пальцами за дёрн с выгоревшей травой. – Держитесь… ребя… – Булкин ещё что прошептал, беззвучно шевеля ещё ни разу не целованными губами, сделал последнее едва заметное движение ногами, стараясь хоть на сантиметр сдвинуться с места и навечно затих.

Не прошло и минуты, как на рядовом Булкине, – этом простоватом, даже в чём-то наивном пареньке из отдалённой сибирской деревеньки, – разом вспыхнула пограничная форма. Смерть его была ужасна.

… Между тем бой на опорном пункте находился в самом разгаре. Фашисты, разъярённые несколькими днями неудач и огромных потерь, лезли напролом. И вдруг в какой-то момент наседающие немцы с удивлением отметили, что выстрелы со стороны советских позиций неожиданно прекратились. Вначале это сбило их с толку, и они на какое-то время сами перестали стрелять, продолжая по инерции всё же двигаться вперёд, но уже не так рьяно, а с предупредительной осторожностью, с тревогой и недоумением вслушиваясь в тишину. Эта внезапно наступившая тишина была нехорошая и таила в себе опасность. Но вскоре к фашистам пришло понимание, что у пограничников закончился боезапас.

– Рус сдавайс! В плен сдавайс! – тотчас принялись они оживлённо кричать на разные голоса, как видно ободрённые этим обстоятельством. – Сохранить жить, младо рус!

Политрук Гришин, глядевший яростными глазами на приближавшихся, не в меру расхрабрившихся фашистов, ожесточённо сплюнул.

– Веселятся сволочи! – свирепо проговорил он, багровея от гнева.

К этому времени ветер утих, бензин выгорел и огонь, уничтоживший полностью с постройками пограничную заставу, прилепившую на скалистой местности, немного ослаб и уже не так быстро приближался по низкорослой траве к окопам, окружённых свежими выбросами земли. Зато исходивший от пожарища жар невыносимо нагревал и без того напитанные потной влагой мокрые гимнастёрки на спинах, что их можно было выжимать. От гимнастёрок валил белёсый пар. Птицы, напуганные пожаром, улетели, стояла гнетущая тишина. В воздухе остро пахло сгоревшим порохом, одновременно золой и углём.

Начальник заставы лейтенант Тюрякин внимательно оглядел горстку уцелевших своих бойцов, застывших в ожидании его распоряжений. Их осталось всего пятнадцать человек: измученных каждодневными боями, обросших жёсткой щетиной, грязных, в разорванных, сгнивших от пота гимнастёрках, истощённых людей, еле стоявших на ногах, но, тем не менее, готовых сражаться до конца.

– Товарищи красноармейцы, – сказал он, мучительно подыскивая нужные слова, хмурясь, от волнения покусывая покрывшиеся коркой сухие губы, – некоторые наши товарищи погибли, так и не увидев в глаза ни одного фашиста… при обстреле наших рубежей из дальнобойной артиллерии. Нам же в отличие от них не только довелось увидеть врага, но и встретиться с ним лицом к лицу. На своём опыте мы убедились, что не так страшен чёрт, как его малюют. Родина нас не забудет. Лучше умереть, чем опозорить гордое звание советского пограничника.

Морщась от ноющей боли в раненом плече, Тюрякин двумя руками не спеша снял с головы мятую, поцоканную пулями каску. Аккуратно положив её на бруствер, он деловито поправил пограничную фуражку, надёжно закрепил под подбородком влажный от пота ремешок, чтобы в рукопашном бою фуражка не свалилась. Снова оглядел пограничников. На минуту его тёмные, суровые до этого глаза просветлели, обветренные губы тронула доверчивая улыбка: не было для него сейчас никого ближе и роднее этих парней, безмерно уставших от боёв, но доверявших ему бесконечно.

Лейтенант с лёгким сердцем удобнее перехватил винтовку, ранее принадлежавшую погибшему во вчерашнем сражении рядовому Никитину, всем корпусом повернулся в одну сторону, затем в другую, за короткий миг вобрав глазами приготовившихся к броску пограничников, осунувшиеся лица которых стали суровыми и неприступными.

– Вперё-ёд! За ро-одину! – закричал Тюрякин и первый выскочил из окопа, устремившись вперёд, глядя перед собой злыми глазами, затенёнными козырьком сломанной фуражки. Он большими прыжками бежал навстречу своей погибели с какой-то удивительной, необъяснимой радостью, слыша за спиной дружное громкое «ура!»

