сколько имён у ветра?
дофига, ни одного своего
сколько имён у неба – да кто бы знал
сколько имён у зайца бегущего словно поезд
по степи в медовое завтра?
сколько скажи мне закатное знамя
испанской фиалки кумачовый лоскут.
пламя цветёт и знает
как будет просто.
видишь ли нежность —
дымка, таль, провода и стрижи,
дальние города
из-под снега.
сколько имён у полдня —
фантики, быль и плеск,
золотые миры
на сухонькой сигаретной ладони —
нету мест
в розовую звезду в вагоне.
уходящее – приходи,
как приходят косые диагонали
от троллейбусов или радиосигнала
в груди.
сколько ж имён у ветра —
столько же, сколько строк
окон и писем в срок.
ртутное серебро
колеблется из-за ветра
старая музыка с ветром и песком
кидается в зал со сцены
как уссурийский тигр
громадная
на дыбы взвивается
ходит на задних лапах
геральдическим зверем
стелется, тигриную мощь
под кожей пандеретты
перекатывая
стрекозами шелестит звенит
виола да гамба
тянет будто дождём из окон
крёстным ходом чумным городом
флагами библейскими голосами ветром
парусами карнавалами
или трогает за самыя нежныя души жилочки
смычком:
гнёшься ломаешься заново
виноградной лозой прорастая
..а все привыкли
к музыкокролику розовому
с искусственным мехом дистрофику
в клетке из радио
(убить – один поворот ручки)..
встретив настоящего тигра
цепенеешь
Мои стихи становятся всё страшнее —
текут по спине секундой ночных поездов.
Всё закономерно: так зеленеет
мифический луч над морем – последний вдох.
Смурные звери раскатываются ртутью
и, как котята, пахнут всем декабрём,
усталой лампочкой, жёсткой книжкой под грудью,
всем тем, что ждём.
А ждём мы – гордые – надо сказать, немало:
всего тебя, всего себя и ещё чуть-чуть
припорошённого серым мира, воды канала
и полувздоха, открывающего черту.
Тускло, пронзительно – горьким густым шоколадом
(сладость не вытравить, уж извиняй, – гравюра)
по языку – знамение эхолота:
вьюга, слова, слово – потяжелей, чем вон та железная дура,
на которую залезаешь с фотоаппаратом.
Бескрайние пустые пространства.
Добирайся, пожалуйста, аккуратно.
Здесь же повсюду море, Мировой Океан, богоподобная трасса.
И, как приедешь, звони, слышишь?
В руки дышу, сворачиваясь у экрана,
очень хочется написать чего-нибудь тёплого. Тише,
нужно уснуть. Наш ветер разбудит рано.
..и, если честно,
то как-то мне грустно:
те, кто падал спиной в открытые Богом ворота,
выходили из смерти сухими, как мокрые звёзды из Нила
но
мой командир, я даже не знаю, где это было…
..доктор, бля
что это было?!
здравствуй, мой золотоглазый,
ты опять ко мне приходишь.
ходишь, ходишь, ходишь, ходишь,
всей округе уснуть не даёшь.
хочешь, чтоб я рассказал
да-да, и то
правда:
нужно выблевать из себя
весь этот кайф
..когда
нас накрыли в штабе, листовки, прокламации, все дела,
карты какие-то
наши
все успели, из окон, через подвал —
я остался. не успел. не хотел.
когда они.. стоял возле стола.
и ты закидывал ногу за ногу, привольно, —
где решётки
с запахом пыльной краски цветы,
и красивый эсэсовец в чёрном,
который бил меня по лицу, —
раскинувшись в кресле,
невидимка.
далее – стыдливо падает занавес,
но ты проходишь под ним.
изумительной точности образец:
сломанными пальцами нот
игра на саксофоне светлого коридора,
дервиш, щекотка под рёбрами,
тоненький холодок
гулоса.
натянутый кадык,
провалами век – в вечные полюса.
хо-лод-но! теплее, вернее —
вырванным запястьем – обратно:
«отказываетесь?..»
звяканье эмали о,
о металл.
после – что-то чёрное,
кручёно-верчёное, обречённое,
отчаянное
дубль! два. обнимаю,
понимаю: жить уже не.
так хоть обцеловать
на прощание:
согреться.
далее – уже безлице:
охвативши ладонью грудную клетку,
прижимаешь ремнями к чужой темноте,
и рядом стоишь за плечом
чуть в стороне,
и шёпот стекает по шее:
дальшшшше…
золотолицый мой, ты – везде.
