Как хорошо бы сейчас оказаться на родине, возле
моря спокойного. Утром в такую погоду подобна
глади стекла его даль, и едва возле берега дышит
море, волну за волной нагоняя на берег беззвучно.
Там тишина. Только чаек порой крик услышишь да хлюпнет
тельце баклана о воду, охотника за мелкой рыбой.
Здесь же, в Москве, если вслушаться – гул беспрестанный и ночью.
Днем же – и скрежет, и вой, и сигналы – безумие, словом.
Если не жить этим ритмом и, скажем, приехать в столицу
со стороны, то подумаешь: бедные, бедные люди!
Да и себя станет жалко: как в джунглях таких одиноко!
Если же есть чем заняться, как мне, например, то привыкнешь
к этому ритму и впишешься в архитектонику эту.
Впрочем, мечта моя вне этой жизни лежит. Я хотел бы
жить сибаритом и с женщиной близкой, любимой шататься
по континентам и странам, в гостиницах разных ночуя.
Там бы любовью я с ней занимался (чем чаще, тем лучше)
и наслаждался красотами чуждой обоим нам жизни.
И оттого, что вокруг ни души нет знакомой, нам было б
вместе с любимой так странно, так мы бы друг друга любили!
Два одиноких, заброшенных в мир человека, вдруг стали б
целым одним. О, как я бы хотел этой жизни на грани
света и тьмы. Думать лишь о любви и о смерти – вот благо!
Но для такой праздной жизни нужны людям деньги. О горе!
Вот и работаю я, чтоб хотя бы частицу мечтаний
осуществить. А другого мне в жизни, пожалуй, не надо.
Раньше я славы хотел, да и нынче бы не отказался
если б пришла она, но не умру без нее – это точно.
А без любви не прожить. Для чего тогда, братцы, работать?
Да и работать желательно мало. Чем меньше, тем лучше.
Все же до нищенства не доводить себя – в нем униженье.
Я и писателем стал потому лишь, чтоб дома работать.
Ну, это я завернул – все же были к тому предпосылки.
Да и не платят за труд ни гроша мне писательский. Фирму
вынужден был я создать по устройству людей на работу
вместе с приятелем. Этим кормлюсь я на самом-то деле.
Вот и иду на работу. В подъезд захожу того дома,
что знаменит тем, что здесь жил когда-то Булгаков, и здесь же
происходили событья, известные нам по роману
про Маргариту и Мастера, – рядом «плохая квартира».
Ну, а в подъезде, куда я вошел, если верить газете,
Фанни Каплан проживала, что в Ленина хоть и стреляла,
но только ранила. Впрочем, что здесь проживала эсерка —
я почерпнул из «МК», если память мне не изменяет.
Верить ли вам сей газете, – решайте вы сами. Я верю.
Так интересней. По лестнице стал подниматься я быстро.
Был здесь недавно ремонт косметический, – стены белили, —
так что все чисто вокруг, а до этого стены все были
сильно исписаны в разное время фломастером, ручкой,
краской, помадой губной и еще черти чем – непонятно.
Надписи были на русском, а также еще на английском.
Я свой имел интерес, когда каждую новую надпись
взглядом оценивал, но раскрывать тайный смысл вам не буду.
Детские игры… Но ладно… Поднявшись под самую крышу,
я позвонил. Мне охранник открыл дверь с улыбкою сонной.
Как все течет и меняется! Только недавно другие
были соседями нашими по этажу, – торговали
то ли бензином они, то ли чем-то еще, а теперь уж
наши соседи маркетингом заняты. Ихняя фирма
полэтажа занимает, а мы лишь одну комнатушку.
Рядом еще одна фирма, но чем они заняты – точно
я не смогу вам сказать. Возглавляет ее академик.
Самый взаправдашный. Впрочем, я вспомнил, чем фирма
их занимается – деньги, что в виде кредитов приходят
от иностранных партнеров, на разные тратят проекты…
В офисе было прохладно. Я чайник включил, чтобы кофе
выпить, как я это делаю каждое утро. И чашку
вымыть пошел. Возвратясь, телефоны проверил, а то ведь,
помню, недавно на линии были обрывы, без связи
долго сидели. За стол свой уселся рабочий. Ругаю
я подчиненных за их опозданья, а все-таки славно
первым прийти и чуть-чуть посидеть без работы спокойно.
Так каждый день. Ритуал. Как учил нас глубокий Конфуций,
жить нужно по ритуалу. Не сразу я понял значенье
сих наставлений, а нынче скажу, что согласен с великим.
Или еще Станиславский мне вспомнился, что перед смертью
метод придумал простейших физических действий на сцене,
в коих он видел ткань жизни самой. Кто-то, может, заметит,
что Станиславский язычником стал перед смертью, – предметам
стал поклоняться, не духу. Но я возражу вам: неверно!
Именно в этих простейших физических действиях видел
он тайный смысл и значенье. А вот еще вспомнил Норштейна
я замечанье одно: мы в работе стекольщика видим
мало поэзии, больше в процессе разбития стекол…