Ох, как не хотелось Василию отрываться от спасительной земли, к которой он приник, словно к титьке родной матушки едва ли не всю жизнь охранявшей его от всевозможных бед и огорчений. Вся его сущность, всё его внутреннее состояние пока ещё живого человеческого существа противилось тому, чтобы он так вот взял да и покинул окоп. Но на его счастье или на беду, тут как посмотреть, Васёк не был слеплен из сдобного мягкого теста, а имел своенравный характер. Подавив минутную слабость, Гвоздев на мгновение прикрыл глаза, опёршись руками на край окопа, легко вынес своё худощавое тело наверх. А когда широко распахнул зажмуренные глаза и увидел бегущих с ним плечом к плечу своих товарищей, его как-то сразу охватило чувство сопричастности; неожиданно пришло понимание того, что он является малой частицей общего целого с этими простыми людьми, которые не щадя живота своего вот уже восьмые сутки с беззаветным героизмом сражаются с жестоким и вероломным врагом.

– Ура-а! – подхватил Васёк, воодушевлённый новым чувством, влекомый вперёд желанием, во что бы то ни стало разгромить немцев. Выставив перед собой винтовку с примкнутым к ней штыком, краем глаз видя исходивший от его четырёхгранного лезвия солнечный тусклый свет, полусогнувшись, он бежал вперёд, до боли в мышцах разевая распяленный в крике рот: – Ура-а!

Увидев перед собой измождённую горстку советских пограничников, у которых от недоедания и бессонных ночей страшно почернели лица, немцы по всему видно, решили от рукопашной схватки не уклоняться, чтобы наглядно продемонстрировать этим славянским варварам превосходство своей арийской расы. Они продолжали всё так же нагло идти навстречу, по-волчьи озлобленно щеря в кровожадной ухмылке влажные зубы.

Василия особенно задело то, что фашисты шли, как будто они находились на прогулке и вид имели соответствующий: рукава засучены, кое у кого беспечно болталась на поясном ремне каска, как будто они считали себя заговорёнными. Набегавший время от времени ветер трепал их белобрысые чубы, торчавшие из-под солдатской пилотки, небрежно сдвинутой на бок. Но даже при всей этой наглости Васька чрезмерно поразил один здоровенный рыжий детина с непокрытой головой, в расстёгнутом мундире; отстегнув от ремня обшитую войлоком, фляжку, он прямо на ходу безбоязненно сделал пару глотков, по всему видно водки, потому что и без того потное его лицо заметно разрумянилось. Но и столь вызывающего поступка показалось рослому фашисту мало, и он громко крикнул что-то обидное на своём языке, обращаясь к Василию, пренебрежительно указал в его сторону пальцем.

«Он, гад, меня даже за человека не считает, – мелькнула у Василия обидная до слёз мысль и от злости и ненависти к этому фрицу у него моментально перехватило дыхание, в секунду захлестнуло удушьем горло, враждебно пообещал: – Это мы ещё посмотрим, кто кого»

Не сводя потемневших, настороженных глаз с немца, дыша сипло и отрывисто, Гвоздев с раздувающимися от гнева ноздрями, направил свои, чуть подрагивающие в коленях ноги, навстречу рослой фигуре. Когда между противником оставалось шагов двадцать, фашист, находясь в пехотной цепи, вместе со всеми тоже перешёл на бег. Расстояние между ними с удивительной скоростью сокращалось. Васёк уже мог легко разглядеть его мясистый подбородок, дрожавшие полные щёки и даже висевшую на кончике облупленного носа сопливую каплю. У немца, распаренного бегом и жарой, к смуглому от загара лбу прилипли жиденькие светлые волосёнки. Фашист с каждым шагом вырастал в габаритах и скоро уже чуть ли не нависал над мелкорослым щуплым пограничником. Васёк в упор, не мигая, с какой-то отчаянной решимостью, совсем без страха смотрел в его багровое толстощёкое лицо, на то, как у него вращались в орбитах выпуклые глаза и шевелились слюняво отвисшие губы. Фашист, очевидно, что-то кричал неприличное, но что именно Гвоздев разобрать не мог, как не напрягался.

«Я же ведь ихнего языка не знаю, – коротко, словно выстрел, внезапно пришла откуда-то из глубины сознания спасительная мысль, и Васька изнутри охватил истеричный смех, который наружу вырвался ужасного вида гримасой на прокопчённом, с грязными дорожками пота лице. – Идиот!»

