Двери захлопнув, ключом повернувши два раза, я к лифту
шаг свой направил и кнопку нажал указательным пальцем.
Кнопка, увы, не зажглась, – видно лампочка перегорела.
Лифт же, однако, наверх потянулся, а вниз опускаться
стало грузило, что, видимо, для равновесья висело.
Я огляделся вокруг, ожидая, когда наконец-то
лифта кабинка подъедет, и стал размышлять о работе.
Правда, недолго: секунды четыре иль пять и едва лишь
я погрузился в проблему о деньгах, как тут же отбросил
мысль неприятную: буду еще я грузить себя этим!
Все устаканится. Вспомню об этой проблеме и выход
буду искать на работе, а нынче приятно не думать
мне ни о чем. Ведь не жизнь для работы, работа для жизни.
Двери раскрылись, я в лифт поспешил и, чуть ногтем касаясь
кнопки с цифирью «один», надавил на нее до упора.
Двери закрылись, и я стал рассматривать стенки и даже
на потолок поднял взгляд, – может, новую надпись увижу
типа «Спартак – чемпион» или что-нибудь в этом же роде.
Лифт же тем временем вниз опускался со скрипом и трясся
как колымага на сельской дороге. Я даже подумал:
«Как не застрять бы…» Ведь жутко представить себя в этой клетке.
Клаустрофобия точно терзала мне душу тогда бы.
Надо же, – в детстве я в лифте сто раз застревал, развлекуху
в том находя, и сие не пугало отвязного парня.
Нынче ж мне дурно от мысли одной, что могу я остаться
запертым меж этажей, – вот как время и опыт меняют
разум и всю психофизику нашу: трусливы как зайцы
люди становятся с возрастом. Что тут поделаешь? Опыт
есть отрицательный. Я, например, чуть от дыма в квартире
не задохнулся, когда был пожар у соседей, точнее
где-то в подвале, а дым очень едкий и черный по шахте
лифта как сквозь центрифугу тянулся наверх, заполняя
верхний этаж и квартиру мою. Я как раз в это время,
помню, роман свой писал, где замыслил героя в финале
жизни лишить и уже подошел к тому месту, где был он
заперт в квартире и выйти не мог бедолага из оной;
дом же, в котором сидел он, хотел я спалить и героя
тем погубить. Но случился пожар в моем доме, и это
стало мистическим знаком, чтоб я пощадил и героя,
раз уж остался сам жив. Но с тех пор меня мучает часто
клаустрофобия в лифте, квартире, метро. И, пожалуй,
хватит об этом. Тем более, я уж из лифта наружу
вышел и стал по ступенькам спускаться, чуть веки сощурив, —
света так мало в подъезде, и еле виднелись ступеньки.
Вот миновал этот темный и малоприятный участок
я и к двери подошел, где недавно поставлен был ЖЭКом
с кодом замок, чем жильцов осчастливил наверно, —
мне же досадно – любимая кода не знает и как бы
не огорчить ее этим. Расстроится девочка, верно.
Дверь приоткрыв, огляделся назад, чтоб еще раз увидеть
надпись фломастером черным на синей стене шрифтом крупным
«ЗЮЗИК». И я улыбнулся, и сердце согрелось любовью…
Вот уж и листья деревья покрыли. Как быстро, однако!
В этой Москве и весны не увидишь ты толком. Зиму лишь
солнце прогнало, как лето уже наступает. Невольно
Крым вспоминаешь, где долго, подробно и сладко проходит
праздник весны. Вот поэтому надо цепляться хоть взглядом
и отмечать про себя эту зелень, что робко покамест
ветки деревьев покрыла. Ловите мгновенья такие —
в них только радость душе. А ведь радость полезна для тела.
Мимо соседка с собакой прошла, – погулять выводила.
Я поздоровался с женщиной вскользь и подумал, что нужно
было бы мне попросить ее утром чуть делать потише
громкость ее телевизора, ибо я сплю очень чутко
и просыпаюсь от звуков, что стенка, увы, слабо глушит.
Утром, спросонья, готов был разбить я ее телевизор,
нынче ж мне лень было женщине даже о том заикнуться.
Ладно. Пошел, не спеша, наслаждаясь чудесной погодой.
Дворник с помятым и синим от пьянства лицом мел метлою
возле бордюра и стало мне жалко немножко беднягу.
Был он тверез, и в глазах его спряталось столько печали,
столько отчаянья тихого, что я невольно сердечно
взглядом его проводил. Хотя надо признаться, что пьяниц
просто терпеть не могу. Каждый раз, когда пьяницу вижу —
я удручен. Ибо думаю: что же ты сделал, пропойца,
с образом Божьим в себе? Как унизил природу ты, братец.
«Только б не кончить вот так», – напоследок себе пожелаешь.
Короток путь мой к метро. Я подумал, что было бы славно
просто сейчас прогуляться пешком. Но, увы, на работу
надо спешить. Опоздать на работу позволить себе я
просто не в силах, – такой уж характер, – и это понятно:
если сегодня позволю себе опоздать, что же завтра
я подчиненным скажу, если вдруг опоздают на службу?
Вот милицейский патруль впереди я увидел, что зыркал
по сторонам и меня напрягло их вниманье. В Москве я
несколько лет уж живу без прописки, и как-то однажды
был я задержан за это и даже меня в отделенье
препроводили и заперли в карцере. Я дебоширить
стал и ругаться, пока, наконец, лейтенант, что дежурил
на телефонах, не начал звонить моим добрым знакомым
чтоб приезжали меня выкупать из ментовки. Мгновенно
Ирочка, добрый мой ангел, а также еще один парень
были на месте и, штраф заплатив, из ментовки забрали.
Что же я понял там сидючи час? Что свобода, о коей
нынче твердят, иллюзорна. Что есть круг известный народа —
нищих, бродяг и других неудачников, коих нередко
и за людей не считают, чьи личности терпят насилье.
Кстати, одно поразило меня в этом карцере грязном.
Я с любопытством, пока там сидел, стал рассматривать стены,
надписи взглядом ища. И представьте мое удивленье
после осмотра, когда не нашел никакого я мата
или иного ругательства. Были зато утешенья
и наставление всем уповать на Иисуса. Я тронут
был наставленьем, которого смысл заключался в той мысли,
что лишь Иисус любит всех незаконно отверженных жизнью.
«Вот, – я подумал, – действительно, кто же бродягу утешит,
коль ни отца нет, ни матери, люди ж его презирают,
всеми отверженный, ходит и просит подачки, а сердце
ищет любви, утешенья. Ведь люди хотят одного лишь!
Сердце бродяги такое ж как сердце любого иного,
также оно омываться любовью желает. А нету
рядом источника чувств. Потому-то несчастный и помнит
об Утешителе, что не отвергнет, а примет с любовью».
Так я подумал тогда, и сейчас тронут этой же мыслью.