приходя в себя как в заброшенный дом,
осознаюсь лежащим
на скользком дереве,
раскинутая рукокрылость – это
значит грудь нараспах: Freeeeeedoooom!
ну или что-то подобное
..а из моих запястий растут чудные розы,
насквозь гниющие чудные розы,
поднимаются, извиваются,
тянутся
на восток.
я тянусь, обкусываю их губами,
превращаюсь в свет,
захлёбываюсь соплями.
бессильная гордость разбитого подбородка,
синь зимородка:
электрический свежий ток.
я – спираль, вихрь, тайфун и голые
рёбра, холодеющие лодыжки, без тормозов —
ты подходишь ближе, – и в твоих глазах
отблеск истины:
так дай же её мне, дай мне её, дай её!!
огонь, огонь, блеск,
спираль, круги, искры.
начинает летать.
..и подходит, и тонко
улыбаясь, погружает пальцы
мне под рёбра
..и подхожу, и тонко
улыбаясь, погружаю пальцы
ему под рёбра
..и тысячи тысяч зеркал друг напротив
друга
..и тысячи мы
..подходят, и..
в глубину, без ножей
по локоть, в самую глубь.
чёрт возьми!! до самого всхлипа,
до дрожи, трещотки,
до мостика
выгнутого хребта, —
.............................
надорванным горлом
играет виолончель.
..и отходит, и снова
открываешь себя наугад
как книгу, вытащенную приливом, —
мокрого, злого, дрожащего
пронзительно детского
никчёмного
выкидыша всей вселенной,
бесконечно благодарного
за солёную воду
на лице, —
на равнодушье металлических прутьев.
ты уже феникс,
привыкни.
более не скелет,
даже не пасынок чьей-то войны.
ты – глаз зимы
выпуклый, когда маршируют чёрные фуражки,
и время от страха сворачивалось молоком.
башенный чёткий страж,
приглашение, как на танец, в подвал.
37-й год, отчаянные глаза мандельштама,
чей-то дедушка.
история, вскрой мне вены.
золотоглазый наматывает круги
вокруг, —
как бинт вокруг шеи,
как клейкая стрелка воображаемых часов
«сколько ещё?»,
как казённый воздух.
я рассказал.
может, хватит?..
..брат мой, сердце волчее,
ты куда же такой безумный?
молча
губы вжимаешь в зубы,
запрокинув к лампе башки Везувий.
ты зачем такой сумасшедший?..
– на зелёной луне – пришельцы.
вкрадчивые аssасины пустой маршрутки,
стремительные, как абсент.
гулящий ветер со льдом,
декабрьский
в стакане моём.
– жёлтые маршрутные апельсины
жмурятся, заглядывая в проём
твоей незабитой оконной щели:
ветерок, сквозняк, бездна —
ты об этом?
– да. памятью всех странных вещей
не вытравить, не захлопнуть форточку.
всеми подвалами её не согреть.
я просто устал смотреть.
..и когда я доведу свои очки до нужной кондиции
(в смысле, ослепну и сломаю их насовсем),
когда проиграны нами будут все были и небылицы
поперёк радиосхем;
и от клацанья затвора когда
станет не сумрачно, а «наконец-то!» —
вот тогда-то я заклею подорожником провода,
уходя по дороге в детство.
где шмели гудят басовой струной
в песенке про не-таких-как-все.
знаешь, мне так давно хочется в ту совсем иную страну..
там кони – как боги в овсе.
там прохладно и не очень хочется пить,
шелковиста тетрадь и в пасмурно – спать
под черёмуху, там древние деревянные стены тёплые
и можно не умирать.
а потом – оттуда, на старом автобусе
по пустынным холмам
в странный город, разбирая по чердакам
запах сарсапарели и всяческий хлам
в дождь или майские сумерки, напрямик
по чабрецу и имбирному привкусу старых книг,
по воде, по лужам, в смешное кафе
где с серебряной ложечкой во рту придумываешь по строфе
на каждый глоток – вот туда, под потолок, в залог
оставляя целый свет за вкус твоих рук,
по балконам, эркерам, и ведь так светло
как не бывает и на морском берегу, и —
на звёзд тончайшие взвизги
разбрызнув луны лаваш,
кисти, берущие кисти,
стремительно целовать,
дышать и знать:
Муми-дален здесь,
а мы с тобой разучились играть в войну, похоже на то.
а в глухих переулках цветёт под дождём каштан,
и гитара ждёт, повисшая на гвозде.
фиолетовые маяки пространства
ловят за уши
чешуйчатых драконов времени —