В самый последний момент нервы у фашиста сдали, он вскинул автомат и качнулся в левую сторону, чтобы уйти с линии поражения штыком. Но выстрелить он так и не успел: Гвоздев вдруг стремительно ухватил винтовку за ствол и со всей мощи, на какую был способен, сбоку ударил его в челюсть прикладом. Васёк и сам потом не мог себе объяснить, что с ним в тот миг произошло, что его подвигло на столь глупый поступок. Всё произошло неосознанно, как в тумане. Но как бы там ни было, приём удался, и немец, не ожидавший такого поворота, вскрикнув, безвольным кулем свалился в траву. Тогда Гвоздев снова перехватил винтовку и двумя руками, по дурному хакнув, на всю длину вонзил острое жало штыка в его пухлую грудь. Васёк кончиками пальцев ощутил предсмертную дрожь рослого немца, мельком взглянул на то, как судорожно дёргаются толстые ноги, обутые в подкованные сапоги; но даже самой малости жалости к этому завоевателю у него в душе не возникло. «Первый», – как о чём-то постороннем, словно не об одушевлённом предмете подумал Васёк об убитом им в первом рукопашном сражении немецком солдате.

Он оторвал свой холодный взгляд от остывающего трупа, взглянул на поляну. Рукопашная схватка была в самом разгаре: рядовой Блудов безостановочно бил сапёрной лопаткой лежавшего на земле немца, в горячке перерубал тому шею, а через минуту и сам, подпрыгнув, упал, сражённый пулей пробегавшего мимо фельдфебеля; пал, истекая кровью, под ударом вражеского кинжала рядовой Ерохин; сцепившись, не на живот, а на смерть, дрались Алесь Лукашенко и какой-то дюже изворотливый фашист. Заметив, что Алесь ослабевает, Васёк стремительно пересёк поляну и сзади воткнул штык в спину его противника. Не успел развернуться, а к нему уже подскочил другой немец, длинный как каланча, с вытянутым, серым от страха лицом, посреди которого торчал «шнобель». С ним Гвоздев справился без особого труда, машинально отметив про себя «третий».

Вскоре сражение распалось на десятки рукопашных схваток и в голове у Василия всё перемешалось. Он только помнит, да и то, как в густом тумане, что куда-то всё время бежал, кричал что-то несусветное, крыл кого-то отборным матом, что в мирное время для него было несвойственно; а потеряв в пылу боя свою винтовку, со злостью разрывал скрюченными пальцами деревянных, как будто не своих рук чей-то рот, растягивал резиново-податливые обслюнявленные губы до тех пор, пока они не рвались, кровеня горячим и без того окровавленные руки и лицо. А ещё он запомнил то чувство, которое испытал, когда выдавил какому-то визжащему фашисту глаза, потому что его тёплые глазные яблоки на ощупь были похожи на два жидких недоваренных куриных яйца, такие же склизкие и противные; а ещё этот надолго оставшийся во рту пряный привкус человеческого мяса, когда Васёк, не раздумывая, откусил другому немцу ухо, в мгновение ока перегрыз твёрдый хрящ.

Единственное, что до пронзительности ясно запечатлелось у него в памяти, была геройская смерть начальника заставы лейтенанта Тюрякина. Она произошла на глазах Василия. В ту минуту разгоряченный сражением Гвоздев как раз куда-то бежал, подхватив на бегу с земли кем-то выроненную сапёрную лопатку, и случайно заметил краем глаза раненного унтер-офицера. Тот стоял на четвереньках и безостановочно мотал низко опущенной головой со свалявшимися от обильной крови волосами. Затем он с трудом поднялся, упираясь словно немощный старик в землю, в руках он держал «вальер». Качаясь из стороны в сторону, унтер-офицер прицелился в Тюрякина, который в это время душил у себя подмышками двух немецких солдат. Они дёргались и напрасно пытались глотнуть свежего спасительного воздуха, лица у них уже густо посинели и теперь надувались с пугающей быстротой.

– Товарищ лейтенант! – срывая голос, предупреждающе заорал Васёк, переживая за ценную жизнь своего командира, висевшую сейчас на волоске. – Немецкий офицер! Слева-а-а!

С округлившимися от ужаса глазами Гвоздев увидел как унтер-офицер, опережая, торопливо, несколько раз выстрел. Одна из пуль попала точно в голову Тюрякину, он крупно вздрогнул, немного постоял, покачиваясь, и упал на спину, безвольно раскинув руки. Вывалившиеся из его ослабевших рук фашисты, тоже попадали на землю и остались лежать без движений.

– Гад! – сам не свой заорал Васёк и, метнувшись к немецкому офицеру, одним махом срезал ему верх макушки острым ребром лопатки, а потом, подскочил к лейтенанту. Став на колени он порывисто приподнял голову Тюрякина, со страхом заглянул в его лицо. Определить, что он мёртвый труда не составило. Васёк бережно прикрыл уже помутневшие глаза лейтенанта веками. И тут у парня не выдержало сердце, и он, задрав голову к небу, на весь лес неистово закричал, дрожа как в лихорадке: – Ко-ман-дира-а уби-или-и! – Голос его был полон тоски и отчаяния.

В этот самый момент его и ударили сзади по голове каким-то тяжёлым предметом, должно быть прикладом винтовки «Маузер» образца 1898 года, которые были на вооружении у немцев. Свет в глазах Василия померк, он безвольно уткнулся лицом в тёплые и душистые лесные травы. «Убили», – с поразительным для себя спокойствием, даже с облегчением, проявив вдруг небывалую своему до невозможности стойкому характеру покорность судьбе, подумал он, прежде чем потерять сознание.

Глава 6

Должно быть, в силу юношеского максимализма, когда в глазах только что ступившего во взрослую жизнь молодого человека всё окружающее делится на белое и чёрное без малейших оттенков, Васёк был до предела уверен, что пленение боевых товарищей на его совести, и нет ему оправдания, как советскому пограничнику. Если бы он в тот день так глупо не подставил свою голову под вражеский удар сзади, могло бы и сражение повернуться по-другому. Ведь дрались же они на Масленицу в деревне стенка на стенку, и не всегда побеждали те, у кого было больше народу. Разум ему подсказывал, что там они дрались понарошку, до первой крови, а тут было всё по-настоящему, и по другому сражение завершиться никак не могло, потому что фашистов было бессчётное количество; но сердце упорно не хотело соглашаться с такими простыми доводами. Всё же рукопашная схватка могло закончиться в их пользу. Нет, не оправдал он надежд своих товарищей, которые сражались до последнего, до тех пор, пока одни из них не погибли, а другие в тяжёлом из-за ранений состоянии не угодили в плен. Не мог Васёк смириться с этим, совесть не позволяла.

Может в нём жила мальчишеская обида за бездарно проигранную битву, а может поселившаяся в груди непреходящая боль за то, что встретиться им теперь после армии никогда не придётся, как они мечтали во время совместной недолгой службы. Больно и горько было осознавать Василию, что он продолжает жить, а ребята погибли навсегда. Начавшаяся война изменила всё бесповоротно.

Вот тогда-то, лёжа на минном поле, где рядом валялась оторванная взрывом собачья голова с безобразно оскаленной окровавленной пастью, к Василию и пришло понимание того, что он теперь один в ответе за свой участок границы. А может даже и за всю границу отряда, протяжённостью сто восемьдесят километров. Не напрасно же сложили свои головы его друзья пограничники.

Не сказать, чтобы Васёк как-то по особенному чувствовал границу, но, во всяком случае, по-своему. Для него государственная граница СССР была тем водоразделом, по которому проходила главная черта, разделяющая хорошее и плохое, доброе и злое. Впереди пограничника были враги, толстомордые буржуины, которые только и мечтали о том, как бы им попить народной кровушки. Позади же, просторно раскинулась социалистическая Родина, где добропорядочные граждане страны Советов каждодневно трудятся не покладая рук на благо своей отчизны. И он здесь часовой, наподобие ангела хранителя, оберегающего покой своей страны. В эту минуту Василию, при том, что он был комсомольцем, нисколечко не было стыдно за такое сравнение, потому что это было правдой. Он был ответственен за судьбу Родины, явственно чувствовал её дыхание за своей спиной. А раз Родина доверила ему беречь границу, охранять её мирную жизнь, он ни за что не предаст это доверие.

Ещё в тот день, когда он в первый раз вошёл в Ленинскую комнату и увидел на стене плакат: «Враг не пройдёт! Граница на замке», Васёк машинально подумал: «А ключ в кармане». А раз теперь ключ у него в кармане, то он просто обязан защищать святые рубежи Советского Союза столько времени, сколько потребуется до прихода Красной Армии. А то, что она придёт, он ни на йоту не сомневался.

Васёк поклялся самой страшной тайной, какая была на свете, что в одиночку будет охранять свой участок границы, и пока он будет жив, будет стоять и разделительный пограничный столб. А это значит, что застава живёт, и сломить её вероломным фашистам ни за что не удастся. Рассчитывать теперь приходилось только на свои силы.

* * *

Волк опалил пограничника враждебным взглядом. И всё-таки, что-то было в исхудавшем, осунувшемся лице Василия, в его ввалившихся, сухих, но пронзительных глазах, во всём его облике такое, что матёрый волчище, этот кровожадный, свирепый зверь, вдруг поджав хвост, медленно отступил, пятясь задом к кустам, потом огрызнулся, и торопливо скрылся в лесу.

Облегчённо переведя дыхание, парень обессиленно выронил сапёрную лопатку из руки. Пальцы его мелко дрожали, как у столетнего дряхлого старика.